– Как долго продлится диктатура? – осмелился спросить Долабелла, единственный сенатор, способный вот так прямо говорить с Суллой.

Сулла стоял посреди просторного зала курии Гостилия. Вопрос не застал его врасплох: они заранее условились, что Долабелла задаст его после выступления Суллы перед patres conscripti. Появится возможность недвусмысленно заявить, что он прибыл в Рим и намерен остаться в нем, что он захватил власть окончательно и не намерен расставаться с нею.

– Что значит «Как долго продлится диктатура?» – риторически переспросил Сулла, стоя в середине зала, затем широко улыбнулся. – Столько, сколько потребуется.

На этом заседание Сената завершилось.

Произнеся эти слова, Сулла также имел в виду, что на сегодня с него хватит. Продолжат на следующий день. Он задумал провести множество заседаний и принять все необходимые законы, чтобы завладеть римскими учреждениями. Последовательно и настойчиво. Но в то утро ему прислали из города Пренесте желанный подарок, который уже выставили на Форуме. Сулле хотелось его видеть. Прямо-таки не терпелось.

Сенаторы вышли из курии, чтобы вместе с ним посмотреть на «подарок», а Сулла принялся размышлять над своим восхождением, поистине стремительным. Сперва он возглавил оптиматов, но затем, став вождем самых упорных поборников старины, распространил свою власть на весь Рим, надзирал за всем, и партия популяров, к которой принадлежал юный Юлий Цезарь, превратилась в ничто.

Сулла улыбался: он последовательно стал помощником Мария в Африке, официально являясь его квестором, трибуном в войне против кимвров и тевтонов, римским претором, наместником Киликии и, забираясь все выше, сделался одним из верховных вождей в гражданской войне. И так вплоть до назначения консулом. Приобретая все больший вес в государственных и военных делах, он отнял у Мария начальствование над римскими легионами, отправленными на Восток для борьбы с Митридатом, грозным понтийским царем: тот постепенно захватывал Грецию, однако Римский сенат опередил хитрого монарха. Сулла повел возмущенных легионеров на Рим, чтобы отстранить Мария и единолично возглавить войну на Востоке. Марий и его союзник Цинна воспользовались его отсутствием, чтобы установить в Риме правление популяров, однако после смерти Мария и возвращения с Востока Суллы, заключившего договор с понтийским царем, популяры потерпели поражение в гражданской войне – жестокой, но чрезвычайно успешной для Суллы, достигшего своих целей.

Сулла провозгласил себя диктатором Рима.

Власть популяров было решено истребить в корне, чтобы никогда больше не возникало разговоров о предоставлении гражданства и права голоса новым союзным Риму городам или сословиям, не связанным с сенаторами-оптиматами.

Диктатура не считалась нормальным явлением. Уже более века, с тех пор как во время Второй Пунической войны Гаю Сервилию вручили неограниченные полномочия, в Римской республике не было диктаторов. Отсюда и удивление patres conscripti.

Но Сулла с невозмутимой улыбкой беседовал с ближайшими и наиболее влиятельными сенаторами, вошедшими в его правительство.

– Отныне мы решаем, что до́лжно, а что нет, – говорил он, хотя даже его самые верные сторонники начинали догадываться: что должно, а что нет, решает сам Сулла. – Итак, нами установлен новый порядок, новая… как бы это сказать? Новая действительность.

Повисла тишина.

Никакого противодействия. Ни намека на инакомыслие. Страх лишает людей дара речи.

Все вышли на Форум.

Там, в середине города, на виду у всего Рима, красовалась насаженная на кол голова Мария-младшего.

Сулла медленно приблизился, наслаждаясь мгновением. Сначала он оскорбил прах Мария. Теперь перед ним торчала отрубленная и вздернутая на кол голова его сына. В эти мгновения Сулле стало ясно: пришло время передохнуть.

– «Нужно сначала стать гребцом, а потом управлять рулем». – Он рассмеялся, повернулся спиной к голове и направился к дому, чуть не плача от счастья. Итак, он покончил со своим заклятым врагом Гаем Марием, а теперь и с его сыном. Это событие предстояло отметить.

По пути в дом новопровозглашенного диктатора Долабелла затеял разговор. Ему хотелось больше узнать о том, как будет выглядеть новый порядок, то есть правление, полностью соответствующее ожиданиям самых отъявленных оптиматов.

– И какие шаги ты собираешься предпринять? – начал он.

– Отменить в Сенате все законы популяров, один за другим, – объяснил Сулла. – Однако нельзя забывать и о правосудии.

– О правосудии?

– О составе судов. Кого только не встретишь в наше время в суде! Всадники и даже выходцы из других сословий. Суды порой крайне враждебны к сенаторам, что создает немало трудностей, однако постепенно эти трудности исчезнут, а значит, мы сможем делать что угодно – править, как хотим, принимать любые законы. И никто не посмеет нас судить, а если посмеют, мы не понесем ответственности.

Сулла улыбнулся. Долабелле казалось, что все куда сложнее.

– И как ты собираешься решить этот вопрос безопасно для каждого из нас?

– Издам закон, по которому суды должны состоять из сенаторов, и только из них.

Сказав это, он преспокойно зашагал к дому.

Долабелла не мог не восхититься смелостью Суллы. Новый диктатор упрощал все трудное до немыслимого предела. Стало понятно, что покровитель Долабеллы намерен уничтожить любые силы и учреждения, могущие противостоять новому режиму, новой действительности, о которой он упомянул этим утром.

– Остается Серторий, – тихо заметил Долабелла, шагавший рядом.

– Верно. Серторий – серьезный вопрос, который тем не менее со временем будет решен. Сейчас он далеко, в Испании. Мы пошлем кого-нибудь туда. Того же Метелла, жаждущего триумфа. Победа в Испании над Серторием могла бы обеспечить ему триумф, о котором он мечтает, дабы сравняться с отцом. – Сулла, казалось, говорил больше для себя, чем для Долабеллы. – Верно, пошлем Метелла. Однако меня больше беспокоят незавершенные дела здесь, в Риме.

Эти слова озадачили Долабеллу, но они как раз прибыли в дом Суллы, так что он решил подождать, устроившись на ложе рядом с диктатором, и позже расспросить его об этих загадочных делах.

– Так что за незавершенные дела? – спросил Долабелла, решив, что настала подходящая минута.

Рабы принесли подносы с едой – нежнейшее мясо с ароматными соусами – и стали разливать вино.

Сулла не ответил на вопрос.

Точнее, ответил, но не словами. Он посмотрел вправо, туда, где расположились его дочь Эмилия и зять Ацилий Глабрион. На самом деле Эмилия была ему не дочерью, а падчерицей, дочерью Цецилии Метеллы, недавно скончавшейся супруги диктатора. Но Сулла заботился о ней, как о родной дочери. И не потому, что испытывал к девушке особую привязанность, а потому, что именно так должен был вести себя отчим в соответствии с римскими обычаями. Ацилия Глабриона, молодого сенатора, ждала блестящая будущность, более того, он был зятем диктатора. Тем не менее именно на нем остановились глаза Суллы.

Долабелла, внимательно наблюдавший за своим покровителем, молча кивнул. Ацилий. Да, это могло быть одним из тех незавершенных дел, на которые намекал Сулла: молодой сенатор осмелился упрекать тестя, самого Суллу, за то, что он провозгласил себя диктатором, не указав, на какой срок берет единоличную власть. Многие другие также придерживались мнения, что после правления популяров Риму нужна сильная рука, однако единоличную власть следует ограничить во времени. Но никто не осмеливался высказывать подобные соображения публично, тем более что Сулла проявлял крайнюю жестокость, расправляясь с врагами. Количество убитых популяров исчислялось сотнями и продолжало расти. Те, кто противостоял Сулле, все чаще подвергались проскрипциям и лишались имущества, однако это пока не стало всеобщим явлением. Долабелла осмелился спросить Суллу о продолжительности диктатуры, но ни разу не поставил ее под сомнение, тем более публично. Даже этот вопрос был заранее согласован с самим Суллой. Ацилий же, хоть и был поборником старины – в противном случае Сулла не выдал бы за него падчерицу, – опасался того, что его тесть сделается полновластным диктатором. Присвоенный Суллой титул как нельзя более красноречиво отражал его возможности и полномочия: dictator legibus scribundis et rei publicae constituendae, то есть «диктатор для написания законов и укрепления республики». Самодержавная власть. Без какого-либо упоминания об ограничении по времени.

– Ацилий… – начал Сулла.

Долабелле были хорошо знакомы эти обертоны в его голосе. Он приподнял брови и вздохнул, уставившись на дно кубка. Голос Суллы не предвещал для молодого человека ничего хорошего: Ацилий ошибался, полагая, будто пребывает в безопасности и может упрекать диктатора лишь потому, что он его зять.

– Ацилий! – повторил Сулла, не привыкший окликать никого дважды.

– Да… отец, – наконец отозвался Ацилий.

Сулла улыбнулся:

– Как думаешь, произнеся слово «отец», обращенное ко мне, ты находишься в безопасности?

В триклинии воцарилась тишина.

Гости перестали есть и пить.

Рабы застыли, как изваяния; слышалось лишь журчание воды в фонтане, украшавшем дом. Голос Суллы, резкий и жесткий, обездвижил всех.

– Я не понимаю… – начал было Ацилий, но рука Эмилии остановила его.

Она знала, что не стоит перечить отчиму, тем более в присутствии гостей. Что бы ни сказал муж, это лишь усугубило бы положение.

– Ты полагаешь, Ацилий, что сын может публично порицать отца за то, как отец ведет государственные дела? – спросил Сулла.

Ацилий убрал руку из-под ладони жены; сам того не ведая, он разорвал последнюю нить, связывавшую его с Суллой. Эмилия сжалась на ложе, будто желала отгородиться от мужа и не дать гневу отчима обратиться против нее.

Молодой человек уже понял, к чему все идет, но решил, что тесть обрушился на него слишком уж сильно.

– Возможно, я был не прав, выбрав место для обсуждения продолжительности вашей… диктатуры, но думаю, что указать предельный срок…

– Ты думаешь, мальчик, что твое мнение кого-нибудь волнует? – перебил его Сулла, обращаясь к нему с подчеркнутым пренебрежением: несмотря на молодость, Ацилий все еще числился сенатором. – Клянусь Юпитером, оно не волнует никого. Если бы ты проявил такую дерзость в разговоре с глазу на глаз, я бы мог сделать тебе выговор, также в отсутствие посторонних, но ты порицал меня публично. Всего несколько недель назад популяры свободно распоряжались в Риме. Потребовалась долгая гражданская война, чтобы я вернул власть сенаторам – тем, кому сами боги повелели управлять нашим городом, республикой и ее провинциями, – и все это лишь для того, чтобы меня порицал член моей семьи? Нам, оптиматам, в первую очередь необходимо единство. И ты его нарушил. – Сулла умолк, не торопясь, не обращая внимания на тишину в триклинии, допил свое вино и наконец вынес приговор: – Встань и ступай прочь, Ацилий, и больше никогда не возвращайся в этот дом.

Молодой человек, все еще лежавший на ложе рядом с женой, был ошеломлен. Он посмотрел на Эмилию, затем на тестя.

– С сегодняшнего дня вы в разводе, – объявил Сулла.

Ацилий, все еще с приоткрытым ртом, медленно поднялся.

– Она беременна, – пробормотал он. – Мы собирались сказать тебе сегодня вечером.

Сулла лишь вытянул руку с пустым кубком. Раб поспешно приблизился, чтобы наполнить его. Сулла сделал большой глоток, поставил кубок на стол и снова впился глазами в Ацилия.

– Ладно, мальчик, ты уже все сказал, – сказал он. – Уходи. Твое счастье, что ты отец будущего ребенка моей падчерицы Эмилии, – это единственное, что спасет тебе жизнь. А теперь, во имя Юпитера, убирайся из моего дома!

Ацилий Глабрион, не сказав ни слова, даже не попрощавшись с женой, ушел с домашнего пира диктатора Суллы. Он понял, что неожиданно впал в немилость.

После ухода Ацилия обстановка разрядилась. Гости вернулись к трапезе, музыканты, оживлявшие ее, вновь заиграли на своих инструментах. Все расслабились. Только Эмилия безмолвно и безучастно смотрела в невидимую точку. Она любила Ацилия и знала, что ее муж, теперь уже бывший муж, упрекал отчима справедливо, хотя, конечно же, неудачно выбрал для этого время. Эмилия была беременна и разведена; у ребенка не будет отца. А еще она была испугана. И на всякий случай не открывала рта.

– Не слишком ли ты был… суров с Ацилием? – осмелился спросить Долабелла. – В конце концов, он член твоей семьи… Был им, – вовремя поправился он.

– Нет, мой друг. Я не был суров. Я был строг, но действовал разумно, имея в виду интересы государства, – возразил Сулла. – Если я так резко пресекаю разногласия внутри своей семьи, все те, кто не принадлежит к ней, дважды подумают, прежде чем спорить со мной, так ведь?

– Несомненно, ты прав, – кивнул Долабелла, пока раб подливал ему вина. – Так что же, все дела теперь доделаны?

И снова Сулла ответил на вопрос не словами: теперь у него была падчерица, которую предстояло выдать замуж. Конечно, первым делом – развод, но это решится к утру: если ты диктатор, тебе намного проще разбираться с законом. Главное, что Эмилия… доступна. Отличный повод для укрепления связей, заключения выгодных политических союзов. Сулла имел надежных сторонников, таких как Долабелла, но в Риме водились и другие орлы, летавшие весьма высоко: было бы неплохо держать их при себе, связав брачными узами.

Под внимательным взглядом Долабеллы диктатор медленно повернул голову и остановил взгляд на одном из почетных гостей – Помпее, который растянулся на соседнем ложе.

Он торопливо размышлял, перебирая в уме события и действия, которые тщательно обдумал и взвесил. Последний прогон перед вынесением окончательного решения: Помпей был одним из стремительно возвышавшихся молодых сенаторов. Некогда он отличился на поле боя. За жестокость и безжалостность в войне против союзников ему, юному патрицию с безграничным честолюбием, дали прозвище adulescentulus carnifex, «молоденький мясник». Сулла знал, что делает: именно таких людей он желал иметь в своем окружении. Приближалась старость, и он собирался насладиться годами спокойствия, предшествующими смерти. Для сплочения Рима вокруг правящего сословия сенаторов-оптиматов требовались сильные, безжалостные люди, способные хладнокровно карать, казнить без суда и следствия, а если необходимо – развязать кровопролитную войну. Во время недавней гражданской войны у Помпея хватило здравого смысла встать на сторону Суллы; он ловко и сноровисто распоряжался тремя легионами, сражавшимися с войсками Мария и остальных популяров. И наконец, Помпей был не обычным изнеженным аристократом, а homo novus: его отец стал первым в роду, кто попал в Сенат. Помпеи не страдали родовой спесью, как большинство присутствовавших на пиру гостей и оптиматов в целом. Для этого честолюбивого легата и государственного мужа родство с Суллой означало бы серьезное продвижение на служебном поприще, его cursus honorum выглядел бы отныне многообещающим в рядах самых закоренелых поборников старины.

Помпей почувствовал, что взгляд Суллы устремлен на него, и выдержал этот взгляд без высокомерия, сдержанно и доброжелательно. Как будто читал его мысли. По правде говоря, он во многом разделял убеждения Суллы. Но в присутствии всемогущего диктатора следовало проявлять благоразумие, и он терпеливо ждал, пока тот не заговорит первым.

– Ты, Гней Помпей, возьмешь в жены мою дочь Эмилию.

Не дожидаясь согласия, Сулла отвел взгляд от того, кого выбрал в зятья, и обратился к рабам, требуя принести еще вина и еды для всех гостей, потому что в семье ожидалась новая свадьба. О том, что Помпей уже женат, не было сказано ни слова.

Эмилия вздохнула. Она не испытывала никаких чувств к избраннику отчима, но брак с одним из ближайших союзников Суллы внушал некоторые надежды. Ребенок, которого она носит во чреве, будет защищен: это ее успокаивало.

Помпей размышлял, потягивая вино. Он не дал согласия на предложение Суллы, но было очевидно, что диктатор не примет отказа. Сам Помпей был женат на Антистии. Этот брак также был заключен по расчету и поначалу выглядел как сделка. Помпей помнил, что его обвинили в злоупотреблениях и растрате при разделе трофеев, доставшихся римлянам после разграбления Аскула. Его могли судить и сурово наказать, поскольку при распределении военной добычи не были соблюдены римские законы и обычаи. Оставалось одно: не дожидаясь разбирательства, после недолгого ухаживания жениться на Антистии, дочери председателя суда, перед которым он должен был предстать.

Помпей глотнул вина. Его хитрость удалась на славу: все обвинения были сняты. Но неожиданно он полюбил молодую женщину, которая оказалась хорошей супругой. Ему вовсе не хотелось ее бросать, не говоря уже о том, что это было бы вопиющей несправедливостью по отношению к ней. Однако возражать Сулле значило нарваться на крупные неприятности.

Гней Помпей поднял кубок и воскликнул:

– За мой счастливый союз с Эмилией, дочерью Луция Корнелия Суллы, диктатора и спасителя Рима!

– Замечательно сказано! – отозвался Сулла, тоже поднимая кубок. Его примеру последовали остальные гости.

Все выглядели счастливыми.

Антистии рядом не было.

Помпей смотрел в никуда. Сегодня он не вернется домой – переночует у кого-нибудь из друзей, также сидевших за столом у Суллы, и сообщит Антистии о разводе письмом. Женщины впечатлительны, особенно в подобных вещах, и Помпею не хотелось вдаваться в ненужные объяснения. Антистии придется покинуть дом, он же вернется несколько недель спустя – возможно, уже с Эмилией в качестве новой супруги.

– А теперь? – тихо спросил Суллу Долабелла. – Все дела завершены, и притом удачно, не так ли?

Но Сулла решительно покачал головой.

– Нет, – сказал он, – осталось еще одно дело, но в другом месте.

– Что же это за дело? – полюбопытствовал Долабелла.

– Цезарь, – отрезал Сулла.

Долабелла наморщил лоб, искренне удивившись:

– Цезарь? Гай Юлий Цезарь? Ты имеешь в виду этого мальчика? Но он никто. Он не участвовал ни в одном походе, не выступал ни на одном суде, люди даже не знают, умеет ли он говорить. Тебя действительно беспокоит этот юноша… если не ошибаюсь, девятнадцати лет?

– Восемнадцати, – поправил его Сулла, который успел собрать все сведения о молодом человеке, ставшем предметом их разговора, и добавил: – И он фламин Юпитера.

– Фламин Юпитера? – От удивления Долабелла даже растерялся. Неужели Сулла впал в беспамятство и у него начиналось бредовое расстройство? – Но этот сан не предполагает какой-либо власти.

– Фламин Юпитера – почетная должность, его уважают и плебеи, и знать, и вообще весь народ, – возразил Сулла.

– Его назначили Марий и Цинна, вожди популяров. Если это так беспокоит тебя, отмени назначение. Отныне у тебя есть полная власть. Неограниченная. Стоит только приказать, и мальчишка перестанет быть жрецом Юпитера.

– Этого недостаточно, – заметил Сулла.

Они говорили один на один. Гости говорили о том о сем, но Долабелла слышал только своего покровителя. Он пытался понять, остается Сулла по-прежнему умнейшим человеком, от которого он многому научился, или выжил из ума. Если так, возможно, пришло его время – его, Долабеллы… Но Сулла продолжил:

– Нет, лишить его должности недостаточно. По правде сказать, мне бы хотелось переманить его на нашу сторону, в нашу партию. Как Помпея. Я прикажу Цезарю развестись с дочерью Цинны, одного из самых враждебных нам вождей популяров, и жениться на какой-нибудь римской патрицианке, дочери сенатора-оптимата, из тех, кто разделяет… наш взгляд на происходящее.

Долабелла наклонил голову, вздохнул и подвел итог:

– Я все-таки думаю, что ты преувеличиваешь.

– Нет, я не преувеличиваю, – настаивал диктатор. – Этот молодой Цезарь – племянник Гая Мария. Никто не знает, на что он способен. Я хочу, чтобы он был за нас. А не против нас.

Долабелла медленно покачал головой. Марий был великим вождем популяров и по-прежнему оставался легендой Рима. Но после смерти Мария-младшего, сына Мария-старшего, Гай Юлий Цезарь был единственным из его остававшихся в живых родственников, который представлял из себя кое-что. Сулла вовсе не потерял рассудка, он сохранял проницательность и осторожность, мог предвидеть будущие опасности: человек, который благодаря хитрости и чутью добился полной власти над Римом.

– Может быть, ты и прав, – согласился Долабелла и отпил вина, но внезапно его лицо омрачила тень сомнения. – Что, если молодой племянник Мария, этот Гай Юлий Цезарь, откажется разводиться?

На это Сулла сказал всего одно слово, повернув руки ладонями вверх:

– Тогда…

Он не закончил.

Долабелла не нуждался в разъяснениях.