Забава обещала стать памятной, одного жаль – в кружале не похвалиться. Ненадобный раб, посвечивая фонариком, брёл по тропе прямиком в расставленную ловушку. Ещё шаг… ещё…

Вот выбрался из зарослей на полянку. Явно усталый, на сгорбленных плечах драная гунька, за спину перекинута связка куговых стеблей, под мышкой кривой костыль…

Обизорники перестали скрываться. Молчаливыми тенями выросли из ернишника, шагнули на открытое место и с трёх сторон обступили кощея. Они не спешили. Зачем? Власть – драгоценный мёд, его не зобают на бегу, его смакуют по маленькому глоточку, им упиваются…

Мгла остановился, испуганно озираясь. Жалко вскинул локти, выронив добытую кугу.

– Жить хочешь ли, стервень? – зловеще прошипел Радослав.

Раб съёжился, оседая на колени. Заслонился руками в свисающих нарукавниках:

– Доб… рый… гос…

Костыль шлёпнулся в сырой мох. Кощей поворачивался туда и сюда, не знал, отколь ждать удара. Молодой Радиборович, глумясь, выставил ногу в хорошем сапоге:

– Набегался я за тобой, страшило, обувку всю изодрал. Зализывай!

– Пока лизуна не дали, – грозно добавил Кокша.

Менёк весело подбоченился. Складные речи у него не особенно получались, зато на кулаках он, косая сажень, стоил обоих приобщников, и все это знали.

Мгла торопливо закивал…

Покорно склонился…

А что произошло дальше, они просто не поняли. Не успели.

Раб, униженный до земли, внезапно крутанулся волчком, только гунька взвилась. Правая нога выхлестнула с разворота, босая пятка въехала Меньку под дых. Удар был лютый. Королобого сломало в поясе, отшвырнуло.

– Ах ты, отброс!.. – завизжал Кокша. – Братку моего!..

Мгла успел отскочить, стелясь по земле, как люди не могут. Старший Карасёнок кинулся яро, дубинка рванула воздух со свистом. На что падёт, размозжит! Руки с гунькой вымахнули навстречу, сбивая удар… Кокшу развернуло, накидка раба перевилась с рогожным плащом…

Дубинка улетела вперёд, кружась и гудя…

Обизорнику заплело руки узлом.

Уронило спиной на выставленное колено…

Что-то хрустнуло, слышно, жутко, и Кокша обмяк. Даже не вскрикнул.

Радослав, гневно устремившийся карать буйного раба, с разгону сделал ещё шаг или два… остановился… попятился…

«Бежать!!!»

В этот миг он вдруг понял свои прежние неудачи. Забавный калека на самом деле был смертью. Он просто оказывал свою суть лишь теперь, когда, распробовав силу, обизорники вздумали убивать. Озарение пришло слишком поздно. Молодой купец рванул наутёк, но Мгла, привстав, метнул ему в ноги верёвку с двумя привязанными камнями. Радослава подсекло, он упал… скверно упал. Правая рука, выброшенная вперёд, пришлась по торчащему корню и отнялась напрочь. Сломал? Просто замлела? Всё то же нутряное чутьё тоскливо-уверенно подсказало: больше не встанешь.

Кощей подошёл, хромая.

Радослав забился, брыкая спутанными ногами и неловко ища нож левой рукой.

– Что нужно тебе? – тряским голосом спросил он раба. – Лодку забирай… порты крашеные… перстни…

А мысль стремилась вперёд. Теперь всему конец. Теперь выплывет, кто обизорничал, и поди оправдайся. Осталось только бежать, пока не ввергли в поруб для торжественной казни. Бежать… голым, босым, но живым!!!

Раб улыбнулся. Ох, улыбка была…

И вдруг молодого купца осенила бешеная надежда. За спиной кощея очнулся Менёк. Разинутым ртом втянул воздух, разлепил веки, встал.

Всё же он был крепок на диво, и в руке блестел нож.

…И ничего-то не пропало! Они скрутят кощея. Придумают, зачем оказались здесь и как вышло, что раб убил Кокшу. За невольника ответит Малюта, и тогда его дом…

Раздумывать Менёк не умел и не любил. Сразу бросился на ворога сзади. Радослав от общника не отстал. Замахиваясь, взметнулся с земли…

Мгла, не оглядываясь, убрался с дороги.

Просто шагнул, вроде неторопливо, нешироко, но именно в тот миг, когда было нужно. И туда, куда было нужно. Ещё шажок, вкось, за спину Меньку…

Для Радослава их тени слились в одну.

Выдох, мягкой толчок…

«Он смерть!» – уверился обизорник. Человек не может так биться. Да кощей и не бился. Он просто делал с ними троими всё, что хотел. И так, как хотел. Ещё Радославу померещилась рядом с Мглой женщина с белыми распущенными волосами и звёздами вместо глаз…

Менёк рухнул на него, выставив нож.

Кровь растеклась чёрным пятном, не успевая впитываться в измятые мхи.

Хвалько модел в лодке, прислушиваясь к голосам ночных плавней. Ждать безо всякого дела было тоскливо и зябко. Почему-то разболелось плечо, принявшее удар на Ойдриговом Опине. Куговники булькали, вздыхали, сонно квакали, временами чирикали. Шептались странными голосами на холодном ветру.

«И что у матушкиных пирогов не сиделось?..» – посетила праздная мысль. Вдова Опалёниха души не чаяла в единственном сыне. Вот ужо достигнет надёженька совершенных лет, вот ужо она его женит и заживёт радостно при сыне-хозяине, всё тяжко накопленное ему передав… Накоплено было немало, Хвалько это знал. После Беды дети стали обузой. Младенцы, не изведавшие родин, оседали в материной кубышке самоцветными бусами, бисерными ожерелками… жемчужными колтами…

Хвалько улыбнулся воспоминанию. Те колтушки он из дому унёс, а за косу отодрали дуру-сестру.

Нынче прибытков стало поменьше. Беда отодвинулась в прошлое, все хотели детей. Мать бегала то к травнице, то к ворожее. Пыталась дружить. Обе гнали её, не разумея угрозы. Дуры-бабы, что ещё скажешь. У Грибанихи до тла сгорел дом со всеми ухожами и припасом. Придёт черёд и Путинье. И дочкам её…

За приятными думами Хвалько начал было поклёвывать носом, но скоро встрепенулся, навострил уши.

Из кустов, куда ушли трое общников, долетел шум тяжкой возни.

Вроде всхлип… Стон…

Точно, всхлип! С долгим подвывом, полным такого смертного ужаса, что и голоса невозможно признать.

Хвалько живо представил распластанного кощея. Удары дубин, ломающих колени и локти. Вот почему вожаку с Карасятами опять вся потеха, а Опалёничу, как в насмешку над реклом, за углом сторожить?

Часть Хвалька готова была бросить лодку и если не руку приложить, то хоть глазком посмотреть. Он заколебался, но тут нескончаемый стон обрёл завершение, сорвавшись придушенным взвизгом.

И вновь затихло болото.

Лишь чьи-то души вздыхали и перешёптывались в куговнике.

Отсвет храмового пламени поджигал тучи.

Хвалько сидел готовый к действию, смотрел на тропинку. Ждал выхода Радослава и Карасят. Все вместе они прыгнут в лодку и отдадутся стремительной гребле, яростным трудом успокаивая бурление крови. Будут гореть глаза, будет память о мгновениях тайной власти, драгоценных и сладких.

Уже наутро их захочется повторить…

Мокрые ернишники ожили, замаячила тень, слишком крупная для одного человека.

Истомившийся Хвалько выпрыгнул через борт, пустился встречать.

Тень в потёмках не сразу приняла очертания, но через десяток шагов Хвалько налетел как на стену. Споткнулся. Застыл. Горло раздулось для крика, но никак его не рожало.

Прямо на Опалёнича, сгибаясь под ношей, мимо тропы ломился Менёк. На плечах королобого висел Радослав.

Белое опрокинутое лицо. Мотающиеся безвольные руки…

Менёк брёл вперёд с последней и страшной мученической надсадой. Оскаленный рот, застывшие выпученные глаза… он был уже мёртв, но не сознавал этого. Он сбросит с плеч тягу, как только доберётся до лодки. Уложит Кокшу, чей остов тянется по земле, трудно переваливая корни и камни. Рука в руке – они с братом всегда были одно, теперь ли расстанутся?..

Он теснил пятившегося Хвалька, тот бестолково метался, застил дорогу. Поэтому лодки Менёк достичь не успел. Жизнь иссякла за три шага до знакомого борта, обтянутого праздника ради полстью красного войлока. Колени начали складываться, могутный парнюга посунулся лицом вперёд – и канул врастяжку. Сползший Радослав его придавил, от удара оземь из груди Менька вышел остаток воздуха, и с ним душа.

Хвалько замер дорожным болваном. Глядел на троих мертвецов, не умея понять явленного глазам. Кадык под светлой юношеской порослью судорожно прыгал вверх-вниз, в штанах было мокро и горячо. Долго ли, коротко бы он так ещё проторчал, но бесплотные шёпоты в тростниках обрели связность.

– Ш-ш-што стоиш-ш-шь… – донеслось из-за тёмной воды, из ночного удушья, из небытия. – На вёс-с-сла пора…