На закате Гней Корнелий Долабелла прибыл в Путеолы к Луцию Корнелию Сулле. Несмотря на то что он добирался от Остии до местной гавани по морю, а не по суше, путь показался ему тяжелым и утомительным. Как и его покровитель, он любил роскошь и удобства, но поездка был необходима: Сулла вызвал его к себе в Путеолы – добрый знак. Это могло означать только одно: власть. Официально решения принимал Сенат, но все знали, что судьбы Рима вершились на вилле, где уединился Сулла, сославшись на здоровье. На самом деле это был хитроумный ход, позволивший ему укрыться от интриг перенаселенного и трудноуправляемого Рима. Всю власть Сулла передал обновленному Сенату, отменив принятые популярами законы, которые расширяли полномочия других учреждений и лиц – народного собрания, плебейских трибунов. После преобразований всем распоряжался Сенат. Даже сам Сулла в итоге отказался от своей диктатуры, положив конец чрезвычайному положению. Однако, не будучи диктатором, он пристально следил за действиями Сената.

Путеолы – нечто среднее между роскошной виллой и крепостью – было гораздо проще защитить от беспорядков, чем вечно бурлящий, многолюдный Рим. Виллу Суллы, его оплот, охраняли бывалые легионеры, которых бывший диктатор бросил сначала на Митридата, а затем, во время гражданской войны, на Мария. Крошечный городок был полон солдат, и по пути порта до виллы Долабелла пять раз предъявлял письмо с подписью Суллы на сторожевых постах, преграждавших путь к жилищу самого могущественного человека в Римской республике.

Наконец Долабелла добрался до места.

Он миновал громадные деревянные ворота в стене, окружавшей виллу. Полсотни кипарисов тянулись в небо по обе стороны от шедшей в гору извилистой дороги, которая вела к обширной террасе с видом на залив. С террасы открывалось великолепное зрелище: порт Путеол, дома, храмы и большой военный лагерь, где размещалась основная часть войск, верных Сулле. Добраться до него самого в случае беспорядков было бы крайне сложно, если вообще возможно. Бывший диктатор проявил немалую прозорливость, выбрав уединенное место в прибрежном городке, где у него имелся небольшой флот из трирем, всегда готовых к отплытию в какой-нибудь далекий уголок Внутреннего моря, дабы Сулла мог набраться сил, вернуться и возвратить себе власть. Совсем недавно один из консулов, Эмилий Лепид, взбунтовался и перешел на сторону популяров, выступая за принятие законов, противоречащих установлениям Суллы. С подачи Лепида плебсу бесплатно раздавали хлеб, на родину возвращались изгнанники, распределялись земли, некогда взятые в казну и переданные ветеранам, а некоторым популярам полностью возвращали их имущество.

– Минуту, – сказал сопровождавший его раб.

Ожидая, Долабелла вспоминал недавнее прошлое. Его покровитель проявил большую предусмотрительность: руководя событиями из Путеол, Сулла добился того, что сначала Лутаций Катулл, а за ним Гней Помпей разгромили войска, которые мятежный консул Лепид собрал в Италии. Лепид бежал на Сицилию и был убит, а его соратник, подобно многим другим популярам в те годы, отправился искать убежища в Испанию, где Серторий, бывший приближенный Мария, все еще удерживал большую часть земель, на которых вспыхнуло восстание против Рима, несмотря на попытки Метелла покончить с ним.

Долабелла размышлял. Сулла наблюдал за всеми этими потрясениями отсюда, из своего спокойного и безопасного убежища.

– Сюда, славнейший муж. – В зал вошел атриенсий гигантской виллы, из которой управлялся весь римский мир.

Долабелла прошел через несколько комнат, богато украшенных фресками со всевозможными сельскими, охотничьими и любовными сценами, пересек два атриума с портиками и широким имплювием в середине и наконец достиг прихожей, что вела в главный атриум. Двери были заперты.

– Славнейший муж должен подождать здесь, хозяин выйдет к нему. Вот вода и вино, мой господин.

Сенатор Долабелла остался в одиночестве. Он подошел к столу, где стояли кувшины, и налил себе немного вина, разбавив его водой. Как только раб удалился, двери закрылись. Никакие шорохи или шаги не заглушали звуков, разносившихся по воздуху. Долабелла услышал сухие щелчки, после каждого раздавался крик боли. Кого-то наказывали. Он сразу узнал этот звук, поскольку сам частенько приказывал подолгу пороть рабов плетью, если те, как ему казалось, выполняли свои обязанности недостаточно тщательно.

Снова щелчки.

Сухие, четкие удары кожаной плети по человеческому телу. И новые крики. На этот раз другие, не те, что прежде. Пороли нескольких рабов. Или нет. Это были женщины. Пороли рабынь. Женщин-рабынь. В этих ударах и криках была своя последовательность: некий ритм, определенная упорядоченность.

Внезапно двери атриума распахнулись. Появился Луций Корнелий Сулла, облаченный в нарядную пурпурную мантию. Двери за ним закрылись, но бывший диктатор повернулся и сказал несколько слов, обращаясь к тем, кто остался внутри.

– Дождитесь моего возвращения, прежде чем продолжить порку, Валерия, – сказал он. – Я не хочу пропустить ни единого стона моих рабынь.

– Все, что пожелаешь, любовь моя, – послышался из-за двери чувственный женский голос, томно растягивавший слова, скорее всего под действием вина. Или опиума? У Суллы могло случиться все, что угодно.

– Долабелла! – воскликнул Сулла, поворачиваясь к другу. – Спасибо, спасибо, спасибо, что добрался до меня. Знаю, что это сопряжено с огромными неудобствами, но здесь в тысячу раз безопаснее, чем в Риме. Я не погибну, подобно многим, в потасовке возле Форума, развязанной заговорщиками и злопыхателями. Предоставлю это другим, тем, кто ошибочно доверяет сенаторам.

Он расхохотался во все горло. Несмотря на свои шестьдесят лет и большой живот, он по-прежнему двигался бодро и казался кем угодно, только не человеком, готовым хоть немного ослабить туго натянутые вожжи единовластия.

– Всегда приятно увидеть Суллу, даже если для этого приходится плыть по морю или все время наталкиваться на стражников. Я привез тебе письма из Рима.

Долабелла протянул ему связку сложенных и запечатанных папирусов.

– Что-нибудь от Лукулла? Вести с Востока? – спросил Сулла с неподдельным любопытством.

– Нет, оттуда нет известий. – Долабелла сник; он не любил разочаровывать своего покровителя. – Письма от Катулла и Помпея. Они покончили с восстанием Лепида.

– Знаю, знаю. Оба отличились, особенно Помпей, – заметил Сулла. – Ясно, что среди прочих Помпей – восходящая звезда. Он сделает все возможное, чтобы мои законы как можно дольше оставались в силе и наши привилегии сохранялись. Теперь единственное, что меня заботит, – новости от Лукулла, с Востока, – сказал диктатор, в чьем голосе прозвучала едва уловимая нотка раздражения. – Положи письма вон на тот стол, где стоят кувшины, и как следует поговори со мной.

Долабелла послушался и положил послания на стол. Сулла взял его под руку и повел в угол комнаты, желая, по всей видимости, чтобы беседа была как можно более доверительной.

– Я дал Лукуллу весьма щекотливое поручение и со дня на день жду от него весточки. Лукулл никогда меня не подводил. Как и ты. На Востоке ведется крупная игра. С Митридатом мы до сих пор не разобрались. Мятеж Цинны и других популяров, давних сторонников Мария, вынудил меня заключить мир с проклятым понтийским царем, которого следовало бы уничтожить. Это вопрос, который до сих пор не решен: Лукулл, или ты, или кто-нибудь другой должны сделать это в ближайшее время. Вот почему я хочу иметь своих людей во всех провинциях этой части света. Я хочу, чтобы ты отвечал за Македонию. Понимаешь? Я знаю, что Македония далеко, но именно там ты сейчас нужен. Разобраться с Востоком, затем с восстанием Сертория и беглыми популярами в Испании, если старик Метелл не в состоянии сам расправиться с этими мерзавцами. Таков мой замысел. Но сейчас я сосредоточен на Азии и Лукулле, а посему желаю, чтобы ты обосновался в Македонии, у него в тылу. Что ты об этом думаешь, друг мой?

Долабелла знал, что, даже если слова Суллы звучат как вопрос или предложение, они всегда означают приказ. Имея дело с бывшим диктатором, можно было только подчиняться и через это обогащаться. Или противиться его замыслам, но это вело к гибели, причем, как правило, скорой.

– Я поеду туда, куда Сулла сочтет нужным меня отправить.

– Хорошо, очень хорошо! Хвала Юпитеру, друг мой. Мне это нравится, – сказал Сулла, похлопав его по спине. – О делах мы поговорили. А теперь расслабимся. Хочу, чтобы ты проследовал в главный атриум и насладился вместе со мной. Я времени зря не теряю: открыл для себя новые удовольствия.

Сулла трижды постучал в дверь, немного подождал и снова трижды стукнул костяшками пальцев. Толстые деревянные створки отворились, и бывший диктатор, за которым внимательно следил гость, вошел в главный атриум.

– Итак, я открыл для себя новые удовольствия, – повторил Сулла. Он повернулся к Долабелле и взглядом приказал ему идти рядом. – Ты когда-нибудь предавался любовным утехам среди несущихся со всех сторон криков боли? Поверь, это упоительно. Кстати, существует ли такое слово? Если не существует, должно появиться.

Вдоль стен, спиной к вошедшим, разведя руки в стороны, в два ряда стояли связанные молодые женщины, к каждой был приставлен крепкий мускулистый раб с кнутом в руке. Рабыни были полностью обнажены, у большинства на спинах, ногах, руках и ягодицах виднелись глубокие отметины от ударов. У одних они обильно кровоточили, у других успели затянуться, а некоторые еще не изведали плети.

Долабелла рассматривал женщин, широко раскрыв глаза, со злорадно-восхищенной полуулыбкой.

– Я их меняю, чтобы служили подольше, – сказал Сулла. – После сотни ударов даю передохнуть пару дней и беру других. Некоторые умирают. Взамен появляются новые. Я трачу на них целое состояние, но это так восхитительно… – Он отвернулся от Долабеллы и воззрился на женщину, безмятежно лежавшую посреди атриума, как будто все, что происходило, не имело к ней ни малейшего отношения. – Валерия, дорогая… Смотри, это Долабелла, он прибыл из Рима.

Супруга бывшего диктатора томно полулежала на ложе, прикрытая лишь нижней туникой. Одна ее грудь была обнажена, другую, также обнаженную, сжимала рука Метробия, немолодого актера, переодетого женщиной, давнего и задушевного приятеля Суллы.

Рядом с роскошными ложами Валерии и Суллы, по правую руку от бывшего диктатора, стояло еще одно, свободное. Сулла велел Долабелле устроиться на нем. По другую сторону также стояли ложа, на которых возлежали актеры – Росций и Сорекс. Каждый держал на коленях окровавленную рабыню, ощупывая все ее тело, в то время как женщины, чуть живые от ударов, горько рыдали.

Рыдания неслись отовсюду.

Со всех сторон.

Когда бывший диктатор велел выйти и встретить Долабеллу, избиение тридцати связанных рабынь прервалось, но все женщины обливались слезами: большинство – от боли, а те, кого лишь недавно связали и поставили возле стены, – от чистого испуга, ибо они видели участь товарок по несчастью и знали, что их ожидает то же самое.

Рабы принесли еду и питье для Суллы, его жены и друзей-актеров, приглашенных на пиршество похоти и крови. Наслаждения и смерти. Долабелле также поднесли блюда с вкусными яствами и роскошный золотой кубок, наполненный вином.

– Выпей, мой друг, выпей, – приговаривал бывший диктатор. – И ешь вволю…

Долабелла был голоден, а кровавое зрелище, вместо того чтобы отбить аппетит, возбуждало его: он лишний раз убедился в том, что жизнью и деньгами следует наслаждаться с размахом. Когда-нибудь и ему надо устроить нечто подобное, думал он, но столько рабынь – это дорого, как заметил Сулла. Очень дорого. Его только что назначили наместником Македонии: прекрасная возможность обогатиться и испытать новые ощущения. Он мог бы устроить такое в… Как называется столица Македонии? Фессалоника? Диррахий? Но больше всего его возбуждало не истязание рабынь, а насилие над молодыми мужчинами, которые были рождены свободными или даже принадлежали к местной знати. Над этим следовало хорошенько поразмыслить.

Долабелла взял кусок неведомой снеди, приправленной вкуснейшим соусом, и начал жевать, а Сулла тем временем приказал выпороть рабынь, стоящих у стены. Вкус незнакомого блюда показался Долабелле приятным, хотя и своеобразным.

– Что это? – спросил он.

– Спаржа в устрично-омаровом соусе, – пояснил Сулла. – Отличное возбуждающее средство. И не спеши: впереди мясо. Замечательно приготовленное.

Друзья мирно беседовали, рабыни отчаянно вопили. Метробий покинул жену диктатора, встал, обнажил спину и прошелся по залу походкой развратницы, до смешного преувеличивая женские ужимки. Мим Сорекс оттолкнул рабыню, пристроился позади Метробия и, совершая однообразные движения, на глазах знатных зрителей стал делать вид, что избивает его. Актер, изображавший женщину, смеялся, плакал, что-то выкрикивал и горестно завывал.

Неожиданное представление понравилось бывшему диктатору и его жене – оба засмеялись.

Долабелле пришлись по душе и общество, и обстановка. Как раз то, чего он желал для себя. Он собирался превратить Фессалонику – теперь он был почти уверен, что именно так звучит название македонской столицы, – в свои личные Путеолы. Сидя в атриуме Суллы, он поклялся всем римским богам, что выпорет и изнасилует самых красивых женщин Фессалоники, как только получит власть над провинцией. Однако главная задача на новой должности – хорошенько разбогатеть, чтобы потом наслаждаться деньгами в тишине и покое старой виллы, недалеко от Рима.

Но тут Долабелла вспомнил о том, что хотел выведать у Суллы.

– Скажи, что за поручение ты дал Лукуллу? – спросил он.

Даже в разгар пиршества, устроенного в его честь хозяином всего римского мира, он не забывал об интересе Суллы к происходящему там.

– Мм, – промычал бывший диктатор, задумчиво жуя.

Он колебался, но вскоре принял решение: так или иначе, Рим в его руках. Помпей, его карающая длань, самым решительным образом пресек последнюю попытку свергнуть существующую власть, подавив мятеж Лепида. Ему больше не нужно было кривить душой. Кроме того, в Путеолах, под защитой верных легионеров, он чувствовал себя в полной безопасности и мог поведать Долабелле о своем тайном замысле.

– Я приказал Лукуллу покончить с Юлием Цезарем.

– А я думала, ты спас ему жизнь, – вмешалась Валерия, внимательно следившая за разговором.

– В Риме, притом публично, – напомнил Сулла. – Это был решающий миг: я в то время еще не располагал всей полнотой власти, и многие заступались за этого проклятого племянника Мария. Помню, что я тогда подумал: dum modo scirent eum, quem incolumem tanto opere cuperent, quandoque optimatium partibus, quas secum simul defendissent, exitio futurum; nam Caesari multos Marios inesse. Вот что я им сказал. В свое время я собирался выкинуть это дело из головы, но не хотелось бы покидать сей мир, чтобы потом наблюдать из Аида, как этот мальчишка разрушает дело моих рук. Он по-прежнему проклятый племянник Мария, и я не могу допустить, чтобы меня не стало, а он оставался в живых. Я приказал Лукуллу обставить все так, будто Цезарь пал в бою. Терм на Лесбосе обо всем позаботится. Осада Митилены должна стать началом и концом бурной жизни Юлия Цезаря. Лесбос сделается его могилой.

Он снова расхохотался.

Заразительный смех смешивался с леденящими душу воплями женщин, которых продолжали безжалостно истязать. Сорекс вернулся к своей рабыне и принялся яростно совокупляться с ней. Рыдающая девушка, измученная жестокой поркой, похожая на окровавленную тряпичную куклу, позволяла делать с собой что угодно. Переодетый женщиной Метробий жадно нашарил губами сосок Валерии: жену бывшего диктатора игра явно возбуждала, сам же Сулла веселился и ликовал на этом празднестве крови, боли и похоти.

Долабелла поднялся с ложа:

– Во имя Геркулеса! Позволь мне поднять этот кубок за скорую смерть Гая Юлия Цезаря! Чтобы нам больше никогда не пришлось о нем беспокоиться!

– О, за это я выпью, мой друг, – радостно отозвался Сулла. – Лукулл устранит дерзкого Цезаря, который осмелился бросить мне вызов, а заодно уладит все на Востоке. Затем я отправлю Помпея в Испанию, чтобы он уничтожил Сертория и остальных беглецов. Старый заика ни на что не годен. – Выпивка развязала Сулле язык, и он выложил все, что думал о Метелле. – Таков мой замысел, дорогой Долабелла. А мы с тобой наконец-то расслабимся, я – здесь, в Путеолах, ты – в Македонии. У нас все получится. Я все учел и тщательно продумал.

Несколько часов спустя Долабелла покинул атриум и отправился отдохнуть. Ему должны были привести одну из избитых рабынь, и он предвкушал знатную потеху. Мир, думал он, принадлежит тем, кто может больше других и имеет больше других, а значит, им с Суллой больше никто никогда не помешает. Не посмеет.

Этот Цезарь осмелился пойти против Суллы, когда тот убеждал его развестись с Корнелией, но теперь он исчезнет с лица земли. Таков мир, таким он будет всегда. Свобода для тех, кто правит, для тех, кто начальствует. Остальные – не более чем рабы, прислуга.

Долабелла совсем захмелел.

Привели рабыню со сплошным месивом вместо спины. Девушка дрожала от боли, от страха, от величайшего ужаса.

Долабелла задремывал.

Рабыня забилась в угол и плакала часы напролет, пока изнеможение не пересилило страх и она не уснула.

Оргия продолжалась.

Ей не было конца.

Сорекс овладел Валерией, которая сладострастно стонала.

Метробий, одетый женщиной, плясал в середине атриума.

Удары плетью сыпались направо и налево.

Рабыни выли от боли.

Сулла бродил между столами, уставленными снедью и вином, шатаясь от выпитого и широко улыбаясь. За время пирушки он покраснел и осунулся. Ноги его заплетались, но он был счастлив быть в своем мире, праздновать великий триумф над всем и вся.

Внезапно подступила тошнота.

Сначала он согнулся от рвотного позыва, затем упал на колени, оперся на одно из лож, и его вырвало.

Между рвотными спазмами он хохотал.

Исторгнув все съеденное за день, он поднялся на ноги и снова направился к столам, ломившимся от снеди. И выпивки. Он вспомнил о Цезаре: тот прозябал на Востоке, вдали от римских друзей, в подчинении у Лукулла. Суллу снова охватило ликование: наконец-то проклятый племянник Мария будет мертв.