Цезарь хотел было поспорить с Коттой, но, по правде говоря, не знал, как правильно сделать. К тому же Помпей не позволил ему продолжать. Котта подорвал доверие к показаниям строителя одним лишь намеком на то, что они будто бы куплены.

Цезарь смутился.

– У обвинения есть еще свидетели? – повторил Помпей, который, похоже, наслаждался растерянностью юного Цезаря, племянника Гая Мария.

– Орест, жрец храма Афродиты в Фессалонике, – прошептал Лабиен другу. Цезарь кивнул, по-прежнему глядя в пол, сделал глубокий вдох и взял себя в руки.

– Обвинение… – Он сглотнул слюну, покачал головой и посмотрел в глаза Помпею. – Обвинение вызывает Ореста, почтенного жреца храма Афродиты в Фессалонике, – проговорил он громко и четко и на несколько минут сел, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Старик тем временем занял место на скамье, предназначенной для свидетелей.

– Похоже, они отлично подготовились, – заметил Лабиен. – Все ответные доводы тщательно продуманы.

– Нет, – возразил Цезарь, – просто они знают то, чего не должны знать. Откуда им известно, что мы оплатили поездку строителя? Что с Марком разорвали контракты после того, как Долабелла с Суллой пришли к власти? Все это можно было выяснить, но мы прибыли из Македонии всего несколько дней назад, они едва успели узнать имена новых свидетелей. Это… странно. Они хорошо осведомлены. Кто-то очень постарался.

Лабиен не знал, что ответить.

Перед судом предстал старый Орест.

– Спокойно, говорю вам, – еще раз повторила женщина.

Рабы застыли, все еще сжимая под туниками рукояти кинжалов. По правде сказать, у них не было ни малейшего желания вступать в поединок: двух неизвестных тоже сопровождали рабы, едва ли не в большем числе. Если два отряда бросятся друг на друга с ножами, многие с обеих сторон погибнут. Вот бы хозяева выяснили отношения на словах! Но хозяйка держалась спокойно и уверенно.

– Что ты хотела нам рассказать? – полюбопытствовал один из неизвестных.

– Я расскажу вам все, что вы пожелаете, только бы Цезарь потерпел поражение в суде, – ответила она. – Что вам угодно знать?

Двое переглянулись, по-прежнему скрываясь в тени капюшонов. Наконец один повернулся к женщине. Он хотел спросить ее, почему она предает Цезаря, но передумал и перешел сразу к делу:

– Нам нужны имена новых свидетелей со стороны обвинения, мы должны узнать о них как можно больше. Главное – их слабые места.

Будто усомнившись, правильно ли она поступает, предавая Цезаря, женщина беспокойно повертела головой, всматриваясь в ночные тени, и наконец остановила взгляд на лицах, неразличимых под капюшонами.

– Хорошо, – сказала она.

И заговорила.

Цезарь медленно встал. Он очень рассчитывал на показания свидетеля, но после вмешательства Котты слова Марка не имели никакой цены. После встречи с Орестом в Македонии Цезарь полагал, что старик станет его главной опорой на суде. Но потом все изменилось. Старый жрец готов был ему помогать, он сделал бы что угодно, лишь бы правосудие свершилось и Долабеллу постигла заслуженная кара за его жестокость и злодеяния, но он был уже дряхл, а путешествие из Македонии в Рим – сначала по проклятой Эгнатиевой дороге (от которой осталось одно название, что бы ни утверждали защитники), затем на корабле и по суше из Южной Италии до Рима – похоже, окончательно подорвало его здоровье. Цезарь не был уверен, хватит ли у старика сил явиться в базилику Семпрония на prima actio, но силы нашлись. Тем не менее молодой защитник сомневался, стоит ли принуждать его давать показания. Орест несколько раз приходил к Цезарю, ужинал с его женой, матерью, сестрами, Лабиеном и другими гостями, читал им отрывки из Софокла и Еврипида. Воодушевление старика тронуло всех, но было заметно, как быстро он устает. Слышал он плохо. Вопросы приходилось задавать по несколько раз, а в последние дни стало очевидно, что он забывает недавние события и разговоры, которые велись накануне, хотя помнит случаи из отдаленного прошлого. Как бы то ни было, предыдущие свидетели были убиты, показания строителя опровергнуты, и Цезарю оставалось лишь обратиться за помощью к бедному старику. Он должен был использовать любую возможность.

Цезарь вышел в середину зала и заговорил с Орестом громко и внятно, четко произнося каждое слово и глядя ему в лицо, чтобы старик видел движения его губ и сразу понимал, о чем идет речь.

– Тебя зовут Орест, и ты был жрецом храма Афродиты в Фессалонике, на восточном побережье Македонии. Правда ли это?

– Правда, – подтвердил старик несколько надтреснутым, но довольно бодрым голосом.

– Учитывая твой возраст и честную, достойную жизнь, которую ты вел столько лет, в родном городе тебя уважают, так? – спросил Цезарь, не сводя с него глаз и очень медленно произнося каждое слово.

– Да, люди меня уважают.

– Они приходят к тебе обсуждать важные вопросы, просить совета?

– Так они обычно и делают, все верно.

Цезарь кивнул. Медленно повернулся, посмотрел на обвиняемого, сжал губы и вернулся к свидетелю:

– А правда ли, что, когда Пердикка, Архелай и Аэроп, знатные горожане, пришли к тебе за советом, что делать с наместником Гнеем Корнелием Долабеллой, обвиняемым, также присутствующим в этом зале, ты посоветовал обратиться к римскому правосудию, дабы избежать жестоких столкновений в вашей провинции?

– Верно, это я и посоветовал.

Цезарь снова кивнул и покосился на судей: несмотря на готовность полностью оправдать Долабеллу, сенаторы с неподдельным любопытством прислушивались к словам бывшего жреца. Цезарь с самого начала предполагал, что сенаторы непременно прислушаются к такому свидетелю, как почтенный старец, к тому же жрец, воспитанный и хорошо образованный. Было трудно, даже, пожалуй, невозможно заставить их отказаться от оправдания Долабеллы, но сомнения и угрызения совести стали бы трещиной в непроницаемой броне, с которой Цезарь столкнулся в этот день.

– А правда ли, что обвиняемый Гней Корнелий Долабелла в бытность свою наместником ввел налоги на починку Эгнатиевой дороги, которая так и не была произведена, и на перевозку пшеницы, якобы доставляемой из Египта, а в действительности – из самой Македонии, похитил статуи и другие ценные вещи из храма Афродиты в Фессалонике и, не удовлетворившись всеми этими злодеяниями, изнасиловал Мирталу, молодую аристократку, до тех пор целомудренную и благонравную девицу?

– Да, наместник сделал все это, – подтвердил Орест, стараясь, чтобы его слабый голос звучал как можно тверже.

Его слова прозвучали негромко – у старика не хватало сил, – но правдоподобно, достоверно и убедительно. Римские сенаторы почувствовали себя неуютно. Опустив глаза, они сделали вид, что поправляют подушки и тоги, удобнее устраиваясь в своих креслах.

– Свидетелю, который это утверждает, я ничего не платил, – продолжал Цезарь, – его поездку в Рим македоняне оплатили из тех небольших, заметьте, средств, которые оставил им обвиняемый. – Цезарь не упускал случая назвать Долабеллу именно так. – Орест не питал неприязни к обвиняемому до того, как тот приехал в Македонию и, к сожалению, вмешался в его жизнь и жизнь других македонян. Этот почтенный бывший жрец, честно и праведно проживший долгую жизнь, уважаемый достойнейшими людьми Македонии и уважающий наши законы, наше правосудие, столкнувшись с вполне объяснимым гневом некоторых македонян, требовавших отомстить несправедливому и бесчестному наместнику, осквернявшему имя Рима везде, где бы он ни оказался, советует своим согражданам не бунтовать, не поднимать восстания против римской власти, а довериться нашим законам, нашему правосудию и в этом суде, нашем суде, разоблачить преступления обвиняемого в надежде на справедливый приговор. Этот почтенный и склоняющийся перед законом человек, которого мы видим перед собой, указывает на обвиняемого Гнея Корнелия Долабеллу как на виновника ужасающих злодеяний, тем более мерзких, что все они совершались посредством власти, данной ему Римом для честного правления, а не для унижения граждан, для поддержания их благополучия, а не истощения их средств, для обогащения, а не разграбления римской провинции. У защиты может возникнуть соблазн оправдать преступления обвиняемого под тем предлогом, что насилие имеет место всегда, что любые земли подвергаются разграблению и опустошению во имя высших целей, таких как победа в войне. Возможно, вы захотите напомнить, что сам Сулла, по законам которого проходит это разбирательство, разграбил храмы Олимпии и Дельф, но все мы знаем, что перед ним стояла высшая цель – собрать средства для содержания войска, брошенного против грозного Митридата Понтийского. А в Македонии сейчас мир, и ничто не может преуменьшить, оправдать или смыть преступления, совершенные обвиняемым Гнеем Корнелием Долабеллой против жителей этой римской провинции. Все, что делал обвиняемый, было в его собственных интересах, а не в интересах римского государства.

Затем Цезарь подробно расспросил Ореста о статуях, похищенных из храма Афродиты, попросил описать, как на его глазах изваяния грузили в наместнические колесницы, а также перечислить, какие еще сокровища забрали из храма. Старик рассказал обо всем в подробностях, неторопливо, но правдоподобно, не очень громко, но вполне понятно. К тому же было заметно, что его обуревает едва сдерживаемый гнев из-за ограбления храма, столь священного для него и всех македонян.

– Клянусь Юпитером, больше никаких вопросов! – воскликнул Цезарь, довольный ответом старого жреца.

– Все прошло отлично, – сказал Лабиен, когда он сел рядом.

– Да, – согласился Цезарь, наливая себе воды из кувшина, – но меня волнуют вопросы Котты. И то, как Орест поведет себя после них. Он вспотел. Видишь? Он измотан. Возможно, мне следовало быть более кратким.

Лабиен посмотрел на Ореста: старик действительно вспотел и выглядел усталым.

– Возможно. Но говорил он очень убедительно. И его слова необходимы нам.

Цезарь кивнул и отпил воды.

Аврелий Котта поднялся с места и встал напротив свидетеля, уставившись в пол. Опытный защитник казался растерянным, но это был внешний эффект. Он начал говорить, глядя на собравшихся и повернувшись к свидетелю спиной – тот не мог видеть его губ и лица.

– Итак, теперь мы должны поверить, что сей дряхлый чужеземец, – Котта произнес эти два слова презрительно, но по-прежнему сдержанно, – видел, как наместник Долабелла совершил святотатство, разграбив священный храм. Не так ли, старик?

Орест не отзывался. Котта назвал его «дряхлым чужеземцем», зная, что благородный и почтенный старик произвел благоприятное впечатление на многих судей; прежде чем разнести его в пух и прах, он желал убедиться, что сведения, полученные им прошлой ночью, верны. Он все еще опасался, что предполагаемая предательница водит его за нос. Котта был предельно осторожен.

– Я спросил, старик Орест, должны ли мы верить твоим показаниям, – настаивал Котта, стоя спиной к свидетелю: все в зале отлично слышали его, хотя он не повышал голоса.

Свидетель по-прежнему не отвечал.

– Любопытно, старик-чужеземец не желает отвечать из презрения к моим вопросам, к защитнику или к суду? Или ты понимаешь только латынь обвинителя, но не мою?

Аврелий Котта повернулся к свидетелю и судьям.

Орест молчал. Он был человеком воспитанным. Латынь не доставляла ему затруднений, хотя его родным языком был греческий. Но поскольку Котта не смотрел ему в лицо, произносил слова недостаточно громко и отчетливо и говорил, повернувшись к нему спиной, старик молчал, сбитый с толку: он не знал, начался новый допрос или еще нет.

– А может, старик плохо слышит? – обратился Котта ко всем присутствующим.

По залу пробежал ропот.

Помпей посмотрел на одного из преконов. Тот встал и потребовал тишины:

– Favete linguis!

Голоса смолкли.

– Ради всех богов, слышать не обязательно, чтобы опознать того, кто грабит храм, – продолжил Котта, распаляясь все сильнее. – Чтобы узнать того, кто якобы совершает преступление, достаточно просто видеть. Не будем больше мучить почтенного старца.

Он позволил себе улыбнуться. Его сотоварищ Гортензий, сидевший в углу, отведенном для защитников, тихонько хихикнул, и публика залилась смехом.

Котта назвал старика «почтенным»: было ясно, что он старается выставить Ореста бесполезным мешком с костями. Речь его звучала тем более насмешливо, что он всякий раз указывал на уважение, которым тот пользовался в обществе.

– Орест! – продолжил он, произнося каждое новое слово как можно громче и отчетливее, будто разговаривал с глухим, к тому же слабоумным. – С какого расстояния ты наблюдал за тем, как наместник грабит храм Афродиты?

Защитник пристально смотрел старцу в лицо. На вопрос, прозвучавший всего в нескольких шагах от него, Орест ответил незамедлительно:

– Наместник оцепил всю площадь, – объяснил он, – но я лично видел, как он выходил из храма Афродиты вместе с легионерами, несшими статуи и остальные сокровища.

– С какого расстояния? – повторила Котта, по-прежнему достаточно громко.

– Не помню… около пятидесяти шагов. Может, чуть меньше…

– Ага. – Защитник повернулся к публике, снова взглянув на свидетеля и добавил, повысив голос: – Итак, в этом помещении есть сестры обвинителя. Знаком ли с ними свидетель?

– Знаком, – признался Орест.

Цезарь насторожился. Лабиен тоже.

– Живя в Риме, я ужинал у обвинителя, – уточнил свидетель.

– Прекрасно, – согласился Котта. – Не вижу в этом ничего дурного. Вопрос в другом, – продолжил защитник защиты. – Свидетель знаком с двумя женщинами, которые сегодня присутствуют в зале и находятся менее чем в тридцати шагах от нас. Я прекрасно вижу их. Не мог бы свидетель указать на этих женщин?

Орест понял вопрос и осмотрел публику, но его зрение притупилось с годами, и он видел лишь смутные овалы, недостаточно четкие, чтобы опознать кого-либо.

– Может ли свидетель со своего места, – продолжил Котта еще язвительнее, – указать хотя бы на одну женщину, находящуюся среди публики?

Орест морщил лоб, но все расплывалось в тумане.

– Сейчас не могу, – признался он. – Мое зрение сильно ухудшилось за последние несколько недель. Раньше я видел гораздо лучше.

– Разумеется… – Котта не глядел на Ореста и не повышал голоса, однако большинство собравшихся разбирало его слова – слышал он, конечно, тоже гораздо лучше, и мы должны в это поверить.

– Что?.. – спросил Орест. – Я плохо расслышал конец предложения… Или это был вопрос?

Гортензий снова расхохотался, а вслед за ним – и немалая часть присутствующих. Больше всего Цезаря опечалило то, что засмеялись многие сенаторы, члены суда.

Котта не умолкал.

Он снова повернулся к свидетелю и заговорил громко и ясно, желая, чтобы тот как следует расслышал его:

– Вчера свидетель ужинал у обвинителя?

Орест собрался было ответить, но застыл с приоткрытым ртом под пристальным взглядом судей, моргая и ничего не говоря.

– Свидетель может быть откровенным, – спокойно продолжал Котта. – Свидетель имеет право обедать, ужинать и общаться с защитником, вызвавшим его в суд для дачи показаний. В этом нет ничего плохого.

Орест по-прежнему молчал.

Котта решил объяснить его молчание:

– Возможно, свидетель не помнит, ужинал он вчера у представителя обвинения или нет.

Орест собирался подтвердить это, но знал, что признание поставит его в невыгодное положение.

– Так ужинал ли вчера свидетель у обвинителя?

Посреди огромной базилики вопрос прозвучал сурово и беспощадно.

– Кто был сегодня вечером в вашем доме? – к удивлению женщины, спросил один из людей в капюшонах.

– Какое это имеет отношение к делу? – спросила женщина; пойдя на предательство, она, однако, не собиралась давать им никаких сведений, кроме тех, что требовались для поражения Цезаря в суде.

– Это поможет мне на завтрашнем допросе, – объяснил человек в капюшоне.

Ночь была так же черна, как помыслы людей в этой части Римского форума, рядом с tabernae veteres.

Орест силился, но не мог вспомнить и на всякий случай решил солгать.

– Да, вчера вечером я ужинал у защитника по македонскому делу.

– Это неправда! – воскликнул Аврелий Котта.

Защитник не мог сказать, откуда ему это известно, но, дав понять Оресту, что знает о нем больше, чем тот сам может вспомнить, поверг его в полное замешательство. Котта прекрасно осознавал, что ведет себя жестоко по отношению к старику, но на суде нет места состраданию.

– Свидетель вчера не ужинал с обвинителем, – продолжал Котта, – однако сам он этого не помнит. Помнит ли свидетель, завтракал он сегодня утром или нет?

– Конечно, я всегда завтракаю, – сказал Орест, хотя не был уверен в этом. Воспоминания о далеком прошлом казались более яркими и четкими, память же о вчерашнем дне была туманной, размытой. Он ничего не понимал. Что с ним?

– Помнит ли свидетель, что ел на завтрак, что на обед? Козье молоко, каша, мясо, орехи, может быть, вино? – не унимался Котта.

Орест не помнил, что ел на завтрак, и даже не был убежден в том, что вообще завтракал. Еще одна ложь явно не могла пойти ему на пользу – защитник, по всей видимости, знает о нем все.

– Не помню, – признался он.

Цезарь покачал головой. Память Ореста за последние месяцы действительно ослабла, но раб не мог сообщить об этом. Это что-то совсем личное… Кто же его предал?

Котту осенила превосходная мысль:

– Помнит ли свидетель, кого из публики я просил его указать на этом допросе?

Орест вроде бы помнил.

– Да.

Котта провела языком по пересохшим губам и снова спросил:

– Кого же я просил указать?

Орест открыл было рот, но замер, не произнеся ни слова.

– Кого? – напирал Котта.

Полная тишина в зале.

– Я не помню, – признался Орест через несколько секунд.

Котта знал, что больше вопросов не потребуется.

Он повернулся к публике, затем к суду и заговорил резко, как человек, который, по его мнению, излагает неоспоримые доводы:

– Этот человек ничего не слышит и не видит, даже не помнит, о чем его спрашивали несколько мгновений назад. Обвинитель попытается убедить нас, что умственные способности свидетеля ухудшились недавно, в последние недели, но я думаю, что это не так. Судьи Рима, мы имеем дело не с почтенным старцем, бывшим жрецом священного храма Афродиты в Фессалонике, а с дряхлым существом, лишенным слуха, зрения и памяти. Можем ли мы верить тому, что этот свидетель якобы видел и слышал? Верить, что он к тому же запомнил происходившее в Македонии несколько месяцев назад? Итак, сначала обвинитель предъявил нам свидетеля, купленного на его деньги, затем старика, который ничего не видит, не слышит и не помнит, приказав тому повторять собственные слова. Тоже купленный свидетель – полоумный старик, лишенный памяти и напичканный ложными сведениями. Обвинитель наверняка заставил его вызубрить все это. Я знал, что обвинитель молод и неопытен, но, честно говоря, ожидал от него большего.

Произнеся это, Аврелий Котта важно прошелся по базилике, как консул на триумфальном шествии по улицам Рима, и занял место в углу рядом с Гортензием, который горячо пожал ему руку.

Среди участников обвинения витал дух полного разгрома.

– Я думал, они знают многое о наших свидетелях, – тихо сказал Лабиен Цезарю, – но теперь ясно, что они знают все.

Цезарь не ответил. Он оглядывал собравшихся в поисках предателя. Вот печальные сестры, вот мать, похожая на египетскую мумию – торжественная, неподвижная, молчаливая, – вот его молодая жена Корнелия, которая плачет, избегая его взгляда. Почему Корнелия старается не смотреть на мужа?

– Остались только показания девушки, – продолжал Лабиен. – Что будем делать? Вызовем ее?

По залу пронесся ропот. Множество людей обсуждали последнего свидетеля. Им было ясно, что обвинения ничего не стоят.

Старый Орест, растерянный, подавленный, погруженный в себя, брел туда, где его ждали Пердикка, Аэроп и Архелай. Он плохо понимал, что происходит, но чувствовал: случилось нечто ужасное.

Громовой голос Помпея, председателя суда, перекрыл нестройный гул:

– Есть ли у обвинения другие свидетели?

Цезарь молчал.

Вопрос председателя навис над ним, как меч, который вот-вот рассечет его шею.

– Вызовем свидетельницу? – тихо спросил Лабиен.

– Придется. Больше у нас ничего нет… – пробормотал Цезарь, поднимаясь.