Цезарь дал Миртале выговориться, почти не задавая ей вопросов. Рассказ девушки был достаточно ясным, подробным и откровенным. Девушка говорила ровно, без слез, но едва сдерживаемое волнение делало ее слова еще более убедительными. Ее выступление, не очень продолжительное, было губительным для Долабеллы. Обвиняемый, поведала она, вошел в ее дом и, воспользовавшись тем, что поблизости не было ни отца, ни жениха, избил ее, повалил на пол, а потом изнасиловал, пока ее держали легионеры. Затем она рассказала о том, как пыталась покончить с собой и как жених спас ее в последнее мгновение; теперь единственная ее надежда на утешение и покой – приговор римского суда, который накажет насильника. От этого решения зависит ее честь.

– Хорошо, – кивнул обвинитель.

Ему нечего было добавить. История девушки не походила на показания подкупленного свидетеля или забывчивого старика. Миртала была молода, выступала убедительно и знала, о чем говорит: наместник оскорбил и унизил ее, использовав власть и силу для совершения отвратительного преступления.

Цезарь сел и внимательно посмотрел на защитников, ожидая, что его дядя Котта снова встанет и станет задавать вопросы свидетельнице, но тот сидел с рассеянным видом. Зато Гортензий, сжав губы и важно кивая, якобы в знак согласия со словами девушки, медленно поднялся и степенно, с тщательно рассчитанной невозмутимостью человека, у которого все предусмотрено и продумано до мелочей, приблизился к месту, где стояла Миртала.

– Женщина, – сказал Гортензий. – После купленных показаний и безумного старика, потерявшего память, обвинение предлагает нам выслушать женщину.

Цезарь наморщил лоб: римский закон позволял женщине давать показания на суде. Это было отнюдь не ново. Он не ожидал такого со стороны защиты. Как далеко они намерены зайти?

– Итак, твоих слов достаточно, чтобы опорочить свидетелей, – сказал человек в капюшоне отлично поставленным голосом, – однако мы должны знать, собирается ли девушка, которую якобы изнасиловали, давать показания или нет.

В это мгновение женщина, выложившая им все подчистую, почувствовала себя особенно скверно. Сообщать что бы то ни было о девушке казалось ей еще большим предательством. Но она была готова на все ради спасения Цезаря.

– Да, девушка собирается дать показания, – подтвердила она.

– Раз так, – вмешался второй человек в капюшоне, – ты должна дать нам сведения, которые принизят ее в глазах суда.

Гортензий владел своим зычным голосом так умело, что могучее эхо его слов разносилось по всему обширному залу, где судили Долабеллу.

– Итак, сейчас мы с вами должны поверить показаниям женщины. – Он заговорил еще громче, театрально взмахнув руками. – Женщины! – Заметив, что обвинитель вот-вот вмешается, чтобы напомнить очевидное: женщина имеет право давать показания наравне с мужчиной, Гортензий опередил его и заговорил громко и быстро, с самодовольным видом расхаживая по залу. – Конечно, женщина может давать показания в суде. Я всегда считал это нелепостью, но все же… – он развел руки, повернув их ладонями вверх и глядя на публику, – но все же таков римский закон. Мы все это знаем. Пусть так и будет. Женщина. Хорошо, но давайте вернемся к ценности таких показаний. Должен ли я напоминать присутствующим, что первая женщина, Пандора, была отравленным даром Зевса, о чем повествуют древнейшие поэты? Женщина – главная причина раздора не только между нами, несчастными смертными, и между вечными богами, которые за нами наблюдают, помогают нам и время от времени наказывают нас. Прометей украл священный огонь и передал его людям, но предупредил наших предков, чтобы они не принимали никаких подарков от Зевса. Прислушались ли наши предки к его словам? Нет. И дар Зевса пришел в виде женщины, Пандоры. Эпиметей принял этот подарок, взял Пандору в жены и даже имел от нее потомство. А что сделала Пандора? Откупорила знаменитую амфору и выпустила на свободу напасти, которые мучают нас по сей день, в том числе ложь, которая, как ни странно, также является богиней, воплощенной в Апате, по-нашему – Фраус, потому что она мать обмана и мошенничества. Пандора, Фраус и так до наших дней – женщина приносит только несчастья, в этом случае – ложь и обман. Даже Минерва солгала Улиссу, когда тот наконец добрался до Итаки, обманула его, заявив, что Пенелопа нашла нового мужа. И только когда проницательный Улисс обнаружил, что с ним разговаривает изменившая свою внешность богиня Минерва, она перестала лгать и сказала правду. Но в том-то и дело, что такова природа женщины, даже богини: склонность ко лжи. Вот что предлагает нам сейчас молодой обвинитель по этому делу, по этому запутанному делу. Клянусь всеми богами, даже в Троянской войне была виновата женщина! Это все, чем располагает обвинение?

Цезарь молчал. Речь Гортензия застала его врасплох, у него не было ответных доводов. Его оглушила горечь предательства и измены, к тому же, как он все отчетливее осознавал, предала его именно женщина… Может, его собственная жена, которая знала подробности, упомянутые защитниками Долабеллы? С Корнелией он делился всем. Беседы с женой, при полном доверии между ними, успокаивали его. Нет, этого не может быть. В голове крутился водоворот мыслей, и Цезарь ничего не ответил. Просто промолчал.

Гортензий почувствовал себя увереннее, заставив противника замолкнуть. Затем повернулся к Миртале, которой пока не задал ни одного вопроса.

– Когда к тебе домой пришел наместник, в какой одежде ты была, женщина? – осведомился защитник защиты.

– Какая на мне была одежда? – удивленно повторила Миртала.

– Мы имеем дело еще с одним глухим свидетелем? – Гортензий повернулся к публике. – В Македонии, как видно, начинают страдать с юных лет.

Он рассмеялся, а вместе с ним – многие из присутствующих и почти все судьи.

– На мне была туника! – крикнула Миртала, чтобы перекричать смех.

Гортензий снова повернулся к ней.

– Надо же: она видит, слышит и даже говорит, – издевательски заметил он, вызвав еще один взрыв смеха. Но внезапно его лицо стало суровым. – Всего лишь туника? В таком наряде молодая македонянка по обычаю встречает мужчин?

– Нет, обычно я надеваю сверху мантию наподобие паллы, которую, как я вижу, носят римские женщины, когда выходят из дома.

– Но ты была одета в простую тунику и открыла дверь, – настаивал Гортензий.

– Он был наместником Македонии, – объяснила Миртала и, ко всеобщему удивлению, вызывающе добавила: – Я должна была не впускать в свой дом наместника, назначенного Римом для управления Фессалоникой? Так я должна была поступить?

Гортензий неподвижно стоял перед девушкой.

В зале воцарилась тишина.

Цезарь кивнул, восхищенный ее смелостью.

– Вопросы, девушка, задаю я, – наконец сказал Гортензий. – Свидетель, в данном случае свидетельница, должен ограничиться ответом, но, поскольку ты спрашиваешь, я отвечу: женщина, считающая себя порядочной, не открыла бы дверь; она приказала бы открыть рабыням, а сама отправилась бы в свои личные покои, чтобы приодеться, и не предстала бы перед наместником в столь легкомысленном и вызывающем виде. Вот как следовало вести себя, девушка. Но ты решила предстать перед наместником не в целомудренном виде, а как продажная женщина, и отдалась ему как последняя шлюха, поскольку стремилась опорочить его перед всеми.

– Если я отдалась наместнику как шлюха, то он забыл мне заплатить, – возразила Миртала, вновь проявив дерзость, обескуражившую как защитника, так и присутствующих в зале.

Цезарь неподвижно смотрел перед собой. Храбрость девушки вызвала у него уважение, но мысли были заняты другим.

– Они все знают, – тихо сказал он Лабиену.

– О чем?

– О том, что она встретила его в легкомысленной одежде, – шепотом объяснил Цезарь. – Я говорил это только одному человеку.

Лабиен сглотнул слюну и не ответил.

Гортензий продолжил допрос. Он вел себя напористо, яростно: ему хотелось стереть следы дерзости с лица этой молодой женщины, которая осмелилась перечить ему в суде, в его вотчине.

– А был ли в доме кто-нибудь еще, когда ты впустила наместника?

– Нет, но я не могла его не впустить…

Гортензий не позволил ей закончить, оглушив ее потоком обвинений:

– Ты открыла ему полуголая, приняла его одна, когда мужчин в доме не было – ни отца, ни брата, ни других родственников мужского пола. Тебе это было выгодно, и ты нарочно все подстроила. – Затем повернулся к публике, не останавливая пылких обличений: – Она обманула наместника, охмурила, желая осрамить, как я и предполагал. Все это не более чем уловка чужеземцев, желающих опорочить наше правление в Македонии. Эти люди хотели поднять бунт. Они лишь делают вид, что подчиняются нашим законам, на самом же деле искусно пытаются подорвать наш авторитет изнутри. Они гораздо опаснее, чем вооруженные воины на поле брани, где их громили римские легионы. Они хотят уничтожить нас здесь, в Риме, разрушить наше правление, рассчитывая на содействие подлинных врагов Сената, – он покосился на Цезаря, – которые, не то в силу извращенности своей натуры, не то по наивности – не знаю, что хуже, – дают поддержку, прикрытие и слово этим лжецам, этой лживой женщине, и где? Здесь, в самом сердце Рима, в базилике Семпрония, на Форуме нашей столицы.

Миртала открыла было рот, чтобы произнести слова, которые, по ее мнению, были чрезвычайно важны – она не могла отказаться впустить наместника провинции, – но Гортензий поднял обе руки, чтобы заставить ее замолчать, и девушка, опечаленная неудачной попыткой защитить себя от несправедливых обвинений, чувствовавшая себя совершенно одинокой, умолкла.

– Женщина, девушка, – добавил Гортензий, – должна не только быть порядочной, но и вести себя должным образом, – произнес он как приговор.

– Этот человек меня изнасиловал! – в отчаянии воскликнула Миртала и указала на Долабеллу. – Изнасиловал и сломал мне жизнь…

Она разрыдалась. Безжалостный Гортензий подошел к ней почти вплотную и прокричал, брызгая слюной, капли которой, казалось, падали ей на лицо.

– Все это ложь! Выдумки развратницы, водящей за нос мужчин, которая теперь выжимает притворные слезы, пытаясь нас растрогать! – Он склонился перед Мирталой, чтобы говорить на уровне ее ушей, будто собирался поведать секрет, но потом заговорил во весь голос, так, чтобы слышал весь зал: – Слезы тебе не помогут. – Он снова рассмеялся и обратился к суду: – Один свидетель куплен, другой беспамятен и безумен, а третий получил по заслугам. Таковы показания, представленные обвинением.

Миртала плакала.

Лица судей были непроницаемы.

Помпей обратил внимание, что в базилике темнело. Было уже поздно. Лучше, подумал он, продолжить в другой день.

Цезарь смотрел на Корнелию.