Цезарь быстро шагал через город. Путь с Форума, от базилики Семпрония до дома в Субуре, он проделал незаметно для себя, глядя перед собой широко открытыми, немигающими глазами, плотно стиснув зубы. Его душила ярость.

Верный Лабиен едва поспевал за ним.

Они молчали и за всю дорогу не проронили ни слова. Лабиен никогда не видел Цезаря в таком гневе.

Добравшись до дома Юлиев, молодой pater familias ворвался в атриум, как дикий лев на venatio. Однако никто не собирался охотиться на этого зверя – по крайней мере, тем вечером. Сейчас охотился он сам.

– Где она? – спросил он растерявшихся рабов. Даже Лабиен не сразу сообразил, кого он имеет в виду.

– Где она? – повторил Цезарь.

Лабиен вспомнил, какими глазами тот смотрел на публику: Цезарь был уверен, что в его поражении виновен один из домашних, сообщивший защитникам сведения, необходимые для очернения его свидетелей. Стало понятно, что друг подозревает собственную жену.

– Ради всех богов! – воскликнул Цезарь. – Где Корнелия?

Рабы по-прежнему не знали, что ответить.

– Что ты задумал? – осторожно спросил Лабиен.

Он не верил, что Корнелия способна предать Цезаря, и поражался тому, что друг может так думать.

Цезарь был вне себя: он бросился обыскивать внутренние покои, затем спальни – свою собственную, Корнелии и матери, но никого не нашел.

– Корнелия! – завопил он. – Она все знала, я все ей рассказал, я рассказал ей о каждом из моих свидетелей, и она… она!.. – бессвязно выкрикивал он.

Лабиен молчал, пытаясь осмыслить случившееся.

Цезарь повернулся к рабам.

– Матери, сестер и жены хозяина нет дома, – быстро доложил атриенсий, пытаясь хоть чем-то помочь хозяину. – Они еще не вернулись с Форума. Сказали, что сразу после суда заедут к родителям молодой хозяйки – навестить ее мать, которая, кажется, захворала…

– Так пошлите кого-нибудь, приведите ее сюда! – выпалил взбешенный Цезарь.

Взяв себя в руки, он не стал бить несчастного раба, который упал на колени, испугавшись его гнева.

– В чем дело, что происходит? – Это была Корнелия. Она вошла в атриум. – К чему такой крик? – спросила она тем же милым и невинным голосом, что и всегда.

Его звук немного успокоил Цезаря.

Корнелия шагнула к нему и принялась оправдываться:

– Твоя мать задержалась в моем доме… Ну, то есть в моем старом доме, у моей матери, которая плохо себя чувствует. Я решила побыстрее вернуться, потому что день был очень тяжелым и я хотела встретиться с тобой как можно скорее. Твои сестры скоро придут.

Словно подтверждая правдивость ее слов, в атриуме появились сестры Цезаря. Увидев его лицо, они испугались. Бесконечно любившая Цезаря, молодая и простодушная, преданная и верная, Корнелия не могла понять, какую ярость он испытывал в эту минуту. Она не могла представить, чтобы Цезарь мог так плохо о ней подумать, тем более – чем-то обидеть ее или оскорбить. Корнелия видела, что он зол, разъярен, это было очевидно, но ей казалось, что причина всему – суд. Защита без малейших усилий разделалась со всеми его свидетелями. Несомненно, это был скверный день для него.

– В чем дело, Гай? – спросила она, все еще простосердечно, но уже начиная догадываться, что в ее отсутствие произошли некие события.

– В чем дело? Ты спрашиваешь, в чем дело? – повторял Цезарь, бесцельно расхаживая по атриуму и размахивая руками. Наконец он остановился и пристально посмотрел на жену: – Разве ты ничего не видела?

– Что я должна была видеть? – спросила она очень серьезно и напряженно.

– Показания всех моих свидетелей, одно за другим, были опровергнуты защитниками Долабеллы, которые знали об этих людях все, – объяснил Цезарь и повторил: – Все!

Корнелия медленно присела на край обеденного ложа.

– Они все знали, Корнелия, – продолжил Цезарь. – Они знали то, что я рассказывал только тебе.

Молчание.

Напряженное. Тягостное.

Лабиен боялся того, что может сделать Цезарь.

Корнелия боялась только одного: того, что Цезарь мог подумать о ней.

– Ты думаешь, что это я тебя предала – рассказала все защитникам Долабеллы?

В глазах ее стояли слезы, но она держала себя в руках.

Цезарь подошел – медленно, с непроницаемым лицом.

Лабиен встал между ними.

– Ты сейчас сам не знаешь, что делаешь и говоришь, – сказал он.

– Отойди, – бросил Цезарь. – Это касается только меня и моей жены.

Лабиен смотрел другу в глаза, пока тот не моргнул; затем Лабиен очень медленно, неохотно отошел в сторону, хотя был готов вмешаться в случае надобности.

Цезарь присел перед Корнелией на корточки, чтобы сравняться с ней ростом, поскольку она все еще сидела на ложе.

– Нет, – отрезал он на удивление трезво, спокойно и холодно, но, когда продолжил, в его голосе все еще чувствовалась сдерживаемая ярость. – Нет, я не думаю, что ты ходила к защитникам Долабеллы. Не верю, что ты предала меня сознательно. Как я могу подумать так о тебе?

Корнелия кивнула, тихо плача от сильнейшего напряжения, но уже с некоторым облегчением. Она догадывалась, что означает сдерживаемая ярость мужа в сочетании со словами.

– Ты не веришь, что я предала тебя намеренно, но думаешь, что я говорила с кем-то о свидетелях и сболтнула то, что дошло до ушей защитников Долабеллы и стало причиной бедствия на сегодняшнем суде. Вот что ты думаешь.

Цезарь вздохнул.

– Да, я так думаю, – подтвердил он.

Корнелия снова кивнула; слезы беззвучно катились у нее по щекам.

– Я ни с кем не говорила и не обсуждала того, что ты мне рассказал, – заверила она, все еще беззвучно рыдая и одновременно перебирая в уме все беседы, которые вела за последние несколько дней, стараясь припомнить, что и кому сообщала.

– Подумай хорошенько, Корнелия, – властно настаивал Цезарь, вновь с нарастающей яростью. Но теперь ее ослабляли слезы и растерянность жены, чувствовавшей себя виновной в его бедах. Теперь это был гнев, смешанный с состраданием. Гнев, смешанный с любовью. С разочарованием и любовью.

Корнелия силилась вспомнить…

– Нет, я ни с кем не говорила о свидетелях, – повторила девушка, и тут вдруг кое-что пришло ей на ум, – вот только…

Она не закончила.

– Только… что? – Цезарь схватил ее за обе руки, не угрожая, а лишь умоляя сосредоточиться на ответе.

Но Корнелия уже знала ответ. Внезапно все встало на свои места, однако догадка была столь ужасной, что она не могла вымолвить ни слова. Она лихорадочно искала другое объяснение, хотя чувствовала, что уже знает правду.

– Возможно, кто-то из рабов слышал, как мы разговариваем… – предположила она, но не потому, что действительно так думала, а из желания выиграть время и как следует поразмыслить над тем, верны ли ее предчувствия… такие пугающие. – Да, наверняка кто-то из рабов подслушивал под дверью, как мы в детстве, помнишь?

– Когда узнали, что нас собираются поженить? – горько усмехнулся Цезарь, желая убедиться в том, что правильно понял молодую жену.

– Например, – подтвердила Корнелия.

Не сводя с нее глаз и по-прежнему не вставая, Цезарь огляделся: в атриуме присутствовали атриенсий и другие рабы.

– Думаешь, кто-нибудь из рабов шпионил за нами? Значит, я должен допросить их одного за другим, пока не заставлю предателя признаться?

Цезарь медленно встал.

Итак, рабы. Неужели один из них – предатель? Его отец, а затем и мать всегда были образцовыми хозяевами. В доме Юлиев никто не подвергался несправедливому наказанию, а после кончины отца несколько старших рабов получили свободу по его завещанию. У Юлиев рабы чувствовали себя куда вольготнее, чем в любом другом доме. К тому же хозяева щедро вознаграждали их деньгами, сестерциями, которые те могли приберечь и впоследствии купить себе свободу. Таким был уговор, который всегда приносил добрые плоды. Цезарь не ожидал предательства от домашних рабов. Но если жена настаивает, их следует допросить…

Однако Корнелия покачала головой, и Цезарь снова присел перед ней на корточки.

Она не могла допустить несправедливости.

– Нет, я не думаю, что это рабы, – пробормотала она. – Не думаю, что это кто-то из них. Рабы преданы тебе, я уверена.

Атриенсий и остальные слуги с облегчением вздохнули. Сами того не замечая, они в страхе прислушивались к разговору. То, что молодая хозяйка их защищала, произвело на них сильное впечатление. Куда проще было бы взвалить всю вину на рабов.

Цезарь снова обратился к жене.

– Ты о чем-то умалчиваешь, – сказал он. – Ты знаешь, кто предал меня. Ты с кем-то разговаривала. С кем? На Форуме? На рынке? Может, ты что-то говорила своей матери, когда ее навещала? Или общалась в базилике с кем-нибудь из сенаторов? С ветеранами моего дяди Мария, которые всюду вас сопровождают? С кем ты говорила, Корнелия? Если не рабы, значит ты кому-то что-то сболтнула. Почему ты молчишь? Кого выгораживаешь?

Он снова схватил ее за руки, сжимая совсем легонько, но так, что она почувствовала, как сильно его бешенство, вызванное ее молчанием. И поняла, что он будет спрашивать, спрашивать и спрашивать, пока не получит ответ. Но ответ был слишком ужасным, правда была слишком неприглядной, чтобы выдать ее, поэтому она молчала, молчала и рыдала без остановки, а он спрашивал и спрашивал:

– С кем, Корнелия? Ради всех богов! Я не виню тебя, но ты должна мне признаться, с кем разговаривала! С кем ты обсуждала свидетелей? С кем?

– Она говорила со мной, – прозвучал голос взрослой женщины.

Цезарь повернулся и увидел на пороге атриума прямую, решительную фигуру. Это была мать. Он оставил в покое молодую жену, встал и подошел к Аврелии, ничего не говоря, только глядя ей в глаза с недоумением и недоверием.

Аврелия отдала свою паллу встретившему ее атриенсию, страшно обрадованному тем, что хозяйка наконец пришла и вот-вот разберется, кто виноват.

– Корнелия рассказала мне о Миртале во всех подробностях, – объяснила Аврелия, как обычно холодно и невозмутимо. – Я заметила, что ты чем-то встревожен, спросила ее, в чем дело, и она сказала: ты сомневаешься, надо ли заставлять Мирталу давать показания, тебя тревожит то, что она приняла Долабеллу одна и без одежды, которую римский суд счел бы достаточно целомудренной. Я поняла, насколько забывчив и немощен Орест, видя его здесь, в атриуме, на обедах, я знала о том, откуда взялись средства на поездку Лабиена и Марка в Македонию. У меня были все сведения, и я сообщила их защитникам Долабеллы. Моему брату, твоему дяде.

Аврелия подозвала рабыню и попросила воды. Ожидая ее, продолжила:

– Неужели тебе могло прийти в голову, будто Корнелия обсуждала твоих свидетелей с кем-то посторонним? – продолжила она. – Эта девушка поклоняется земле, по которой ты ступаешь, Гай. Клянусь всеми богами, Корнелия умна и предана тебе до крайности! Разве способна она на промах, подобный тому, в котором ты ее заподозрил? Может ли твоя юная жена обсуждать с кем-либо, кроме меня, такой щекотливый вопрос, как уязвимость твоих свидетелей?

Цезарь сел на ложе напротив нее.

Во дворе послышался детский голосок:

– Мама, мама!

Крошка Юлия, которую сопровождала служанка, подошла к матери и обняла ее колени.

– Крики напугали ее, моя госпожа, и она убежала, – оправдывалась рабыня.

Корнелия обняла дочь, ничего не ответив.

– Вставай, дорогая, иди к себе в комнату и жди мужа. Возьми с собой девочку, – велела Аврелия невестке.

Корнелия молча кивнула и, как все прочие, потрясенная происходящим, вышла из атриума вместе с дочкой. Аврелия посмотрела на рабов и Лабиена:

– Вы все, идите к себе или займитесь делами. А ты, Лабиен, ступай домой. Завтра будет новый день, и ты, как всегда, сможешь присутствовать на суде вместе с моим сыном. – Она вздохнула и добавила: – Ох уж этот проклятый вечный суд.

Все безропотно подчинились.

Аврелия буквально излучала властность, что делало ее повеления неоспоримыми. Она не привыкла распоряжаться в присутствии сына, но, когда все-таки делала это, даже Цезарь не осмеливался ей возражать.

На этот раз он тоже промолчал.

Аврелия и Цезарь остались одни в атриуме. Мать стояла, сын сидел, время текло медленно и тяжело, тишину нарушало лишь потрескивание вечерних факелов, зажженных рабами.

– Если тебе угодно, можешь меня наказать, – сказала наконец Аврелия.

– Зачем ты говоришь такое, матушка?

Она вздохнула и уселась рядом с сыном.

Оба, подавленные, сидели друг подле друга, испытывая разочарование, сознавая, что потерпели поражение.

– Почему ты это сделала?

Аврелия снова встала, повернулась и, отводя взгляд от сына, чего обычно не делала, прошлась по атриуму, силясь объяснить ему свой поступок и одновременно понять саму себя.

– Я хотела тебя спасти. Если ты выиграешь этот суд, они не оставят тебя в покое, ибо увидят в тебе нового вождя популяров, нового Мария. В начале суда я думала, что, проиграв, ты рискуешь лишь будущими должностями, и мне было тебя жаль, но все-таки ты решил выступить на стороне обвинения. На divinatio ты был ужасен, но я сразу поняла: в тот день ты притворялся, чтобы обвинителем выбрали тебя, скверного оратора, а не умницу Цицерона. И твой замысел сработал. Трибунал назначил тебя обвинителем, но затем, на reiectio, во время речи, обращенной к Метеллу, я поняла, что ты можешь выиграть суд или, по крайней мере, сильно переполошить судей, горстку сенаторов-оптиматов, купленных Долабеллой. Это было сложно и маловероятно, но, как я понимала, все же возможно. У тебя имелись надежные свидетели, и ты собирался нащупать в защите Долабеллы множество слабых мест. Чтобы помешать тебе одержать победу, я тайно встретилась с защитой и сообщила брату достаточно сведений, чтобы опорочить твоих свидетелей. Так они и сделали. Сейчас я знаю, что ты не выиграешь, но я видела, как смотрел на тебя Долабелла сегодня во время суда. Этот взгляд появился в его глазах на reiectio. В тот день он приговорил тебя к смерти, он только и ждал, когда закончится проклятый суд, который свел нас всех с ума и заставил меня пойти на предательство, чуть не убил тебя и поссорил с Корнелией, самым преданным тебе человеком. И что вышло из всего это? Ничего. Я хотела спасти тебя своим предательством, но даже здесь опоздала. Долабелла доберется до тебя, как только сможет. Я лишь причинила боль тебе, Корнелии, всем нам. Я ошиблась.

Аврелия прилегла на солиум. Ей хотелось пить, горло пересохло, но она не желала, чтобы какой-нибудь раб нарушил их уединение. Войдя в атриум, она велела подать воды, но затем выпроводила всех, отменив тем самым первый приказ. Она молчала.

– Ты ошиблась, предав меня; я ошибся, обвинив Корнелию. Мы оба были не правы.

– Оба, – подтвердила Аврелия.

Цезарь встал с ложа, сел в кресло, поближе к матери, и провел руками по лицу.

– Что ты собираешься делать, сынок?

– Хорошенько отдохнуть и все обдумать. Ты совершенно права, матушка, этот суд сводит нас всех с ума и настраивает друг против друга: меня против дяди Котты, тебя против меня, меня против Корнелии. Я должен успокоиться и мыслить ясно. – Он посмотрел ей в глаза. – Мне больше не нужно опасаться предательства, так ведь, матушка?

– Конечно. Если ты придумаешь способ выиграть суд, я не буду тебе препятствовать и ничего никому не скажу.

– Хорошо. Хочу прилечь и поспать… Но перед этим попросить прощения у Корнелии. – Он встал, подошел к Аврелии, остановился рядом и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. – Спокойной ночи, матушка. Спасибо, что попыталась меня спасти. – Он говорил с ней тихо, шепотом. – Я останусь жив, вот увидишь. Ты воспитала меня победителем. – Он зашагал прочь, но на выходе из атриума обернулся. – Меня уже приговаривали к смертной казни, помнишь?

– Помню, – ответила она. – Сулла.

– Сулла, – повторил он.

Цезарь покинул атриум и отправился в спальню. Корнелия ждала, свернувшись калачиком на кровати, и все еще переживала из-за произошедшего. За маленькой Юлией присматривала рабыня, и муж с женой остались наедине.

Он присел на кровать, все еще не смея к ней прикоснуться.

– Мне очень жаль, – сказал Цезарь. – Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не оправдает моего сегодняшнего поведения.

Корнелия села на кровати, обхватив ноги руками и положив подбородок между колен.

– Однажды ты рискнул ради меня жизнью, – сказала Корнелия.

– Да. Из-за Суллы.

Все вертелось вокруг Суллы.

– Ты все еще любишь меня так же крепко?

Подобный вопрос считался неподобающим для римской матроны. Она не могла и не должна была его задавать, но их брак – оба были так молоды, особенно она, – был необычным, по крайней мере, если говорить о чувствах. Эти двое с самого начала испытывали взаимную привязанность, питали друг к другу неудержимую страсть. По римским обычаям девушку-подростка, почти девочку, выдавали за мужчину лет тридцати или сорока. Ее выдали замуж за юношу, тоже почти подростка. И они искренне влюбились друг в друга.

– Да, я люблю тебя так же, – подтвердил он. – Не знаю, что на меня нашло. Мать права: сам удивляюсь, как я мог тебя заподозрить. Ты слишком умна, чтобы обсуждать мои тайны за пределами семьи. Ты не могла себе представить, что моя мать на такое способна. Ты ни в чем не виновата.

– Да, никто не ожидал такого от твоей матери, хоть я и понимаю, что она всего лишь хотела тебя спасти, – здраво рассудила Корнелия.

– Все равно я не должен был тебя подозревать, – настаивал Цезарь. Он замолчал и поднес руки к вискам.

Корнелия приблизилась, убрала от висков его большие, ледяные на ощупь ладони и положила свои, маленькие, но теплые.

– У тебя снова болит голова? – нежно спросила она.

– Да, время от времени. Иной раз просто раскалывается. Но твои руки всегда унимают боль.

Некоторое время они не шевелились: он сидел на краю кровати, она, полуобнаженная, стояла на коленях позади него, прижав ладони к его вискам, снимая боль.

Цезарь расслабился. Боль ушла. Такое с ним случалось, но к врачу он не обращался.

– Этот суд сводит меня с ума, – признался Цезарь.

– Нет, – повторила Корнелия, растирая ему виски, – нет, любовь моя, ты сошел с ума в тот день, когда из-за меня столкнулся с Суллой. Но я люблю тебя таким: отчаянным безумцем, который думает, что может противостоять всему и всем. Сумасбродом, который считает, что с таким отъявленным мерзавцем, как Долабелла, нужно бороться. Я люблю тебя таким, каков ты есть.

Цезарь вздохнул.

Она продолжала массировать ему виски, нашептывая на ухо:

– Тебе двадцать три, но ты как будто прожил сто лет, любовь моя. Ты столько пережил, столько страдал и боролся, тогда и сейчас…

– Не знаю… может быть, – согласился он.

Потом закрыл глаза.

Суд был проигран. Он повел себя как безумец, согласившись вступиться за македонян. А может быть, как говорила Корнелия, он сошел с ума из-за Суллы. Сколько всего довелось ему тогда пережить…

Цезарь чувствовал, как пальцы Корнелии касаются его висков. Ее вера в него оставалась неизменной. Она была его убежищем.

Глаза его были закрыты. Да… все вертелось вокруг Суллы, покровителя Долабеллы… Суллы… Луция Корнелия Суллы…