Когда-то Озарка была в «Баране и бочке» всего лишь ласковой девушкой. Сновала между печкой и погребом, стелила столешники, намывала полы… присаживалась на колени к щедрым и богатым гостям. Наконец поскопила деньжат и выкупила у прежнего хозяина долю. А когда тот, старея, наскучил делами – всё кружало к рукам прибрала.

– Да ну, разве ж сама она? – отмахивалась сплетница Вяжихвостка. – Истинно сказываю, желанные! С самого начала Темрююшка её руками платил! А у него, сокола нашего, денежки вестимо какие! Людской кровушкой капают…

Будто Темрюй всякий день городских богатеев к дыбе водил. Да не по первому разу.

– На Полуденную очей без срама не вынесешь, – вторила подружке Ягарма. – Непутки все мудрушки! Приодетые, как честным жёнкам не снилось! Охти-мнешеньки, бесславье…

– А доброго молодца обольстят, уж в собачнике рогожку больше не стелют. В некий дом выкупленный ведут! Там и гудьба, и пляс безуёмный, а пляс-то, молвить стыдобушка, всё четами…

– Да ну! Нешто правда четами?

– Взабыль говорю, подруженька. Чужих мужей за руки прилюдно берут! С ними пляшут многовертимо, ногами топочут!

– А верно ли, что одну любодейку матушкой величают?

– И это правда истинная. Сидит в доме том чисто боярыня! Всей ратью казотливой заправляет. Бают, пришлая, Чагой люди ругают…

– Охохонюшки, грехи непрощённые, – ужасалась Ягарма. И добавляла опасливым шёпотом, косясь за плечо: – А и наша-то хозяюшка, поглядеть, до сего дня старое выкланивает да замаливает…

Это они судили Озаркин обычай засылать гостинчики людям уважаемым, но сирым. Кувшинчик удачного пива, несколько пирогов, замазанный горшочек несравненной ухи… Чепуха, но человеку, оставшемуся на старости лет без семьи, всё за радость.

– К наследству рученьки тянет, – провожая очередного доверенного ночевщика с нарядной корзиной, шептались вздорные уличанки.

Верешку неизменно хотелось броситься в спор. Осрамить завистливых баб, постоять за Озарку. «А и постою. Вот во все лета войду… усы выращу… Я трус, наверно? Я трус?»

Некого спросить. Никто открыто не скажет, а в спину посмеются наверняка.

И Тёмушка водиться не станет…

Уж лучше промолчать, как всегда!

Сегодня путь-дорожка Верешку предстояла совсем недалёкая – на Лапотную, к Пёсьему Деду.

Колёса тарахтели по мостовой, выстукивая: «Так и надо тебе, так и надо тебе, так и надо…»

Ох, не любил Верешко в те ворота стучаться!

Пёсий Дед знал собачье тайное слово, с этим никто даже не спорил. Его выкормыши стерегли богатейшие дворы Шегардая. Серогривые мохнатые тени рыскали меж лабазами, и городские воры в ту сторону даже не глядели.

А вот человеческое слово Дед к своим девяноста годкам так и не удосужился выучить. Хоть и порно бы. Чем ещё объяснить, что примерно раз в две седмицы на Лапотной стоял крик? Это Дед взашей гнал очередного безделюгу-помощника… лишь для того, чтобы завтра взять другого такого же.

«Так и надо тебе, – выговаривали колёса. – Так и надо тебе, так и надо…»

Лакомый обед для одного старца – тяга невелика. Смешно равнять со снедью для ватаги водоносов. Верешко легко взбежал на горб мостика – и услышал лай.

Многоголосый и совсем не такой, как из-за забора Пёсьего Деда.

Сын валяльщика успел удивиться. Потом обратил внимание на мимоходов. Зеваки смотрели направо, указывали руками. Остановились посмотреть даже два витязя. Зелёные кафтаны, расшитые листьями папоротника, – воины были из свиты боярина Мадана, царского гонщика.

Один – совсем молодой, но с таким хищным взглядом, что Верешку сразу расхотелось на него и смотреть. У второго половина лица была некогда смята страшным ударом, затем выправлена, но впопыхах и неловко.

Верешко обоих уже встречал. Свитские Мадана гуляли то с нарагоничами, то сами. Люди сперва полагали их одного поля ягодами, но нет. Нарагоничи глядели нагло, молодцевали, хвастались силой. Витязи ходили скромно, говорили тихо, в кружалах шальным золотом не швырялись. Однако городские задиры, охочие переведаться с чужаками, аррантских парней Болта цепляли через два дня на третий. Этих же – никогда. Что такого знали смелые ухари, о чём не догадывался Верешко?

А справа был хорошо виден соседний мостик. Его облокотник недавно обрушился в воду. Как утверждали злые языки, из-за пьяниц, без конца справлявших здесь нужду. Камень заменили жердями, обломки балясин давали рассмотреть собачью свадьбу, катившуюся на тот берег.

Уличное зверьё в Шегардае миловали, потому что иначе город съели бы крысы. Подумаешь, стайка бежит, великое дело! Огрызающая, загнанная сука, полоумные кобели, шум-гам… Верешко стал смотреть больше для того, чтобы дать себе передышку.

Пёсья гоньба оказалась малость не такова, как он ожидал. Сука даже не думала удирать от назойливых женихов. Волчье-серая, очень крупная, она немного прихрамывала на бегу, но двигалась величаво, презрительно-равнодушная к гавканью преследователей… от которых её ещё и ограждали два кобеля – рыжий да пегий. Здоровенные, годные в коренники могучей упряжки, они следовали за гордой невестой, сами не посягая.

Верешко даже узнал псицу. Доводилось облегчённо переводить дух, разминувшись на тропке. Как говорили, она вела бродячую стаю, обосновавшуюся на краю Дикого Кута…

Народ разбегался с дороги, кто с руганью, кто со смехом.

И тут закричали:

– Держи вора!

Верешко оглянулся.

Крадун Карман, случившийся на мосту, не придумал ничего умней, чем потянуться к денежной мошне одного из маданичей. Эх!.. Не сметив силы, не вздымай на вилы! Вольные дружины, водившие Левобережьем купцов, нередко заглядывали в Шегардай. Уж будто ты, Карман, настоящих витязей не видал? В глаза волчьи не заглядывал?.. Что ж руку сунул прямо в капкан?

У витязя всегда одно ухо настороже, а тело пускается в пляс, не дожидаясь, пока всполошится медлительный разум. Помстилось прикосновение – и вот уже бьётся пойманной рыбкой старатель до чужого добра. Плещет по земле ногами и свободной рукой. Блажит на всю Ватру:

– Люди! Люди добры! За что-о-о…

На самом деле Кармана в Шегардае почти жалели. Числили полудурьем. Другого бы за бесконечные кражи давно лишили десницы и выгнали на бедовник, а этого, всыпав горячих, вновь отпускали.

– Такому что красть, что дышать, без одного и без другого помрёт. Зане болезнью скорбен… крадучей.

– На сына гляньте, желанные! От полудурья – полный дурак!

Заплатка, чадо Карманово, был тут как тут, куда ж без него. Увалень, застрявший в младенчестве, полз на коленях, пытался избавить родителя, разжать железные пальцы, свернувшие тому кисть… и тоже ныл, однозвучно, потерянно:

– За что-о-о…

Смотреть было жалко и страшно. Тем паче что Верешко неким краем узнавал в Заплатке себя, свои вечные потуги спасти отцовскую честь.

Витязи начали переглядываться, озираться. Народ кругом радовался дармовой потехе, шутил шуточки и, кажется, ждал, чтобы Карману отвесили по сусалам – да с тем и погнали прочь.

Было видно: маданичам, привыкшим к совсем иному закону, в новинку пришлось благодушное прощение горожан. Мятая Рожа уже собрался кулаком изготовить из Кармана своё подобие, потом кинуть в ерик… но тут скорым шагом набежали черёдники. Друзья Кийца. Неподкупные и очень злые на всех, кому в городе не живётся ладно и честно.

– Что за неустройство?

– Да Карман, вишь, у боярского воеводы мошну подрезать решил.

– Верно, что ли, уличане?

– Всё верно!

– За что-о-о…

– В съезжую, – распорядился старший дозора.

Взяли, повели, закалачив за спину руки.

Заплатка побежал следом, плача и недоумевая.

– Доворовался Карман, – слышалось на мосту.

– Коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Кабы теперь обходом не засекли.

– Убивцы попрятались, осталось вора казнить…

– И сын, дурачок, пропадёт. Прибьют сироту.

Витязи сперва слушали молча, потом Мятая Рожа сказал:

– Строго тут у вас, левобережники. Растолкуйте нашему неразумию, что за грозного злодея воевода поймал?

Ему с охотой пояснили:

– Город наш, господин воитель, чает славной казни к стрете праведного царевича. А люди злые, разбойные – кто сбежал, кто притих. Хоть жребий бросай!

Верешко попытался представить, как жребий указывает кут, потом улицу. И вот уже избран двор, и подходят в очередь домочадцы. Сперва, конечно, прожившие жизнь старики. Следом никчёмные мальчишки вроде самого Верешка…

И участь горделива, и гибель страшна!

Последнюю жеребьёвку городское предание относило ко временам чуть ли не Гедаха Семнадцатого. Это оттого, что обряд получался не ярким, не знаменитым. Жертве, избранной жребием, отворяли кровь. Святили той смертной кровью городские ворота. И всё.

Другое дело, когда на казнь выводили пленника или пойманного черёдниками лиходея! И тот медленно умирал под кнутом, объезжая весь город! Чтобы все видели, как изгоняется зло!.. Детям наставление, людям праздник!

– Постойте, желанные, но ведь Коверька?..

– Не сознаётся Коверька. Много, говорит, на мне грехов, но Радибора не убивал.

– Три раза с пытки сказал: секи-засекай, мол, Господин Шегардай, на всё твоя воля, а проку с невинной крови не станется… И как быть с ним теперь?

– Куда ты нас привёл, воевода? – усмехнулся Мятая Рожа. Он говорил чуть громче, чем требовалось. – Здесь отправляют к Богам не лучших, но худших! И выбор доверяют року, а не мечу!

– Ты-то, по-моему, роковыми играми раньше не брезговал, – оскалился молодой вождь. – Может, испытаешь судьбу?

У него было худое, искусанное морозом лицо, взгляд опасного и осторожного зверя. Строчёный кафтан сидел на плечах чуть неловко, чуть непривычно. Воображение Верешка облачило воеводу в кольчугу, раскрасило кровью рваный налатник, дало в руки порубленный щит, иззубренный меч… Дохнуло славной древностью из легенд, которые здесь, в благополучном городе, не всякий день вспоминались.

Двое витязей заглянули сюда из другого мира. Из страны за стеной, где морозные вёрсты ложились под неутомимые лыжи, где легко говорили о судьбе, славе и смерти, ибо не ведали, доживут ли до завтра, а отроки вроде самого Верешка не тележки улицами катали – копья за витязями носили…

«Хотел бы я туда? К ним?»

Стало вдруг холодно, и подумалось, что Малюта всё же не всякий день бил.

– Ну уж нет! – хохотнул Мятая Рожа. – Добычу в кон метнуть – куда ни шло, с тобой, воевода, всяко ещё больше добудем! А жизнь моя не затем, чтоб здешним Богам без славы дарить.

Вождь посмотрел так, что с могучего воина вмиг слетело веселье.

– Славу, – сказал тихо, – после будем наискивать. Ещё отцу нашему должное не воздали.

Верешко вздрогнул, очнулся, покатил тележку вперёд. Дело ли слушать досужие разговоры, пока в горшочках снедное стынет!

Пёсий Дед людского слова вправду не знал. Верешку открыли калитку братья Карасята – Кокша с Меньком.

– А вот и кастеня! – радостно захохотал старший.

Младший, косая сажень, молча скалился за спиной брата. Можно подумать, они близко видели младенчество Верешка, судили и наблюдали, долго ли тот пачкал рубашонку. «Встретить бы тебя, Кокша, в заулке…» – озлился про себя Верешко… Ох, ничем хорошим такая встреча не кончилась бы. Братьев редко видели врозь. Верешко же, с малолетства искавший заработать чешуйку, знатым драчуном так и не стал.

За спинами Карасят волновались пёсьи городки. Что-то тревожило наглядочков Деда. Даже Лютый, по обыкновению валявшийся на хозяйском крыльце, поднялся, насторожил уши, всем телом подаваясь вперёд. У крыльца тянулась по земле проволока – толстая, с палец, по ней скользил бегунок с цепью. Сейчас железные звенья дрожали в воздухе, выбранные втугую. И сам Лютый стоял весь натянутый, напряжённый. Что могло учинить этакий переполох во дворе?

– А чем это завоняло? – громко, на весь двор спросил Кокша. Дождавшись, чтобы оглянулись работники, напоказ принюхался к тележке Верешка, зажал нос. – Водишься с палачами, не торгуй калачами!

Палачу на торгу отдают задаром и рыбу, и озёрную капусту, и масло. Палач не знает нужды, но он нечист. Доброму человеку грешно брать из его рук даже деньги. И доказывай сколько угодно, что дети за отцов не ответчики, что у Тёмушки отцовская слава не должна виснуть на вороту…

Работники отозвались на задору Карасёнка кто как. Занятый делом отмахнулся. Ленивый подметальщик оставил метлу:

– Сын Малютин, что ли?

– У него кощей в Дикий Кут бегает, с камышничками водится.

– Так вот с чего собачки озлились! Воровской дух принёс на портах!

Псы вправду разошлись нешуточно. Суки лязгали зубами, кобели подвывали, вскидывались на дыбы.

Верешко внутренне кипел, но нельзя вестись на подначки, когда ты при деле, это он давно и прочно усвоил. Да и толку в той злости? Весь Лобок знал – Карасята в лодке у молодого Радибора гребли. Поди подступись.

Верешко хмуро сказал Кокше:

– Не к тебе послан, к хозяину твоему. Пропусти.

– Пропущу, – разулыбался Карасёнок во все зубы, ровные, белые, щучьи. – Только прежде выкуп возьму!

Он напоказ зажимал нос, но дух из корзинки, плывший по двору, понуждал урчать животы.

Верешко крепче стиснул ручки тележки.

– Не моё, чтоб делить, не твоё, чтоб рот разевать!

– Жадень! Тяжело несёшь, ну обронишь!

– А ты, значит, вот как о хозяине печёшься? Меня честишь, а сам на кусок…

– Слыхал, Менюшка? – оборотясь к младшему, захныкал Кокша. – Злой пришёл, братика твоего теснит! Ужели не вступишься?

Королобый Менёк радостно наметился по тележке ногой… Увернуться? Выйти посмешищем, если его решили пугнуть? Не сберечь дорогого гостинчика, если они взабыль?..

…Тут-то взвилась, хлынула через тын многоголосая песня. Толстый рык кобелей. Тонкий сучий визг, вынос с подвывом! Низкий хрип сцепившихся в драке!

И надо всем – бьющийся призыв суки-царицы. Властный клич алчущей плоти, ярой любви… чуда продолжения жизни!

Кругом голова, мысли прочь!

Прежде чем грянуть дружным ответом, пёсий двор на мгновение ошалело притих. Верешку показалось – замерло всякое шевеление. Даже Менёк призастыл с отведённой для удара ногой…

Двигался в этой тишине и недвижности один Лютый.

Молча отступив, он начал разбег.

Вот струной взвилась цепь, возвращая Лютого к долгу…

Сдавить глотку ошейником! Рвануть, бросить назад!

Да какое.

Крепкие звенья лопнули, брызнули, осыпались наземь. А Лютый – взлетел.

Он был уже немолод, но крылатый прыжок вознёс его сразу на крышу сучьего городка. Ещё прыжок – и на ту сторону тына.

Только серый хвост мелькнул победным значком…

Мгновение кончилось, взорвавшись исступлением. Про Верешка все тотчас забыли, не исключая братьев Карасят. Громыхали решётки, псы неистовствовали, метались. Кто-то из работников опрометью мчался за Пёсьим Дедом, единственным, кто был способен окриком смирить неустройство.

– Лютый сорвался! Лютый сбежал!