Отреченные книги, хранившие небо Прежних, ютились в Книжнице на отшибе. Этот отнорок пробили перед самой Бедой, здесь даже не было дудок наверх для свежего воздуха. Оттого дверь в хоромину, прежде не отпиравшаяся годами, теперь стояла приоткрытая. Книгам всё равно, а людям быстро делалось душно.

Город, поди, уже синими сумерками затянуло… Вспыхивали огни, на исаде сворачивали торговлю, в улицах пахло жареной рыбой, тёплыми калачами, морской солью, кислым пивом… И кто-то, смешав грубые краски, являл на отмытой стене всё, чем жил сегодня Господин Выскирег. Драку в «Сорочьем гнезде». Ведигу, взятого порядчиками. Скорый суд праведного Гайдияра, назначившего воришке десять горячих…

Сизарь сидел на низкой скамеечке у порога и, как всегда вечерами, тоскливо хотел в прежнюю жизнь. Вот по утрам бывало хорошо. Он учился выводить ровные круги без гвоздика и шнурка. Повторял затейливые буквицы и узоры, достойные украшать царские грамоты… Хранитель Нерыба повелевал целой ратью художников и учёных писцов. Среди них были неуживчивы лишь сусальщики, остальные за работой переговаривались, шутили. Так дело пойдёт, Сизарь тоже натореет читать и писать. Зачем бы это ему? Вчерашний уличник толком не знал, но буквы, дышавшие тайными смыслами, были красивы.

У Нерыбы время летело буревестником, здесь ползло морским студнем. Минули дни беспросветной работы, когда Сизарь без конца переделывал чертежи, творя невозможное – раскатывал звёздный шар плоскими листами, клёпку за клёпкой. Проще было подарить Мартхе сам шар, но какое! Тадга всё находил в нём изъяны и на чём свет ругал гончаров. Авось, говорил он, шегардайские окажутся искусней!

И вот Мартхе уехал. И Смоголь уехал. И чертежи, завершённые в самый день проводов. А Сизарь остался.

И у господина счислителя не было для него нового дела.

Сизарю даже не приказали повторить чертежи. Насколько мазила был способен понять – господин счислитель отверг прежний способ выкладки круглого на плоскость, искал другой, изящнее и точнее. В представлении мезоньки это было вроде разных путей ходами и дудками Выскирега. Можно привычно шагать из улицы в улицу, ступать на висячие мостики. А можно – нырнуть в неизведанную нору… и вдруг выползти туда же, вдвое сократив путь. У господина счислителя не было готовой норы, он пробивал её, орудуя то кайлом, то мелким зубилом… ну, как-то так.

Сегодня Тадга дважды прогонял служку, приносившего поесть. Как взялся что-то писать, так и продолжал безотрывно. Сизарь подсмотрел, подавая очередное перо. Короткие строки… буквы, знакомые и незнакомые… странные знаки. Не знай Сизарь, что речь шла о звёздах, точно решил бы – прав почтенный Ваан, как есть чернокнижие! Тадга писал неопрятно, зачёркивал, строчки кривились, перо брызгало и царапало. А господин краснописец Ардван, умевший дать записям стройность и красоту, уехал.

Жаль.

Хотя…

Может, и не стоило тут ничего выправлять, потому что была в этих пачканых записях особенная правда, красота… жизнь?

Да, жизнь.

Та, что дышала в стенной мазне переулков. Та, которой совсем не было на богатых и чистых страницах дееписаний.

Наскучив просто сидеть, Сизарь тихо вытащил кусочек плотного листа, по уличной привычке стянутый во время учения. Вооружился угольком. Стал рисовать.

– Ты, там! Поди сюда.

Тадга бросил перо и окликнул ученика, притихшего у порога. Как звать мальчишку? Невелика разница. Счислитель сгрёб свои записи, сунул вскочившему Сизарю пухлый ворох листов:

– Снеси хранителю Нерыбе. Это для Озно… для Мартхе.

Мезонька убежал, и Тадга забыл о его существовании.

Встав и от души потянувшись, он обратился вглубь хоромины, где в терпеливом молчании дожидались залежи книг. Тадга смотрел на них совсем не так, как прочие люди. Случайному мимоходу предстали бы ряды и стопы деревянных коробок. Бронзовые оковки, позеленевшие личинки замков. Одни зияли девственными устьями скважин, в других меткими стрелами торчали подобранные ключи…

Тадга видел не короба, а ступени.

Пройденные и непройденные.

Окутанные туманом и тайной.

Тадге хотелось немедля начать восхождение.

Заглянуть за черту!

Ваан и наставники Невдахи, вторившие старому мудрецу, очертили предел, отведённый разуму смертных. Далее, говорили они, простирается область божественного. Царство чудес, высшей воли, истоков земных судеб. На эту область посягают гадалки, её отблеск порой озаряет святых жрецов… учёный же ходит по земле, а у земли есть края. Когда путь упирается в небоскат, следует смиренно остановиться.

Но зачем, но как можно, если впереди лестница, ведущая дальше и выше?

К сокровенным законам, движущим мир. К небывалому постижению.

Тадга задумал предсказать весну. Вычислить срок возвращения солнца.

Звёздный шар стоял отодвинутый на край стола: пройденная ступень. Тадга уже размышлял о кругах обновления начал земных и небесных. Они представали ему колёсами, начавшими вращение в рассветный день мира. Споткнулись они в Беду? Или продолжили величественный ход, возносясь от смерти к рождению? Что делать с четырьмя сутками, пропавшими из росписи дней? Упущение это людское или чёрное чудо, звенья, выбитые из цепи времени?

Где-то впереди, на новых ступенях, Тадгу ждали ответы…

Нет, не так.

Не ответы.

На страницах отреченных книг, хрупких от времени, таились дорожные приметы для путешествия мысли. Выдержанное, как мёд, умословие древних, готовое оплодотворить сегодняшний опыт. Тадга уже оттолкнулся от их рассуждений, наметив небывалый порядок расчёта. Теперь…

Теперь он узнает, когда вновь выйдет солнце.

Счислитель повернулся к столу, держа запертую книгу и ключ.

И увидел в палате незнакомца.

Тадга влёт вбирал всё, что надлежало до чисел. Людей он запоминал куда хуже. Однако он мог бы поклясться, что вот этого человека ни разу в Книжнице не встречал.

У пришельца была в руках глиняная бутыль наподобие винной. Он рассматривал звёздный шар, молчал и даже вроде бы улыбался, но как-то так, что Тадга вдруг всем нутром ощутил длину хода, отделявшего палату от более людных мест Книжницы. Порядчики, охранявшие ворота, пребывали на другом конце мира. Как следует испугаться счислитель не успел. Человек плавным движением поставил бутыль. Взял в руки шар. Этак по-хозяйски, точно завоеватель в городе, отданном на разграбление. Взвесил шар на ладони. Примерился для броска в стену.

– Не смей! – крикнул Тадга. Выронил книгу и ключ, бросился отнимать.

Страх живёт, пока всё непонятно. В схватке страху нечем питаться. У незнакомца были длинные светлые волосы, усы подковой, торчащая борода. Глаза… Какого цвета были глаза, Тадга так и не разобрал.

В этот бесконечный миг он вдруг окончательно понял, как совместить круги обновления. Увидел перед собой всю цепь вычислений, ведущую к свету. Пожалел, что нет времени записать…

Удар, погасивший далёкое солнце, был искусно-презрительным, очень точным, наотмашь.

Тащась длинными прогонами в ремесленную Нерыбы, Сизарь старательно подровнял листы, полученные от Тадги. Даже предерзостно перевернул три страницы, лежавшие, как ему казалось, вверх тормашками.

– Вот, господин учёный хранитель. Сделай милость, прими. Господин счислитель сказал, это для их высокостепенства, господина советника Мартхе.

Толстяк посмотрел на неряшливые строки и закатил глаза. Сизарь переминался, тоскуя. Сейчас Нерыба раскричится, что Тадга впустую марает многоценные скры. А Сизаря, принёсшего рукопись, назначит виновным… Хранитель со вздохом перевернул несколько страниц. Безнадёжно покачал головой. Вернулся к заглавному листу… начал читать.

Подобно советнику Мартхе, он читал про себя. Даже губами не шевелил.

Вот как это у них получалось?

На улице жизнь понятная и простая. Ты рисуешь на стенке что-то занятное, и прохожие тебе подают. Если не успеваешь удрать, подваливают ребята Ведиги и лупят, пеняя, отчего забыл поделиться. Потом самого Ведигу хватают порядчики, отвешивают плетей. А ты рисуешь это на стенке.

Но как жить обычному мезоньке среди людей, чей ум посрамляет воображение? Среди людей, которые читают молча и пальцами по строчкам не водят?

Сущее наказание…

Между тем на лице Нерыбы сменялись странные чувства. Начальное раздражение от вида каракулей Тадги постепенно пропало. Явилось удивление. Жадное любопытство… И наконец – едва ли не благоговейный восторг.

– Это же… это… – выдохнул учёный хранитель. Поднял глаза на скучного Сизаря… раздумал продолжать. Зато приметил кончик листа, спрятанного в обтрёпанном рукаве, и сразу посуровел. – Опять стащил? А ну, дай сюда!

Бросил на стол измятый клочок. И опальный мазила, не вышедший в царские рисовальщики, уныло поплёлся обратно к господину счислителю.

«Ничего тебе, райца Мартхе, твой Смоголь не нарисует. И так руки кривые, а уж теперь! Драться слаб, а полез… себя показать… вот и пусть…»

В палате отреченных книг Сизаря ждала лишь раздражённая ругань Тадги, и длинный неприютный прогон был от этого ещё длиннее и неприютнее. Идя назад, уличный мазила встретил всего одного человека. Незнакомый служка нёс две книги в запертых переплётах, а поверх – ворох свитков. Свитки грозили рассыпаться, служке даже приходилось прижимать их щекой, отчего волосы кольцами падали на лицо. Сизарь слегка удивился. Если не считать пачки записей, вручённых ему самому, господин счислитель не приказывал ничего уносить из палаты. Может, книги и свитки должны были подтвердить что-то, чем восхищался Нерыба?.. Да зарасти оно всё ракушками. Не Сизарёв ответ, не его дело.

Потом ему начал мерещиться запах гари.

Откуда бы? Ветром нанесло сквозь воздушную дудку?

Нет. Пахло близким, горячим. Да и не было здесь дудок наружу.

Сизарь встревожился. Побежал.

Он сразу заметил – дверь, против обычая, стояла плотно прикрытая.

Из-под неё высовывались, лизали каменный пол проворные серо-жёлтые струйки. Облизывали и прятались. Облизывали и прятались…

Сизарь заорал от предчувствия чего-то страшного и рванул дверь на себя.

Перед ним разверзлось горнило печи, которую скутали, не дождавшись, пока прогорят дрова. Багрово шаял тусклый огонь, растёкшийся по стенам, по рабочим столам, по высоким поленницам знакомых книг-сундучков…

А в самом жару, против кровавого света, чернела тень Тадги. Раскалённый воздух плыл и плавился, Сизарю показалось, будто счислитель шевельнулся… Ни о чём не думая, вчерашний мезонька прыгнул вперёд, но мгновение кончилось. Пожар хлебнул наружного воздуха. Угарный дым собрался в круглый серый кулак и ударил вон через дверь. Сизаря оторвало от пола, шарахнуло о стену прогона. А следом за дымом из огненной пасти вылетел хищный, раскалённый, косматый, палящий язык…

Пламя умерло само собой, когда кончилась пища. Унялся и вызванный пожаром переполох. Огонь не вышел за пределы «отреченной» палаты, Книжница лишь наполнилась чадом, пахнувшим тревожно и страшно. Бывшее винохранилище, где месяц за месяцем шла жизнь, полная привычных забот, в одночасье обернулось подземельем ужасов, в котором шарахались одна от другой зловещие тени. Редкие светильники превратились в шары тусклого света. Порядчики, прибежавшие к шапочному разбору, обматывали лица мокрыми тряпками. Навстречу выбредали переписчики, рисовальщики, служки. Перепуганные, со слезящимися глазами. Не понимая, что опасность, по сути, уже миновала, они в первую голову пытались спасать старинные книги.

Стражник у ворот держал своё место верно и храбро, невзирая на токи удушливой гари. Сперва он мог только кашлять, потом схватил за плащ старшину:

– Слышь… я давно здесь… Привык со скуки всех пересчитывать.

– Да что нам с того?

– Почём я знаю. Просто Ваан ушёл ещё в полдень, и с ним было на одного человека меньше, чем утром. А с работниками выбежал один лишний.

– И что? Да ты напутал, поди…

– А вот и не напутал! Мне сам господин царский счислитель руку счётную разобъяснил!

Старшина отмахнулся, с досадой выдернул плащ и убежал, пропав в струях серого нечистого воздуха. Привратник снова закашлялся, потом хрипло добавил:

– Да приласкает его, сиротку, Владычица.

Толстого и беспомощного Нерыбу вывели под руки. Чумазый от копоти, с мокрыми разводами на щеках, он едва мог дышать. Однако нипочём не отдавал пачку каких-то листов, обёрнутых полстью.

По входному стволу Книжницы, где прежде катали тяжёлые винные бочки, мощным потоком свергался наружный воздух, сырой, холодный, живительный. Он теснил угарное серое марево, расталкивал по закоулкам, выносил боковыми дудками вон…

Жители промозглого Выскирега искони ждали бед от воды. Они привычно справлялись с потопами, наледями и бесконечной капелью. Пожары были делом почти незапамятным и оттого особенно страшным.

Сперва, конечно, разнёсся слух о вселенской погибели.

– Всё как есть погорело! Уголья да пепел остались!

– А грамотников дымом задохлось – не перечесть…

– Горе горькое!

– Старые слова по книгам пробудились, заговорили!

– Злые слова, ненадобные…

– Самый камень огнём взялся. Скоро в бездну провалимся!

Лишь к ночи город поуспокоился, перестал ждать наглой гибели. Семьи книжных трудников расхватали своих сыновей и братьев, увели по домам.

– Стало быть, людей не пожгло?

– Да, сказывают, ушёл некий ко Владычице.

– Весь сгорел. Единой косточки для погребения не покинул.

– Селёдки преподобные! Это ж чей?

– Порядчики баяли, счислитель какой-то. Пришлый, не наш.

Гайдияр сидел в опочивальне Хадуга, на краю ложа, которое владыка последнее время покидал всё неохотнее. Площадник успел отпариться в мыльне, вздеть чистое платье… но в сокровенный покой всё равно вползло дыхание пожара и смерти. Молодой кот, оставленный жить у владыки, чихнул и скрылся под ложем – насколько позволила тонкая серебряная цепочка. Без неё кот давно бы удрал от запаха немочи, против которой была бессильна кошачья целительская способность. Однако крупица Беды, неизменно вторгавшаяся с тем, другим человеком, была много хуже. Кот родился уже в снегах, но память крови дыбила ему шерсть.

– Резвость, говоришь!.. – Гайдияр покачивался вперёд-назад, обхватив руками колено. – Не заперли дуру, а надо было… – Подцепив со стола серебряный кубок, он ополовинил его единым мощным глотком. Чаша была способна уложить крепкого воина, но Гайдияра хмель брал нелегко. – Руку, вишь, поправила недоноску! А народишко весть понёс! Праведный касанием исцелил! Вернулись добрые времена!

Запасы настоящего вина исчислялись последними бочками. Владыка скорбно вздохнул, подливая из пузатого кувшина. Сам Хадуг довольствовался крохотным напёрстком – язык омочить. Он указал Гайдияру на блюдо с жареной рыбой и маленькими хлебцами:

– Угощайся, славный брат.

Меч Державы с отвращением посмотрел на закуску.

– Я негодовал, зачем меня не было, когда умирал мой старый товарищ… я винил мальчишку, не сумевшего… верный Ардван… теперь вижу: будь я рядом… я бы… я бы совсем ничего не смог, понимаешь? Ты понимаешь?

– Велю запереть дверь, – сказал Хадуг. – Решил напиться, напивайся здесь, у меня. – Помолчал, подумал, спросил: – Когда ты это заметил? Давно ли последний раз… царским касанием исцелял?

Гайдияр угрюмо покосился и не сразу выдавил из себя ответ:

– Я… давно. Я не хотел верить… мне везло… люди приходили в себя…

– Ну вот видишь, – улыбнулся Хадуг.

– Мне-то не говори! – странно тонким, не своим голосом выкрикнул Гайдияр. Забытое вино плеснуло на роскошный ковёр. – Я-то знаю, что от меня, что помимо! Меня упросили… к мальчишке, мазиле, который счислителю служил… а я… Владычица Морана, говорю, забирает, никому против Неё не рука…

Лицо четвёртого царевича некрасиво обмякло, вино и слюна смешались в седеющей бороде.

– Ты так убиваешься из-за мезоньки? – удивился Хадуг. – Оставь, брат, с каких это пор? Это всего лишь бродяжка.

– Он церу просил, – не слушая, продолжал Гайдияр. – Он… знаешь что? Он меня нарисовал!

– Тебя? – Хадуг оживился, подгрёб под локоть подушку, вглядываясь в лицо Площадника. – Погоди, ты же не думаешь…

– Нет, – простонал Гайдияр. – Мал слишком. Я же… я… после Беды…

Многих, встретивших её в чистом поле, Беда покарала бесплодием, и Гайдияр не стал исключением.

Владыка откинулся на ложе.

– Ну тогда и горевать не о чем. Подумаешь, уличник.

Из-под ложа, звякая цепочкой, вылез кот. Сел против Гайдияра и заорал, точно бродяжка возле помойки. Коту было тошно и страшно, и как жить здесь, как доверять и любить – он не знал. А мудрая мать-царица была далеко… совсем далеко. И с отчаяния наследник царских кровей поступил, словно последний уличный крысоед. Пустил струю.

Гайдияр с ненавистью топнул ногой. Кот исчез.

– На что оставил… злую тварь? – заплетающимся языком выговорил четвёртый царевич. – Неужто думаешь, я… на тебя? Я – на тебя?..

Хадуг вяло отмахнулся пухлой рукой:

– Мне на этом свете бояться уже нечего… Ты пей, брат. Пей…

Единственным домом хранителя Нерыбы давно уже был жилой покойчик в Книжнице. Толстяку тяжело давались подъёмы наверх, да там его никто особо и не ждал. Теперь в обжитой норке царствовала мерзкая копоть. Со временем усердные слуги изведут её без следа, но прямо сейчас нечистота висела в воздухе, садилась на посуду и одеяла, крыла рабочий стол лёгким бархатным слоем…

Думать о случившемся было невыносимо.

Нерыба сидел в стражницкой, среди матерящихся и кашляющих порядчиков. Перед ним лежал обрывок письменной скры, измятый и снова расправленный. На листе быстрыми взмахами уголька был изображён погибший счислитель. Тадга что-то писал – живой, сердитый, светящийся шальным вдохновением, знакомым открывателям небывалого. А рядом с листком лежала цера, плохонькая, старенькая, с почти истёршимся воском. И на ней был тоже процарапан рисунок. С дощечки смотрел… вроде Гайдияр. А вроде не он. Другая борода, казавшаяся приклеенной. Другой взгляд. На эту почеркушку Сизарь – так, кажется, звали мезоньку? – употребил излётные мгновения своего времени, когда уже слипались глаза, а пальцы не держали писала. И что следовало усмотреть в его последнем рисунке? Сумрак, застилающий взгляд? Или, напротив, невероятную зоркость, доносящую важнейшее?..

Нерыба не знал.

– Гляди бодрей, хранитель, – сказал привратник, пододвигая пузатую кружку. – Всё обошлось. Стены есть, а сажа отмоется.

– Обошлось, – деревянным голосом ответил Нерыба и… вдруг заплакал.

Он скорбел о потере одного самодарного светоча, но теперь видел, что пожар сгубил сразу два.