Гай Юлий Цезарь по-прежнему не шевелился.

«Ты – племянник Гая Мария», – мысленно повторял он, чтобы подбодрить себя.

Слова Лабиена все еще звучали у него в голове.

– Позови центурионов, – наконец проговорил он.

Лабиен с облегчением вздохнул. Друг постепенно оживал. Он не сомневался в храбрости Цезаря, но тому предстоял первый в жизни бой: никто не знает, как поведет себя человек перед лицом настоящей опасности. Лабиен видел, как Цезарь постигал военное дело на Марсовом поле, затем в военных лагерях, где он оттачивал свои навыки. Цезарь был хорош во всем, не зная равных в рукопашном бою, в быстроте движений, в мастерстве и выносливости во время телесных упражнений. Лабиен был уверен: преодолев первоначальный страх, Цезарь возьмет себя в руки. Это было необходимо. Обстановка была сложной, а замысел проквестора – подлинным безумием, особенно для них, для центурий, оставшихся на острове и ожидавших возвращения римского флота.

Лабиен и шесть центурионов встали вокруг Цезаря.

– Я возглавлю первую центурию и расположусь прямо перед митиленскими воротами, но достаточно далеко, вне досягаемости лучников, которые могут оказаться на стенах. Справа от меня будет вторая центурия во главе с Лабиеном, за ней – еще одна. Остальные встанут слева. Так мы встретим Анаксагора, возвращающегося из покинутого лагеря. Врагов впятеро больше, но наша задача состоит лишь в том, чтобы выстоять и отрезать им путь к городским воротам до тех пор, пока не вернется наш флот с остальными силами. Тогда мы получим численное превосходство, и, поскольку вражеские войска будут за стенами города, проквестор и пропретор их разобьют. Есть какие-нибудь вопросы?

Никто ничего не спрашивал. Все догадывались, что́ им предстоит, когда основные силы отступили, бросив их на острове. Теперь же все стало окончательно ясно, слов не требовалось.

– Паруса приближаются.

Лабиен указал в сторону моря.

Из-за деревьев выглядывали далекие паруса: первые корабли римского флота, направлявшиеся к берегу. Зрелище принесло облегчение подняло дух центурионов и легионеров, которых явно напугало очевидное численное превосходство противника. Увидев приближающийся флот, они немного успокоились. Оставалось лишь выстоять, как сказал этот трибун, их молодой начальник. Что ж, они постараются. И доведут осаду до конца. А дальше – грабежи, деньги, вино, женщины, которых можно безнаказанно насиловать. Будущее улыбалось им.

– За Деметру, Аполлона и всех богов! – воскликнул Феофан.

Анаксагор повернулся и устремил взгляд на море, куда с удивлением смотрел вождь местной знати: римский флот возвращался.

– Гм, – пробормотал сатрап сквозь зубы.

Он был военным человеком. В битвах случалось всякое. Это выглядело странно, но он не слишком удивился.

Анаксагор наморщил лоб.

Что-то прикинул.

Римские корабли были еще далеко, а течение и ветер играли против врага. Нужно всего лишь упорядоченно отступить, и все вернется на круги своя, как было до вылазки. В городе оставались запасы продовольствия и воды на несколько месяцев. Рано или поздно прибудет помощь от Митридата, им станет легче, и тогда римлянам в любом случае придется уйти. Вылазка прошла очень неплохо: они размяли ноги и насладились забытым чувством свободы, а заодно прихватили с собой съестные припасы, оставленные отступавшими римлянами, забрали оружие и…

– Там, оберегатель! – закричал один из митиленских военачальников.

Анаксагор повернулся к городу и увидел, как из близлежащей рощи выходят шесть центурий, преграждая им путь в Митилену.

– Все это было ловушкой, – обреченно пробормотал Феофан.

Анаксагор продолжил размышлять, теперь уже вслух:

– На пути у нас едва ли полтысячи человек. Нас впятеро больше. За короткое время мы можем их одолеть и укрыться в городе… Питтак держит ворота открытыми… – Он посмотрел в сторону моря. – Посейдон и Эол зададут жару римским морякам… У нас есть время… И у нас есть… – Анаксагор медленно повернулся лицом к тому месту, где его воины подобрали копья, оставленные главными римскими силами. – И у нас много пилумов, много метательного оружия. Да, Феофан, это ловушка, но вряд ли она навредит нам. – Он снова посмотрел в сторону центурий, вставших между ними и Митиленой. – Любопытно, кто начальствует над этой римской когортой, отправленной на… верную смерть?

– Вот до чего мы докатились. – Феофан будто бы говорил сам с собой, но на самом деле обращался к Анаксагору. – Неужели они используют нас, чтобы разрешить свои внутренние споры? Мы должны делать за них грязную работу?

Сатрапа Митилены его слова не задели.

– Я не собираюсь делать ничего грязного, – возразил он, взмахнув в воздухе одним из римских копий. – Это будет чистая и быстрая расправа: вернемся в город, перебив все пятьсот легионеров или большинство из них. Митридат наградит нас за это в ближайшее время. И плевать мне на ссоры между римлянами. Я бьюсь за интересы понтийского царя, и ты, Феофан, должен делать то же самое.

На это пререкания закончились.

– Раздайте пилумы солдатам! – приказал Анаксагор своим начальникам. – Стройтесь в фалангу и ждите моего приказа о наступлении!

Питтак наблюдал за перемещениями римских центурий и фаланги, построенной Анаксагором. Видел он и римский флот, приближавшийся к Лесбосу, но корабли двигались очень медленно.

– Пусть лучники будут готовы, – приказал он начальникам на крепостных стенах. – Если под натиском Анаксагора римляне попытаются отступить к городским стенам, убейте их.

– Налегайте на весла! – вопил рулевой.

Трирема плыла медленно, и это до крайности раздражало его. Берег был близко, но расстояние как будто бы не сокращалось. Дул встречный ветер. Паруса сложили. Все моряки гребли, выбиваясь из сил, но это мало что давало.

Возвращение затягивалось.

Минуций Терм видел, что легионеры тревожатся.

– Они опасаются, что мы опоздаем на помощь товарищам, которых оставили на острове, – тихо заметил пропретор, обращаясь к Лукуллу.

Проквестор кивнул. Если бы не письмо из Рима, он бы улыбнулся. Заранее рассчитанная задержка при возвращении на берег облегчала уничтожение Цезаря, что и было главной целью. Теперь же все виделось по-другому. Но богиня Фортуна капризна, а замысел уже начал выполняться. Молодой трибун погибнет в резне на Лесбосе, у ворот Митилены, вместе с шестью римскими центуриями. Больше всего Лукулл сожалел о потере четырехсот восьмидесяти легионеров, оставшихся с трибуном. Эта жертва, которая всего час назад казалась оправданной, поскольку соответствовала желанию всемогущего Суллы, отныне представлялась ему пустой тратой войск, так необходимых на Востоке, чтобы участвовать в вековечном противостоянии между Римом и понтийским царем.

– Очень жаль, – наконец сказал Лукулл. – Неплохо бы спасти хотя бы часть этих шести центурий.

Минуций Терм пришел в замешательство. Он понимал, что проквестор изменил свое мнение относительно изначального замысла, но не знал почему… Вдруг его озарило:

– Могу ли я узнать, проквестор, что говорилось в письме из Рима, которое привез гонец? – проницательно осведомился он.

Лукулл не ответил. Он не сводил глаз с берегов острова Лесбос.

– Сохранять строй! По моему приказу стройтесь черепахой! – завыл Цезарь, глядя то в одну, то в другую сторону.

Он видел, как вражеская фаланга с таким же широким боевым порядком, как у шести готовых к бою центурий, угрожающе надвигается на них. Цезарь видел прорехи между центуриями и знал, что это может обернуться неприятностями при столкновении с греками, но если соединить все шесть центурий, вскоре они окажутся в окружении: пользуясь явным численным превосходством, враги быстро обойдут их сбоку. Зайдя между центуриями, враг запросто мог окружить любую из них. С другой стороны, оказавшись между одной римской частью и другой, они могли подвергнуться двойному нападению. Но если бы Цезарь приказал легионерам броситься на врага, тот оказался бы между двух огней.

Так или иначе, он не ждал ничего хорошего.

Цезарь посмотрел на горизонт: корабли свернули паруса. Ветер не благоприятствовал римлянам. Им пришлось сесть на весла, что замедляло приближение к берегу. Свернутые паруса не предвещали ничего хорошего.

Он вспомнил Корнелию, дочь Юлию, мать и сестер… Скорее всего, он их больше не увидит.

Но у Цезаря не было времени на тоску о былом.

Он сглотнул слюну, наблюдая за продвижением врага.

Воины Анаксагора были в пятистах шагах и быстро приближались. Греки держали не длинные сарисы, обычные для фаланги, а короткие копья, готовые в любой миг взметнуться в воздух. Это заставило Цезаря насторожиться.

– Стройтесь черепахой! – крикнул он во все горло.

Щиты были подняты.

Центурии приготовились к бою.

Скоро на них хлынет железный дождь.

Стоя чуть позади линии боя, Анаксагор прикидывал, когда нужно бросать пилумы. Если бы римляне не построились в защищенные со всех сторон «черепахи», спрятавшись за щитами, удар, который его люди собирались нанести через несколько мгновений, был бы смертельным. Им даже не пришлось бы драться в рукопашном бою. Но при таком построении часть вражеских воинов может уцелеть. Впрочем, все решит численное превосходство лесбосцев.

Он посмотрел назад, на море: римские моряки налегали на весла, но корабли еле двигались, и до берега оставалось еще далеко. Более чем достаточно времени, чтобы устроить безупречную бойню. Спешка на войне ни к чему: убивать нужно продуманно и не спеша. Неторопливое движение войск в решающую минуту приводит врага в замешательство. У неприятеля есть время осознать неизбежность своего поражения и смерти, что нередко толкает его к бегству. А когда враг бежит, все оказывается еще проще. Потому Анаксагор не торопил своих людей. Он даже не приказал им двинуться вперед.

Всему свое время.

Он выжидал.

Пока не понял, что Феофан нетерпеливо смотрит на него. Этот никчемный человек, ничего не смысливший в войне, умел лишь одно – писать письма и заключать договоры с проигравшими. Его нетерпение придавало Анаксагору еще большую уверенность. Уж он-то знал, как воевать.

Он сквозь зубы сосчитал от десяти до одного, чтобы начать в нужное мгновение: Δέκα, ἐννέα, ὀκτώ, ἑπτά, ἕξ, πέντε, τέτταρες, τρεῖς, δύο, εἵς… И после завершения отсчета крикнул:

– Бросайте пилумы, живо!

На глазах Цезаря небо потемнело. Облако из более чем тысячи копий застило солнечный свет. Это должно было посеять панику среди римлян.

Пилумы свистели в воздухе, неумолимо устремляясь к цели.

Стук при столкновении с римскими щитами, временами пронзаемыми насквозь, громовым эхом отдавался в ушах молодого трибуна.

Он слышал вопли легионеров, державших щиты над головой: железный дождь насквозь проходил через их руки.

– А-а-а-а!

Крики неслись со всех сторон.

Цезарю повезло: его щит остался цел. Он был на передовой, как и его дядя в битве при Аквах Секстиевых, чтобы показать солдатам пример, но враги, желая действовать наверняка, осыпали копьями срединную часть римского строя: это увеличило бы число убитых и раненых. Раненых было бы больше, чем убитых, но в любом случае потери оказались бы неисчислимыми. Так и случилось – но ни один квадрат не распался, мертвые и тяжелораненые оставались в середине «черепахи». Их было много. Слишком много. Легионер, стоявший рядом с Цезарем, внезапно выронил щит. Копье сломало ему руку, и он больше не мог обороняться.

– Прости, трибун, – пробормотал солдат, глотая слезы от боли.

– Ничего, – пробормотал Цезарь. – Вот-вот начнется рукопашная. Держи…

Он собирался сказать, что щит надо держать вплотную к телу, защищаясь от врага, но тут заметил, что копье раскололось, крепко засев в щите и сделав его бесполезным.

На мгновение у Цезаря остановилось сердце.

Это был миг откровения.

Цезарь впился глазами в сломанное копье: это был римский пилум. Только пилум ломался так: древко отскакивало, а железное острие оставалось в щите, делая его непригодным в бою…

Он быстро огляделся и заметил, что все щиты у его легионеров утыканы наконечниками пилумов, десятками, сотнями наконечников. Их собственное метательное оружие ранило или убивало их же самих. Где солдаты Анаксагора раздобыли пилумы? В римском лагере? Но… неужели Лукулл и Терм оставили в лагере груды копий, не погрузив их на корабли? Больше вопросов он не задавал. В кипении битвы разум работал быстрее. Цезарь стремительно сопоставил события и обстоятельства, и все встало на свои места: Лукулл был правой рукой Суллы на Востоке, а Сулла всегда желал смерти Цезаря, который осмелился перечить ему, отказавшись развестись с Корнелией и жениться на какой-нибудь матроне из окружения самого Суллы. А Сулла никогда никого не прощал. Публичное прощение было лишь видимостью. Он все еще ненавидел Цезаря. Ненавидел и боялся, потому что Цезарь был племянником известно кого. Он вспомнил слова дяди Мария: «Мои враги – это и твои враги, и они простят тебе все, кроме одного: Сулла никогда не простит тебе того, что ты мой племянник, а Долабелла, его правая рука, его кровожадная собака – тем более. Прости, но тебе придется с этим жить. И постараться уцелеть».

Цезарь ясно, отчетливо видел, что все это подстроено ради его погибели. Диктатор не пожалел даже шести римских центурий.

Митиленцы продвигались вперед.

Цезарь выглянул из «черепахи», оглушенный криками раненых, и устремил взгляд в сторону моря. Корабли еще не достигли берега. Они запаздывали. Лукулл винил бы во всем ветер и морские течения, но проквестор был опытным моряком. Он не мог совершить такую грубую ошибку, если только не сделал этого нарочно. Все было рассчитано. Увидев пилумы, оставленные в лагере для облегчения резни, которую Анаксагор неосознанно устроил по желанию Суллы, Цезарь убедился в этом окончательно.

Вражеская фаланга продолжала наступать.

Цезарь размышлял. У него было три возможности. Первая – поспешно отступить в лес. Он мог бы спрятаться там, трусливо, вопреки полученному приказу – не позволять Анаксагору вернуться в город. Его ждал бы по меньшей мере gradus deiectio, понижение в должности, а то и ignominia missio, увольнение из войска без всяких почестей. Весьма вероятно, Лукулл приказал бы обезглавить его на глазах у легионеров как зачинщика мятежа. Это при условии, что он останется жив и во время бегства его не настигнет вражеское копье.

Можно было поступить и по-другому: неукоснительно выполнять приказы проквестора, стараясь простоять как можно дольше, чтобы задержать Анаксагора на подступах к городским воротам и дать время прибыть основным силам во главе с Лукуллом и Термом, которые все еще не достигли берега. Это было бы самоубийством для Цезаря и его уцелевших легионеров. Он подсчитал, что из четырехсот восьмидесяти солдат, принявших на себя смертельный шквал копий, две трети остались целыми и невредимыми. Итак, это тоже не лучший выход: все они погибнут, а из-за медлительности Лукулла город не будет взят. Анаксагор войдет в Митилену, запрет ворота и спасет свое войско.

Фаланга приближалась.

Пора было действовать.

Но до того принять решение; главное – принять решение.

– Готовьте пилумы! – завыл Цезарь.

Легионеры приготовились метать копья.

Враги были рядом. Совсем близко.

– Вперед! Мечите! За Юпитера! – приказал Цезарь.

Даже некоторые раненые, собрав последние силы, метнули во врага свои пилумы.

Фаланга несла потери.

Все более ощутимые.

А врагов как будто не становилось меньше.

Цезарь видел, как Анаксагор спешно перестраивает свои ряды, закрывая бреши, образовавшиеся после гибели воинов, а затем возобновляет наступление.

Корабли Лукулла шли на веслах, но со стороны казалось, будто они застыли на месте.

Цезарь сглотнул слюну и продолжил размышлять.

У него было три выхода. Три. Не только бегство в лес или упорное сражение на поле боя.

Да, имелся и третий. Но если он не станет действовать согласно замыслу Лукулла, все решат, что он трус, проклятый трус…

Внезапно вспомнились слова Мария, необычный совет, который дядя дал ему в тот день в таверне на берегу Тибра, когда рассказывал им с Лабиеном о битве при Аквах Секстиевых. Эти слова отпечатались в глубине его сердца так, словно были высечены в камне: «Не важно, что тебя оскорбляют. Ты можешь притворяться трусом и не быть им, можешь притворяться бестолковым и не быть им. Важно одно: окончательная победа. Пусть тебя называют трусом. Не вступай в бой, пока не будешь уверен в победе. Впоследствии будут помнить только одно: кто победил. Все, что было раньше, стирается из памяти. Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не можешь победить».

Враги приближались. Их было в пять раз больше.

– Это бессмысленно, – процедил Цезарь сквозь зубы.

Солдаты Анаксагора их уничтожат.

Да, был третий выход.

– В город, за мной! – завопил Цезарь, указывая, к удивлению легионеров, на стены Митилены.

Анаксагор видел, как шесть римских центурий развернулись и начали отступать… Но не к лесу, из которого вышли, а в сторону города. Сперва он улыбнулся: вот оно, бегство, на которое он рассчитывал. Теперь все будет еще проще. Однако… почему они бегут к городу, к его стенам, где полно лучников? Самое разумное – бежать назад в лес и попытаться скрыться там до прибытия римских войск. Хотя, по расчетам Анаксагора, римские корабли запаздывали так сильно, что у него было время войти в лес, окружить центурии и перебить всех легионеров, а затем вернуться под защиту стен. В любом случае бегство ускорило бы гибель римлян.

Он наблюдал за отступлением противника и хмурился. И вдруг понял. Это было не бегством, а полноценным нападением. Надежда на успех была невелика, но все-таки она имелась, а стоять неподвижно, ожидая натиска его фаланги, равнялось самоубийству. Как воин, он не мог не восхититься сообразительностью того, кто начальствовал над этими шестью центуриями.

– Они сошли с ума, – пробормотал Феофан. – Лучники перебьют их всех до единого. Они лишь упрощают нам задачу.

Но Анаксагор покачал головой.

– Тот, кто отдал приказ отступать к городу, вовсе не безумец, – возразил он. – Мы оставили в городе лучников, но вывели всех солдат. Если они прорвутся к воротам, у нас будет неприятность, а если Питтаку придется их закрывать – еще одна. Нет, римлянин, возглавляющий центурии, отнюдь не безумец. – Он обратился к своим воинам: – Ускорьте шаг!

Анаксагор знал, что теперь у них остается не так много времени.

Питтак мрачно, но хладнокровно наблюдал за движениями фаланги Анаксагора и шести римских центурий. Он видел, как вражеский флот достиг берега. Было понятно, что все это – хитрость, призванная выманить митиленские войска за пределы города. Но в целом положение выглядело сносным: римских легионеров было слишком мало, чтобы помешать возвращению воинов Анаксагора в Митилену. Сатрап оказался прав, выведя из города целое войско, способное отразить натиск притаившихся в засаде римлян. Скоро он их разгромит и вернется в город, а оказавшись внутри, запрет ворота: римляне останутся ни с чем, потеряв при этом несколько сотен человек. Глупо вести войну вот так. Но… что они задумали? Улепетывают всем скопом. Еще бы! Этого и следовало ожидать после жестокого града копий, брошенных людьми Анаксагора. Теперь они бежали, держа строй, направляясь прямиком… к открытым воротам Митилены!

– Лучники! Во имя Аполлона, готовьтесь! – закричал Питтак, обращаясь к лучникам, расставленным на крепостных стенах. – Цельтесь в римлян! Цельтесь!

– В город, к воротам! – воскликнул Цезарь. – Во имя Юпитера, за мной! В Митилену!

В его памяти по-прежнему звучали слова Мария: «Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не сможешь победить».

Его приказ удивил Тита Лабиена.

– В город, во имя Геркулеса! – повторял Цезарь. – Сохраняйте хладнокровие и бегите к воротам!

Лабиен, по сравнению с другом, был тугодумом, но и он начинал понимать, что это единственный выход: бежать в лес означало нарушить приказ, противостоять же фаланге Анаксагора было самоубийственно. Оставалось одно: захватить городские ворота. Безумие – но ничего другого не оставалось. По крайней мере, теперь у них появилась надежда.

– В город! Черепахой! – повторял Лабиен, а следом за ним – центурионы.

Однако было еще одно важное обстоятельство: приближаясь к крепостным стенам, римляне понимали, что на них вновь обрушится железный град – в бой вступят лучники. Итак, следовало сохранять строй – «черепаху». Но легионеры не могли войти в ворота все сразу: им попросту не хватало места для необходимых движений.

И тут прозвучал приказ.

– К воротам, в боевом порядке! – воскликнул Цезарь. – В боевом порядке, во имя Геркулеса!

Проводя военные преобразования, его дядя Марий постановил, что все центурии в когорте должны состоять из одинаково вооруженных легионеров. Воины отличались друг от друга только боевым опытом. В центуриях соблюдалось единоначалие, существовал утвержденный порядок действий на случай боя, известный всем – и начальникам, и солдатам. Поэтому третья центурия быстро опередила остальных, первой стала мишенью для лучников и продолжила двигаться под защитой щитов, хотя кое-кто получил ранения. После ливня пилумов летевшие с крепостных стен стрелы казались не такими страшными. Позади третьей центурии шла четвертая, за ней – вторая, которую возглавлял Лабиен, далее – пятая и первая центурия Цезаря, а хвост «змеи» образовывала четвертая; воины в ней, как и все остальные, держали щиты над собой. Этот порядок сохранился с тех далеких времен, когда центурии состояли из легионеров с разным вооружением, зато солдаты знали его назубок, и все должно было пройти безупречно. Время для размышлений закончилось. Легионеры были уверены в том, что Юлий Цезарь продумал все за них.

– Во имя Аполлона! Бейте их, бейте! – истошно вопил Питтак, видя, как под градом стрел оставшиеся в живых легионеры, надежно защищенные щитами, прорываются к городским воротам, оставляя позади убитых и раненых. Ворота по-прежнему были распахнуты настежь в ожидании возвращения воинов Анаксагора, которые все еще не осознали смысл неожиданных действий римлян.

Питтак подумал о том, что стоило бы закрыть ворота и оставить врага снаружи, но на то, чтобы сдвинуть с места тяжелые железные створки, а затем сомкнуть их, требовалось время. Как и на то, чтобы открыть их чуть позже, когда Анаксагор разобьет центурии, – а между тем главные силы римлян уже высаживались на берег. Все усложнялось непредвиденным образом. Из-за того, что безвестному начальнику жалких шести центурий пришла в голову мысль двинуться на Митилену. Нет. Лучше оставить ворота в покое – даже если часть легионеров войдет в город, сразиться с ними в городе и таким образом обеспечить возвращение Анаксагора. Ворота закроют только после того, как все окажутся внутри, а легион Лукулла и Терма – снаружи. Это главное. А дальше… Истребление в уличном бою оставшихся в живых римлян из шести центурий было лишь вопросом времени. При численном превосходстве, которое дадут вернувшиеся солдаты Анаксагора, победа будет за ними.

– Закрываем большие ворота, мой господин? – спросил кто-то Питтака.

– Нет, – ответил тот, обращаясь к начальникам. – Подождем Анаксагора. Соберите всех, кроме лучников, и постарайтесь задержать центурии на подходе к городу.

Анаксагор выстроил свои войска длинной вереницей – еще одна «змея» позади той, которую образовали растянувшиеся центурии. Отныне первоочередной задачей было войти в город. Только так они уничтожат римлян. Он заметил, что Питтак разгадал его замысел и оставил ворота открытыми.

– Ладно. Все может разрешиться, – процедил он сквозь зубы.

Из-за непрекращавшегося потока стрел ряды легионеров таяли на глазах, но третья и шестая центурии уже вступали в город. Там их попытался остановить отряд из нескольких десятков вражеских воинов, но лучшие защитники города ушли с Анаксагором. И хотя легионеры десятой когорты Цезаря, оставленной Лукуллом, не имели боевого опыта, все они прошли обучение, дважды пострадали от безжалостного ливня из копий и стрел и к тому же видели, как гибнут товарищи: гнев их рвался наружу. Но вот начался рукопашный бой, к которому их так долго готовили.

Легионеры первой линии, обороняясь щитами, всовывали мечи в малейшую прореху, которая обнаруживалась в рядах противника; остальные загораживались щитами от лучников, которые по-прежнему пускали стрелы.

Легионеры первой линии что было сил кололи врага.

Яростно, самоотверженно.

Они теснили врага умбонами и, придя в возбуждение, кололи, кололи с яростью, на грани умопомешательства, ибо сражались за свою жизнь.

За то, чтобы выжить.

Они сражались так, будто завтрашнего дня не существовало.

Первые две центурии сломили сопротивление немногочисленных воинов, которых бросил на них Питтак. Сам он стоял на вершине крепостной стены, отдавая распоряжения лучникам, которые теперь стреляли в двух направлениях – в тех, кто оказался внутри города, и в тех, кто подходил к крепостной стене. Когда защитники Митилены, противостоявшие римлянам у ворот, пали, Питтак приказал лучникам не жалеть стрел.

Римляне продолжали наступать, держа над головой щиты. Но… что им было делать, оказавшись в городе? Где трибуны? Они ожидали приказов…

Продвижение к воротам дорого давалось римлянам.

Лабиена ранили.

Стрела угодила ему в ногу. Он не погиб, но упал на землю в двухстах с лишним шагах от ворот, там, где римские солдаты сражались за доступ в город.

Оказавшись со своей центурией у ворот, Цезарь увидел беспорядок, царивший среди легионеров. Он поискал глазами Лабиена. Того нигде не было видно. Однако первым делом нужно было отдать приказы центуриям.

– Третья, шестая и вторая заходят в город! Заходят все до одного! – приказал он. – Защищайте подступы к цепям железных ворот, даже ценой собственной жизни! Убивайте любого, кто встанет у вас на пути! Доложите, когда мы пробьемся к цепям, во имя Юпитера!

Теперь у легионеров имелись четкие распоряжения, и они под предводительством начальников третьей и второй центурий бросились исполнять приказ. Центурион четвертой был убит.

– Пятая, первая и четвертая – за мной к стене, наперерез Анаксагору! – возопил Цезарь и только тогда обратился к центуриону своей собственной центурии, теперь уже обычным голосом: – А где второй трибун?

– Ранен, лежит среди погибших, на подступах к городу.

Он указал туда, где лежал Тит Лабиен, защищаясь щитом от стрел, которые лучники время от времени в него пускали.

Солдаты Анаксагора добивали упавших. Цезарь видел, как они упорно рубят мечами убитых и раненых римлян, продвигаясь к городским воротам. Анаксагор старался уничтожить как можно больше легионеров и начальников. Лабиен был обречен. Рано или поздно – причем скорее рано, чем поздно, – один из солдат Анаксагора лишит жизни раненого трибуна.