Долабелла, сопровождаемый немалой частью римского гарнизона Фессалоники, вышел из дома Аэропа в акрополе и направился в храм Афродиты, который находился неподалеку от квартала с государственными зданиями и наместнического дворца.

– Перекрыть все подступы! – приказал он начальнику гарнизона. Он хотел спокойно разграбить храм и чтобы ему никто не мешал.

Как только участок с храмом был оцеплен, он направился внутрь святилища, под великолепные ионические колонны, которые веками подпирали его своды. Во избежание неприятных неожиданностей за ним следовал целый отряд легионеров.

Долабелла стоял в середине храма и, медленно поворачиваясь на месте, любовался роскошным убранством.

– Забирайте всё, – сказал он.

Солдаты переглянулись.

– Всё, славнейший муж? – спросил один из них.

– Всё, что можно унести, – объяснил Долабелла, осматривая драгоценные статуи, барельефы, бронзовые курильницы и десятки всевозможных украшений, которые приносили сюда сотни фессалоникийских паломников. – Оставьте только эти проклятые ионические колонны. Все остальное везем в Рим.

Это были не Дельфы и не Олимпия, которые в недавнем прошлом разграбил его покровитель Сулла, однако все богатства храма Афродиты в Фессалонике отныне принадлежали только ему.

Он был самым старым из знатных людей города. Все советовались с ним в тяжелые времена.

Орест почти не выходил из дома. Он неустанно повторял, что за свои восемьдесят с лишним лет повидал все: войны с их победами и поражениями, сильную, свободную Македонию и Македонию под римским игом. Он жил мечтами о восстании против римской власти, но понимал, что время еще не пришло. Уйти в мир теней теперь, когда у него болели все кости, все чаще казалось ему желанной долей. Общественное благо больше не интересовало его. Как и утешение, даваемое женской лаской. Только вино время от времени вызывало у него сладкое головокружение, и он прибегал к нему все чаще и чаще.

Но если кто-нибудь являлся к нему домой и почтительно спрашивал его мнения, он выслушивал вопрошающего и давал совет.

Аэроп, Пердикка и Архелай поведали Оресту о случившемся.

Это была длинная и горькая история злодеяний, совершенных наместником; мучительной череде ужасов не было конца.

– Сейчас он грабит храм Афродиты, – подытожил Архелай после того, как Аэроп подробно рассказал обо всем.

Пердикка, все еще не пришедший в себя после жестоких побоев, едва шевелил языком, будто потратил все свои силы на спасение Мирталы в последний миг.

– Храм Афродиты, – задумчиво повторил Орест.

Не так давно он сам был одним из тамошних жрецов. Это деяние казалось ему худшим из всех. Надругательство над Мирталой, очередное изнасилование в череде многих других, было, конечно, позором, особенно для отца и жениха… Но разграбление храма Афродиты, как и невиданные налоги на хлеб и починку дороги, установленные исключительно для личного обогащения наместника, были намного более тяжкими преступлениями и для старца, и для всех македонян, кроме, пожалуй, Аэропа и Пердикки. Для жениха и отца девушки изнасилование Мирталы выбивалось из ряда привычных бедствий. Особенно тяжелым ударом оно стало для влюбленного юноши.

– Можно воспользоваться случаем и поднять восстание по всей Македонии, – предложил Архелай, который по молодости и простодушию считал римское иго чем-то временным.

Орест печально покачал головой.

– Подобные мятежи остались в прошлом, мальчик, – сказал он. – Двадцать лет назад, может быть, стоило так поступить, но не сейчас. Римляне с каждым годом становятся все сильнее, а в будущем сделаются невероятно могущественными. Они не слабеют, а только крепнут. Их власть не уменьшается, она растет. Мы можем поднять восстание, даже убить римского наместника, прежде чем он покинет Македонию, но разгневанные римляне обрушатся на нас с невиданной жестокостью и опустошат всю страну. Они правят всеми землями от Востока до Запада. И не стерпят бунта. Восстание – дурной пример для других провинций. Нет, это не наш путь. Я не стану советовать вам такого.

– Значит, сидеть сложа руки? Ради Афродиты, неужто ты предлагаешь смириться? – спросил Пердикка, распалявшийся все больше. Хотя на молодом человеке не было живого места, к нему, похоже, возвращалась прежняя сила.

Орест молча смотрел на него.

– Юноша вне себя, – вмешался Аэроп, чтобы оправдать неудачное замечание.

– Это понятно, – согласился Орест. Затем откашлялся и, тщательно прочистив горло глотком вина, изложил свой замысел: – Македония – лишь часть Рима. Мы должны обратиться к римскому правосудию и потребовать от него справедливости: пусть вернут нам все, что было украдено в храме, а также деньги, не потраченные ни на вывоз хлеба из Египта, ни тем более на починку Эгнатиевой дороги. Мы не можем требовать большего наказания, нынешние римские законы не предусматривают ничего подобного, но, возможно, хорошему защитнику удастся заставить Долабеллу заплатить крупный штраф, который собьет с него спесь и, главное, вынудит покинуть облюбованный им город.

Аэроп вздохнул. Ему, как и остальным македонянам, это наказание казалось слишком мягким.

– Такие законы нас не устраивают. Нам нужна смерть Долабеллы, только она смоет оскорбление, нанесенное моей… – ему было трудно произнести это слово, – моей… дочери. И восстановить нашу честь.

Пердикка вмешался с неожиданным оживлением:

– Этого мало! Но суд станет предлогом для нашего приезда в Рим, благодаря ему мы выследим Долабеллу, и, кроме того, мерзавцу придется появиться в общественном месте: это все, что мне нужно.

Аэропа впечатлила решимость Пердикки, но намерение юноши было чистейшим безумием.

– Он выходит на улицу только с отрядом стражников, вооруженных до зубов, – заметил он. – Напасть на Долабеллу в Риме невозможно. Даже если нападение удастся, оно обернется самоубийством: тебя прикончат на месте.

Но Пердикка был твердо убежден, что это единственный путь.

– Я еду в Рим, чтобы спасти жизнь Мирталы и отнять ее у Долабеллы. Моя собственная жизнь не имеет значения. Я за суд. Он даст мне такую возможность, какой больше не представится.

– Ладно, – продолжил Орест. – Девушка, как вы утверждаете, наложила на него проклятие Фессалоники. Возможно, это поможет, но пока нам нужен суд и… Я не знаю…

Орест умолк.

Наступила тишина.

Старик размышлял.

– Что тебя беспокоит? – Аэроп осмелился прервать его задумчивость.

– Это будет непросто, – заметил Орест, словно очнувшись ото сна. – Сложно найти римского патриция, готового обвинить всемогущего Долабеллу. Он должен быть отчаянным смельчаком… или безумцем. А может, тем и другим одновременно.

Долабелла покинул Фессалонику со всей возможной поспешностью. Недовольство налогами на хлеб, который в действительности не нужно было завозить из Египта, а также поборами, взимаемыми за восстановление Эгнатиевой дороги, где не обнаружилось ни малейших признаков починки, сделали его крайне непопулярным. Изнасилование дочери аристократа и разграбление храма Афродиты усугубили дурную славу Долабеллы среди македонян, и все указывало на то, что в любой миг может начаться всеобщее восстание. Вот почему Долабелла срочно покинул город.

Следуя по Эгнатиевой дороге с востока на запад, в направлении Диррахия, Долабелла самолично убедился в том, что она находится в плачевном состоянии. Несколько раз его повозки, груженные статуями, золотыми и серебряными изделиями, многочисленными припасами, застревали в глубоких выбоинах. К счастью, Долабеллу сопровождало несколько центурий, и дюжие легионеры собственноручно вытаскивали мулов, застрявших в трещинах между расколотыми плитами или в колдобинах: это позволяло ему быстро двигаться в сторону Рима.

И все же Долабелла был доволен. Каждая расколотая плита, не дождавшаяся починки, каждая колдобина, каждый обветшалый мост означали, что он присвоил выделенные на них деньги. Какое ему дело до состояния дороги, которую он, скорее всего, больше не увидит? Важно богатство, о котором он прежде и не мечтал: в прошлые годы он уже нажился на запретах Суллы и отъеме имущества популяров, но лучшим подарком диктатора было его назначение наместником Македонии. Только теперь, в порту Диррахий, когда им понадобился огромный корабль, целая квадрирема, чтобы доставить награбленное в Рим, Долабелла полностью осознал, сколько добра он скопил за время своего наместничества в этой далекой провинции.

Он пребывал в приподнятом настроении. Сидя на пристани перед столом, который поставили рабы, чтобы он мог отдохнуть, и потягивая вино, он наблюдал за погрузкой. Через несколько часов начнется прилив, он отправится восвояси и вместе со своими богатствами окажется вдали от враждебных македонян, наблюдавших за ним издалека.

И все-таки одна мысль не давала ему покоя.

– Через час все будет готово, – доложил Секст, капитан корабля, нанятого для возвращения в Рим.

– Что такое проклятие Фессалоники? – небрежно осведомился Долабелла, подзывая раба, чтобы тот налил капитану вина.

Капитан, только что выглядевший счастливым и беззаботным, поскольку рассчитывал получить приличные деньги за относительно недолгое и безопасное путешествие, наморщил лоб, и на лицо его легла тень беспокойства.

– Сказка, которая в ходу среди моряков, но… почему она привлекла внимание наместника Македонии?

– Это мое дело, – довольно грубо отрезал Долабелла, но тут же смягчился и добавил уже дружелюбнее: – Просто из любопытства. Много раз слышал о ней, – солгал он, – и хотел выяснить, что имеется в виду. Я думал, что такой морской волк, как ты, знает, но, видимо, ошибся.

Эти нехитрые слова, как ни странно, задели самолюбие капитана и возымели действие:

– Фессалоника была дочерью великого царя Филиппа Второго, отца Александра Македонского, – начал капитан. – Зачатая от наложницы, она приходилась великому завоевателю Востока всего лишь сводной сестрой, но тем не менее обожала брата. Они редко бывали вместе, поскольку Александр все время проводил с Аристотелем, а затем отправился с войском в Персию и Индию. Девушка получила свое имя в честь победы отца на Фессалийской равнине. Греческое слово «нике», означающее «победа», соединили с названием равнины: «Фессалия нике», Фессалоника. После смерти Александра произошло много чего: его военачальники, как всем известно, разделили империю между собой. Кассандр захватил Македонию, разрушил Пидну и основал новый город на берегу моря. Он убил Олимпию Мирталу, мать Александра, взял в жены его единокровную сестру Фессалонику и назвал в ее честь новый город, столицу Македонии.

– Но в этой истории нет ничего ужасного, – заметил Долабелла, который пока не понимал, что именно девушка, изнасилованная несколько недель назад, может использовать для своего проклятия.

– Это еще не все, наместник, – продолжил капитан. – Рассказывают, что однажды Александр вернулся к сестре и принес ей волшебную воду из Источника вечной молодости, а может быть, просто подал ей сосуд с этой водой, обладавшей особенной силой. Одни говорят, что Александр омыл ею волосы сестры, другие утверждают, что это сделала сама Фессалоника. Как бы то ни было, после смерти Александра его сестра так горевала, что решила покончить с собой и бросилась в море, но тут произошло нечто непредвиденное: Фессалоника не утонула, а превратилась в русалку, которая с тех пор плавает у берегов Греции, приближается к кораблям и спрашивает моряков на своем языке: Ζει ó βασιλιάς Αλέξανδρος, то есть…

– «Жив ли царь Александр?» – прервал его раздосадованный Долабелла. – Я знаю греческий. Продолжай.

Капитан кивнул:

– Русалка надеется услышать: Ζῇ καί βασιλεύει καί τόν κόσμον κυριεύει. Если звучит этот ответ, все хорошо и она позволяет кораблю идти дальше, если же ей отвечают, что Александр мертв, Фессалоника превращается в ужасную горгону и баламутит воды с такой яростью, что приходит сильнейший шторм, корабль терпит крушение, и все моряки гибнут. – Капитан на мгновение умолк и сделал глоток вина. – Сам я русалок не встречал, хвала богам. В тавернах ходят слухи о моряках, которые встречались с русалкой Фессалоникой и уверяли, что выжили лишь потому, что дали правильный ответ, но, скорее всего, эти россказни – плоды избыточного винопития. Полагаю, на самом деле Фессалоника умерла от руки одного из своих сыновей. Судя по всему, причиной была ревность, поскольку мать предпочитала одного сына другому… – Капитан снова прервался и сделал еще глоток, затем поставил пустую чашу на стол и добавил: – В море водятся странные существа. Кто знает, что в этой истории правда, а что нет.

Долабелла ничего не сказал. Он молча глядел на море.

Капитан воспринял молчание наместника как желание остаться в одиночестве и встал, чтобы попрощаться.

Мысли Долабеллы быстро сменяли одна другую: внезапно он почувствовал, что надо торопиться. Вода в заливе оставалась спокойной, но лицо его омрачилось. Он знал правильный ответ. Если корабль повстречает русалку, которую призвала дочь Аэропа, он скажет одно-единственное слово, но все же…

– Пусть выгружают вещи, – приказал Долабелла и, заметив удивление капитана, добавил: – Возвращаемся в Рим по суше.