Войдя в базилику Семпрония, Юлий Цезарь сразу отметил, как мало там народу: помимо судей, подсудимого, защитников, его самого и Лабиена собралось всего несколько десятков человек, среди которых были Аврелия, Корнелия и его сестры.

– Непохоже, чтобы суд вызвал в городе оживленные толки, – пробормотал Цезарь, усаживаясь на солиум возле стола, предназначенного для обвинителей.

Лабиен устроился рядом, в таком же кресле.

– Никаких надежд, – пояснил он. – Все заранее уверены, что мы проиграли. Они не догадываются… представить себе не могут…

Лабиен не знал, как закончить, не задев самолюбия друга.

– Никто не догадывается, что после куцего выступления на divinatio и убийства первых свидетелей я способен оказать сколь-либо достойное сопротивление. – Цезарь нашел точные слова, чтобы завершить фразу. – Не так ли?

Лабиен почувствовал себя неловко:

– Клянусь Юпитером, я не виноват, что люди так думают.

– Пусть думают что хотят, – добавил Цезарь, покосившись в сторону судей. – Я тебя не виню. С какой стати тебя винить? Я выступал из рук вон плохо. И все это слышали. Смотри, а вот и Метелл.

Квинт Цецилий Метелл Пий занял место председателя в середине, как и на divinatio. Остальные сенаторы-судьи смотрели на него с неподдельным восхищением.

– Он кормит их с рук, – сказал Лабиен.

– Вот почему так важно дать ему отвод, – прошептал Цезарь и также шепотом спросил: – Наши друзья, сторонники популяров, ждут снаружи, как я тебя просил?

– Явились не все, но многие, – кивнул Лабиен. – И мне кажется, они пришли потому, что ты – племянник своего дяди.

– Да, так я и думал, – согласился Цезарь, не сводя глаз с судей. – В меня не очень-то верят. Знаю, популяры пришли, потому что я племянник Гая Мария, как в хорошем, так и в плохом смысле. Что ж, не важно, почему они здесь. Послушай: как только в своем выступлении я назову имя Метелла, выйди и сообщи им, кому я хочу дать отвод. Это привлечет внимание тех, кто явился на суд, и не только их. – Он посмотрел в сторону огромной, почти пустой базилики. – Я хочу, чтобы этот зал заполнился прежде, чем я закончу свою речь.

Преконы, служители, помогавшие председателю и судьям во время заседания, сидели напротив них.

– Вот-вот начнется, – шепнул Лабиен.

Преконы смотрели на председателя.

Во время divinatio Метелл ухитрился ни разу не раскрыть рта, однако помнил, что рано или поздно ему придется дать наставления относительно хода разбирательства – и обнаружить перед всеми свое заикание, которое доставляло ему величайшее неудобство. Вот почему перед началом reiectio он поговорил с преконами наедине, велев, чтобы они сами все разъяснили.

Цезарь заметил, что Метелл не произнес ни слова, лишь едва заметно кивнул в знак того, что разрешает начать заседание. В Риме председатель суда мог делегировать свои полномочия преконам, чтобы они, согласно его указаниям, руководили процессом, вызывали свидетелей и предоставляли слово защитникам или обвинителю.

– Favete linguis! – громко воскликнул один из преконов.

Все смолкли.

– В деле против обвиняемого Гнея Корнелия Долабеллы слово предоставляется защитникам, на тот случай, если кто-либо из них пожелает дать отвод одному из членов суда.

Аврелий Котта встал и, не двигаясь с места, важно проговорил:

– Защита поддерживает решение Сената относительно выбора судей. Ни мой сотоварищ Гортензий, ни я сам не желаем давать отвод ни одному из них и всецело полагаемся на их мудрость в надежде на справедливый приговор.

Аврелий Котта вернулся на место.

Служитель, руководивший преконами и обращавшийся к публике от лица Квинта Цецилия Метелла, посмотрел на председателя суда. Тот снова утвердительно кивнул.

Служитель продолжил, глядя в середину зала:

– В деле против Гнея Корнелия Долабеллы слово предоставляется обвинителю, имеющему право дать отвод кому-либо из членов суда.

Гай Юлий Цезарь медленно поднялся с места. В этот день он собирался делать все медленно – по крайней мере, до тех пор, пока зал не заполнится. Появился еще один зевака, случайный прохожий, проходивший утром мимо Форума по Этрусской улице мимо базилики Семпрония: скорее всего, путь его лежал в tabernae veteres, где он собирался что-то купить, но, увидев базилику открытой, он решил зайти и посмотреть, что там происходит. Однако, едва войдя, движимые любопытством граждане разочарованно выходили прочь: в базилике не происходило ничего примечательного, судили Долабеллу с участием крайне неопытного обвинителя… этого Юлия Цезаря. Всем было ясно, чем кончится заседание. И любопытствующие уходили восвояси.

Итак, настала очередь обвинителя.

Цезарь поднялся с кресла, вышел из-за стола, сделал несколько шагов и встал в середине зала, между обвиняемым, судом, защитниками и местом, отведенным для обвинителя.

– Спасибо председателю суда за предоставленное мне слово, – начал он, глядя на Квинта Цецилия Метелла и признавая за ним высший авторитет, хотя тот молчал и обращался к собравшимся только через преконов. Прежде чем продолжить, он набрал в грудь побольше воздуха: – Я беру слово, чтобы заявить отвод одному из судей, в данном случае сенатору, ведь в этом суде, как и во всех прочих наших судах, сенаторами являются все судьи… – Цезарь поймал на себе обеспокоенные взгляды членов суда, поскольку он ступил на зыбкую почву, коснувшись одного из нововведений Суллы: судьями теперь назначались только сенаторы, что было одним из способов влиять на решения судов. – Дело это… непростое. Я имею в виду reiectio.

Лабиен облегченно вздохнул. На мгновение он испугался, что Цезарь примется нападать на законы Суллы, вместо того чтобы сосредоточиться на главной задаче – отводе Метелла.

– Да, дело непростое, – продолжал молодой обвинитель, – поскольку у обвиняемого и судьи, которому дают отвод, есть общие интересы, а это означает, что римский сенатор может не проявить беспристрастности к обвиняемому. – Последнее слово Цезарь, казалось, произнес со злорадством, посмотрев Долабелле прямо в глаза, но это длилось всего мгновение. Он сразу же продолжил: – Да, это как бы намекает на то, что римский сенатор может проявить предубежденность. Есть ли у меня подобное подозрение или же опасение в отношении кого-либо из пятидесяти двух присутствующих здесь судей? – Он сделал короткую паузу, будто ожидал ответа, хотя на самом деле это было не так. – Ответ – нет. Обвинение не сомневается ни в непредубежденности, ни в благородстве духа, ни в беспристрастности каждого судьи. Однако…

Он остановился, повернулся и посмотрел в упор на судей:

– Однако обвинение требует отвода для проконсула Квинта Цецилия Метелла, председателя суда.

По всей базилике Семпрония, от скамей до проходов, что вели к дверям, пронесся ропот. Все разом заговорили. Цезарь знал, что искра вспыхнула. Он посмотрел на Лабиена. Его друг встал и вышел из базилики. Он должен был сообщить сторонникам популяров, собравшимся перед зданием, что обвинитель, племянник Гая Мария, готов сразиться с самим Метеллом, нынешним вождем оптиматов. И собирается, ни много ни мало, потребовать его отвода.

Новость, подхваченная толпившимися на улице популярами, распространялась из уст в уста сначала по Форуму, а затем по всему Риму. Противостояние между популярами и оптиматами никуда не исчезло, а всего лишь временно заглохло под грузом безжалостных законов, принятых Суллой. Но крошечная искра сумела снова разжечь пожар народного гнева.

Сам Метелл хранил молчание. Пусть плебс пошумит, услышав, что кто-то готов бросить вызов вождю поборников старины. Но ведь он, Квинт Цецилий Метелл, не дрогнул, когда консул Марий собрался предложить, нет, навязать соглашение у себя дома. И его не испугает отвод, которого осмеливается требовать неопытный и тщеславный юнец, сколько бы Мариевой крови ни текло в его жилах.

Цезарь знал, что должен кое-что добавить.

– Конечно, – сказал он, – я готов обосновать свой отвод при помощи разумных доводов и буду отстаивать reiectio, проявив благородство духа, непредубежденность и беспристрастность, которые, полагаю, присущи всем членам суда, включая того, кому я намерен дать отвод.

Он умолк.

Взгляды преконов ошеломленно перескакивали с молодого защитника на Квинта Цецилия Метелла. Никогда прежде они не видели, чтобы законник, будь то защитник или обвинитель, осмеливался возражать против кандидатуры председателя. Они знали, что по закону это возможно и случалось в прошлом; они слышали о таком, но никогда при этом не присутствовали.

Метелл лишь кивнул, глядя на чиновников.

– Обвинитель должен обосновать свое заявление, – сказал один из них, подкрепляя словами легкий кивок председателя суда.

Цезарь посмотрел на Лабиена, который возвращался в базилику Семпрония. Тот сжал губы и почти незаметно кивнул, сообщая другу, что большой зал действительно заполняется людьми, как того и хотел Цезарь.

Юный обвинитель возобновил речь:

– Но если я заявил, что не сомневаюсь в беспристрастности членов суда, на каком основании я требую отвода его председателя? Причина проста: я это делаю ради Рима, Рим превыше всего; благополучие родины и безопасность государства для меня важнее, чем любая тяжба и любое разбирательство, происходящие в этих стенах. В чем главная трудность сегодняшнего Рима? Какова величайшая из грозящих нам неприятностей? – Он снова умолк, сделал полный оборот вокруг своей оси, увидел, что людей стало еще больше, и наконец выдвинул главное основание для отвода: – Серторий.

Имя помощника Мария, возглавившего мятеж испанских легионов, человека, которого Метелл пытался одолеть в течение двух лет, но над которым так и не одержал очевидной победы, заставило всех замолчать. Плебеи благоговейно притихли: никто в Риме не осмеливался называть имя Сертория, изгнанного вождя популяров, партии, которая отстаивала интересы плебса, и все же молодой законник только что произнес его в середине базилики. Во время суда, посреди Римского форума. Судьи, сенаторы-оптиматы, тоже настороженно молчали, ожидая, к чему клонит обезумевший молодой обвинитель. Возможно, он добавит что-нибудь, позволяющее издать senatus consultum ultimum о его аресте и немедленной казни. Это был бы отличный способ завершить проклятый процесс.

Стоя в толпе, Аврелия сжала руку Корнелии, и та поняла, что свекровь не на шутку обеспокоена: Цезарь нарушил негласное правило, касавшееся того, о чем можно говорить на суде в Риме, управляемом оптиматами.

Цезарь прекрасно знал, какое впечатление произвели его слова.

Он чувствовал напряжение; он знал, что должен рассчитать силу своего удара.

– Сожалею, уважаемые судьи, о том, что я назвал имя Сертория, но не упоминать об источнике наших бед – значит не желать их прекращения.

Говорить о Сертории как о «беде» ни в коей мере не было преступлением в глазах оптиматов. Даже наоборот. Чего добивается обвинитель? Они терялись в догадках.

– Серторий угрожает безопасности этого римского государства, – продолжил Цезарь с нажимом на слово «этого», так что плебеи всерьез задумались: «Он хочет сказать, что могут быть какие-то еще?»

Цезарь обращался к одним и к другим, он двигался по зыбучим пескам.

– Если Серторий – худшая из бед, значит Рим обязан послать своего лучшего представителя, дабы избавить от нее всех нас. Известно, что на сегодняшний день главный кандидат в испанские проконсулы, достаточно опытный и зрелый, дабы вовремя положить конец упомянутой угрозе, – не кто иной, как Квинт Цецилий Метелл Пий, сын Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, одержавшего некогда победу в Нумидии.

Эти слова уязвили сидевшего в зале Красса. Удачно распорядившись своими силами в битве у Коллинских ворот, он теперь считал себя лучшим военачальником из числа оптиматов. Тем не менее в эти неспокойные времена Сенат упорно считал своим вождем ветерана Метелла, якобы незаменимого во главе легионов; помимо Метелла сенаторы, как ревниво замечал Красс, слишком уж благосклонно посматривали на некоего Помпея, которому вдобавок доверял и сам Метелл.

Люди продолжали прибывать.

По большей части – простоватые, по мнению Метелла, Долабеллы и прочих оптиматов. Председатель посмотрел на Помпея, и тот все понял. Он поспешно вышел из зала, как раньше сделал Лабиен.

На Красса никто не обращал внимания – ни обвинитель-популяр, ни вожди оптиматов. Он снова с досадой подметил это всеобщее пренебрежение.

Тем временем молодой Цезарь продолжал:

– Свое прозвище Нумидиец отец нашего уважаемого председателя получил на поле брани, сражаясь за Рим, и не здесь, в базилике, а по ту сторону Сервиевой стены, за пределами города. Вы же знаете, как получают имена те, кто стяжал легендарную победу? Это случается только в решающей битве. Сципион Африканский, после которого стали увековечивать великие победы, присваивая победителю титул, который in aeternum напоминал бы о его великом подвиге во славу Рима, получил свое прозвище в Африке за победу над грозным Ганнибалом. Метелл-старший – за победы над нумидийцами. И сейчас у меня два желания: во-первых, обезопасить Рим, а во-вторых, дать Квинту Цецилию Метеллу возможность сравняться с отцом, одержав великую победу и удостоившись великого триумфа в Риме. Заслуженного триумфа.

Произнеся слово «заслуженный» довольно едким тоном, он повернулся к плебеям, которые к этому времени заполнили все помещения базилики. Люди смеялись. На самом деле войну против Югурты в Нумидии завершил не Метелл-старший, это была целиком заслуга Мария, дяди юного обвинителя. По крайней мере, так думал народ. Присвоение Сенатом прозвища Нумидиец Метеллу было всего лишь способом возвысить сенатора-оптимата и затмить славу Мария, которого обожал простой народ.

Цезарь увидел, что Помпей возвращается, а с ним – десятки вооруженных людей, нанятых сенаторами-оптиматами. Они явно вознамерились показать свою силу, дабы молодому защитнику обвинения и прочим присутствующим стало ясно, что оптиматы не боятся толпы плебеев, созванных обвинителем и его сторонниками.

Напряжение нарастало.

Цезарь немного понизил голос, хотя по-прежнему говорил достаточно громко, и постарался, чтобы его слова звучали более отстраненно, более сдержанно.

– Базилика Семпрония стоит на земле, которая видела рождение Сципиона. Ее выстроил Тиберий Семпроний Гракх, зять Сципиона, женатый на его дочери Корнелии, там, где много лет назад находилось жилище самого Сципиона Африканского.

Цезарь сказал «Корнелия». Он и сам был женат на Корнелии. Он украдкой посмотрел на жену: та не сводила с него глаз, охваченная восхищением и гордостью, ее душа была переполнена страстью. Затем перевел взгляд на мать, которая также смотрела на него с гордостью и изумлением, однако если бы он всмотрелся повнимательнее, то заметил бы в ее глазах, наряду с восхищением, другое чувство, которое она силилась скрыть: страх. Восхищение вызывала его превосходная речь; удивление – громадная разница между нынешним поведением Цезаря и его косноязычным выступлением на divinatio; страх – то обстоятельство, что в глазах оптиматов сын выглядел слишком опытным, слишком мудрым, слишком опасным.

Но у Цезаря не было времени мысленно разбирать чьи-либо чувства. Главное – добиться отвода.

Метелл сглотнул слюну: упоминание о Тиберии Семпронии Гракхе смутило его. Тот был не только зятем Сципиона, но и отцом двух других Гракхов, плебейских трибунов, которые начали борьбу за права плебеев, породив то, что позже стало партией популяров в Сенате и остальных римских учреждениях. Да, ему было неловко, особенно потому, что он все еще не видел окончательной цели, которую преследовал своей речью Цезарь. Метелл не понимал, к чему клонит представитель обвинения, и это его раздражало.

Цезарь снова заговорил:

– Из земли, по которой мы ступаем, на нас взирает Сципион, а с небес за нами наблюдают боги. Отвод Квинту Цецилию Метеллу я хочу дать не для того, чтобы повлиять на суд, а чтобы обеспечить Риму наилучшую защиту: пусть наш лучший главноначальствующий противостоит мятежному Серторию, который все еще скрывается в Испании. Или же Метелл решил укрыться за этими стенами? Неужто Метелл просто-напросто… испугался?

Такими были его слова.

Во время похода против тевтонов его дядя Марий много месяцев старался делать так, чтобы его считали малодушным, считали трусом. Он упорно гнул свое, зная, что должен вести себя именно так, и цель его была важнее любых домыслов и подозрений. Устоит ли Метелл, если кто-нибудь намекнет на его трусость в присутствии остальных сенаторов? Герой ли Метелл? Происходит ли он из той же героической породы, что и Марий, способен ли выдержать оскорбление и не подыграть врагу? Или же Метелл – честолюбец, которого оскорбление уязвляет, не позволяя мыслить трезво?

В базилике воцарилась полнейшая тишина: юный обвинитель назвал председателя суда трусом.

В присутствии множества римских граждан.

– Неужели он боится уступить Серторию, – продолжал Цезарь, – лишиться столь желанной победы, не добиться триумфа, рискуя не достичь тех же высот, что его отец?

Цезарь смолк.

По его лбу и спине тек пот.

Сила, вложенная в речь, была огромной; напряжение – бесконечным. Но это не могло закончиться так просто: Цезарь должен был указать председателю достойное решение, благородный путь, чтобы тот согласился на отвод. И не только: Цезарь публично оскорбил вождя оптиматов. Если он не откажется от своих слов, ему не суждено дожить до темноты.

– Надеюсь, что нет, – продолжал Цезарь. – Я убежден, что Квинт Цецилий Метелл не испытывает страха ни перед войной, ни перед Серторием и может сравняться со своим отцом, но одновременно я думаю, что Метелл угодил в паутину судебного процесса, который не касается лично его, так что он сможет проявить беспристрастность при вынесении приговора, однако задержится здесь, в городе. И пренебрежет подлинным, самым важным долгом перед Римом: войной против Сертория. Что, в свою очередь, лишит его возможности стать вровень с отцом. Клянусь Юпитером, Геркулесом и всеми богами, я не думаю, даже не допускаю мысли о том, что Квинт Цецилий Метелл может почувствовать страх перед кем-нибудь.

Хотя и в составе отрицания, слово «страх» прозвучало дважды.

Плебеи, заполнившие базилику, мрачные судьи, сто вооруженных убийц, рассредоточенных по залу, – все молчали.

Метелл пристально смотрел на молодого защитника.

Цезарь не сдавался. Он произнес заключительную фразу:

– Председатель суда может решить, что его враг – я, однако не я удерживаю его в Риме, не я лишаю триумфа. Это подзащитный удерживает его здесь, в столице, это Долабелла стоит между ним и славой.

Когда Гай Юлий Цезарь дал понять, что его выступление закончено, вернулся к Лабиену и сел на солиум, произошло нечто невообразимое: публика, плебс, начала рукоплескать.

Продолжительные рукоплескания, непрерывные и бурные, – хлопали все собравшиеся, кроме наемников, судей и подсудимого.

Метелл перестал смотреть на Цезаря и покосился на Долабеллу. Обвиняемому необязательно было поднимать на него глаза. Он чувствовал на своем лице обжигающую ярость Метелла. Но Долабелла был занят другим: сдерживал охвативший его гнев и прикидывал, в какие дебри заведет его этот суд.

Метелл посмотрел на преконов и поднял левую руку, сложив мизинец и безымянный палец, оставив торчать средний с указательным и отведя в сторону большой. Служители поняли его. Самый опытный из них встал и перевел его знак в слова:

– В течение двух дней защитник обвинения получит от суда ответ об отводе. На этом reiectio заканчивается.

Присутствовавшие начали расходиться, оживленно обсуждая необычное заседание.

В апсиде базилики собрались судьи во главе с Метеллом.

Долабелла сидел один в середине зала, под пристальным взглядом вооруженных телохранителей.

Наемники Помпея наблюдали за происходящим с разных концов зала.

Цезарь и Лабиен задержались в отведенном для обвинителей углу, сидя за столом, где были разложены папирусы с записями.