Цезарь и Лабиен ввалились к Юлиям в мокрых и окровавленных тогах.

Испуганная Корнелия бросилась на шею Цезарю, затем принялась ощупывать его руками, отыскивая раны, из которых сочилась кровь ее возлюбленного супруга, и непрерывно причитая:

– Они убили его! Они его убили!

Бледная Аврелия смотрела на эту сцену молча.

Котта, приглашенный матерью Цезаря, чтобы побыстрее уладить внутрисемейные разногласия, также присутствовал при внезапном появлении Цезаря. Ему показалось, что племянник ранен.

– Со мной все хорошо, – сказал Цезарь молодой жене. – Со мной все хорошо. Кровь не моя. Это кровь наемников Долабеллы.

– На тебя напали? – ужаснулась Корнелия, хотя это было очевидно. Все еще не в силах отойти от потрясения, она водила по тоге мужа своими маленькими руками так, будто вопреки его словам подозревала, что он скрывает свои раны, не желая ее испугать.

– Шли за нами по пятам от самого Форума, – объяснил Лабиен, прежде чем выпить воды, принесенной рабом в кубке; Аврелия велела слугам обслужить его и Цезаря.

– От самого Форума? – удивилась Корнелия; не обнаружив на муже ран, она немного успокоилась.

– В конце концов мы оказались на пристани речного порта. Они загнали нас в угол, но откуда ни возьмись появились македоняне, и все изменилось. Они убили Долабеллу.

Цезарь покачал головой.

– Македоняне не убивали Долабеллу, – поправил он друга. – Это было не убийство, это была казнь.

Лабиен и Котта собирались что-то сказать, но Аврелия мигом навела порядок:

– Объяснения могут подождать. Вы двое, идите в спальню Гая, снимите промокшие и окровавленные тоги, наденьте чистую сухую одежду. А мы тем временем накроем стол в глубине дома, подальше от этого жуткого ливня, который заливает город.

Цезарь кивнул.

Мать подошла к нему.

– Значит, не нужно вызывать врача? – спросила она.

– Я в порядке, матушка, в этом нет необходимости. Они пока не справились со мной.

Аврелия наблюдала, как он удаляется в направлении спальни вместе с Лабиеном и Корнелией. В ее голове крепко засело слово «пока».

Укрывшись между колоннами у входа в святилище, Помпей наблюдал за тем, как наемники Долабеллы обходят дозором улицы и вполголоса разговаривают друг с другом. На их мрачных лицах явственно читалась тревога.

Тот, кто всего несколько часов назад председательствовал на бесконечном суде, догадывался, в чем дело, но до поры до времени ничего не предпринимал. Он наблюдал. Несколько сенаторов пересекали Форум, шагая в сторону Сената и укрываясь от дождя капюшонами. На другой стороне улицы столпились ветераны Суллы, отныне выполнявшие приказы самого Помпея, и ждали указаний. Не так давно эти люди сражались под его началом, когда ему пришлось подавлять мятеж Лепида.

Помпей смотрел на вооруженных ветеранов, ожидавших его приказов. Он всего лишь желал убедиться, что они начеку и готовы к тому, что вот-вот должно было произойти. Может быть, в ту самую ночь.

К тому времени, когда все уселись обедать, свинцовое небо, временами заливавшее город дождем, а временами будто бы соглашавшееся дать небольшую передышку мокрому и грязному Риму, по которому катил свои воды Тибр, грозя выйти из берегов, стало совсем темным.

Собравшиеся забыли о ненастной погоде, Цезарь и Лабиен пришли в себя после нападения. Все обсуждали происшествие и, что важнее, строили предположения насчет будущего.

– Это правосудие, – заявил Цезарь. – Правосудие, которое македоняне не нашли в базилике, в нашем римском праве, а потому свершили его сами, среди яростной бури на улицах Рима, на берегу обезумевшего Тибра.

– Это не правосудие, мальчик. Это месть, – запальчиво возразил Котта. – Клянусь Юпитером! Это приведет к последствиям, к еще большей крови!

– Постоянная несправедливость, дядя, обычно вызывает жестокий ответ. А Долабелла и сенаторы-оптиматы, с которыми ты в последнее время так непринужденно общаешься, десятилетиями отстаивают несправедливое распределение земель, богатств и прав. Несколько лет назад италийцы восстали против Рима, требуя гражданства и прочих вещей, положенных им по совести. Теперь провинциалы казнят на наших улицах опозорившихся сенаторов, потому что мы не отправляем правосудие как следует. Но я согласен с тобой, что это плохо: авторитет Рима подорван. Может начаться хаос. Необходимы изменения, глубокие преобразования, начиная с полного искоренения мздоимства. Вот что значил этот суд, дядя. А вы этого не видите – ни ты, ни твои друзья. Рим придет к невиданной по размаху гражданской войне, если мы не изменим распределение прав и обязанностей…

– Оставь свои мысли при себе, мальчик, – резко прервал его дядя. – Прав ты или нет, суд над Долабеллой означает конец твоего государственного поприща. Это было твое первое выступление на Форуме, и ты не просто с треском провалился – Гортензий разорвал тебя на куски. Если однажды дослужишься до эдила, будет уже немало. Я же наказывал тебе держаться подальше…

– Вы вели грязную игру, – выпалил Цезарь, покосившись на мать.

Аврелия вздохнула и уронила голову.

– Так всегда проходили римские суды. Я выполнил свой долг и сделал все возможное, чтобы разрушить показания твоих свидетелей.

– И нет никаких ограничений? – спросил Лабиен.

– У римского суда нет ограничений. Я тысячу раз умолял тебя не взваливать на себя непосильную ношу, ради всех богов.

– Ты предатель семьи! – выкрикнул вне себя разгоряченный Цезарь.

Котта увидел, как опечалилась сестра.

– Мне очень жаль, Аврелия, – проговорил он. – Я предупреждал твоего сына, уговаривал не соваться в это дело, но он меня ослушался. Твой сын никогда никого не слушает. Кроме тех, кто дает дурные советы и склоняет к сумасбродству.

Он бросил быстрый взгляд на Корнелию. Девушка собиралась что-то сказать, но Цезарь положил свою тяжелую руку ей на плечо, и она осеклась.

– Этот суд измотал нас всех. – Аврелия обвела собравшихся взглядом. – Мы все поступали так, как считали должным, имея на то основания, но настало время забыть обо всем и попытаться сохранить семейные узы: сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Я снова предчувствую, что грядут непростые времена. Мы должны быть едины.

– Что-то происходит… Снаружи, я имею в виду, – заметил Цезарь.

Никто из присутствующих, казалось, ничего не слышал. Умолк даже дождь. Некоторое время назад буря улеглась, и тишина казалась всеобъемлющей.

Аврелий Котта был убежден, что племянник всего лишь увиливает от разговора, несомненно крайне неприятного для него. Но истина должна быть озвучена. Племянник непоправимо испортил свой cursus honorum, и, если он не свернет с опасного пути, через несколько месяцев, а может, и недель, его умертвят. Тем более после убийства Долабеллы. Самые отчаянные сенаторы будут мстить популярам, и Цезарь может стать одной из первых жертв.

– Ничего не слышно, – пожал плечами Котта.

Юлий Цезарь не обратил внимания на его слова и направился в тот угол комнаты, что располагался ближе к улице. Субура оплетала их жилище паутиной узких улочек и лачуг, где ютились тысячи бедняков, презренных римских плебеев.

– Да, что-то случилось, – сказала Корнелия и подошла к мужу.

Девушка остановилась рядом с ним. Цезарь, ничего не сказав, кивнул в ответ и знаком велел ничего не говорить, ей и всем остальным.

Котта вздохнул и покачал головой, выразительно подняв брови.

Лабиен украдкой отпил вина из своего кубка. Горький глоток посреди горчайшего поражения.

Аврелия вышла в атриум и подняла взгляд на усыпанное звездами небо. Оно было чистым. Тучи разошлись. Ей тоже показалось, что она что-то слышит. Как будто толпа что-то выкрикивает хором. О боги! Что, если это наемники сенаторов, посланные убить ее сына в ответ на убийство македонянами Долабеллы?

– Вы слышите? – настаивал Цезарь.

Лабиен медленно повернулся. Он тоже что-то уловил. Поставив кубок на стол, он подошел к другу и его жене.

Аврелий Котта криво усмехнулся. Действительно, что-то происходило. Люди стекались к их дому, шумели, кричали что-то неразборчивое.

Аврелия обратилась к рабам:

– Откройте окна, выходящие на улицу! – И добавила, дрожа от напряжения: – А двери закройте, и поплотнее!

Приказы старшей хозяйки семьи Юлиев всегда выполнялись с усердием. Гул толпы, заполнившей все переулки Субуры, внезапно стал ясным, отчетливым:

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Юлий Цезарь медленно повернулся к матери. Та приоткрыла рот, не понимая, что происходит. Стоявший рядом Котта тоже ничего не понимал. На его лице читалось крайнее недоумение.

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Крики, возгласы – одобрительные и восторженные – были все ближе и ближе. Люди, римский народ, обездоленный, лишенный вождей, тот самый плебс, чьих трибунов убивали одного за другим на протяжении последних десятилетий, пока всемогущий Сенат не подмял под себя все в Риме – Гай Марий убит, Сатурнин убит, Гракхи убиты, Друз, Главция, Цинна и Лепид убиты, как и многие другие, – наконец нашел замену павшим: на его защиту встал деятельный юноша, не испугавшийся правой руки Суллы, всемогущего Долабеллы, хотя суд был подкуплен, а голоса проданы, хотя деньги обвиняемого привлекли лучших защитников, а настройщики подкручивали клепсидры в попытке украсть его время, хотя все было против него. Да, он проиграл, он был побежден. Но народ Рима, казалось, заботило не это подстроенное поражение, а нечто совсем другое…

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Именно личная храбрость, мужество и отвага, которые молодой Цезарь выказал при общении с продажными сенаторами, взбудоражили простой люд, и тот вновь обрел надежду на перемены.

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

– Ты уверен, дядя, что я действительно проиграл суд? – дерзко заявил Цезарь. – Приговор был неблагоприятен для меня, но, похоже, народ воспринял это иначе, тебе не кажется?

Аврелий Котта медленно наполнил свой кубок вином, поднял его и медленно, но не отрываясь осушил до дна. Краем глаза он видел, как к нему приближается племянник, на чьем лице сияла несказанная радость. На улице не стихали восторженные крики:

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Жители Рима впервые возглашали его имя, подарившее им надежду. Впервые в долгой истории надежд, измерявшейся веками. С Цезарем многое должно было произойти впервые в истории.

Молодой обвинитель стоял перед дядей. Он ждал ответа на свой вопрос.

– Народ, как ты говоришь, может воспринимать это по-другому, но сенаторы есть сенаторы. Именно они властвуют над Римом.

– Минуту назад ты утверждал, что моему государственному поприщу конец, что мой cursus honorum разрушен, – вызывающе заметил Цезарь, – но я считаю, что этот суд – вовсе не конец: наоборот, это начало всего. Начало чего-то колоссального.

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Не поворачиваясь и не сводя глаз с дяди, Юлий Цезарь повелел рабам:

– Откройте двери! Я должен приветствовать народ Рима!

Рабы мялись, поглядывая на Аврелию. Матрона не шевельнулась. Она была не из тех, кто нарушает приказы отца семейства, и двери семейного дома Юлиев широко распахнулись.

Гай Юлий Цезарь направился к выходу.

– Как дядя племянника, поскольку мы все – одна семья, ради любви к твоей матери, предупреждаю, мальчик: сенаторы не оставят тебя в покое. Несмотря на какое угодно признание, тебе уже вынесен смертный приговор. Ты должен уехать из Рима, хотя бы на время. Пока все не успокоится.

Цезарь повернулся к дяде, чтобы ответить…

До сенаторов дошли новости о смерти Долабеллы и беспорядках на улицах Субуры, а также рукоплесканиях, предназначавшихся Цезарю.

– Надо что-то делать, – говорили одни другим, но никто не отваживался на поспешные решения.

Их бесспорный вождь, ветеран Метелл, находился в Испании, все еще сражаясь с мятежным популяром Серторием. Казалось, не существовало способа покончить с популярами, с этой злокачественной опухолью на теле Рима: за пределами Рима был Серторий, в городе же внезапно объявился этот Цезарь, новоявленный любимец толпы.

– Вся Субура приветствует его! – воскликнул один из сенаторов, прибывший на собрание оптиматов, наскоро созванное, чтобы обсудить положение дел после суда и текущие события.

– Убивать его неразумно… Тем более в этот вечер… – отозвался другой.

Марк Туллий Цицерон выступил вперед и встал в середине, рядом с Помпеем. На протяжении всего суда Цицерон хранил молчание, хотя чувствовал себя в Сенате как рыба в воде. Он явно не был на стороне оптиматов и, конечно, ни в коей мере не сочувствовал популярам. Тем не менее он всегда высказывал здравые соображения.

Сенаторы воззрились на него.

Как и Помпей.

– В убийстве нет надобности, но мы должны убедить его покинуть Рим, – решительно заявил Цицерон. – Мы не можем позволить мальчишке Юлию Цезарю свыкнуться с мыслью, будто он может обрести на улице то, что потерял в суде.

Наступила тишина.

Кто-то должен был сделать необходимый шаг и остановить Цезаря, способного запугать даже сенаторов, хотя ему едва исполнилось двадцать три года.

– Я с ним разберусь, – спокойно объявил Помпей, поднимаясь с трибуны.

Все согласились. После того как Метелл покинул Рим, Помпей начал выглядеть подлинным вождем оптиматов.

Цезарь повернулся к Котте:

– Я ценю твой совет, ибо знаю, что ты говоришь со мной как дядя с племянником. И я последую ему: уеду из Рима. Да, я так и сделаю.

Гай Юлий Цезарь в сопровождении Корнелии вышел за порог своего дома. Плебеи Рима зашлись в рукоплесканиях, безостановочно выкрикивая его имя. Наконец нашелся тот, кто осмелился противостоять всесильным сенаторам, присвоившим все богатства и преимущества, тогда как народ остался покорным и нищим. Да, это был всего лишь юноша, не имеющий ни опыта, ни поддержки. И все же у него имелось кое-что: он был племянником Мария.

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

Остановившись, Юлий Цезарь повернулся к Котте и матери:

– Ты была права, матушка.

– В чем?

– Я недостаточно силен, чтобы противостоять сенаторам. – Он посмотрел на нее взглядом, полным безграничной любви. – Но я стану сильнее, матушка. Я стану очень сильным.

Котта вздохнул.

Аврелия взирала на сына с гордостью. Она боялась за него, но при этом ее переполняла гордость, а храбрость сына затмила ее собственный страх.

Множество голосов кричали со всех сторон:

– Цезарь, Цезарь, Цезарь!

– Иди, Корнелия, встань рядом со мной. А где Лабиен?

Молодая жена встала рядом с мужем. Лабиен тоже подошел к Цезарю.

Юлий Цезарь вместе с женой и лучшим другом вышел приветствовать жителей Рима.