Утро того дня занялось не то чтобы студное, но даже по шегардайским меркам мокрое и неуютное.

Раб, как уже повелось, встретил молодого хозяина с кружкой горячего взвара. Что Мгла намешивал в этот взвар, Верешко даже не спрашивал. Горьковатый напиток отдавал тиной и сеном, но бодрости добавлял ощутимо.

– Как мыслишь, разгуляется к вечеру? – ополовинив кружку и слушая шорох дождя, спросил Верешко.

– Разгуляется, – подтвердил кощей. Он сидел на скудном тюфячке, завернувшись в драную гуньку. Верешко был бы рад приодеть его, но все заработки этого дома принадлежали Малюте. – Добрый хозяин… позволишь ли… к Дикому Куту сходить?

Верешко нахмурился. Зелья, дышавшие в его кружке, наверняка происходили из тамошних плавней. Похоже, раб впрямь якшался с камышничками, кому такое понравится? А ещё после драки у Ойдригова Опина Мгла всё время тёрся поблизости, когда Верешко забирал отца из кружала. Это тоже не радовало.

– Куги… наломаю… – прошелестел раб. – Кувыкам… дудочки новые…

Кувыки последнее время не бедствовали, поэтому дело обещало горстку чешуек. Верешко допил взвар и смилостивился:

– Поди, хочешь взглянуть, как сойму для царевича святить будут?

Мгла смутился, кивнул, свесил повинную голову. Окончательно расщедрившись, Верешко взял с верстака маленький нож, протянул невольнику:

– Неча стебли зря портить. Кто спросит, скажешь, я дал… Только лучше, чтобы не видели.

В будние дни, когда Верешко беспросветно ранний час спешил через город, народ вываливал на улицы разве что для молений. Сегодня навстречу то и дело попадались зевающие слуги, встрёпанные рабы. Кому как, а им праздничный день трудов только добавил.

Ибо нынче в Шегардае гуляли. Вечером по воргам и ерикам двинутся нарядные лодки. Отчаянные гребцы на юрких вичовках погонятся через плёс, а удалые рыбаки соберутся на мостах и полезут на облокотники, чтобы вёслами сшибать друг дружку в стылую воду.

Сегодня Верешко собьётся с ног и надсадит голос, протискиваясь с тележкой в толпе. Но может, и у него кое-что из веселья получится подглядеть…

Заслышав шум и крик в Колюшкином тупичке, Верешко не сдержался, сунул нос за угол. Нешто драка? Или вора поймали?.. Верешко решил разузнать. Не всё Ягарме с Вяжихвосткой городскую притчу на языках приносить. Должен и ему клочок перепасть!

В Колюшкином правда толпился возбуждённый народ. Кто-то пробежал с вилами.

– Бешеный! – слышались голоса. – Охти, страшон!

– Развелось зверья! Хватит с нас!

– В воду гони его! Есть кто стрелец?..

Верешко чуть не первый раз в жизни дерзнул встрять во взрослую толчею. Столкнулся с кем-то плечами и подивился краем сознания: поди ж ты, не уступил! Удивление жило очень недолго. Сын валяльщика протолкнулся к челу заварухи…

Увидел Лютого.

Он даже не сразу признал кобеля. Хозяйский наглядочек, неизменно холёный, расчёсанный, сытый, стоял диким бродягой. Впалые бока, подведённое брюхо, все рёбра наперечёт сквозь косматую, потускневшую шерсть… Отпылала любовь с захожей царицей, Лютый вспомнил о доме. Пошёл искать его улицами… и не нашёл. Путеводные запахи смыла исконная шегардайская сырость, затёрло множество чужих ног. Бесстрашный пёс растерялся, впервые оказавшись в городе без поводыря.

Ну рыкнул на кого-то. Лязгнул зубами…

Он жался и скалил клыки в глухом конце тупика. Одинокий, недоумевающий. Готовый к последнему бою. Очень страшный.

– Дикарь из дикоземья пришёл.

– А зубища, зубища-то – страсть!

– Бей самоглота, пока людей не погрыз!

Дюжий водонос, поминая Владычицу, взял вилы наперевес…

– Стой, дядя! Стой!..

– Куда, дурень!..

Верешко без раздумий кинулся под занесённые рожны.

– Это ж Лютый!

– Во, во, зверь лютый…

– Да нет же, нет! Лютый! Пёсьего Деда!

– Что с того? Бей, сказано!

– Погодите, желанные! Он добро ваше спасал!

Зря ляпнул. Не было тут владельцев добра, спасённого Лютым. А вот те, кому он помешал залезть в хозяйскую клеть, пожалуй что были.

– Уйди, малый. Не мешайся.

– Он порвал кого? – выкрикнул Верешко. – Заел?

Недовольные бормотали. Улик не было.

Верешко решительно встал к людям спиной, осторожно протянул руки:

– Лютый, Лютый, это я! Узнаёшь? Ну, маленький, ну…

Хоть и был кобель покрупнее его, вставшего на карачки.

Громила-водонос, плюнув, опустил вилы. Хозяйского пса испороть без явной вины… кабы Пёсий Дед на суд не повёл.

Лютый недоверчиво обнюхал подставленную ладонь. Фыркнул. Узнал. Щетина на загривке начала укладываться.

Верешко обнял пса, торопливо распустил кушачок.

– Пойдём, маленький, пойдём, мой хороший…

Обвёл петелькой могучую шею – и заорал скучившимся:

– А ну, расступись!

Лютый пошёл с ним, виновато-доверчиво прижимаясь к ноге.

В «Баран и бочку» Верешко потом бежал что было прыти, но всё равно явился позже обычного. Ждал поношений за леность, однако уличанские сплетницы даже головы не повернули – так были заняты.

– А с плотниками-то черёдники ходили! Оружные!

– Будто ждали, что силой встанет на силу?

– Да ну, где ему. Так, ради пригляду.

– А уж плотники-то умаялись! И тяга страшенная, и неволить боязно…

Верешко поскорее юркнул мимо злых баб в поварню. Пора было везти завтрак водоносам на Лапотный, но Озарка вручила Верешку корзину:

– Простят нас трудники мирские… Утешим сперва грамотника почтенного.

Опоздавший Верешко не стал спрашивать, в чём дело. Он рад был случаю лишний раз навестить Вараксу. Схватил приготовленную плетёнку, отметил, какая тяжёлая. Устроил на тележке и побежал. Мимо храма Огня, улицей Кованых Платов, через угол Полуденной – и дальше Клешебойкой на Ржавую. Кощей не ошибся, дождь понемногу переставал, день вправду обещал разгуляться. Тёмный плёс лежал литым зеркалом, в свайном храме Морского Хозяина весело пели ревуны. Вечером на лодках зажгут фонарики, и в гладь Воркуна опрокинется многозвёздное небо…

Былой хозяин дома, а ныне привратник, долго не открывал. Когда же открыл…

– На четыре ветра тебе, дедушка… – вежливо начал Верешко и осёкся. Двор за калиткой всегда был опрятно огоен, прямо стыд в грязной обуви заходить. Сейчас там словно камышнички разбойные побывали. Щепки всюду, опилки, а натоптали-то, натоптали! – Дединька, – испугался Верешко, – да нешто вас обнесли?

– И так можно сказать, – проскрипел согбенный привратник и отмахнулся. Тошно, мол, не до расспросов твоих.

Оробевший Верешко снял корзину с тележки, понёс в дом.

Внутри царил почти такой же разгром, что и во дворе. Где-то сочилась влага, тяжело, уверенно шлёпали капли. Грамотник Варакса кутался в толстую уличную свиту, потерянно сидя у подножия лестницы. Лестница на второй кров была неширокая, витая, доброго дерева. Резные балясины косо торчали наружу, выломанные из гнёзд.

«Плотники, – вспомнились Верешку тёмные речи сплетниц. – С черёдниками… Почему?!»

Он поставил корзину и взбежал наверх, впервые без приглашения.

Вот как так получается, что первая и самая отчаянная догадка всегда оказывается верной?..

Сокровенная ремесленная, где Варакса обретал слова, чтобы записать на листах, а Верешко их постигал, всё увереннее читая, – лишилась светлого ока. Его выкорчевали вместе с рамой, дубовыми ставнями и рычажком о серебряной голове. Завернули в мякоть и бережно унесли… покалечив изящную лесенку, не вместившую тяжёлой и громоздкой поклажи. Прикрыли ослепшую глазницу грубым деревянным щитом. Из неплотно пригнанных краёв точились слёзы. Сырость ползла по стенам, собиралась лужицей на полу…

Верешка взяла дрожь. Точно как в день, когда из Малютиной ремесленной пропали кугиклы и забрали с собой чудесные песни. Он повернулся и молча сошёл вниз.

– Сказали, открылось, что из дворца без совести взято, – тихо пояснил Варакса. – Вернуть надобно… Обещали, придут потом… всё поправят…