Роковая игра
На самом деле сыскать родную дружину в обширном Левобережье совсем не столь невозможно, как полагают люди со стороны. Витязь, отлежавшийся у добрых людей, не мечется наобум, взывая к удаче. Всякий воевода измеряет Шегардайскую губу натоптанными путями. Может уйти в сторону, потянувшись за наймом, но непременно вернётся. Надо же убедиться, всё ли в порядке в дружеских зеленцах, где любушки по воинам сохнут!
Если выйти к таким зеленцам, рано или поздно встретишь своих.
А ещё есть места вроде Устья, выскирегской окраины или Пролётища, где дружины сходятся вместе. Судят, рядят, вести передают… ну и молодечество сравнивают порой, уж как без того. Сядь на крупном купилище, и подойдут если не напрямую свои, то друзья, а с ними и до своих сто вёрст не крюк.
В перепутном кружале витал густой дух горелого сала, мокрых валенок, сохнущих кожухов, немытого тела. Дыра-обериха, где беглый холоп точит нож на перекупщика краденого, захожие разбойники подают лепёшку жрецу, распоясанному за корысть, а дебелые блюдницы внаглую, напоказ плетут по две косы – и дерутся, как злобные кошки, из-за щедрого гостя. И льётся горькое пиво, отдающее тиной, и катятся по столам, утратившим достоинство Божьих ладоней, лукавые игральные кости…
Нечего делать в подобной дыре приличному людину. Лучше уж лишнюю ночь скоротать у саней, в нехитром снежном укрывище!
Одинокого путника в кружале сразу ощупает полусотня пытливых глаз. Ухорезы, гораздые щипнуть простака, высмотрят спрятанное оружие. Распутные девки непостижимым образом догадаются, какими увёртками завлечь гостя в собачник. А продувной зерновщик или метатель костей подмигнёт особому человеку, наученному изображать ротозея… сам же изготовится заменить обычные козны на почти такие же, да не совсем.
…Чёрного как жук незнакомца, шагнувшего через порог, быстренько прозвали Косым за странную привычку жмурить то один глаз, то другой. А вот то, что он был настоящим витязем из дружины, смекнули далеко не сразу.
У Хозяйки Судеб в правом оке – лазоревый яхонт:
Золочёные зыбки в богатых домах замечать.
На заботы и нужды, на порчи, тревоги и страхи
Налагает Хозяйка святого запрета печать…
Бродячий гудила, сидевший наискосок от печи, был одет с дерзкой воровской роскошью. Штаны, рубаха, кафтан, хорошие сапоги – всё нарядное и добротное, но разномастное. На руках золотились жёлтой медью перстни. Тоже наверняка из разбойной добычи. А гудебная снасть у него была, какую редко встретишь в Левобережье. Он играл на ней длинным лучком, как на гудке, но сама вагуда больше напоминала окончатые гусли. Оттого и называли певца гусляром. И ещё скитуном, поскольку таких, как он, ветром носит. То честной люд радуют на купилище, то ворьё в оберихе.
У Хозяйки Судеб в левом оке – булыжник суровый:
Нас, рождённых в соломе, и видеть не хочет она.
За себя и за тех, кто растёт и живёт на готовом,
Чашу горьких лишений весь век испиваем до дна…
В первый же вечер Косой спустил порядочно серебра, притом с видимым равнодушием. Лил в горло гадкое, но крепкое пиво, метал кости, ставил только на мечи, и, конечно, чем дольше играл, тем реже они ему выпадали. Он молча вытаскивал очередной сребреник… лишь в глазах густели красные жилки.
– Не кручинься, добрый человек, – сказали ему воры. – Серебро твоё на благое дело пойдёт. На грев и прокорм родному брату нашему Коверьке, в шегардайскую блошницу без вины брошенному.
Косой кивнул, усмехнулся. Знаем, мол, вашу чистоту белокрылую.
На ночёвку в собачник игроки отвели его под руки, как лучшего друга. Было отмечено, что чунки у него простые, но ладные, лёгкие, быстрые. И по виду особой поклажей не обременены.
Люди охотно верят в желанное. Если Косой так легко упускал из рук серебро, может, в саночках у него, в потрёпанной мякоти, ларец с сокровищем притаён?
Один воришка, болтавшийся у кружальных столов, решился попытать счастья. Звали его Клоп.
Был он плюгавый, никчёмный, но жадный. Как раз таких всегда вперёд высылают.
Потом сказывали, он едва успел прикоснуться к кожаной полсти, какое там подрезать ремни. Гость, пьяно храпевший по ту сторону чунок, взметнулся, как люди не могут. Вся воровская юркость не помогла!.. Косой за что попало сгрёб посягателя и отшвырнул так, что плюгавец ухнул прямо на спящих собак. Визг, рык, лай!.. Пока злополучный крадун, вереща, выпутывался из привязей и хватких зубов, набежал народишко.
Косой стоял у саней с кинжалом в руке, медленно просыпаясь.
Тут стало понятно, кто он на самом деле таков.
Клопа побили. Больше для виду. Ему без того крепко досталось. Пёсья челюсть смяла правую руку, ту самую, бесценно-ловкую, невесомую.
– Выправится, сгодится полы мести, – смеялись старшие воры.
Мы брели по тропе, утопавшей в болотистой чаще,
Где лишь серые совы беззвучно шныряли вокруг.
С нами был следопыт – право слово, нисколько не старше,
Чем сегодняшний ты, мой далёкий, неведомый внук.
Всем хорош – и речист, и улыбчив, и поступь легка…
Лишь глаза непроглядны, как чёрные два омутка.
Он в охотку нас вёл через мхи, по затопленным гатям,
Скорым ходом туда, где на плоском речном берегу
Мы хотели ударить в тылы наступающим ратям,
На рассвете у брода поджилки подрезать врагу.
Молодой проводник находил нам дорогу во тьме.
И с чего мне казалось – парнишка себе на уме?
Гусляр-скитун пел не умолкая. Хозяин кружала весь день подносил Косому дармовое пиво, отвёрстывая обиду. Витязь молчал, усмехался… понемногу проигрывал серебро.
Когда мошна иссякла – начал ставить в кон доспех. Помалу. Безжалостно. Поножи, наручни, латные рукавицы… Всё – без прикрас, но такого уклада, что и позолоты не надо. Проигрывал, возвращал, ставил снова… Когда на столе оказался шелом, промятый, но не пробитый жутким ударом, воры забеспокоились. Витязь, кажется, намеренно рушил всё, что крепит в земной жизни воинского человека. Худого не удумал бы, как всё проиграет!
– Ты что творишь, твоя почесть? – подступили к Косому люди посовестные. – Не богопротивное ли замыслил? Твои придут, с нас будут спрашивать! Что велишь отвечать?
– Не придут, – сказал воин. – Не спросят. В том моё вам крепкое слово. А что я задумал, то между мной и Богом Грозы, а вам дела нету.
И метнул кости.
Роковые кубики покатились и застучали, являя то гусли, то щиты, то луки со стрелами…
Шлем в этот день трижды уплывал от него и трижды возвращался, словно умоляя не отдавать: «Я тебе жизнь спас, а ты?..»
Витязь исступлённо выталкивал его, захватанный чужими руками, обратно в кон. «Не надобен. И жизнь эта клятая не нужна…»
И в конце концов шлем, как вся прочая справа, осел в коробах у жуликоватого маяка, даже в тёплом кружале редко вылезавшего из полуторной шубы. По всему оплечью свисали пышные собачьи хвосты, за что шибаю дано было прозвище: Хобот.
Он, верно, уже предвкушал, как придёт на купилище, как гордо разложит товар в добычном ряду… Может, с того вновь двинутся в гору изрядно пошатнувшиеся дела!
– И латы продавал, и щиты, и рубахи железные… а вот пояса воинского до сих пор не бывало. Слышь, твоя почесть? На пояс будешь играть?
Ох, зря он это сказал… Налитые кровью глаза из просто чёрных стали двумя дырами. Хобота смело со скамьи, только валенки блеснули гладкими камысовыми подмётками.
– Косоглазый косорукого победил! – обрадовались посовестные.
Упавшего подняли со смехом, он и сам посмеялся. Обидчивому маяку барышей не подсчитывать. Особенно если на правой руке, некогда покалеченной, едва шевелятся пальцы.
А как позже выли под плёткой его псы и тощая девчонка-рабыня, того никто не слыхал.
Косой же требовал пива, пока не уронил смоляную голову в убогую кучку сребреников, принесённых игрой. Даже не воспротивился, когда его под руки отвели в собачник, а деньги, обёрнутые тряпочкой, положили на санки.
Он в последнюю ночь подпевал нашей общей молитве,
Боевые труды вместе с нами хотел поднимать.
Мы прогнали мальца, чтоб держался подальше от битвы,
Чтоб своим возвращеньем порадовал бедную мать.
Он прощался и плакал, от нас уходить не спешил…
Только в чёрных глазах не прочтёшь обнажённой души.
Отоспавшись, Косой вынес в кружало кольчугу.
Очень дорогую.
Тяжеленную, длинную, воронёную, с блестящими рубцами ударов.
Витязю с такой расстаться – что кожу с себя живого содрать.
Он и содрал. Когда кольчуга уплыла уже безвозвратно, Косого в собачник не проводили – снесли.
Хозяин со стряпками и блюдницами-непутками сбивались с ног. Гости, обрадованные дармовым развлечением, не спешили долой со двора. Воры уже конались между собой, загадывая, много ли у Косого осталось добра. И что он всё-таки сотворит, когда проиграется в прах. Удавится на том самом поясе?
А наутро, у брода, нас встретила вражья засада
С топорами, мечами и тучами жалящих стрел.
И ещё я заметил едва ли не с первого взгляда —
Возле их полководца стоял наш весёлый пострел.
Тот, чья к братскому хлебу исправно тянулась рука,
Но скрывали неправду чернильные два омутка.
Когда на игральный стол легла совня, самые хладнокровные воры не сдержали восхищённого вздоха. Вот это было всем сокровищам сокровище. Длинная, широкая, узорчатого булата! Тот же меч, изогнутый, обоюдоострый. Только ещё и на прочном черене в полратовья.
Страшное оружие.
И человек страшен, которому оно привычнее ложки.
– Удалая ставка, – сказал кто-то.
Чем ответить, чтобы не сорвался, не выплеснул гнев свой и боль этой совней да по слишком хитрым головушкам?
Посмотрели на хозяина кружала. Тот взгляд отвёл.
Посмотрели на Хобота. Тот задумался. Мигнул хозяину, вышел.
Хозяин быстренько принёс угощение и, конечно, пузатый жбан пива. Сам принёс, потому что блюдницы побежали за Хоботом, но это заметили только те, кому надо, прочие лишь узрели знак уважения.
Жбан опустел едва наполовину, когда Хобот вернулся. За руку вывел ответный заклад: душу-девицу-загляденье. Свободным локтем малявка прикрывала лицо, но с Хоботом, даже косоруким, шутки были плохи. Девчонка трепыхнулась пойманной птахой, всхлипнула, замерла, выставленная на погляд.
– В грех великий вгоняешь, твоя почесть витяжеская! Любимицу от груди отрываю!
Ага, любимицу. Кто сравнится с непутками в умении выдавать говно за годьё? Они, за неимением краски свекольной, бледное личико разрумянят скорыми оплеухами. Следы вчерашних побоев замажут белилами. Заставят серые губы процвесть пунцовыми маками. Натолкают под одежду тряпья, даруя тощему телу приятные для мужского глаза округлости. И жиденькие волосы развратно переплетут надвое, добавив мочала, чтоб косы толще цыплячьей шеи казались.
Витязь на заёмную красу если и глянул, то с отвращением. Лишь кивнул, хотя против его совни ставка была ничтожная.
Ему было всё равно.
– Каково играть желаешь, твоя почесть? Опять на мечи загадаешь?
– Нет. Кому старшие знаки придут, тому и кон забирать.
По узору булата стекали отсветы жирников. Клинок плакал, предвидя неминучую разлуку с хозяином.
Хобот долго тряс кости в кулаке, трогал обереги, заводил глаза к подволоку. Наконец метнул.
Выпали копья и мечи.
– О! – сказал Хобот. – Доброе знаменье!
А как ещё толковать, ведь совня – разом меч и копьё.
Косой взял кости твёрдой рукой. Подкинул, бросил не глядя, легко и бестрепетно.
Кубики ещё катились, а к совне потянулось десять человек разом…
И не дотянулись, потому что на обеих кознах выпали гусли.
Крохотные резные значки до удивления напоминали Незамайкины Обидные, умолкшие под мёртвыми звёздами.
Будь Косой хоть немного трезвей, он бы заметил: людишки, толпившиеся у стола, смотрели на его выигрыш как на чудо. Коего – это они точно знали – быть просто не могло, но… было же…
Хобот, недовольно бормотнув, откинулся на скамье. Он-то думал уже нынче со свистом и гиканьем нестись прочь, на ходу прикидывая, где расторгуется, в Шегардае или в Вагаше. В городе выгодней, в Вагаше скорей.
Ворьё, напротив, обрадованно загудело. Раз уж кости столь странно себя повели, значит, вместо того чтобы утешать обобранного витязя, а то и мёртвую чашу ему подносить, предстояло ещё несколько дней развлечения. Будет переходить из рук в руки смертоносная совня, ставшая беспомощной игрушкой роковых сил. И безымянная девка будет бояться то одного, то другого… пока наконец к Хоботу не вернётся… как всё за этим столом всегда возвращалось.
Маяк поправил пояс под расстёгнутой шубой, показывая весомый кошель.
– Дашь ли отыграться, твоя почесть?
Умирая, мы прокляли род, воспитавший измену.
Нашей кровью чужой воевода омыл сапоги.
Так услышь меня, внук, из-за пропасти в сто поколений!
Бойся карего глаза, а чёрного глаза – беги!
А иначе, как мы в старину, слишком поздно поймёшь,
Что в болотных оконцах таится бездонная ложь…
Косой молча, бессмысленно глядел на свой клинок, едва не ставший чужим. Булатный узор переливался, лучась… как-то презрительно, что ли. Двоящиеся отсветы кололи зрачки. Силились выжечь морок, туманивший душу, сквернивший её, как нечистые следы рук – саму совню.
Вот отец-воевода, лучший из отцов, вручает её преклонившему колени мальчишке…
Косой смотрел и смотрел, и что-то медленно менялось в мутных глазах.
– Не за то отец сына бил, что играл, – выговорил он наконец. – За то, что отыгрывался.
Его даже не стали уговаривать попытать так нежданно привалившее счастье. Ибо заметили: язык у витязя хоть и заплетался, но не так сильно, как ожидали. Он встал, не нуждаясь в подмоге. Забрал выигрыш и ушёл в собачник, сопровождаемый поздравлениями, советами, смехом. Девчонка поплелась за новым хозяином. Она даже не плакала. Знала: слезами только доищется лишних тумаков. Расторопные блюдницы на ходу сунули ей узелок с походной одёжей. Хотя никто особо не сомневался: быть ей снова у Хобота. Вперёд совни или после – но быть.
Новый хозяин, похожий на чёрный клуб гнева и обречённости, пугал до смерти. Хобота рабыня тоже боялась, но маяк был понятен. И он… не только мордовал, он даже баловал её иногда. Мог пряничка дать, когда дела шли хорошо и он был доволен. Как станется теперь, девчонка боялась даже гадать. Вдохнула и выдохнула, за волосы не оттасканная, – уже хорошо.
В собачнике Косой сделал странное. Вновь снял нагалище с совни. «Зачем?!» Девку успело пробить морозом от затылка до пят, но витязь уколол себе руку, выпустил несколько капель на булатное лезвие… Опустился на колени. Понурил голову. Надолго притих.
Рабыня стояла у саночек, боялась шевелиться, боялась дышать, ибо неведом нрав господина. Не полететь бы, точно Клоп-воришка, о стену. А со стены – в зубы перепуганным псам. Лишь взгляд шарил кругом. С Хоботом на переходах она всегда бежала за нартой. У нового хозяина собак не было, но иные люди на лыжах всякую упряжку обгонят. Получится ли не отстать?..
А ну как развернётся сейчас, да, с колен не привстав, своим страшным клинком ей винную головушку отмахнёт?.. В чём винную, поди знай, но уж что-нибудь да найдётся… допрежь всегда находилось…
Витязь как услышал её. Шелохнулся. Начал поворачиваться… а бровь-то насуплена, недоволен…
Чёрные огнистые пятна поплыли перед глазами.
Когда девчонка вновь вошла в разум, она лежала во мху, подогнув колени. Новый хозяин предстал ей меж двух нелепых тряпичных холмов, натягивавших рубашку. Надо было вскочить, потому что никто не любит вялых рабынь… двинуться мешал страх. Она присмотрелась. Вместо безжалостной совни Косой держал в руках одеяло. Заметив, что девка очнулась, Косой молча бросил ей потрёпанный ком. Руки поймали мякоть, но вот что делать с ней? Не сказал…
Сам он готовил санки в путь. Укладывал, увязывал, притягивал кожаную полсть… Правду молвить, имущества в кузове было на донышке. Кто так в дорогу пускается? Без припаса, без собак, без…
Он вновь оглянулся. Огромный, страшный, рассерженный.
– Укройся, дура!
Какое укрываться, когда сейчас на мороз?.. Не смея перечить, девчонка накинула одеяло. Отвернулась, выпотрошила отданный непутками узелок, быстро натянула стёганые штанишки.
– Куда ещё собралась?
«Как – куда? Ты хозяин, а я… я за тобой…»
Косой досадливо дёрнул затяжной шнур.
– Ещё такого добра мне не хватало. Ступай, куда лихая сила несёт!
Не нужна. Она была ему не нужна. И он, кажется, её отпускал. То есть гнал. Как дома говорили, на все четыре ветра. Сейчас уйдёт… и Хобот снова намотает на кулак её косу, уже наполовину выдранную. Страх придал сил, она кинулась в ноги витязю с таким проворством, что он даже отшагнуть не успел:
– Дяденька!.. Добрый господин!..
Говорила, лепетала что-то ещё, жаловалась, обещала, молила… за сплошными слезами внятного слова не разберёшь.
Отодрать, отбросить было легко. Витязь даже руку занёс. Потом зарычал сквозь зубы:
– Завернись, дура! В санках поедешь.
«До первого зеленца, где сколько-нибудь пристойных людей высмотрю…»
Невольница торопливо утёрлась. До сих пор он её не прибил, но ждать беспредельных милостей было опасно. Сейчас призадумается, чем обузу непрошеную в дороге кормить.
– Дяденька… они тебя облапошили.
Он уже взялся за саночки – лёгкие, в одной руке унести, – но при этих словах застыл, не кончив движения. Вышло до того грозно, что девочка пожалела о сказанном. Только куда ж теперь денешься.
– У моего доброго… то есть прежнего… у хозяина… Хобота…
– Толком сказывай!
– Они кости меняли, господин! У них много… с виду точных… чтобы какой знак им нужен, тот бы и выпадал… а ты того и не ведал… вот потому ты кон забирал, потом отдавал…
Он смотрел не мигая, как на врагов в жестоком бою, и враги небось разбегались. Нагоняли жути глаза, чёрные под сросшимися бровями. Наконец спросил медленно, задумчиво:
– Я и ныне так выиграл? Ибо позволили?
– Ныне чудо было, дяденька… Мой добрый… он… Хобот… уже прочь с добычей ехать хотел…
Воины умеют принимать решения быстро. Кто долго колеблется, у того жизнь оказывается коротка. Косой бросил сквозь зубы:
– Утрись.
Подождал, пока она торопливо размазывала по рожице белила и выкидывала тряпьё, падавшее из-под сорочки.
– Меня держись… да помалкивай. Скажу «беги» – побежишь.
Даже не спросил, поняла ли. Подхватил совню – и с невольницей, прилипшей к ноге, пошёл обратно в кружало.
Там за столом, отданным игре, гудело веселье. Немного тише прежнего, когда в кону красовались то шлем, то латная рукавица. Ныне играли понемногу, лишь бы время занять. Вопрошали рок о лепёшке, о кружке пива… о лоскуте камыса на подошву для валенка. А ну как дверь распахнётся и новая удача войдёт?
Вернувшегося Косого встретили словно долгожданного родича.
– А мы уж гадали, скоро ли отыгрываться придёшь.
– Бываемо ли, чтобы такой воитель да счастье до конца не изведал!
– Всё бывает, – проворчал Косой, усаживаясь к столу. – Особенно небываемое…
От Хобота не укрылась совня, замкнутая в нагалище.
– Что поставить желаешь, твоя почесть? Небось хочешь за роскошный клинок всю справу выручить разом?
– Подождёт справа, – отмахнулся Косой. – Самому, поди, невсутерпь девку вернуть.
Ручища, привычная к оружию, сгребла костлявое плечико, толкнула рабыню вперёд.
– Не пришлась, – захохотал маяк.
«А я тебя дяденькой… – Слёзы всё же вскипели, грозя пролиться на щёки из-под зажмуренных век. – Я тебе всё про них… одеяло дал… поверила… думала…»
И всё-таки… рука на плече… было что-то? померещилось?..
«…И помалкивай», – отдалось эхо.
Хобот потянулся к лубяному кузову под ногами. Вытащил калиту, очень хорошо знакомую витязю, стал развязывать горловину.
– Девка грошовая, сам взял за три шегардайские утки, из них две передал…
Это была столь кромешная ложь, что зажмуренные глаза распахнулись, уставившись на Хобота со всей ненавистью, на какую способно человеческое существо. Будь возможно себя без остатка вложить в единственное желание, она бы не призадумалась. «Да чтоб тебя Темрюю под кнут… да без пощады…»
– Как против моей совни конаться, была не грошовая, – усмехнулся Косой. – Весь кошель клади, Хобот, не то спать уйду!
Воры уже с горячностью спорили, сколько на самом деле стоили в Шегардае такие девки-ершовки и, главное, что станется с денежным счислением Андархайны, когда Эрелис с родного стола шагнёт на Огненный Трон.
– Прежнее сохранит.
– Да ну. Шегардайское утвердит. Таймени, утки, караси…
– А что? Славный Коряжин у нас ныне город почёта, вроде столицы, так там давно уже всё на рыбу считают…
– Какой игрой потешимся? – спрашивал меж тем Хобот.
– Простым старшинством. Тот раз мне свезло.
И, продолжая усмехаться, покатил кости.
Никаких гуслей в этот раз ему не пришло. И мечей, на которые он столько раз ставил. Выпали лук и копьё. Стало быть, осени Хобота хоть средненькое везение, девка снова будет его.
– Ишь, копьё! – рассуждал маяк, бесконечно тряся кости в горстях, причём вялость десницы ничуть ему не мешала. – Уж не знак ли, что судьба тебе, твоя почесть, опять совней конаться?
И бросил. Только кости до стола не долетели, ибо теперь Косой знал, на что смотреть прищуренным глазом. Вот пальцы Хобота на миг нырнули в рукав… этого было довольно. Витязь выбросил руку с проворством, недоступным мирянину. Словно клинком отбивал стрелу, пущенную в упор. Выхватил воровские кости из воздуха.
И поднялся, нависнув над столом. Ладонь сомкнулась тисками, круша искусно высверленные скорлупки. Косой разжал руку – в голые доски стукнули кусочки свинца. Голос витязя прозвучал убийственным спокойствием:
– Вона как, значит, в роковых играх нонеча успевают.
Хобот сотворил глупость. Вместо того чтобы падать на пол, блея о незнании и безвинном страдании, потянулся к поясу с ножнами. Вправду на что-то надеялся или привычка толкнула?.. Совня, вырванная из нагалища, со свистом взрезала воздух. Охнул стол, когдатошняя Божья ладонь, доведённая людской жадностью до непотребства. Тяжёлое лезо врубилось в доску у самых пальцев маяка, на волос укоротив ногти.
Воры тоже умеют быстрые решения принимать.
Особенно когда становится ясно: одно неверное слово – и в стену полетит уже не Клоп. А там и стена, чего доброго, не устоит.
Самый старший разгладил белую бороду. Горько вздохнул:
– А ведь сказывала мне мотушь, мальчонке: не ходи, сыночка, в город большой… в городе люди обидчики да обманщики… Что ж ты так, Хобот? Вроде для брата нашего Коверьки, без правды муки терпящего, собираешь, а сам, значит, у честного воина праведный доспех обманом увести норовишь?.. Негоже так. Не по совести… Эй, детушки! Неси живо доброму витязю его ратную справу!
Косой не был завзятым мировщиком вроде Летеня или окаянича Смешки. Он просто знал пределы победы. Умел уйти добром, пока отпускают. Когда подле совни натужно утвердили плетёный короб, звякнувший глухо и очень знакомо, Косой с ответным поклоном вывернул над столом калиту, сохранив внутри лишь горсть серебра:
– А это брату вашему Коверьке, чтобы праведного царевича в тепле и сытости дожидался.
