Шегардайцы привыкли взывать к Морскому Хозяину в сумерках или ночью. Это оттого, что подводные чертоги суть преддверие Исподнего мира, чьи врата распахиваются по завершении дня. А ещё это память о временах, теперь уже почти баснословных, когда Воркун вправду был морем. Когда он измерялся не последним живым плёсом, жмущимся к теплу зеленцов, но десятками грозных вёрст. Когда имеющие ухо для голосов пучины – шли в кормщики, а имеющие уста, чтобы говорить с нею, – становились жрецами. Когда… эх!

В те предивные времена свайный храм служил маяком.

Сегодня ревуны и свистки, дававшие голос храмовым кипунам, пели особенно чисто и радостно, а тёмный плёс обратился звёздной россыпью, отражая плывущие огоньки. Сегодня не просто благословят сойму для молодого правителя. Сегодня частицы огня, привезённые верными, взойдут на вершину храмовой башни. Сольются в единое путеводное пламя – и будут негасимо светить, указуя дорогу царевичу в родительский город.

И кому какое дело, что Эдаргович въедет в город санным путём. Да ещё совсем с другой стороны.

В Шегардае воды больше, чем суши. Оттого телега или сани найдутся не в каждом дворе, зато лодчонка какая-никакая – пожалуй. Воргу в три гребка пересечь всяко проще, чем через три моста обегать.

Лодка шегардайцу – работница и кормилица, а ещё – душевная радость. Иному – вовсе кичливая гордость.

Достаточный человек в гости выехал – соседям завидки спать не дают. Требуют назавтра же переплюнуть, перещеголять.

Оттого, когда выдаётся большой сословный выход или храмовый праздник, глаза врозь от красы-басы, богатства и ревности!

Сегодня достаточные шегардайцы, у кого болочки на карбасах были обиты не рядном, а коврами, степенно шествовали через Воркун. Простой народишко лупил глаза с берега. Смех и грех! Люди побогаче теснились на Ломаном мосту, а Ойдригов Опин, строившийся как роскошное гульбище, вместил неимущих. Даже некоторых рабов.

В северном конце длинного, продутого сырым ветром прибрежного хода, под зажжённым светочем, нашлось место лохматому хромому кощею. Свободные часто гнушаются стоять рядом с рабами, но калеку не гнали. Мгла был забавен, примелькался на улицах. Да и свистульки делал отличные.

– Милует тебя хозяин, кощеюшко! Ишь, даже праздник посмотреть отпустил.

– Этому рабу… ещё в Дикий Кут… за кугой…

– В ночь-то? Да что ты там разглядишь?

Мгла показывал маленький свечной фонарик, тыкал в сторону храма, где должно было взвиться мощное пламя. Дескать, уж что-то да разгляжу. Сам щурился через плёс, на западный берег, на устье одной ворги. Когда оттуда вышла нарядная лодка, помнившая купца Радибора, Мгла бочком придвинулся к самому светочу. Не у него одного глаза были острые. Он знал: с воды его непременно заметят.

Крутятся веретёна судьбы.

Заполняются нитями.

Божественная рука поднимает острые ножницы…

Лодка, нёсшая молодого Радослава с товарищами, была знаменитого старинного дела. Таких больше не ладили и уже, наверно, не сладят. Корабелы, жившие прежде Беды, выбирали в лесу дерево с длинной ровной голоменью. Надсекали по живому, надкалывали, вставляли в трещину клинья. Дерево росло, клинья меняли, распирая ствол. Приходил срок – валили, начинали выдалбливать. Получалась однодревка дивной ширины против высекаемых из простого бревна. И очень прочная, потому что дно и бока не сплачивались, не сшивались – сами вырастали, изгибаясь по замыслу.

Радослав Радиборович, как полагалось хозяину, сидел развалясь на коврах в болочке. Хвалько, сын Опалёнихи, держал дышло, братья Карасята гребли. Журчала вода, распадаясь перед носовым стояком, всё ближе делалось пение ревунов впереди.

– Стоит ведь, – сказал вдруг Хвалько.

– Кто?

– Да кто… кощей проклятый.

– Так…

Молодой купец сразу ожил, высунулся из болочка. Раб валяльщика и впрямь торчал на самом виду, озарённый пламенем светоча. Говорил что-то, потешно взмахивая руками. Пока Радослав смотрел, Мгла снялся с места и деловито заковылял в сторону Дикого Кута.

– Менёк! – провожая взглядом серую гуньку, окликнул купец. – Говоришь, одной тропкой ходит всегда?

Карасёнок отозвался степенно:

– Как есть одной, твоя милость. Уж я выследил.

– Там полянка ещё, – загорелся сообразительный Кокша. – Скрытно по ручью подойдём!

Праздничное моление о сойме, казавшееся заглавным событием дня, отодвинулось, вдруг затмившись жарким, вымечтанным делом. Радослав задумчиво спросил:

– Ты, брат молодший, окруты наши припас ли?

– А то! Тут всё, в рундучке запертое!

– Вот что, – принял решение вожак. – Слышь, Менёк? У храма в лодке останешься. Будешь сторожить, пройдёт ли назад.

Гребцы потеряли согласие, увлёкшись неожиданным предприятием. Лодку мотнуло. Хвалько поспешно выправил ход, двинув рулём. Увидит кто, засмеют, ещё не хватало!

Ломаный мост, конечно, не Ойдригов Опин, но тоже места хватает. Здесь гуляют люди крепкие, уважаемые. Не старшины, но на городском вече их тоже слушают во все уши. Уже завершилось шествие фонариков через плёс. Осталось дождаться, чтобы на храмовой башне вспыхнуло пламя, а малые огоньки лодок побежали в разные стороны, спеша в проливы и устья, из которых вышли. Тогда гуляющие потянутся домой, и под каждой крышей сегодня соберут пир. Пока ещё скромный, самый первый в череде праздников, знаменующих Великую Стрету.

Просто так людям ждать скучно.

– Кому блин горячий с начинкой гусячей!

– Вот рыбка шемая, продаю, вздыхая, сам бы ел, да деньгой оскудел…

Там, где мост упирался в берег Лобка, разложили коврики провидицы с Гадалкина носа.

– Ныне, по молениям жреческим, Небо раскрыто.

– Ждёт тебя, доброго молодца, небывалая встреча…

– Как полночь сравняется, немедля ступай, девонька, слушать на перекрёсток. Отколе голос раздастся, оттоле и сватов жди. Да оберегись сама-то! Памятуй: ни словечка!

И те были здесь, без кого шегардайцы уже не мыслили праздничных улиц. Весёлые люди – слепой, хромой и горбатый. Да коротышка при них. В тесном скопище рокотал бубен, жужжала зубанка, сыпали богатыми созвучьями гусли. Некша радостно отпускал в небо голос, наслаждаясь небывалой свободой.

По каменному облокотнику уже расхаживал молодой дюжий рыбак. Без спешки закатывал рукава, являл локотницы, сложенные из железных гвоздей. Привык держать равновесие на утлом карбасе-четверике, привык тянуть из зыбей тяжёлую сеть. Напугают ли такого прозрачно-серые волны, плещущие внизу!

Друзья со смехом бросили парню весло:

– Покажи, покажи купчишкам, Иголка! У них рученьки ловки только серебро перекладывать да бархаты гладить! А ноженьки – по коврам мохнатым гулять!

Среди позорян пробирался невысокий человек в шубе и полосатых штанах. Успевший подкормиться, вернуть важность. Хозяина дворцовой гудьбы влекли складные взаигры в полусотне шагов, но стан и выступка молодого гребца дышали такой удалью, что Галуха неволей залюбовался. Грубая забава, ан вдруг для представления пригодится…

– Есть смелые? – кричали между тем рыбаки. – Выходи, бить сильно не будем!

В толпе стояли пришлые воины, маданичи с нарагоничами. Взглядами примеривались к облокотнику, прикидывали свою боевую выучку против рыбацкой сноровки. Воеводы теперь качались на лодках, сопровождая своих вельмож, некому смельчаков придержать.

– Ишь, пугливых нашли! – метнул шапку оземь сын Яголя, купецкого старшины. – А не удадим!

Одним махом вспрыгнул наверх. Какие бархаты и ковры! Сразу видно, чьи предки, землепроходцы, измеряли густые леса и бурные реки. Было кому при Ойдриге вести дикоземьем торговые поезда, есть и теперь кому с санями шагать!

– Весло мне! Переведаемся, чья возьмёт!

Хшхерше пересыпал собранное из шапки в пояс, затягивал покрепче концы. Клыпа подкручивал шпеньки, слаживая гусли для новой попевки.

– Держи вора! – кричали за воргой.

Чуть ближе ухали и ревели, подбадривали потешных бойцов. А уж те разошлись! Вёсла мелькали то в тычке, то в замахе. Треск стоял, когда сталкивались длинные веретёна.

– На четыре ветра, потешники.

Кувыки, стоявшие своим кружком, оглянулись.

– Поклон совету вашему, добрые игрецы, – сказал Галуха.

– И тебе, господин придворный гудец, вечеровать безбедно, – заулыбался Хшхерше. – Нешто песни наши слух обласкали? Чем порадовать велишь? Дорого не запросим…

Галуха приосанился.

– Я когда-то заезжал в Шегардай. Уличных кувык слышал… тонкому уху оскорбление. Вам же, если подучить, для почёта будет петь не зазорно.

– О как, – пробормотал Некша.

Остальные переглянулись. «А говорят, на мосту хороших встреч не бывает!»

– Старцы шегардайские бороды изжевали, гадавши, как сына Эдаргова с дороги принять, на отцовский стол возвести, от худых глаз уберечь, – продолжал Галуха. – Мне же, смиренному гудиле, орудье дадено о веселье у трона.

– У трона!.. – прошептал Хшхерше. Сердце так и встрепенулось, но битый морянин ждал подвоха. Вот сейчас засмеётся. Вот сейчас хлопнет себя глумливо по ляжкам: «Поверили, дурачьё!»

Галуха не засмеялся.

– Того орудья для, – довершил он торжественно, – созываю я гусляров с дударями, гудошников с бубенщиками и певцов голосистых. Кто ученье осилит, станет на больших весельях поигрывать, от щедрот царевича народишко веселить. Придёте на испытание?

Моление во храме – дело несуетное… Особенно в таком, как дом Морского Хозяина в Шегардае. Здесь стоит кольцо подводных бугров, вскрывшихся горячими жерлами, но в разрыве кольца дно падает в ледяные глубины. Никто не измерял тех глубин, стынущих в вечной тьме. Храм Морского Хозяина выстроили частью на островках, частью на сваях, частью подвесили прямо над бездной. Сделали маленьким отражением города, выросшего среди морца. Даже стены обширной круглой палаты своим внутренним обликом повторяли Ойдригову городьбу, шагавшую по суше, по островам и сквозь плавни Дикого Кута. В какую сторону ни повернись, узришь всё то, что видно снаружи. Только не живьём, а выложенное пёстрыми окатышами по чёрному камню. Торжный остров с гребнем дворца, глядный взгорок Лобка, синеющие Отоки в белой кайме. А ближе бегущие по вольным волнам – соймы, карбасы, стремительные вичовки, пузатые купеческие лодьи…

По низу стен нет пустого места от подношений. Всюду резные доски, чеканные блюда, глиняные обожжённые плашки. Одни – в знак необычайных милостей Воркуна. Другие – ради ушедших сопутствовать Морскому Хозяину на его подводных путях. Каждая старая семья отличала здесь памятки дедов и прадедов. Против них и занимала место на кольцевом широком ходу.

А вот чего в святом храме не имелось, так это изваяний и алтарей. В середине каменного обода плескала вода, и в том была великая правда. Здесь Морской Хозяин принимал подношения, здесь являл себя людям – то радужным отблеском чешуй, то неторопливой тенью, кружащейся в глубине…

Сегодня, введённая через морские ворота, под сводами храма стояла царская сойма. Разубранная, как невеста, с поднятым парусом, с вёслами, выпущенными за борт.

Жрецы пели хвалу за хвалой. Славили Воркуна Кияныча. Звали на почестный пир. Преломить хлеб, дать благословение сойме.

Молодой Радослав Радиборович с двоими ближниками скучал возле дедовских приношений. Таков храм. Небось для кормщиков, стоявших с непокрытыми головами по обе стороны благочестного, время шло незаметно. Если же душа отнюдь не рвётся лететь чайкой под своды, если помыслы вьются по-над ручьём, выбегающим из Дикого Кута… стерпеть долгое моление никакой моченьки нету.

Тешило только чувство, что сегодня всё непременно получится. Клятый раб промешкает в плавнях. Сядет передохнуть. Больную ногу вытянуть опричь хозяйского глаза. Увидит маячное пламя, потянется домой. Как раз достигнет ручья.

А там – кричи, не кричи, безголосый.

Никто помощи не подаст.

Молодецкой забаве не помешает…

Откуда уверенность? А чутьё на удачу. Родовой талан, прежде батюшкин, теперь его, Радослава.

«В свой срок и Верешка, кобеню, высторожим… Поди, без него Малюта свой дом недолго удержит. Только не спешить, чтоб лишнего никто не болтал. Сегодня всему начало положим…»

Люди по краю хода ожили, стали складывать руки в священном знаке Морского Хозяина. «Уж не моим ли думам ответ?» Радослав всмотрелся за край. Свет множества огоньков пронизывал воду, рождая зыбкие бегучие переливы, зеленоватые тени.

Пение стало громче.

Оттуда, где тени сливались в сплошную колеблемую завесу, медленными кругами всплывало что-то вроде большого бревна. Дух Воркуна, пришедший в облике великой таймени, посолонь огибал пятно света, даруя царской сойме благословение.

Никто сегодня не хватится хромого раба, ушедшего в Дикий Кут резать кугу, не выбранит за безделье. Нынче вечером молодому хозяину допоздна бегать с тележкой, развозить праздничное угощение. А старый хозяин, чего доброго, вовсе ночевать не придёт. Когда ж ему отдохнуть от дел бесконечных, как не в день, когда весь город гуляет?

Пламя на храмовой башне полыхнуло бешеным ликованием, заставив светиться купол тумана, висевший над Шегардаем. Озарилась каждая улица, каждый задворок, а уж видно было, наверно, по прежним берегам Воркуна, спавшим в многолетним снегах.

Если верить людских россказням, так когда-то от маленькой свечки всей глыбой пылал Огненный Трон…

В зарослях, где выбирал стебли Мгла, стали видны прожилки на листьях и шипы на спинах мальков, юривших в прозрачной воде, а фонарик, разгонявший сумерки, перестал отбрасывать тени. Постепенно пламя успокоилось, выровнялось. Ночь вернула свои права, лишь прямо над храмом туман продолжал рдеть, освещая часть плёса и край Дикого Кута. Заметно было, как текучие серые пряди шарахались от огня, поднимались выше, истаивали.

Маленьким острым ножичком Мгла неторопливо срезал ещё несколько куговин. Увязал всё добытое колючей верёвкой, свитой из шерстяных очёсков. Положил под кустом, влез на загодя облюбованный камень и стал смотреть.

Он видел, как отделялись от храмового причала длинные тени лодок, каждая с огоньком на носу. Мгла тщательно пересчитал огоньки. Так и есть. Удаляясь из круга яркого света, одна лодка погасила фонарь.

Кощей неторопливо слез с камня. Мотнул головой, повёл плечами, пустил волну сухожильными тяжами, мышцами – подъёмными, поворотными, отворотными. Из руки в руку, потом от шеи вниз, до ступней. Подобрал куговую связку и побрёл хорошо знакомой тропинкой.

Радослав нетерпеливо вглядывался вперёд.

«Давно след бы тебе, батюшка, от дел удалиться. Жил бы сейчас, не тужил. Глядишь, женил бы меня, внуков уселся ждать…»

Впереди лежал тёмный берег Дикого Кута.

«Смотри теперь из-за Смерёдины, как я посягну, на что ты не решился. Дом валяльщика за гроши либо вовсе задаром. А после…»

Всё же благословение соймы что-то стронуло в мире, изгнало дрёму, повисшую над Воркуном. После небывало тихого дня заново пробудился ветер. Потянул с севера, погнал волну, через борт стало плескать.

Мечтам всё же лучше предаваться в домашних покоях, после трапезы, на тюфяках. Может, не так уж не прав был отец, говоривший: мечты привязываются от праздности. Когда ум занят и руки при деле, не до бредней пустых!

Радослав завозился, решительно прогоняя лишние думы. Руки легонько подрагивали. Зачем лезла в память та глупая неудача на Ойдриговом Опине? Расплошка на Веретейной ворге, когда пришлось бежать от черёдников?..

«Да чтоб по третьему приступу и мимо опять? Небываемо. С третьего удара и под дождём огонь высекается. Дважды прощают, по третьему карают…»

Лодка тихо вползла в ручей. Между плотными камышовыми стенами сразу перестало качать. Потом смолёное днище мягко въехало в ил.

– Ступай, следы глянь, – махнул Радослав младшему Карасёнку.

Королобый не годился в совет, зато следопыт был, каких поискать. Зверьё разумел. Людей дубиной охаживал, как рыбу острожил. Глаз не моргнёт, живчик не дёрнется… Менёк живо окрутился в рогожи – и только мелькнул, тая в сумраке, хвост жёсткого плащика.

Круг в тучах шаял живыми углями.

Радослав, Хвалько Опалёнич и Кокша взялись уже без спешки сворачивать крашеные порты. Каждый раз, принимая лик обизорника, Радослав как будто менял… нет, не кожу. Чувство было глубже, острей. Когда-то оно пьянило, теперь стало привычкой. Оборотень накидывает кудлы, становится зверем. Вздевший рогожу отрекается от людей. Покидает свой род, сословие и закон. Радослав мог надеть берестяную хухоль, мог снять, в том была его самобытная воля. У всех жизнь одна, у окрутника две. Одна скучная, другая закатистая.

Гуляй изба по горнице, сени по полатям!..

Зашибному веселью никто не указ!

Тихо вернулся Менёк, серой тенью выткался из тумана. Молча кивнул. След у ручья сомнений не вызывал. Раб валяльщика мешкал где-то в зарослях.

– Не зря облачались, – пробормотал Радослав и пальцем со снятым колечком ткнул в Хвалька. – Лодку посторожишь.

Вдович надулся. Лодка и так никуда не денется, а забава мимо пройдёт! Опять, хотя шея у него давно уже не болела!.. Однако слушать вожака обизорники клялись на крови, и Хвалько смолчал. Против такой клятвы из-за ерунды переть не рука.