Долабелла потянулся и всхрапнул, как обожравшаяся свинья.

Затем поднялся, упираясь руками в пол.

Все это требовало усилий.

С его члена все еще стекали семя и кровь.

Он повернулся к Пердикке:

– А ведь и правда, мальчик, твоя невеста была девственницей. Да, была…

Он рассмеялся, брызгая слюной, которая попадала на обнаженное тело Мирталы, распростертой между толстыми ногами наместника, схваченной легионерами за руки и за ноги.

По кивку своего начальника солдаты отпустили девушку.

– Приведите сюда отца этой потаскухи! – приказал Долабелла.

Девушка поспешно отползла подальше от насильника и через несколько секунд свернулась клубочком в углу, у большого окна, сквозь которое в комнату вливался яркий солнечный свет.

Туда же направился Долабелла, вспотевший и утомленный любовными подвигами. Девушку держали четверо, однако он все равно утомился. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, проникавшего через большое окно, откуда открывался вид на Фессалонику. Они находились в доме, принадлежавшем старому и знатному македонскому роду, возведенном на вершине акрополя, на окраине города, так что окно выходило на пропасть. Зато вид был великолепным.

Миртала увидела, что наместник высунулся в окно. Недолго думая, она вскочила с пола и яростно бросилась на обидчика, чтобы одним смертельным толчком столкнуть его в пустоту, даже если для этого пришлось бы самой ринуться вниз.

Легионеры отправились за Аэропом.

– Вставай и иди, старик. Наместник требует тебя.

Отец Мирталы поднялся с табурета, который ему выдали, с ужасом думая о том, что увидит. До него доносились стенания дочери и проклятия Пердикки. Не было нужды спрашивать ни о чем. Скоро он узнает о масштабах бедствия.

Он медленно встал и последовал за легионерами. Ужас ожидал его в другой комнате. Привычная жизнь закончилась для Аэропа навсегда.

Долабелла почувствовал яростный удар в спину и на миг повис над пустотой, но тут же остановил свое смертоносное скольжение к пропасти, уцепившись руками за края открытого окна.

Миртала толкала его изо всех сил. Молодая, здоровая и полная гнева, она была, однако, слишком маленькой и хрупкой, чтобы столкнуть тучного наместника в пропасть за окном.

– Стража! – завопил Долабелла.

Легионеры окружили девушку, дали ей пощечину и, швырнув на пол, оттащили в другой угол комнаты подальше от наместника, после чего принялись избивать ногами; Миртала защищалась, съежившись, прикрыв ладонями голову.

Долабелла взял себя в руки. Давненько он не видел смерти вблизи. Даже в походе против фракийцев он держался подальше от передовой. И все же на лице его змеилась едва заметная улыбка. Это было особенное утро: он чувствовал себя по-настоящему живым. Он был в ладу с самим собой. И все-таки следовало соблюдать благоразумие.

– Довольно, ради Юпитера! – сказал он легионерам, избивавшим девушку. – Прикончив ее, вы окажете ей услугу. Пусть живет себе и страдает.

Он снова рассмеялся. Он был счастлив. Да, давно он не видел смерти вблизи. Он будто бы вновь оказался в битве при Коллинских воротах, где все складывалось очень плохо для него и для Суллы, но в конце концов закончилось хорошо. Вспомнился Красс с его надменностью. Это несколько опечалило Долабеллу. Глупец полагает, что победил самнитов в одиночку, тогда как успех в том месте обеспечили отборные войска…

– Проклятие Фессалоники падет на тебя… – прошипела Миртала чуть слышно, но достаточно громко, чтобы нарушить размеренное течение мыслей наместника.

– Что ты сказала? – нахмурился он.

– Проклятие Фессалоники падет на тебя… и уничтожит! – крикнула девушка, плюясь кровью, которая сочилась из губы, разбитой сандалией легионера.

– Проклятие Фессалоники? – переспросил наместник, но тут в комнату вошел отец девушки. – Клянусь Юпитером, да это дружище Аэроп, наш хлебосольный хозяин, предводитель высокоуважаемой македонской знати. Полюбуйся, вот твоя дочь. Мы ее слегка разукрасили, к тому же она больше не девственница, но, если этот болван, твой будущий зять, женится на ней, она все равно подарит тебе внуков и обеспечит им славную жизнь, которой вы, слабаки, не заслуживаете. Конечно, жить ей придется на деньги поменьше тех, что я увезу в Рим, к тому же с маленьким римлянином во чреве и уж точно без чести. В остальном ничего страшного не случилось, не так ли? – Он подошел к старику, который не находил слов для ответа. – Но послушай… Есть еще кое-что.

Аэроп не смотрел на Долабеллу. Он видел перед собой только дочь, залитую кровью, свернувшуюся в углу.

– Старик! – крикнул Долабелла. – Может, избить заодно и тебя, чтобы ты обратил на меня внимание?

Аэроп медленно повернулся к наместнику.

– Так-то лучше, – улыбнулся тот. – Знаешь, что я сейчас сделаю?

Он умолк. Ему хотелось, чтобы собеседник нарушил молчание, о чем-нибудь спросил или просто заговорил, хотя дочь его была обесчещена, а будущего зятя держали легионеры и время от времени били кулаками в живот, чтобы он умолк и стоял навытяжку – от этих ударов у бедняги перехватывало дыхание.

– Нет, не знаю, – пробормотал Аэроп, догадываясь, что единственный способ приблизить конец истязаний – во всем подчиняться этому негодяю, который разрушил их жизнь. – Я не знаю, что сделает… наместник.

Долабелла был полностью удовлетворен при виде такой покорности.

Ему нравилось наблюдать, как предполагаемые потомки Александра Македонского ползают перед ним, забыв о чувстве собственного достоинства. Некогда его опечалило решение Суллы отправить его в этот медвежий угол, но следовало признать, что он заметно разбогател, одержал военную победу, которая, по всей вероятности, принесет ему триумф, а время от времени, как в этот день, добивался и личных побед над теми, кто считал себя могущественным, но для него был всего лишь жалкой гнилью. Все это, вместе взятое, заставляло его чувствовать себя сильнее остального мира.

– А теперь, старик, я отправлюсь в священный храм Афродиты и разграблю его подчистую: заберу все статуи и увезу в Рим, чтобы они украсили мой большой особняк в срединной части города или одну из моих роскошных загородных вилл. Прихвачу и предметы из золота или серебра, которые там хранятся, и в вашем обожаемом храме останутся лишь старые ионические колонны, на которых он держится. Вот так, старик, – повторил он, произнеся это слово презрительнее, чем прежде. – Вот что я собираюсь сделать.

Долабелла удалился.

Проходя мимо избитого Пердикки, он на мгновение замедлил шаг и прислушался.

– Почему… почему… – пробормотал юный македонянин, за что получил еще один удар в живот, от которого его стошнило.

– Отпустите его, – приказал Долабелла.

Как только солдаты отошли, Пердикка рухнул сначала на колени, затем на бок и схватился руками за живот. Он захлебывался собственной рвотой, изо всех сил раскрывая рот в поисках воздуха. К своему несчастью, он все еще слышал голос наместника, который присел на корточки рядом с ним.

– Почему я это делаю? – спросил Долабелла. Затем покачал головой, наклонился и шепнул Пердикке на ухо: – Все это я делаю, потому что могу. Понимаешь? Потому что могу.

Гней Корнелий Долабелла, римский наместник, встал и обратился к солдатам:

– Уходим.

В доме царило полнейшее отчаяние.

Аэроп увидел, что Пердикка все еще задыхается; он не стал бросаться к дочери, а вместо этого побежал к зятю и усадил его, чтобы тот отдышался. Он принял решение. Одно из важнейших решений, которые человек принимает в жизни. Одно из тех, о которых потом можно жалеть вечно.

– Спа… сибо, – сказал Пердикка, увидев рядом с собой будущего тестя.

Миртала воспользовалась кратким мгновением, снова подкралась к распахнутому окну, вскарабкалась на подоконник, повернулась к возлюбленному, бросила на него прощальный взгляд и воскликнула:

– Я не достойна тебя! Я больше никого не достойна!

Она словно увидела себя со стороны: туника изодрана в клочья, кожа расцарапана, между бедер сочится кровь. Боль беспокоила меньше всего. Перенесенное бесчестье изувечило ее до неузнаваемости. Честь ее отца, ее семьи… все потеряно. Никого не волнует, что ее принудили силой.

– Миртала, Миртала, остановись! – в отчаянии закричал Пердикка. Он все еще лежал на полу, спиной к стене, не успев опомниться от полученных ударов, не имея сил подняться и предотвратить беду. – Остановите ее! – воскликнул он, глядя то на Архелая, вбежавшего в комнату, то на Аэропа.

Оба уставились на стоявшую у края бездны Мирталу – не двигаясь с места, не пытаясь ее остановить.

Миртала посмотрела на отца. Тот был неподвижен.

Она повернулась к пропасти, Фессалоника раскинулась у ее ног. Она сделала шаг. Ее тело устремилось в пустоту. Началось падение, конец всему…

Никто не знал, что там, по ту сторону.

Никто ей этого не объяснял.

Но Пердикка неведомо как собрал остатки сил, вскочил с пола, подбежал к окну, в последний миг схватил Мирталу – сначала за край разорванной туники, потом за руку, наконец за талию – и втянул ее вглубь комнаты.

Когда его цель была достигнута и Миртала оказалась на полу, рядом с ним, юноша снова рухнул на мрамор.

– Не вздумай подходить к окну, – сказал он.

Миртала кивнула. Она не знала, как себя вести, но готова была сделать все, что велит Пердикка. Отец предпочел бы, чтобы она умерла. А Пердикке хотелось, чтобы она осталась жива. Она все еще пребывала в растерянности, но голос любимого, как луч надежды, пробивался к ней сквозь боль и бесконечное горе.

– Она будет достойна меня и всех нас, – сказал Пердикка, хотя слова давались ему с трудом.

Аэроп смотрел на него сурово, как и Архелай.

– И как ты собираешься это исправить? – спросил отец, полагавший, что дочь должна завершить начатое и броситься в пропасть.

– Мы отомстим за оскорбление, – продолжал Пердикка, приложив руку к измолоченному животу. – Покончим с этой римской собакой.

– С Долабеллой, сенатором и наместником? – почти презрительно бросил Аэроп. – Ты не знаешь, что говоришь. Это невозможно.

Но Пердикка покачал головой.

– Это возможно, – настаивал он. – Я найду способ. Долабелла будет мертв. А я женюсь на Миртале. Она наложила на него проклятие Фессалоники, а я позабочусь о том, чтобы оно исполнилось.