Завершающая часть допроса Долабеллы вышла особенно впечатляющей. Гортензию было ясно: надо изгладить из памяти собравшихся явное признание самого Долабеллы в том, что это он приказал убить первых свидетелей обвинения. Его собирались оправдать, но тем не менее суд был публичным, а обстановка в Риме – напряженной, в базилике собрался народ: значит, следовало сделать так, чтобы Долабелла предстал в наилучшем виде, а Цезарь выглядел как можно более ничтожным.

В условиях скрытого противостояния между оптиматами и популярами – этот дремлющий вулкан мог начать извергаться в любую минуту – Долабелла, как понимали защитники, платил им не только за благоприятное для него решение, но и за то, чтобы о нем перестала ходить дурная слава. Чтобы добиться оправдательного приговора, бывший наместник Македонии не нуждался в услугах лучших защитников. Но он нуждался в них, чтобы его бесчинства выглядели как действия хорошего, справедливого правителя.

Гортензий поднялся, готовясь произнести последнюю речь в защиту Долабеллы.

Аврелий Котта же под конец prima actio решил держаться как можно незаметнее. У него было тяжело на душе, когда он сражался со своим юным племянником и очернял его в глазах всего Рима. Все это не нравилось Котте, но его вины тут не было: не он ли тысячу раз предупреждал Цезаря, что не стоит принимать предложение македонян и становиться обвинителем в деле Долабеллы? Однако останавливать таран римского правосудия было поздно. Гортензий собирался разнести в пух и прах то немногое, что осталось от Цезаря. Трюк с кинжалом и то, как Цезарю удалось загнать Долабеллу в угол, были блестящими образцами ораторского искусства и хитроумия, но не более того: мимолетное блистание разума перед громом и молниями, которые Гортензий готов был обрушить на обвинителя. Короткая, но грозная буря.

– Итак, уважаемый суд, – начал Гортензий: во время своей заключительной речи он прохаживался по залу и размахивал руками, – что мы имеем? Буду точен и краток – вовсе не потому, что считаю наш суд фарсом, как намекнул обвинитель, полагая, что мы с обвиняемым… то есть, – быстро исправился он, – сенатором и бывшим наместником Долабеллой… – Он испытывал беспокойство, нелепое беспокойство после своей случайной, но верной по сути оговорки. – В общем, я буду краток, – повторил он, стараясь сосредоточиться на речи, – потому что ясно осознаю невиновность моего подзащитного и бездоказательность обвинения, настолько ясно, что не вижу необходимости приводить сложные доводы, которые отвлекли бы нас от главного, от свидетелей обвинения. Это строитель, чьи показания были ловко и своевременно куплены обвинителем, поскольку именно он, так или иначе, оплатил поездку указанного строителя в Македонию; это дряхлый, лишенный памяти старик, который говорит бессвязно, еле видит и плохо слышит; и, наконец, это… женщина… Но женщина, – продолжил он, помолчав, – женщина, как мы все знаем, склонна к самой наглой лжи, если не к самому грубому преувеличению. Не говоря уже о том, что она не замужем и не девственна. Это все, что удалось собрать обвинению. То есть, в общем, ничего. Ни одного свидетельства, достойного того, чтобы его принял во внимание римский суд. А что мы имеем с противоположной стороны? Почтенный сенатор, бывший консул, победитель фракийцев, наместник, который заботился об улучшении условий жизни в своей провинции, закупавший продукты в Египте, чтобы предотвратить голод, восстановивший разрушенную Эгнатиеву дорогу; теперь его хотят выставить виновным в неумолимом упадке Македонии, некогда переживавшей славные времена, но ныне идущей прямиком к общественному и хозяйственному упадку из-за ущербности тамошнего народа, который грабит свои храмы и думает только о том, чтобы свалить свой позор, свою немощь, свои преступления на ни в чем не повинных римлян. Итак, я прихожу к выводу, что Гней Корнелий Долабелла совершенно невиновен в том, в чем его несправедливо обвиняли на заседаниях этого суда. Суда, который тем не менее кое на что пролил свет. – Он повернулся к Цезарю. – Мы ясно увидели, что неприязнь племянника Гая Мария к сенаторам-оптиматам передалась ему по наследству и соответствует его неописуемому невежеству и подлости. Это не суд по делу о злоупотреблениях, а грубое, неумелое и злонамеренное политическое преследование.

Гортензий закончил речь и сел рядом с коллегой по защите.

Аврелий Котта не стал поздравлять его, но все же кивнул, благодаря за краткость и точность. Речь Гортензия никто не назвал бы блестящей, он бывал и вдохновеннее, но, к несчастью для племянника Котты, в глазах его дяди выступление Гортензия было вполне разумным и не допускающим возражений. Даже если Долабелла был виновен, племянник не сумел подкрепить свои обвинения с достаточным умением и мастерством… Но у Котты не было времени на дальнейшие размышления. Цезарь уже стоял в середине зала. Котта с искренним любопытством гадал, что он скажет в свое оправдание, пытаясь спасти то, что спасти невозможно.