Как и ожидал Цезарь-старший, никому не удалось оказать сопротивления, достаточного, чтобы остановить Суллу и его легионы. Пользуясь всеобщей растерянностью и изумлением, Сулла занял столицу и все ее учреждения. Сенат был во власти оптиматов, поэтому его использовали против народного собрания.

Трибун Сульпиций поспособствовал не только назначению Мария главноначальствующим, но и принятию новых законов, согласно которым римское гражданство предоставлялось большинству союзников, хотя память о войне с ними была по-прежнему жива, а самниты в Ноле еще сопротивлялись. Распространение римского гражданства на союзников было необходимо для расширения числа избирателей: при помощи союзников Марий одержал верх в голосовании и возглавил войско.

Сулла стал целенаправленно отменять эти законы: упразднил все преобразования, отнял римское гражданство у новых избирателей – союзников, – а заодно велел арестовать Гая Мария и Сульпиция Руфа. Марий с помощью своих ветеранов сел на корабль и отбыл в Африку. Но Сульпицию было не на что рассчитывать. Еще до прибытия Суллы Сенат ввел чрезвычайное положение – iustitium, – отстранив Сульпиция от должности плебейского трибуна; но Марий и его ветераны еще были в Риме, и постановление пришлось взять обратно. С отъездом Мария и прибытием легионов Суллы Сульпицию оставалось лишь тайно бежать.

Он был задержан в Лаврентии, всего в нескольких милях от Рима.

И казнен.

Сулла преспокойно прогуливался по Форуму на глазах у сенаторов и плебеев, невозмутимо поглядывая на отрубленную голову Сульпиция, насаженную на кол и все еще сочившуюся кровью. Это было предостережением для всех популяров. Марий, однако, ускользнул от него.

– Может, прикончим и остальных? – поинтересовался Долабелла. Он имел в виду Цинну и других популяров, которые оставались в городе.

Сулла ответил не сразу.

– Нет, – твердо сказал он. – Мы заключим договор. Наши законы в обмен на их жизни.

– А почему бы не принять наши законы и одновременно покончить с ними? – осведомился Долабелла.

Эта беседа на Форуме, откуда открывался вид на торчащую голову Сульпиция, вселяла в него такую уверенность в собственных силах, что он готов был перейти к жесточайшим мерам против популяров. Кроме того, он откровенно наслаждался чужими страданиями. Ему это нравилось, и все тут.

– Для крупной чистки нужно несколько месяцев держать войска в Риме, а этого мы не можем. По двум причинам.

– Двум? Во имя Геркулеса! Какие такие причины?

Долабелла не мог уразуметь, почему после захвата всех учреждений нельзя воспользоваться удобным случаев, чтобы раз и навсегда смести популяров. Смести, то есть уничтожить. Убить.

Сулла вздохнул. Он поднес руку ко рту и объяснил, почему не хочет допускать резню, которой требовал Долабелла.

– Я обещал солдатам военную добычу, деньги, а у нас в Риме нет столько золота и серебра, чтобы удовлетворить шесть легионов. Если только не разграбить наши священные храмы и не опустошить казну. А во-вторых, опасность со стороны Митридата никуда не делась. Вот причины, вынуждающие меня уйти и забрать с собой легионы. Если в Риме у нас не будет войска, мы не сможем управлять городом. Пока, во всяком случае. Ради этого мы договоримся с Цинной. Пока Мария нет, от имени популяров выступает Цинна.

– Вот почему ты его не убил, – сообразил Долабелла.

– Именно так, – подтвердил Сулла. – Мне нужно, чтобы у популяров был вождь, который держит их в узде. Я потребую от него согласия на отмену законов, за которые ратовал присутствующий здесь Сульпиций. – Он повернулся к зловещему колу, и на лице его появилась гримаса, похожая на издевательскую улыбку. – Думаю, торчащая посреди Форума голова плебейского трибуна – хорошее напоминание о том, что ждет всякого, кто решит изменить удобный для нас состав избирателей после отмены гражданства, предоставленного народным собранием нашим врагам. Цинне я предложу стать консулом. Он тщеславен, а значит, согласится. Договорившись с ним, мы с тобой, мой друг, пойдем на Митридата.

Сулла, подбоченившись, прогуливался по Форуму вблизи столба, по которому стекали капли крови.

Луций Корнелий Сулла начинал нравиться самому себе. Он знал, что в эти мгновения многие в Риме взывают к богам, приносят жертвы и молят о снисхождении, страшась новой гражданской войны. Но у него была своя религия. Его богом был он сам, пантеоном – его желания, жрецами – солдаты. Новая религия для нового мира – его мира.