ТРИ

Неоднозначное зло

И посмотрят на землю; и вот — горе и мрак,

густая тьма, и будут повержены во тьму.

Исайя, 8:22

 

Несмотря на все свое «литературное терраформирование», несмотря на то, что Толкин выступает как выдающийся миростроитель, в его произведениях существует множество недосказанностей, тупиков (даже буквальных — Bag End дословно «дно мешка»), двусмысленностей, противоречий, не получивших развития мелочей, оставшихся без объяснения деталей, неразгаданных тайн и сомнений. Это ни в коем случае не вина автора и не изъян текста — напротив, это одна из сильнейших сторон толкиновских произведений. У неизвестного англосакса, создавшего эпическую поэму «Беовульф», писатель научился делать небольшие ускользающие намеки на более обширный исторический и легендарный контекст и тем самым со­здавать выразительную текстуру, впечатление значительной глубины и содержательности. Особенно много ссылок на ушедшие эпохи, иные миры, неоконченные сказания о таинственных героях во «Властелине колец». Иногда сами персонажи хотят узнать больше — и почти всегда тщетно. В Средиземье многое позабыто, важнейшие действующие лица, например Гэндальф и Смеагол, забывают даже собственные имена. Память ненадежна, знания непоследовательны, истина зависит от обстоятельств и интерпретации. На более глубоком уровне разнятся до непримиримости личные взгляды и мировоззрение целых обществ, а кто-то, кажется, вообще живет в других мирах, которые лишь косвенно затрагивают Средиземье или существуют независимо от него, отдаленные от насущных вопросов и безразличные к ним. В этом тоже сила Толкина: он умеет описывать сразу несколько восприятий, не настаивая на том, что какая-то версия событий лучше других. Намеренные расхождения можно назвать шекспировскими — великий драматург любил наделять своих героев несовпадающими ценностями и тем самым вызывать конфликты мировосприятия. Пусть Толкин и «игнорировал» Шекспира — это для него типично, но у них немало общего, и, как мы увидим, отсылки к шекспировским пьесам нередки в толкиновских произведениях.

В следующих двух главах мы рассмотрим, как был создан «Властелин колец», а потом обратимся к присущим этому тексту двусмысленностям. Надо отметить, что для большинства читателей трилогия Толкина — какая угодно, кроме неоднозначной. Это приключенческое повествование, многочисленные герои которого проходят по ландшафту, проработанному в таких подробностях, что, несмотря на фэнтезийность, он кажется объемным и подлинным. Толкин скрупулезно описывает флору и фауну, архитектуру и интерьеры, языки и культуры, даже еду и напитки различных народов. Шесть приложений посвящено истории, общественной жизни и обычаям Средиземья, а его география передана с помощью тщательно прорисованных карт. Читатели охотно наслаждаются этим богатством: в мир «Властелина колец» легко уйти с головой.

В то же время книга в каком-то смысле остается без окончательного завершения и определенности. Точнее сказать, что по жанру это не квест — поиск чего-то, а, скорее, «антипоиск», целью которого является потеря, а не обретение. Персонажи книги сложны, противоречивы и непоследовательны, места окутаны тайной и вызывают у читателя множество вопросов. Повышенное внимание к картам, хронологии событий и логике повествования оказывается ловкостью рук искушенного автора, сознательным отвлечением внимания от необъяснимых странностей текста, которые благодаря этому образуют плодородную почву, насыщенную неожиданными заманчивыми дилеммами.

Вот два примера намеренного нарушения Толкином внутренней логики своего произведения — один незначительный, другой очень важный. Фродо, Сэм и Пиппин покидают Хоббитон в сумерках осеннего вечера и проводят первую ночь, устроившись под пихтой. Пробегавшая мимо лиса останавливается, чтобы посмотреть на них, и принюхивается. Ситуация кажется ей необычной, и мы вдруг оказываемся в сказке про животных: «Хоббиты!.. Лиха беда начало! Очень странно». Что стоит за «лихой бедой», она никогда не узнает. Это единственная разумная лиса во всем романе и единственный раз, когда мы про нее слышим. Нам будто позволили бросить взгляд на цветущий животный мир, едва затронутый Кольцом.

Другая не тронутая Кольцом фигура, более выдающаяся и активная, — это изумительный Том Бомбадил, о котором мы подробно поговорим в заключении. Он играет в сюжете определяющую роль, но, кажется, правит в собственном царстве, совершенно не думая про Кольцо, неподвластный его чарам. Гэндальф реагирует на предложение поручить Бомбадилу охранять этот предмет с выразительной проницательностью: «Если ему дали бы Кольцо, он вскоре забыл бы про него или, вероятнее всего, просто выбросил». Кольцо уже три сотни страниц вызывает растущую тревогу и растерянность, а Том Бомбадил тем временем совершенно к нему равнодушен. Среди­земье — это не единая среда: вдали от центра повествования другие заботы, другая реальность и мировосприятие.

Туман войны

19 декабря 1937 года Толкин написал своему редактору в «Аллен энд Анвин» и сообщил, что закончил первую главу новой истории про хоббитов. Однако публикации сиквела к «Хоббиту» — да и то лишь первого из трех томов романа — придется ждать более шестнадцати лет: «Братство Кольца» выйдет 29 июля 1954 года, за ними 11 ноября того же года последуют «Две крепости», а заключительный том, «Возвращение короля», из-за обширных приложений появится еще почти через год, 20 октября 1955 года. Таким образом, вся книга целиком шла к читателю год с четвертью.

Хотя роман, а затем и фильмы Питера Джексона принято называть «трилогией», следует постоянно напоминать, что «Властелин колец» — это не трилогия в строгом смысле слова, поскольку тома в данном случае не являются самостоятельными произведениями. Сам Толкин в письме американскому издателю называл книгу трехтомным романом.

Даже незаконченная история в виде «Братства Кольца» сразу же снискала публичное одобрение близкого друга Толкина Клайва Льюиса, который назвал книгу «громом среди ясного неба, <…> прогрессом или революцией, покорением новой территории». В 1957 году писатель был удостоен за ее создание Всемирной премии фэнтези.

Почему создание «Властелина колец» заняло так много времени? Педант может отметить, что в эти шестнадцать лет производительность Толкина не доходила и до девяноста слов в день: писатель, как всегда, был занят массой дел одновременно, а потом началась следующая мировая война и связанные с ней трудности.

В предвоенные годы Толкин преподавал, занимался научным руководством, проверял экзаменационные работы — в том числе приходящие партиями из Новой Зеландии — и выполнял трудоемкие административные обязанности в Оксфорде. В 1938 году он взялся за новую редакцию «Фермера Джайлса» и обсуждал печать иллюстраций к «Мистеру Блиссу», написал сценарий серии «Англосаксонские стихи» для программы Poetry Will Out — она была озвучена им и вышла на BBC Radio 14 января 1938 года, продолжал трудиться над новой редакцией перевода «Беовульфа» (к концу года проект взял Чарльз Лесли Ренн), помогал двум коллегам готовить издания среднеанглийских текстов. Он, как и прежде, ходил на заседания «Инклингов», регулярно ужинал в «Обществе» — клубе оксфордских ученых, членом которого стал около 1935 года, а также участвовал в деятельности Ассоциации катенианцев. Он даже переоделся в Джеффри Чосера в честь торжества в Оксфордском театре и продекламировал наизусть «Рассказ монастырского капеллана».

Однако к тому времени он был слишком загружен работой и испытывал финансовые затруднения — семье требовались деньги на лечение и образование детей. Толкин не щадил себя, причем до такой степени, что его буквально заставляли отдыхать врачи. В тот период он прилежно продолжал работу над «Властелином колец» и начал писать «Короля Зеленой дюжины» — волшебную сказку в кельтском стиле, которая осталась незавершенной.

На следующий год угроза начала войны стала еще более очевидной, и Толкин прошел в Государственной школе кодов и шифров четырехдневную подготовку по взлому шифров для Форин-офиса. Его сочли «проницательным», но в октябре сообщили, что на данный момент его услуги не требуются.

В 1939 году он выступил со своей знаменитой лекцией «О волшебных историях» в Университете Сэнт-Эндрюс (она была опубликована в 1947 году) и возобновил работу над изданием Ancrene Wisse в качестве соавтора. Новый заработок Толкину принесла проверка экзаменов на гражданскую службу. Главным выступлением на сцене в тот год стал «Рассказ мажордома» Чосера, написанный на северном диалекте: Толкин читал его наизусть, пусть и в сокращении, и снова предстал в образе поэта. Несмотря на плохое самочувствие после сотрясения мозга и травмы головы (Эдит в тот год тоже плохо себя чувствовала и позже перенесла операцию), он продолжал писать и переписывать «Властелина колец» и приступил к разметке эпизодов книги. Ему пришлось написать, пересмотреть и отбросить многие тысячи слов, но в конце концов удалось завершить первый том.

А потом Британия объявила войну нацистской Германии, и Окс­фордский университет быстро превратился в оперативный центр. Пемброк-колледж, где работал Толкин, был частично реквизирован армией и министерством сельского хозяйства.

В 1939 году, к началу войны, Толкину исполнилось сорок семь лет, и он был уже непригоден для военной службы — призыву подлежали мужчины от восемнадцати лет до сорока одного года. Тем не менее он стал дружинником противовоздушной обороны. Вероятно, это про­изошло в 1940 году, когда стало понятно, что в качестве специалиста по криптографии он не требуется. Нагрузка в университете резко выросла, не в последнюю очередь из-за необходимости пересмотреть программу по английскому языку для тех, кто получал «военную степень» перед уходом в армию. И все же он сумел завершить долгое предисловие к «Беовульфу» Кларка Холла (книга вышла в июле 1940 года) и получил за него авансовый платеж. С середины 1940 года и весь 1941 год Толкин стабильно работал над «Властелином колец», а Британия раз за разом подвергалась жестоким авианалетам на гражданские объекты. Оксфорд и Кембридж, впрочем, избежали разрушений.

◆

Толкин вел повествование без определенного плана: очертания романа, сюжетные линии и роль героев открывались перед ним в процессе сочинения. К январю 1942 года Братство Кольца добралось до Лотлориэна. Из-за нехватки бумаги в военное время Толкин часто писал черновик карандашом, стирал и переписывал, а затем начисто писал уже чернилами.

История виделась ему все четче, и за неустанным переписыванием черновиков он к середине 1942 года достиг Изенгарда, где его озадачило появление палантира, — впоследствии он признает его одним из семи Видящих камней Нуменора. Параллельно ему удалось перепроверить свой перевод «Баллады об Аотру и Итрун», написать «Лист кисти Ниггля» — аллегорию, в которой, кажется, выражена тревога, возникшая из-за трудностей с завершением «Властелина колец» и многочисленных научных проектов (и «Баллада», и «Лист» выйдут в 1945 году), обсуждал с издательством «Аллен энд Алвин» возможность выхода в печать «Мистера Блисса» и «Фермера Джайл­са», а еще, как и раньше, писал стихи по разным поводам. Важнее, однако, что он намеревался закончить «Властелина колец» к началу 1943-го. Да, еще Толкины приобрели несушек, чтобы обеспечить себя свежими яйцами, — это были далеко не праздные хлопоты, потому что продукты продавались по карточкам. У писателя прибавилось нудной работы, на этот раз в области птицеводства.

В 1943 году он начал редактировать, а потом переводить очередную среднеанглийскую поэму, «Сэр Орфео», и уже на следующий год преподавал ее будущим офицерам — слушателям академических курсов в Оксфорде. К тому времени его сын Майкл уже успел отличиться в рядах Королевских военно-воздушных сил и был комиссован после неудачной битвы за Дьеп, а младший сын, Кристофер, проходил начальную подготовку, тоже в военно-воздушных силах. В апреле 1944 года Толкин вернулся к «Властелину колец», полный решимости дописать книгу в перерывах между обучением студентов и курсантов, административными обязанностями и службой в противовоздушной обороне. К маю Фродо и Сэм дошли до Итилиэна у границ Мордора. Черновики писатель читал товарищам по клубу «Инклингов» Чарльзу Уильямсу и Клайву Льюису — последний прослезился, когда слушал главу «Выбор мастера Сэмвайса». Казалось, окончание книги не за горами, и Толкин начал все чаще засиживаться допоздна, однако на самом деле было пройдено лишь две трети пути. В какой-то момент работа застопорилась на несколько месяцев, потом месяцы превратились в годы.

◆

Война с Германией окончилась 7 мая 1945 года, а через неделю скоропостижно скончался Чарльз Уильямс, друг и доверенное лицо Толкина. Спустя месяц с небольшим Толкина избрали мертонским профессором английского языка и литературы, что удвоило его нагрузку как лектора на целый год, пока ему не нашли замену в предыдущей должности.

В конце 1945 года он начал писать философский роман «Записки клуба „Мнение“», где темы «утраченного пути» получили развитие в форме дискуссий, основанных на беседах и характерах «Инклингов». Это странная книга в нескольких жанрах — на нее в равной степени повлияли схоластические диспуты средневековой поэмы «Сова и соловей» (около 1189–1216) и сумасбродный, нетрадиционный роман Sartor Resartus (1836) Томаса Карлейля. «Клуб „Мнение“» упорно отходит от ведущей темы, нелинейное повествование продвигается благодаря крайне своеобразным отступлениям. Например, архивариус клуба Николас Гилдфорд в какой-то момент делает забавное замечание, что «Луна очень ограниченна (!)».

«Записки клуба „Мнение“» вернули Толкина к рассказу «Падение Нуменора». Почувствовав вдохновение, он сочинил новые стихи и пересмотрел старые, придумал очередной язык — адунайский, а также иначе взглянул на погружение Нуменора под воду, написав «Затопление Анадунэ». Все это, скорее, было уклонением от «Властелина колец».

Многолетняя нагрузка на работе пошатнула здоровье писателя. Врач советовал взять отпуск на триместр, но в условиях послевоенных ограничений и недоукомплектованности штатов это казалось невозможным, и его состояние здоровья в последующие годы в целом не улучшилось. В качестве компенсации Рональду удалось три недели отдохнуть в ланкаширском Стонихерсте, где он продолжил возиться с текстами о Нуменоре. К «Властелину колец» Толкин вернулся лишь в сентябре 1947 года, да и то ненадолго. Последняя треть книги оказалась крайне замысловатой, в связи с чем требовалось подкорректировать «Хоббита». Словом, Толкин вместо работы над «Властелином колец» занимался другими делами, которые у него постоянно и в изобилии возникали.

◆

Возможность завершить роман представилась в августе 1948 года. Сын Майкл с семьей уехал в отпуск, и Толкин целый месяц отдыхал и писал у них дома в Пейеблз-Фарм в Вудкоуте, в тридцати километрах к югу от Оксфорда. Там, освободившись от преподавания, проверки экзаменов, программы по английскому языку, переписки и кур, он всецело сосредоточился на книге и до возвращения 14 сентября в университет успел закончить первый полный черновик «Властелина колец» — около полумиллиона слов, и это до появления дополнительных материалов. Радость от первого черновика подтолк­нула его доделать долгую редактуру и работу над вспомогательными материалами, например над «Сказанием о годах» — хроникой событий Второй и Третьей эпох Средиземья.

Приятное событие ждало и в Оксфорде: он получил и одобрил образцы иллюстраций к «Фермеру Джайлсу из Хэма», нарисованные Паулиной Бейнс. Впоследствии она же сделает дизайн обложки и карты к «Властелину колец» в плакатном формате. Толкин по-прежнему был занят университетскими делами — у него не оставалось времени на проверку и корректуру макета, но томик «Фермера» все же вышел в октябре 1949 года.

В тот год Толкину после почти двух десятилетий непрерывной научной работы был предоставлен первый творческий отпуск, и он воспользовался этим, чтобы привести в порядок дела. От завершения «кларендонского Чосера» он отказался и взялся за переработку издания «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря», которое делал совместно с Эриком Гордоном, а также отправил в печать издание «Жемчужины», подготовленное своим покойным другом и коллегой.

В качестве приглашенного экзаменатора Толкин впервые побывал в Ирландской Республике, причем два раза подряд, и в следующие несколько лет регулярно туда возвращался. Но главное — он закончил перепечатку «Властелина колец» (ему приходилось делать это самому) и отдал Льюису черновик. Тот прочел книгу меньше чем за месяц и заявил, что «ей почти нет равных среди всего спектра известных ему образцов повествовательного искусства».

Весть о «Властелине колец» тем временем достигла чутких ушей издателей-конкурентов, и роман решили заполучить в американском «Коллинз». У Толкина завязались добрые отношения с работавшим там редактором Милтоном Уолдменом, и он обширно написал ему о легендариуме. Писатель был очень недоволен, что в «Аллен энд Анвин» отвергли различные версии «Сильмариллиона» и связанных с ним сказаний, и теперь увидел возможность выпустить «Властелина колец» и «Сильмариллион» вместе (по правде говоря, для этого пришлось бы отложить дату публикации еще как минимум на десятилетие). В одном письме Толкин отзывается о долготерпении и выдержке «Аллен энд Анвин» с несвойственным ему пренебрежением — но надо учитывать, что на протяжении всей карьеры он пребывал в благородной академической бедности и при этом довел до конца не имеющее аналогов художественное произведение. Осторожный энтузиазм Уолдмена и убежденность Толкина, что «Квента Сильмариллион» близка к завершению, создали у обоих что-то вроде ложной надежды. Как и следовало ожидать, Толкин не стал заканчивать «Властелина колец» и приступил вместо этого к полной переработке текста легендариума.

Он чувствовал себя морально обязанным выпустить роман именно в «Аллен энд Анвин» и, чтобы избавить себя от этой обязанности, начал настаивать на его одновременной публикации с «Сильмариллионом». На это Стэнли Анвин резонно возразил, что полную и завершенную рукопись последнего им еще не присылали. Отношения испортились, ситуацию усугубляло нездоровье писателя: ему, в частности, удалили все зубы. Уолдмен тем временем беззаботно посоветовал сократить объем рукописи «Властелина колец» и отбыл в Италию, оставив Толкина один на один с издательством, где сторонников книги теперь не было. Тогда же, корректируя американское издание «Хоббита», Толкин столкнулся с многочисленными случаями неверного понимания правок, которые он поручил внести тремя годами ранее. Более того, теперь он обдумывал связь между «Хоббитом» и ее фактическим сиквелом — поставленным на паузу «Властелином колец» — и не был уверен, стоит ли менять книгу, которая уже завоевала любовь читателей.

Решение этих проблем помогло ему исправить отношения с «Аллен энд Анвин», где уже заинтересовались переводами «Сэра Гавейна», «Исхода» и «Жемчужины». Вдобавок ко всему перечисленному Толкин участвовал в редактировании издания «Жемчужины», которым занималась Ида Гордон, супруга его покойного коллеги. Книга выйдет в 1953 году, и, несмотря на большой объем проделанной работы, Толкин попросит не указывать его как со­редактора.

Он вернулся к переработке легендариума и начал приводить «Сильмариллион» в пригодное для публикации состояние, а это, в свою очередь, повлекло за собой мелкие правки во «Властелине колец».

◆

Второе издание «Хоббита» вышло в июле 1951 года. В конце того же года Толкин попытался возобновить переговоры с «Коллинз» и написал Уолдмену пространное письмо — не в последнюю очередь потому, что в «Аллен энд Анвин» сохраняли интерес к публикации «Властелина колец». К апрелю 1952 года к нему пришло неприятное понимание, что Уолдмен — единственный его настоящий сторонник в новом издательстве, что им, отчасти из-за послевоенного дефицита бумаги, мешает большой объем романа и что по той же причине печатать «Сильмариллион» они не намерены. Ситуация сильно ударила по его уверенности в себе, к этому добавились по-прежнему обременительные университетские дела и приступы болезни, в том числе фиброзит и неврит руки, сильно тормозивший писательскую деятельность. Он с извинениями вернулся в «Аллен энд Анвин», надеясь теперь выпустить хотя бы «Властелина колец», несмотря на опрометчивые заигрывания с «Коллинз» и неоднократное требование параллельно напечатать «Сильмариллион». Переработку последней он забросил и взялся за «Властелина колец», которым занимался уже пятнадцать лет, на этот раз уделяя особое внимание внутренней связности в хронологии. Ему пришла в голову блестящая мысль оставить судьбоносную встречу Бильбо и Голлума в обеих версиях — как свидетельство того, что Кольцо подтолкнуло хоббита к обману.

Новую редакцию взял Райнер Анвин — сын Стэнли, который в десятилетнем возрасте прочел рождающегося «Хоббита», — и подготовил читательский отчет. Он сразу же начал рассчитывать бюджет для публикации, но откровенно написал отцу, что затея рисковая и может обойтись компании в тысячу фунтов — в пересчете на сегодняшний курс более чем тридцать тысяч. «Если ты уверен, что произведение гениальное, — ответил тот, — можно и потерять тысячу фунтов». Райнер подсчитал расходы на выпуск трех томов в твердой обложке и предложил Толкину не аванс, а долю прибыли. Писателя такая сделка привела в неописуемый восторг.

Окончательную версию первого тома надо было сдать через четыре месяца — в Благовещение, 25 марта 1953 года. Дата была весьма подходящей — ведь именно в Благовещение было уничтожено Кольцо Всевластья, и Средиземье вступило в Четвертую эпоху. К драгоценной рукописи теперь относились очень бережно и перевозили самостоятельно, не доверяя Королевской почте.

Толкин, конечно, не уложился в срок. Кроме редактирования «Властелина колец» он взялся доделывать перевод «Сэра Гавейна» и подготовил вариант поэмы для радио, а также наконец сдал в редакцию научного журнала статью «Возвращение Беортнота, сына Беортхельма». Поэма вышла в 1953 году — она представляла собой полный драматизма диалог «о рыцарстве и здравом смысле» после битвы при Молдоне. Сражение произошло в 911 году и стало предметом англосаксонской поэмы о природе героизма и храбрости. Произведение окрасило настроение батальных сцен во «Властелине колец».

Административных обязанностей не становилось меньше, к тому же произошел переезд, и Эдит опять нездоровилось, однако Толкин по-прежнему чрезвычайно добросовестно помогал коллегам и аспирантам: консультировал и комментировал научные труды, причем не только работы из области англосаксонских и средневековых исследований, но и, например, «Актерское мастерство в эпоху Елизаветы I» Бертрама Леона Джозефа.

12 апреля он отправил Райнеру Анвину две книги первого тома «Властелина колец», опоздав меньше чем на месяц, — по меркам Толкина просто мгновение. Когда в конце июля пришли первые гранки, писатель с ужасом обнаружил, что в типографии решили исправить его особые формы dwarves и elven на стандартные dwarfs и elfin, и улаживание проблемы привело к задержкам, но тем не менее книга была почти готова к встрече с читателем.

Толкин проверил и вычитал текст, сделал и переделал эскизы иллюстраций, а также обсудил с издателем названия томов — они его устроили не в полной мере, и он ворчал потом, что это была «вздорная мысль ради публикации». Карты, которые писатель справедливо считал важным элементом книги, тоже не получилось довести до нужного состояния, и на Рождество 1953 года их перерисовал сын Кристофер.

Окончательная версия второго тома поступила в издательство 1 сентября 1953 года. В тот же день Толкин посетил BBC, чтобы обсудить свой перевод «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря», — радиопередача в четырех частях выходила в эфир с 6 по 30 декабря, и с тех пор ее часто повторяли.

Это было жаркое время: 27 января 1954 года, например, Толкин получил от корректора восемьдесят шесть страниц вопросов по тексту «Братства Кольца», а на следующей неделе — дополнительные вопросы. Были просрочены дизайн суперобложки, еще одна карта, аннотация для четвертой стороны обложки. Уже начали приходить гранки второго тома, а третий еще предстояло дописать.

И все же Толкин нашел время похвастаться гранками первого тома на заседании «Инклингов», а 8 мая 1954 года сдал последнюю часть книги — правда, без ста пятидесяти страниц приложений, посвященных датам, языкам, алфавитам, генеалогическим деревьям и различным деталям. Многое из перечисленного, например происхождение Сэмвайса Гэмджи, было интересно прежде всего самому Толкину, а что-то просто отвлекало и приводило к неплодотворным отступлениям, но обязательное включение этих материалов подчеркивает, что «Властелин колец» становился все более экспериментальным романом. К тому же в приложениях есть и примечательные дополнительные сведения, например десять душераздирающих страниц о любви Арагорна и Арвен. Именно на этих приложениях основывается телесериал от Amazon Prime Video, посвященный истории Нуменора. Не стоит удивляться, что Толкин, при всей загруженности, ненадолго вернулся к своим сказаниям об этом острове и внес изменения в их текст.

◆

14 июня 1954 года Толкин получил пробный экземпляр «Братства Кольца». «Это был великий момент», — писал он тогда своему издателю. Рональд крайне устал, почти вымотался, а ведь предстояло еще доделать приложения. Путь был тернистым и занял еще шесть месяцев «года непомерного труда». Тем не менее выход «Братства» стал поворотной точкой, и для «Властелина колец» уже не было дороги назад. В сентябре 1954 года Толкин даже подписался на газетные вырезки, чтобы быть в курсе обзоров и комментариев к своему произведению. Одиннадцатого ноября вышел второй том — «Две крепости», а приложения к третьему тому все еще не были окончены. Через несколько месяцев состоится переиздание первых двух томов в твердой обложке по повышенной цене.

Наступил 1955 год. Читающая публика с нетерпением ждала «Возвращения короля», но писатель ненадолго вернулся к одной из историй легендариума — несомненно, это была своеобразная прокрастинация, так как «Властелина колец» надо было заканчивать, хотелось это автору или нет. Он тянул с приложениями, а поклонники первых двух томов писали ему письма с вопросами про Средиземье, увлекали его в пучину вымышленного мира. Мелочи, которыми Толкин тогда занимался, кажутся почти ненужными: например, он добавил в предисловие «Хоббита» ссылку на «Властелина колец». Это было, впрочем, существенной уступкой с его стороны — как минимум в печати произведения все больше сближались.

Работа над приложениями продолжилась в 1955 году, конкурируя с постоянными университетскими делами: Толкина выбрали вице-деканом Мертон-колледжа. Поставленные издательством сроки почти вышли, а читателям отчаянно хотелось узнать, как дела у Фродо и Сэма, Мерри, Пиппина и остальных членов Братства, поэтому к концу марта 1955 года Толкин c неохотой взялся за завершение своего величайшего труда. Его сыну Кристоферу снова пришлось круглые сутки заниматься картографией.

Передача «Возвращение Беортнота, сына Беортхельма» вышла в эфир BBC Radio 3 декабря 1954 года, уже после публикации первых двух томов «Властелина колец», вслед за переводом самой поэмы «Битва при Молдоне». Читал Майкл Хордерн — превосходный исполнитель шекспировских ролей. В 1981 году он сыграл Гэндальфа в постановке «Властелин колец» на той же радиостанции. Программу сочли настолько хорошей, что повторили в июне 1955 года. Толкин предсказуемо остался разочарован исполнением аллитеративных стихов (к Хордерну он претензий не имел), но именно тогда по-настоящему родилось Средиземье на радио.

25 января 1955 года писатель получил от BBC предложение сделать радиоспектакль «Братство Кольца» в шести частях. Он отнесся к идее «с глубокими опасениями», но последовал совету своего издателя и помог подготовить сценарий. В ноябре программа вышла получасовыми сериями и получила лестные отзывы в газете Observer. На тот момент «Возвращение короля», к счастью, уже было в печати, но корректура текста, особенно приложений, стоила Толкину многих часов сна. Любой, кто видел таблицы эльфийских букв в приложениях, оценит сложности, с которыми в 1950-х годах столкнулись наборщики этого экспериментального романа. Толкин не сдался и 25 июля сдал правку, а потом уехал отдыхать в Италию — Средиземье настолько поглотило его воображение, что он называл ее «Гондором».

«Возвращение короля» вышло 22 октября 1955 года. Работа была выполнена.

◆

Почему написание романа заняло столько времени? Толкин был кем угодно, только не лентяем, однако на него навалилось слишком много обязанностей в самых разных областях. Если учесть, сколько постоянных, почти непреодолимых трудностей перед ним стояло, можно считать чудом, что «Властелин колец» вообще был доведен до конца и опубликован. Нельзя избавиться от ощущения, что на жизнь Толкина в то время особенно повлияли строки о «северной отваге» из англосаксонской поэмы «Битва при Молдоне», ставшей сердцем драмы «Возвращение Беортнота, сына Беортхельма»:

 

Hige sceal þē heardra,

mōd sceal þē māre,

heorte þē cēnre,

þē ūre mægen lȳtlað.

 

(«Да будет тверже воля, / и смелее сердце, / и выше дух наш, / когда мы слабеем».) Но последний продолжительный рывок вымотал писателя окончательно. Толкин вновь погрузился в университетскую суматоху, и, хотя в «Аллен энд Анвин» планировали сразу же опубликовать «Сильмариллион», он не мог найти в себе силы на очередной марафон.

Древние модернизмы

Рассказ начинается во тьме. Голос шепчет нам о том, как были выкованы Великие кольца и Кольцо Всевластья... Рассказ начинается в идиллии солнечного света, когда Кольцо Всевластья обнаруживают в русле реки... Три экранизации начинаются с Кольца: мультфильм «Властелин колец» (1978), «Братство Кольца» (2001) и «Возвращение короля» (2003) . Но в книге все по-другому. У Толкина первая глава начинается с намеренно пышного, в довольно диккенсовском духе объявления о предстоящем дне рождения. История создания Колец власти, рассказ о потере и обретении в реке Андуин Единого кольца закопаны писателем во второй главе. В первой же он стремится зеркально отразить «Хоббита»: превратить «Неожиданный прием» (An Unexpected Party) в «Долгожданный прием» (A Long-Expected Party). Кольцо играет в торжествах и уловках Бильбо Бэг­гинса пусть и видную, но эпизодическую роль. Иными словами, история начинается среди цветов и фейерверков, на праздной деревенской пирушке.

В действительности отправная точка «Властелина колец» — это вовсе не стоодиннадцатилетие Бильбо. До первой страницы повествования идет карта «Часть Шира», двухцветная в изданиях с твердой обложкой и, как уже упоминалось, выполненная сыном Толкина Кристофером. Карте предшествует пролог из шести с половиной тысячи слов, посвященный этнографии хоббитов, истории курения трубок и системе управления Широм, а также краткому изложению событий «Хоббита» — прежде всего описанию того, как Кольцо досталось Бильбо. Перед прологом в первом издании есть маловразумительное предисловие, где Толкин размышляет над источниками (вымышленными), которыми он пользовался. Во втором и последующих изданиях автор расширил это предисловие, сделав свои рассуждения более понятными, и попутно резко отверг любые намеки на то, что роман аллегорический. Примечание об источниках тоже было увеличено и добавлено к прологу. Но и это еще не всё. До предисловия есть восьмистишие о Великих кольцах, а до этого стихотворения — титульная страница, спроектированная самим Толкином и обрамленная его неповторимой каллиграфией в виде угловатых рун гномов и плавного эльфийского письма. Толкин продумал даже суперобложку и приложил руку к золотому тиснению на корешке, где в стилизованное Кольцо Всевластья вписано название. Так где же начинается книга?

Все это называется паратекст — обрамление и дополнение основного повествования, иногда выполненное другим человеком. Хотя этот термин придумали через год после смерти Толкина, само явление часто встречается в двух типах изданий — научных публикациях и книгах для детей.

В один год с «Возвращением короля» (1955) вышло, например, средневековое духовное руководство Ancrene Riwle («Путеводитель для отшельниц») в переводе Мэри Салу. Оно начинается с предисловия Толкина, затем следуют введение Джерарда Ситуэлла и примечание переводчика. «Винни Пух» Алана Александра Милна, опубликованный в 1926 году, когда Толкин вернулся в Оксфорд, содержит иллюстрированную титульную страницу, стихотворение с посвящением, введение и карту, нарисованную Эрнестом Шепардом. Только после этого идет первая глава, которая начинается с небольшой вводной сценки. То же самое со вторым изданием «Хоббита» (1951): до первой главы там есть карта Трора, титульная страница с рунами, а также замечания на тему филологии и орфографии.

Толкин обожал паратексты. Любовь к ним очевидна и в других его произведениях; например, в «Фермере Джайлсе из Хэма», написанном в духе Чосера, имеется латинская титульная страница и предисловие «переводчика», в книге сказочных стихов «Приключения Тома Бомбадила» — предисловие «редактора».

Однако наиболее объемным и значимым является паратекст в конце «Властелина колец»: читателя ждет целых шесть приложений с многочисленными дополнительными пассажами о героях и династиях, упомянутых в основном тексте, с подробной хронологией событий, в которой сопутствующих деталей еще больше, с генеалогией, информацией о календаре, фонетическими и орфографическими таблицами и с лингвистическим очерком с собственным постскриптумом. Многие из приложений побуждают читателя вернуться к повествованию, с которым он только что познакомился, и взглянуть на персонажей и события в свете новой информации. Более того, в эссе «Языки и народы Третьей эпохи», посвященном лингвистическим вопросам, есть раздел о переводе, где Толкин «признаётся», что перевел имена собственные с «общего языка» вестрона на знакомое читателю английское наречие — другими словами, англизировал все названия и имена. Поэтому Шир на самом деле не Шир, а Суза, Сэм (сокращение от Сэмвайс, от англосаксонского samwîs) — не Сэм, а Бан (Баназир); а Гэмджи — Гальбаси. Все эти слова основаны на древнем готском языке. На последних страницах «Властелина колец» Толкин, таким образом, в корне меняет восприятие Шира, Сэма и всего прочего, обнажая чужеродность, незнакомость того, что за почти полторы тысячи страниц стало узнаваемым и близким читателю. Это поразительный, почти буквальный mise-en-abyme, внезапный откат, «падение в пропасть». Средиземье вдруг оказывается недостижимо далеким, резко отступает в тревож­ную первобытность таинственного забытого языка:

 

Atta unsar þu in himinam weihnai namo þein

qimai þiudinassus þeins· wairþai wilja þeins

swe in himina jah ana airþai.

 

Потом следует предметный указатель — его составили для второго издания (1966) Нэнси Смит, занимавшаяся этим профессионально, а также Бейли Класс, секретарь, а потом и невестка Толкина. Наконец, есть цветные карты Кристофера Толкина, которые в изданиях с твердой обложкой разворачиваются в восемь раз.

В научных изданиях почти всегда имеются предметные указатели, а часто и приложения. Однако романов с этими элементами немного, и они в большинстве своем юмористические (например, Flim Flams! (1805) Айзека Дизраэли), иронично ученые (псевдобиография «Орландо» (1928) Вирджинии Вулф) или детские («Сильвия и Бруно» (1889–1893) Льюиса Кэрролла, книга, которой восхищался Толкин). Карты в английских романах иногда попадаются: они дополняют пуританский справочник «Путешествие пилигрима в Небесную страну» (1678) Джона Беньяна, являются неотъемлемым элементом «Острова сокровищ» (1881–1883) Роберта Льюиса Стивенсона. Приложениями сопровождаются несколько фантастических романов, опубликованных после «Властелина колец», но до толкиновского произведения они были редкостью. Наверное, самым значительным примером является вышедший в 1949 году роман «1984» Джорджа Оруэлла, снабженный сносками и лингвистическим приложением «Принципы новояза» на четыре тысячи слов.

Одна из самых больших странностей «Властелина колец», таким образом, заключается в том, что после прочтения книги выясняется, что она не кончилась. А ведь за полвека после смерти Толкина было издано еще двадцать томов его текстов о Средиземье!

Напрашивается вывод, что Толкин занимался экспериментальной литературой, но не в традиции сатирических, шутливых (и даже «постмодерновых») игр с текстом, как у писателей и поэтов вроде Франсуа Рабле, Александра Поупа, Лоренса Стерна и Томаса Карлейля, а позже и Жоржа Перека. Скорее, паратексты, которые вдобавок часто снабжены сносками, являются определяющим элементом его жанра «поддельной» истории. Это художественная проза, написанная как переведенный, отредактированный и аннотированный исторический текст: в первом предисловии Толкин заявляет, что его роль сводилась «к переводу и подбору рассказов из „Алой книги“».

Сэмюэл Ричардсон представил свой эпистолярный роман «Кларисса» (1747–1749) как подлинную переписку длиной почти в миллион слов, а себя лишь редактором, хотя на самом деле это книга о современных автору манерах и правилах поведения в обществе. Произведение Толкина, в отличие от «Клариссы», — эпос о Волшебной стране.

◆

Пройдет более десяти лет после первой публикации, и в переписанном предисловии Толкин более откровенно признает авторство, хотя, как и в случае с «Хоббитом», все равно постарается окутать книгу пеленой тайны. В первом абзаце он теперь утверждает, что писательский интерес к истории «древних дней» был связан «пре­имущественно с лингвистикой и работа была начата ради того, чтобы создать необходимый „исторический фон“ для эльфийских языков». Учитывая, что во «Властелине колец» эльфы играют довольно маргинальную роль, такое заявление совершенно дезориентирует. Но и впоследствии Толкин раз за разом уверял, что роман в трех томах был для него «во многом эссе о „лингвистической эстетике“» и декорацией к разработке эльфийских языков, не более.

Несмотря на это, писатель до конца дней чувствовал потребность быть исторически достоверным. Биограф Хамфри Карпентер вспоминал, как в 1967 году был у Толкина в гостях и пришел к выводу, что тот «видит в себе не автора, который допустил мелкую неточность и должен теперь ее исправить или объяснить, а историка, обязанного пролить свет на темное место в историческом документе».

Позднейшая версия предисловия затрагивает другие проблемы. Толкин настаивает, что произведение не связано со Второй мировой войной и ее последствиями, и критики обычно с ним соглашаются. Том Шиппи в критическом исследовании «Дорога в Средиземье» (1982) приводит аргументы против контекстуализации Толкина в качестве послевоенного автора и развивает уже высказанную ранее мысль, что «те, кто предлагает поставить Толкина на литературную сцену 1950-х годов вместе с Хаксли, Оруэллом и Голдингом, игнорируют огромный период созревания Средиземья».

Шиппи рекомендовал сосредоточиться на лингвистических влияниях и древне- и среднеанглийских источниках, хотя впоследствии пересмотрел свою позицию.

Был ли Толкин писателем 1950-х? Едва ли, ведь первый полный черновик «Властелина колец» написан до 1949 года, а следовательно, события 1950-х: война в Корее (1950–1953), операция «Ураган» 1952 года, когда Великобритания впервые испытала ядерное оружие, коронация Елизаветы II 2 июня 1953 и достигшая Лондона в тот день весть о покорении Эвереста Эдмундом Хиллари и Тенцингом Норгеем — не имеют особенного значения для романа. Но нельзя отрицать, что во «Властелине колец» отражен более широкий контекст 1930-х и 1940-х годов: приход к власти тоталитарных режимов, всеобщая мобилизация, реквизиция зданий и поставок, глобальный конфликт, ядерное оружие, лишения оставшихся в тылу, карточная система (в Великобритании она сохранялась вплоть до 4 июля 1954 года), закат Британской империи.

Действие романа разворачивается во время Великой войны Кольца, сюжет насыщен проблемами лидерства и руководства, власти и угнетения, индивидуализма и чувства общности, идентичности и личной свободы. В романе присутствует критика сомнительной политики умиротворения тиранов на Совете Элронда, а тягостная глава «Очищение Шира», не попавшая в экранизации, освещает репрессии и бюрократизм, дефицит продовольствия, разрастание городов и дешевое модульное жилье. Конечно, нельзя забывать, что Средиземье и легендариум зарождались еще во время Великой войны, когда Толкин выздоравливал. Сам писатель твердо указывал, что «Властелин колец» был задуман как продолжение «Хоббита» в декабре 1937 года, то есть задолго до возобновления мировой войны в сентябре 1939 года. Но хоббиты, Кольцо и вся история Третьей эпохи — плод 1930-х и 1940-х годов. Эти материалы не взяты из «Сильмариллиона», над которым писатель трудился десятилетиями.

В предисловии к изданию 1966 года Толкин еще раз категорически отвергает мысль, что «Властелин колец» — аллегория на недавние политические события. «Я от всего сердца не люблю аллегорию во всех ее проявлениях», — сухо замечает он. Произнесенную им фразу часто цитируют, но она — очередная дымовая завеса. Если писатель так не любил аллегорию «во всех ее проявлениях», почему же он столь активно прибегал к этому приему? Две аллегории есть в «Чудовищах и критиках», его переломном очерке о «Беовульфе». «Лист кисти Ниггля» (1945) — явно аллегорический рассказ. «Сказание об Арагорне и Арвен» из приложений к «Властелину колец» он сам называет «аллегорией чистой надежды». В письме, датированном апрелем 1956 года, Толкин замечает: «Конечно, моя история — аллегория не атомной энергии, но Власти (которую используют для Господства)». Это сильный намек на то, что история все же является аллегорией власти.

Наконец, во введении к переводу изысканно-аллегорической поэмы «Жемчужина», которая тогда планировалась к публикации, писатель дал точное определение: «Чтобы быть „аллегорией“, поэма должна целиком и довольно последовательно описывать другими словами какое-то событие или процесс. Все повествование и все его существенные детали должны согласованно служить достижению этой цели».

Следуя приведенной формулировке, «Скотный двор» (1945) Оруэлла можно считать аллегорией в нарративной прозе, а «Властелина колец» — едва ли. При этом в нем есть символизм, который, опять же согласно Толкину, является «применением видимых знаков или предметов для изображения других предметов и идей». Кольцо Всевластья, таким образом, можно считать символом авторитаризма и господства, но не аллегорией атомной бомбы.

Более того, способность чувствовать связывает Кольцо с интересом Толкина к научной фантастике, с роботами и искусственным интеллектом. Оно было создано с применением самых передовых технологий (или магии), приобрело некоторое ограниченное, но независимое сознание и способность действовать. Оно не подчиняется своему носителю как хозяину.

Что интересно, в 1942 году, когда Толкин был занят сочинением «Властелина колец», Айзек Азимов сформулировал «Законы робототехники» — отчасти в ответ на Вторую мировую войну с ее новым механизированным оружием и способностью убивать на расстоянии. Но Кольцо, конечно, не было выковано согласно этим законам. Наверное, к 1966 году Толкина просто стали раздражать комментаторы, описывающие роман попавшимся под руку словом «аллегория». «Я в большей мере предпочитаю историю, подлинную или поддельную, которая может по-разному соответствовать мыслям и опыту читателей, — утверждал он. — Полагаю, что многие путают это „соответствие“ с „аллегорией“».

◆

«Властелин колец» зондирует послевоенную, постимперскую английскую идентичность с помощью различных символов и метафор. Он не функционирует как расширенная аллегория. В определенном смысле это исследование о «положении страны». В нем есть элемент литературы путешествий, где невыразимую и таинственную роль играет важнейшее для идентичности островитян море — на западе Средиземья оно представляет собой переход в загробный мир. В романе есть и поразительное действие сил зла, грозящих государству. Угроза может быть как физической — например, слом общинного уклада с последующим кровопролитием, — так и психической, как у Фродо, который переживает искушение Кольцом, предстает перед сверхъестественным Оком Саурона и взаимодействует с опасными Видящими камнями — палантирами. В этом смысле «Властелин колец» показывает политические микрокосмы и, как было отмечено в обзоре на второе издание, сосредоточен на «группе как политической единице, на взаимодействии политических единиц, а также на средствах и целях политических систем» — интереснейший контраст с оруэлловскими героями-индивидуалистами, пытающимися бросить таким системам вызов.

В центре романа оказывается необычная политическая группа — хоббиты, но рассмотрена в нем внутренняя динамика групповых самоидентификаций, которые на фронтах ХХ века были основаны на крепкой мужской дружбе, товариществе, верности и любви, очевидно проявляющихся в нежной преданности Сэма Фродо. Этот роман — утверждение о человечном противостоянии поставленному на поток убийству.

Если Толкин действительно писатель 1930-х годов, «Властелин колец» можно поставить в один ряд с такими модернистскими работами, как «Волны» (1931) Вирджинии Вулф, «Сборник стихов» (1936) Томаса Стернза Элиота, «Мерфи» (1938) Сэмюэла Беккета и «Поминки по Финнегану» (1939) Джеймса Джойса. Толкин, видимо, не читал этих современников — за исключением последнего. Он делал заметки о «Поминках по Финнегану» и о «потоке сознания» — его, кажется, привлекали эксперименты Джойса со звучанием, формой и смыслом. Как утверждает критик Маргарет Хайли, в конце концов писатель разочаровался в изобретенном Джойсом языке, но не потому, что тот был слишком радикален, а потому, что радикализм был недостаточен. Изобретение Толкином эльфийских языков следует, быть может, рассматривать как поистине модернист­ское достижение — более доступный, пусть и бескомпромиссный вариант лингвистической гимнастики Джойса.

◆

Все это, по крайней мере на первый взгляд, делает Толкина модернистом. А традиционное восприятие его произведений о Средиземье как крайней формы медиевализма, во многом связанной с профессиональной деятельностью и публикациями о, например, «Беовульфе», «Сэре Гавейне и Зеленом рыцаре» и «Кентерберийских рассказах» оказывается слишком категоричным. У Толкина действительно была склонность к модернизму. В литературе этого направления часто встречается расширение и перспективное сокращение времени, равно как и различные и накладывающиеся друг на друга временные схемы.

Если говорить о временных рамках, «Властелин колец» точен, как брегет: писатель очень старался, чтобы многочисленные нити сюжета были привязаны к стабильному календарю, и даже сверял фазы Луны. Однако внутри этой тщательно выверенной структуры есть намеренные скачки; наиболее примечательный из них происходит в Лотлориэне, где, как часто бывает у эльфов и в Волшебной стране, время замедляется. В традиционной балладе о Томасе-рифмаче, которую цитирует Толкин, главного героя забирает в Волшебную страну королева страны эльфов. Он задерживается там на сорок дней, а когда возвращается обратно, обнаруживает, что пролетело целых семь лет. Время колышется во тьме, когда Братство Кольца идет через Морию и по тропам Мертвых, а Кольцо явно проделывает со временем фокусы, продлевая жизнь тем, кто его носил. Течение времени часто смущает героев; они пытаются вычислять даты, чтобы не потерять связь с реальностью, и чувствуют, что она все равно ускользает от них.

Не менее примечательно, что Толкин постоянно переключается между разными точками зрения, размывая реалистические традиции повествования. Особенно охотно он применяет арсенал сюжетов в сюжете. Иногда они принимают форму стихотворных и песенных вставок, в том числе из других традиций, что побуждает Сэма, любителя сочинять стихи, задуматься, в каких песнях будет воспет Фродо и он сам.

В повествовании часто встречается рефлексия: внимание концентрируется на том, что это рассказ, на конкурирующих и альтернативных повествованиях, на ненадежности — записей и отрывочных текстов (например, обожженной и заляпанной кровью Книги из Мазарбула, найденной в Мории) или персонажей (Барлиман Баттербур не отправил важнейшее письмо), а также на обилии языков Средиземья. Дополнительные тексты, иногда отсылающие к еще не опубликованному «Сильмариллиону», наделяют героев сложными воспоминаниями и сетями интертекстуальных намеков, создающими рассказ в рассказе, который прибавляется к комментариям автора посредством паратекстов, сносок и приложений.

Герои, особенно Фродо, видят сны и галлюцинации, переживают психологические травмы. Смеаголу и Фродо Кольцо причиняет большой вред: их самосознание дает трещину и рушится. У Фродо растерзанная топография психики раз за разом обнажается, будь то на Амон-Хене, где он в сверхреальном бреду видит мобилизацию Средиземья, или на склонах Роковой горы, где все его существо концентрируется, сгущается и он становится мучеником перед огненным колесом. Даже стойкий Гимли неожиданно ломается на тропах Мертвых. Это почти уникальный момент: мы идем с ним шаг за шагом по губительной стезе и попадаем внутрь его сознания, разделяем его тревоги. Другие персонажи, напротив, невозмутимо бесцветны — среди них стоит отметить Леголаса, чье равнодушие к хоббитам с неуютной очевидностью проявляется по пути из Ривенделла в Лотлориэн. Он почти с ними не разговаривает.

Толкин исследует множественность нарративных позиций, особенно ненадежных рассказчиков — к таковым относится Бильбо, который постоянно лжет о том, как заполучил Кольцо. Толкин объединил несовместимые версии из разных изданий «Хоббита», чтобы показать опасность этого предмета. Многие герои рассказывают о себе истории, обнажающие их обман и заблуждения: это и искусные ораторы, например Саруман, и фантазеры вроде Голлума. Грима по прозвищу Змеиный Язык отравил своими речами Теодена. В рифмованной систематике Свободных народов, которую декламирует Древень, упущены — в сущности, вычеркнуты из истории — хоббиты. Прибыв в Бри, Фродо утверждает, что пишет книгу. Он просто отказывается разговаривать с Фарамиром, а потом обводит вокруг пальца Голлума, пусть и ради его спасения. Ненадежно даже волшебство эльфов: зеркало Галадриэли не дает подлинного отражения, а «показывает то, что было, и то, что есть, и то, что может быть».

Подобно многим модернистам, Толкин не ставит окончательную точку в романе. В обзорах неоднократно отмечено, что книга будто заканчивается несколько раз: уничтожением Кольца, коронацией Арагорна, возвращением в Шир (или «Сузу»), изгнанием Гримы и Шарки, восстановлением Шира и отплытием из Серых гаваней. «Вот и развязка!» — говорит Фродо, например, когда в Минас-Тирит прибывает Арвен, и, конечно, ошибается. Но и это не все концовки, ведь за основным текстом, как мы уже отмечали, идут приложения, которые добавляют к истории Гимли и Леголаса подробности из «одной из последних записей в „Алой книге“». Повествование «Властелина колец» теперь отсылает дальше, к другому, неопубликованному тексту.

Как поэты-модернисты, Толкин примешивает в свои работы личные интертекстуальные отсылки — например, использует готский язык в именах или собственную версию англосаксонской поэмы «Скиталец» (ее полуцитирует Арагорн на рубежах Рохана).

Подобно Вирджинии Вулф и Дэвиду Герберту Лоуренсу, писателя тянуло к современной психологии — он развивал идеи о волшебных сказках на основе «Психологии бессознательного» Карла Густава Юнга. Герои «Властелина колец» проигрывают в голове воспоминания, видят сны и галлюцинации (что сверхъестественным образом происходит и в «Скитальце»), часто соединяются сквозь время и пространство благодаря предчувствиям и даже телепатии.В доме Тома Бомбадила Фродо снится Гэндальф, заточенный в Изенгарде, а Мерри — древнее оружие в курганах умертвий. Надевая Кольцо, Фродо и Сэм переносятся в альтернативную реальность, и их восприятие меняется. Фродо на Заверти четко видит бледные, мертвенно-белые фигуры назгулов в серых и серебряных одеяниях, без черных плащей. У него обостряется ночное зрение, как будто он превращается в существо теней и мрака. Сэм надевает Кольцо в логове Шелоб на пороге Мордора — и все меняется, и «каждое мгновение вмещает целый час раздумий». Он оказывается в туманном потустороннем мире, но обостренно слышит и даже начинает понимать незнакомый ему язык орков.

Именно характерные для Толкина двусмысленность и неопределенность объединили его с писателями-модернистами, когда он разрабатывал контрасты «Хоббита». Стиль его прозы проходит путь от семейной комедии к апокалиптической трагедии.

Столкновением стилей является и подготовленная им смесь персонажей. Когда Пиппин встречает Денетора, наместника Гондора, сходятся два мира. Хоббит Пиппин, похожий на Берти Вустера, героя комических романов Пелама Гренвилла Вудхауса, оказывается в небывалой компании грозного и близкого к помешательству правителя из древнего нуменорского рода. Но с другой стороны, этот «глупый Тук» уже видел в палантире самую разрушительную силу зла во всем Средиземье — Саурона. Аналогичным образом Мерри, ценитель трубочного зелья, помогает победить кошмарного ходячего мертвеца, Короля-колдуна Ангмара. Оба хоббита пируют посреди разрушенного энтами Изенгарда, вызывая сдержанный смех Леголаса и Гимли. А Сэм, мысли которого чаще заняты садоводством, рагу из кролика и рыбой с жареной картошкой, тем временем наносит тяжелейшую рану отвратительной, чудовищной Шелоб.

Сэм вообще сложен и многогранен: он становится поэтом, отцом, семикратным мэром Хоббитона и в конце концов истинным героем всего сказания.

◆

Давайте сделаем отступление. Повлиявших на Толкина источников, как и его Средиземий, несметное множество, и поиск следов англосаксонской, исландской и средневековой литературы в толкиновской поэзии и прозе — одна из наиболее плодотворных областей в изучении его наследия. Эти темы, как мы уже убедились, доминировали в его профессиональной жизни, и многие авторы полагают, что произведения о Средиземье являются введением в древнюю литературу Севера. Творчество Толкина и правда очень хорошо вписывается в древнеанглийский эпос, скандинавские саги и романы о короле Артуре и соответствует его стремлению переработать легенды, сделав их актуальными для современной аудитории, что объединяет его с такими писателями, как Эдмунд Спенсер, Джон Беньян, Уильям Блейк и Уильям Моррис: от «Королевы фей» (1590–1596) до «Путешествия пилигрима в Небесную страну» (1678), от «Иерусалима, Эманации Гиганта Альбиона» (1804–1820) до «Вестей ниоткуда» (1891). Толкин оказывается здесь представителем мощной традиции, которая обращается к действию аллегории и фантазии в литературе. Более того, ландшафты у этих писателей хотя и умозрительные, но глубоко английские: сад Адониса Спенсера, моральная топография христианского путешествия пилигрима, мистические видения Лондона и зеленые горы Англии Блейка.

Ландшафты Толкина охватывают и сельский Шир, и очень английскую дикую природу вокруг Ветлянки, и пустынные равнины Рохана, напоминающие Эксмур, Дартмур и Бодмин-Мур. Они вписываются в литературную традицию определения английскости. Часто говорят, что английская идиллия — это Шир, но Англия — далеко не только Шир. Вместо этого «Властелин колец» представляет собой «территориализацию» национальной идентичности: Англия отразилась в каких-то чертах Шира и Ривенделла, Рохана и Гондора, даже Изенгарда и Мордора. Путешествие по Средиземью оказывается чередой сцен, сопоставляющих друг с другом различные Англии. Хоббиты в стиле XVIII века — в жилетах, с трубками, носовыми платками — встречаются со сверхъестественными эльфами, вышедшими из сумерек Темных веков, с конными англосаксами-рохирримами, с высоким древнеримским классицизмом Гондора. Потом все они встают перед лицом промышленной революции Сарумана и фашизмом Саурона.

Это один из тех аспектов, которые упрощены в фильмах: в кино­версии стерты различия, например, между Роханом и Гондором. Национальное самосознание в кинематографе не так подвижно и более склонно к статике, а в романе характеры и народы, история и место ясно видны. Сам Толкин намеренно создавал из знакомых и незнакомых элементов «культурную смесь», чтобы читатели могли «оказаться внутри рассказа».

Но и это еще не всё. В художественных произведениях Толкина нашла отражение история английской литературы — от «Беовульфа» до Вирджинии Вулф. «Властелин колец» — это широкая панорама более чем тысячелетнего литературного творчества, кульминация невероятно разнообразного канона произведений.

Возьмем в качестве примера упомянутую выше литературную картографию Толкина. Вдобавок к «Путешествию пилигрима», которое он преподавал в Лидсе, «Острову сокровищ», который он цитировал, и «Винни Пуху» карты присутствуют в «Путешествиях Гулливера» — сатирических путевых заметках авторства Джонатана Свифта, цитаты из которых есть в работах Толкина, «Крошке Доррит» (1855–1857) Чарльза Диккенса и «уэссекских» романах Томаса Харди, а также в детской литературе, например в «Ветре в ивах» (1908) Кеннета Грэма, на который Толкин тоже ссылается. Том Шиппи полагает, что «Властелин колец» — это своего рода сложная карта мира писателя, однако картография — настоящие, нарисованные карты — скрепляет Средиземье в прямом смысле. Оно, как Дублин у Джойса, имеет свою реальную географию. «Карта должна быть обязательно, пусть даже самая приблизительная», — заметил Толкин в одном из интервью.

В его письмах и черновиках эта идея доходит почти до навязчивости: он вынужден прорисовывать ландшафт настолько точно, насколько это возможно. Неудивительно, что Салли Бушелл, автор книги Reading and Mapping Fiction (2020), сочла Толкина «самым выдающимся и творческим литературным картографом».

«Властелин колец» снабжен картами Средиземья, Шира, а также Гондора и Мордора. Карта Шира — первая, которую встречают читатели, — выражает упорядоченность общества хоббитов и показывает физические размеры этого сообщества, аккуратно разделенного на четыре «чети» — северную, южную, восточную и западную. Наряду с генеалогиями, архивами и музейными коллекциями карты позволяют ощутить единую идентичность, а та может воплотиться в чувство родины или в создание национального государства. Такие строительные блоки очевидны по всему Средиземью, от родословных у зажиточных хоббитов до наполненных тайнами архивов Минас-Тирита, где Гэндальф углубляется в изучение темы колец. Пиппин жалеет, что не ознакомился с картами в Ривенделле, где сосредоточены библиотеки и древние артефакты, и тем самым недвусмысленно побуж­дает читателя этим заняться, обратившись к паратексту. В конце романа Глашатай Саурона аналогичным образом описывает подробности территориальных приращений и методов правления, которые должны стать условиями мирных переговоров: в Мордоре тоже внимательно относятся к картографии. Из-за этих особенностей «Властелин колец» кажется некоторым читателям «букинистическим» произведением, укоренившимся в архаичной литературе и культуре, однако в действительности Толкин рассматривает построение социальных конструктов — идентичностей и сообществ — посредством различных институтов. В сущности, это симулятор этнографии.

◆

Путешествия по ландшафтам Средиземья одновременно являются и экскурсом в английскую историю. Такое же наслоение истории можно увидеть в сборнике сказок «Пак с Холмов» Редьярда Киплинга — книге, повлиявшей на неоконченный роман Толкина «Утраченный путь». Но было бы слишком легко предположить, что Арагорн, например, имеет черты различных воителей и героев английских мифов и истории: короля Артура, обладающего легендарным мечом, объединившего страну короля Альфреда, героически преодолевавшего препятствия святого Георгия или Робин Гуда, который тоже поначалу пользуется дурной репутацией изгоя и чуть ли не преступника. Также нельзя утверждать, что Гэндальф — наследник формирующего нацию волшебника Мерлина. Такие параллели слабы, неубедительны и не выдерживают последовательной, тщательной проверки. У Арагорна нет ни Круг­лого стола, ни веселых разбойников, он не спасает деву от дракона. Гэндальф не полудемон, пойманный магией феи Морганы и влюбленный во Владычицу Озера, — в качестве прообраза этого толкиновского персонажа больше подходит немецкий Горный дух, Der Berggeist.

Арагорн вместо этого идет по пути изгнания, что соединяет его с безымянными героями англосаксонских поэм вроде «Скитальца» и «Морестранника». Бежит он не только в пространстве, но и во времени — от своих воспоминаний, происхождения, предназначения. Возвращение Арагорна в свою историю становится одной из важных тем романа: он появляется из прошлого, чтобы сразиться с Сауроном, и описан как сон, легенда, на глазах воплощающаяся в жизнь. Хоббиты (Holbytlan) — это тоже мифический народ, легендарные существа из песен и детских сказок. Рохирримы, слыша о них, невольно задумываются: «Не в легенде ли мы?»

Историю можно подавить, но нельзя уничтожить. Умертвия — злые духи — свидетельствуют, что она отказывается умирать даже в могиле. Эта свойственная нежити черта помогает связать сюжет воедино. Мерри вонзает в предводителя назгулов древний клинок, выкованный сотни лет назад против Короля-колдуна Ангмара на другой, уже позабытой войне. История вырывается из глубин Мории, когда гномы уходят так глубоко, что будят — или освобождают — из бездны балрога. В ранних черновиках Толкин представил это враждебное существо мстителем, посланным из Мордора, но потом переписал фрагмент и сделал его элементом скрытой истории Дварроуделва, шахт Мории.

История прорывается в современность: тени прошлого определяют настоящее и формируют грядущие события. Гильдор преду­преждает хоббитов, что Шир — это не уединенное загородное поместье, куда не достает мировая политика: «Вы — частица большого мира: вы можете отгородиться от него, но не сможете вечно оставаться за изгородью».

Литературный критик, профессор Вашингтонского университета Роджер Сейл замечает, что мир для хоббитов в «Братстве Кольца» «расширяется, звучит все громче и понятнее», однако становится при этом и значительно «более опасным». Черные Всадники превращаются в призраков Кольца, а потом в зловещих, чуждых назгулов.

◆

Толкин заявляет, что он предпочитает историю, «подлинную или поддельную», — отсюда все историческое правдоподобие его творения. «Средиземье не вымышленный мир», — говорил он. При этом история у него полна эмоций, драматизма, неоднозначности и, что самое важное, художественности. Во «Властелине колец» она не похожа на спокойный поток. Как я упоминал выше, роман изобилует ненадежными рассказчиками, к тому же Толкин впускает в текст конкурирующие версии и приобретает вкус к умножению исторической неопределенности. О том, как Бильбо получил Кольцо, прямо говорится в первом издании «Хоббита», но к моменту появления «Властелина колец» выяснилось, что этот рассказ соткан из неправды: уже во втором издании повести версия Бильбо и его действия выглядят подозрительно. Он лжет Гэндальфу и гномам, лжет даже в собственной книге. Он стыдливо признается в обмане, лишь когда излагает в Ривенделле другую версию по отношению к той, которую раньше рассказывал Глоину и членам гномьего отряда. Для Гэндальфа все это было «странно и подозрительно». Прежде чем уйти со дня рождения Бильбо, он признается Фродо, что во всем этом есть что-то зловещее. Толкин таким образом превращает расхождение между повестью и сиквелом в ключевое свидетельство пагубного влияния Кольца. Иными словами, оно нарушило историю.

Методика Толкина здесь — расшифровывать и заново интерпретировать собственные тексты, как будто они состоят из следов и намеков. Гэндальф поступает так же во время допроса Голлума, экстраполируя ключевую информацию из полуправдивого изложения его слов Бильбо, хотя тот писал в совершенно других обстоятельствах и совсем по другому случаю. Ответ Голлума на загадку («Учил свою бабушку высасывать их». — «Яйт-с-са!») сам делается загадкой, и Гэндальф на ее основе делает вывод, что Голлум (или, скорее, Смеагол) рос в матриархальном обществе. Текст тем самым становится воссозданием исторического исследования.

Этот виртуальный историзм дает побочный эффект: он уг­лубляет историческую текстуру Средиземья в целом и «Властелина колец» в частности. Во время лекции о «Беовульфе», прочитанной в Британской академии в 1936 году, Толкин утверждал, что явные исторические подробности в поэме были эстетично изготовлены и создают «иллюзию изучения прошлого языческого, но благородного и полного глубокой значимости, прошлого, которое само имело глубину и простиралось еще дальше в темную печальную древность. Это впечатление глубины — следствие и оправдание включения эпизодов и намеков на старые предания, главным образом более темные, языческие и безысходные, чем передний план». «Беовульф» соотносился с темными и уже утраченными преданиями аналогично тому, как «Властелин колец» — с неоконченной «Квентой Сильмариллион». В эпической элегии англосаксов Толкин услышал отголоски собственных трудов, как вышедших в печати, так и неопубликованных.

◆

Эхо времен раздается по всему сюжету: повторяются и по-новому обыгрываются слова и сцены, предвещаются события, неожиданно возвращаются герои. «Хоббит» — предвестник эпического «Властелина колец». Братство Кольца в буквальном смысле идет по описанным в повести дорогам, останавливается в Ривенделле и даже встречает похожие угрозы. Мория напоминает о Городе гоблинов, Шелоб — о пауках Лихолесья, полчища орков — о безнадежных битвах. Оба отряда сталкиваются с теми же троллями (до и после превращения в камень) и осматривают их пещеру, которую Сэм уже беллетризовал насмешливой песенкой «Тролль». В сущности, это переход из истории в легендарный фольклор, хотя вопросы без ответов не исчезают.

Выемка в Тролличьей роще, где добывали камень, например, остается мимолетной загадочной деталью. Независимого чудака Тома Бомбадила неожиданно знает и фермер Мэггот, и Элронд, а Гэндальф вместо возвращения в Шир проводит всю предпоследнюю главу в его странной компании. Фродо жестоко восклицает, что Бильбо лучше было бы убить Голлума, когда у него была такая возможность. «Жалость? — возражает ему Гэндальф и говорит мудростью веков: — Именно жалость остановила его руку». Потом он размышляет, не суждено ли Голлуму сыграть еще какую-то роль в истории Кольца, — и если да, то «жалость Бильбо может сказаться на многих судьбах». Через семь сотен страниц Фродо и Сэм хватают Голлума, и Фродо «довольно отчетливо, но как бы в отдалении слышит голоса прошлого», слышит свой разговор с Гэндальфом. Он стал своим двойником, им управляет более раннее воплощение Фродо. Голлум тоже продолжает появляться снова и снова: он будто бы стал его аватаром, неотделимым от его мощи. Возвращается Арагорн, наследник Исильдура, чтобы Саурон в палантире увидел тот самый меч, который покалечил его. Мертвецы-клятвопреступники возвращаются, чтобы сдержать присягу древнему Гондору. Даже появление орлов во время битвы при Черных вратах наводит Пиппина на воспоминания о рассказанной «давным-давно» истории Бильбо — а потом он понимает: «Это моя история, и теперь она кончается».

Приближаясь к кульминации «Властелина колец», Толкин проводит явную параллель между двумя сказаниями: в голове героя, а за ним и читателя одно кажется эхом другого. «Властелин колец» сливается с предшествующей ему историей, которая, как мы знаем, была приукрашена, а непосредственная опасность битвы накладывается на старую детскую сказку у камина. Наконец, Голлум калечит Фродо и этим зловеще повторяет историю Исильдура, покалечившего Саурона: в обоих случаях носителя лишают Кольца. А может, и наоборот: Голлум, срезая сломанными зубами палец Фродо, выполняет то, что было предначертано, ведь палец Саурона был отрублен сломанным мечом в руках Исильдура. Фродо теряет Кольцо и повторяет некое предыдущее событие. Или потеря Кольца Сауроном предвосхитила то, чему еще предстоит произойти?

Оба увечья — синекдоха потери рук Береном и Маэдросом в «Сильмариллионе», но значение этого факта во «Властелине колец» значительно глубже. «Фродо Девятипалый» напоминает о численности Братства Кольца, а само братство было создано по образцу девяти назгулов. Раны Фродо так и не заживают, раз за разом напоминая ему о былых неудачах. Он остается с девятью пальцами и болеет в годовщины ранения Моргульским клинком и отравления ядом Шелоб.

Зримая тьма

Жутковатое ощущение дежавю помогает придать «Властелину колец» оттенок обреченности. Персонажи обращаются к событиям «Хоббита». Гэндальф намекает Бильбо на важную, если не определяющую роль высших сил: «Ты ведь не перестал верить в пророчества только потому, что сам помогал их осуществить? Неужели ты считаешь, что совершил все свои подвиги и побеги просто благодаря удаче, только ради себя самого?»

Гэндальф ссылается на судьбу часто и с осторожностью. Когда Фродо выздоравливает после ранения Моргульским клинком, он замечает, что хоббиту «помогла удача или судьба». Но что из этого направило Фродо и отвело мертвую руку Короля-колдуна? Судьба или удача? И то и другое? Ни то ни другое? Гэндальф колеблется в нерешительности. Через несколько страниц тайна углубляется. Гэндальф начинает рассказывать Совету Элронда о предательстве Сарумана: Кольцо было обнаружено в год, когда Саурон в виде Некроманта был изгнан из Лихолесья. «Странное совпадение, если только это совпадение», — рассуждает он. Гэндальф продолжает размышлять над загадкой судьбы и никак не может ее постичь. Галадриэль преду­преждает, что «волны судьбы уносят нас дальше», но все же дает приют Братству Кольца на четыре недели. Средиземье колышется под действием непостижимых сил, которые даже полубожественные герои не в состоянии понять в полной мере. Даже сам Моргульский клинок — всего одна из множества неизвестных угроз. Читателю так толком и не объясняют, какого рода опасность он представлял.

Позже Гимли предполагает, что Пиппину улыбнулась удача, когда в момент атаки всадников Рохана он сумел схватить отброшенный клинок, перерезать путы и ускользнуть от урук-хаев. Гном отмечает, что для спасения важно не терять присутствия духа в отчаянных обстоятельствах. «Можно сказать, ты обеими руками ухватился за этот шанс», — играет словами гном. Случай порождает новую загадку, так как хоббитов к краю леса Фангорн нес орк Гришнак, и они не оставили следов. Пиппина сорок страниц спустя опять спасает «счастливый случай», когда он вглядывается в палантир. Это поворотный момент сюжета, поскольку Саурон, еще не знающий о поражении Сарумана, начинает беспокоиться, и это его очень сильно отвлекает. Удача вступает в игру и когда Сэм невольно раскрывает Фарамиру тайную цель похода Фродо. Фарамир жалеет (опять это чувство) незадачливого Сэма: «Утешься, Сэмвайс! Коль ты и ошибся, считай, что это судьба».

Возможно, он и прав, но у крепкого узла удачи, участи и судьбы есть свое название — рок. Рок тяжелым грузом лежит на «Властелине колец» и является целью антипоиска в буквальном смысле. Путь ведет к Амон-Амарту, он же Ородруин, или Роковая гора, а потом внутрь этой огненной вершины, заканчиваясь у самой Роковой расселины. Рок тревожит Гэндальфа: после битвы при Хельмовой Пади он осознаёт, что неизбежное свершится, и после этого волшебство в большой степени уйдет из Средиземья. То же самое предвидела и Галадриэль, говоря Фродо, что он явился «поступью самого Рока».

В этом — тайна трех колец эльфов. Саурон не касался их, но они все равно связаны с могучим Кольцом Всевластья, и эльфы не знают, что будет, если его уничтожить. «Лучше бы эти три кольца никогда не существовали», — считает Элронд. Аналогично последний поход энтов сопровождается громогласной песней:

 

Мы идем на Изенгард, вестники судьбы.

 

«Мы движемся навстречу своей судьбе», — говорит Древень, но, даже если бы энты ничего не делали, судьба все равно настигла бы их. Наконец и Фродо понимает, что Кольцо для него — это не только бремя, но и судьба и что Сэм не сможет его прикрыть. Удача и шанс помрачнели, стали участью и роком. «Мы понадеялись на удачу, — говорит он, — а она обманула нас». Сэм настроен более позитивно: во время символичного восхождения на Роковую гору, кроме удачи, у них не остается ничего. Впрочем, как Гэндальф неохотно признаётся Пиппину на стенах Минас-Тирита: «Особенной надежды никогда не было. Так, глупые чаяния».

Английское слово doom, «рок», происходит от англосаксонского dóm, а то берет начало в древнегерманских языках, к которым относились древнесаксонский и готский. Прежде чем приобрести грозное значение «судьба, удел, неотвратимая участь… редко в хорошем смысле», оно относилось к законам. В «Оксфордском словаре английского языка» отмечено, что фраза crack of doom, по которой названа Роковая расселина — The Cracks of Doom, — архаична и обозначает «трубный глас в Судный день». Этот гром так ужасает Макбета, увидевшего в зеркале Ведьминого котла — недоброго предшественника зеркала Галадриэли, что королевский род Банко «тянется вплоть до Страшного суда». Здесь слово crack — «громовые раскаты», но Толкин переосмысливает его как место, природную щель, где земля сходится с огнем, и место, название которого может раскрыть свой истинный смысл — и судьбу — лишь после взрыва и разрушения.

Поход к Роковой горе обречен на поражение и терпит поражение, ведь Фродо не выполняет данного ему задания. Это неизбежно утешает, так как доказывает, что речь идет о борьбе против гнета, господства и тирании. Англосаксы верили, что сражение против хаоса на стороне богов обречено на неудачу, но неудача здесь не равна поражению. Речь о героическом усилии воли в отчаянном положении. Хаос настанет, но ему все равно надо сопротивляться. И удивительным образом обречено оказывается само Кольцо.

Такой поворот сюжета, счастливое бедствие от последнего вмешательства Голлума, Толкин назовет «эвкатастрофой» (не удача или шанс, а неожиданное благополучное завершение). Предмет исчезает в огненной пучине, вулкан извергается, «небо ответило громом и молниями» — раздался поистине трубный глас. Как выразился литературовед Питер Шакель, «эвкатастрофа не исключает горя и неудачи. Она отрицает, скорее, всеобщее окончательное поражение».

◆

Колебания и случайности в сюжете «Властелина колец» отчасти связаны с тем, что Толкин нащупывал путь, открывал эту историю в процессе ее написания. В начальных версиях текста Арагорн был хоббитом-следопытом в деревянных башмаках и звался Троттером — «Ходоком», а Древень был злым существом, во многом похожим на свое альтер-эго, Старый Вяз (он же старец Ива) из Старого леса (в начале четвертой главы эти изменения обсуждаются подробнее). Но когда Толкин продвигался по хитросплетениям сюжетных линий, им начало руководить противоречивое ощущение резонанса с древними источниками, понятными лишь посвященным.

В своей работе Толкин явно ссылается на философию Средне­вековья, а не классического периода и эпохи Возрождения. Как убедительно продемонстрировал Том Шиппи, он развивает свою модель невыразимой обреченности, соединяя две ключевые философские теории зла. Центральное место здесь занимают взгляды Аниция Боэция (ок. 475–477 годов н. э. — 526 (?) год н. э.), римлянина, жившего в VI веке в государстве готов. Его сочинение «Утешение философией» (De Consolatione Philosophiae) стало для англосаксонской и средневековой мысли важнейшим текстом в этой области. Возможно, оно было переведено королем Альфредом, и, безусловно, перевод сделал Джеффри Чосер под псевдонимом Боэций.

Влияние этого текста прослеживается и в англосаксонских поэмах. «Утешение философией» знаменует переход от язычества к христианству — это своего рода нехристианское христианское произведение. Оно было сосредоточено на вопросах зла и свободы воли, подчеркивало добродетель страдания и ценность духовных идеалов, обогащало интеллектуальную жизнь Англии на протяжении половины тысячелетия.

Боэций, ведущий диалог с воображаемой аллегорической дамой, олицетворением философии, убедительно призывает смириться с неизбежным страданием во имя блаженства в загробной жизни. Философ писал свой трактат в тюрьме в ожидании смертной казни и жаловался, что судьба повернулась к нему спиной. Дама в ответ доказывает, что философия может утешить и принести облегчение в самых тяжелых обстоятельствах. Истинное счастье и духовное богатство нематериальны и заключаются в добродетели, само­достаточности, дружбе и подобных ценностях. А главное, эти черты идеального блаженства — «не просто в Боге. Они и есть Бог». С точки зрения Боэция, Бог «благостным управлением правит миром, в котором все Ему повинуется по доброй воле, и <…> зло есть ничто». Бог не вмешивается в мирские дела, однако в мире царит божественный порядок, а добродетельные поступки гармонируют с этим порядком и тем самым привлекают везение: случайная удача в трактате определяется как нечто осуществившееся «вследствие стечения противоречивых обстоятельств, а не вследствие намерений людей, совершавших действия». Случайная удача, таким образом, должна благоволить свободной воле, применяемой в благих целях и для достижения счастья. Впрочем, абсолютная свобода воли оказывается под большим вопросом, поскольку Бог в понимании Боэция всеведущ.

Хотя Боэций ни разу не упоминает Христа, его взгляды многие века оказывали очень существенное и прочное воздействие на христианскую мысль. Боэциевская мораль, кажется, вызвала тоску по утешению в «Скитальце» и «Морестраннике», где долгие утраты и одиночество в земном уделе могут обрести смысл в контексте ожидаемого божественного спасения. Зло, соответственно, является инструментом и позволяет человеку подняться на более высокий уровень бытия. В «Скитальце» рассказчик-изгнанник становится выше изменчивого мира и находит утешение, а в парной поэме «Морестранник» оказывается, что сам изменчивый мир может быть путем к божественному. К этому августинскому выбору — использовать мир во имя высших целей или же просто наслаждаться его мимо­летными радостями — примешивается угрюмая твердость англосаксонской «северной отваги» перед лицом неизбежных трудностей.

Святой Августин сравнивал христианскую жизнь с путешествием по разным ландшафтам и говорил, что «посредством телесного и преходящего можно постичь вечное и духовное». Толкин увлекался идеей изгнания и в целом паломнической литературой. Арагорн, например, возвращается из странствий, чтобы предъявить права на престол, но потом забирает с собой Арвен в изгнание бренной могилы, разлучает ее с эльфийскими собратьями, уплывшими в Валинор. Эльфы Средиземья уже пребывают в изгнании — особенно Галадриэль, которой нужно заслужить прощение, чтобы вернуться в Бессмертные земли Волшебной страны. Фродо тем временем чувствует все большую оторванность от друзей и дома, а в конце концов и от своего мира — Средиземья.

Здесь стоит вспомнить важных персонажей, которые неожиданно уплывают вместе с уходящими эльфами и Гэндальфом через западные моря в толкиновскую Страну эльфов, Валинор. Их немало: Бильбо, Фродо, впоследствии Сэм, даже Гимли. Все четверо получают в дар жизнь после смерти, но оторванную от их «естественного» состояния.

◆

Для Боэция и для Толкина, который двусмысленно использовал его размышления, центральным вопросом, однако, является зло. Леди Философия утверждает, что на самом деле никакого зла не существует — бывает просто отсутствие добра: «Зло есть ничто». И даже если оно действует активно и самостоятельно, это лишь некий элемент провидения и божественного порядка. Так, понятое зло не может быть независимым: оно паразитирует и не способно творить.

Эта мысль повторяется во «Властелине колец» неоднократно. Боэций допускает, что в мире есть порочные существа, но они заслуживают скорее жалости, чем наказания. То, что кажется злом, является всего лишь следствием свободной воли человека, отвернувшейся от добра, но добро всегда возьмет верх. «Поэтому осуши слезы, — призывает Философия. — Еще не обрушила Фортуна свою ненависть на твоих близких, и на тебя наслала она не слишком сильную бурю, еще удерживают тебя надежные якоря, которые позволяют найти утешение в настоящем и возлагать надежды на будущее». Образ бури Толкин позаимствовал и вложил его в одну из реплик Гэндальфа. «Мы встретились вновь у поворота событий, — говорит волшебник, воссоединяясь с Арагорном, Гимли и Леголасом. — Грядет большая буря, но в ходе событий произошел перелом». О буре он предупреждает и Теодена: «Ибо берегись! Надвигается буря, и все друзья должны собраться вместе, дабы не сгинуть поодиночке». При виде летящего назгула он восклицает: «Буря приближается <…> Вперед! Ждать рассвета нельзя! Пусть быстрые не ждут медлительных! В путь!»

В тексте Толкина встречается еще одна переведенная фраза Боэция: «Всему приходит конец». Боэций был созвучен раннехристианской теологии, которая соединялась с идеалистическим платонизмом, образуя неоплатонизм. Свое «Утешение философией» этот мыслитель писал перед лицом смерти, его пытали и в конце концов казнили, и он был возведен в ранг мученика. Тем не менее в его книге поселилось непреходящее сомнение. По форме это диалог, который часто использовали в сатире, а Философия оперирует языческими понятиями древнегреческих мыслителей — возможно, автор намеренно применяет такую уловку, чтобы обнажить ограниченность классической философии перед лицом христианской добродетели. Следовательно, рассуждения Боэция привлекают внимание и к собственным двусмысленностям и изъянам.

Очевидно, что удручающая атмосфера предопределенности и непостижимость природы зла во «Властелине колец» не соответствует Боэцию напрямую. Попытки объяснить существование зла и злых существ оказываются неубедительными из-за того, что зло многогранно. Орки — это эльфы, которых извратил Моргот? Если да и они пережили искушение, обезображены пытками, загнаны на сторону тьмы, почему же их не удостаивают милосердия и искупления? Элронд заявляет, что ничто не бывает злом изначально, но это, видимо, просто убеждение, а не факт. Фродо тоже говорит Сэму в главе «Башня Кирит-Унгол», что «тень, взрастившая их, может лишь подражать и насмехаться, но не может творить свое, новое, подлинное». Но откуда ему это известно, если только он не повторяет вслед за Элрондом? И вообще, на каком основании Фродо авторитетно высказывается о древних истоках орков? Гэндальф тем временем пренебрежительно называет орков «расплодившимися».

◆

В Средиземье информация часто происходит из ненадежных источников вроде Древеня, который даже не слышал о хоббитах. Он же утверждает, что тролли — это «жалкое подобие», созданное «в насмешку над энтами, как орки — злая издевка над эльфами». В «Хоббите» три тролля каменеют, превращаясь в «горную породу, из которой были сделаны» — но ведь это значит, что их кто-то сделал, и к тому же из камня, чтобы получить мощные боевые машины Средиземья.

Проблема здесь в том, что зло в Средиземье часто выглядит не просто осязаемым, а деятельным, могущественным, способным как портить и разрушать, так и творить, пускай и «в насмешку». Это альтернативный философии Боэция дуалистический подход: добро и зло, свет и тьма пребывают в состоянии постоянной борьбы. Образцом такого систематического и интеллектуального мировосприятия космогонии является манихейство. Зло в данном случае проявляется не меньше добра и ведет с ним войну в разных областях, принципах и состояниях. Такое прочтение добра и зла в Средиземье столь же правдоподобно, как и утверждение Боэция, будто мир благ, а зло — это просто отсутствие добра.

Духовные сложности «Сильмариллиона», где Мелькор, злое божество, позже известное как Моргот, бросает вызов небесной гармонии Средиземья и вторгается в священные земли Валинора, соответствуют дуалистической модели. Саурон, изначально подручный Моргота, разделяет злобную искусность и творческие способности своего властителя: он придумал черное наречие, построил Барад-Дур, вывел олог-хаев и урук-хаев, генетически модифицировав троллей и орков, и даже выковал изумительно прекрасное, желанное, сводящее с ума Кольцо Всевластья. Таким образом, в Средиземье действуют как минимум две большие — и несовместимые — философские системы.

Манихейство получило название от имени персидского пророка Мани (или Манеса), жившего в III веке н. э. Влияние этого учения на различные религии оказалось долгим и устойчивым. Как религиозное течение манихейство было осуждено христианской церковью и признано ересью. Приняли его лишь некоторые группы радикальных христиан, например катары, жившие на юге Франции в XII веке, — для их безжалостного подавления потребовался целый крестовый поход. Мани, «апостол Света», считал своими «интеллектуальными предками» пророков прошлого, в том числе Заратустру и Иисуса. Многое почерпнув из идей гностиков, он предложил всеобщую религию, основанную на дуалистической теории добра и зла. Люди в ней считаются павшими. Они пребывают в изгнании, поэтому жизнь на земле — это состояние отчужденности и боли, а мир по своей природе зол и опутан пороками чувственных наслаждений. Верующие, благодаря строгой аскезе, могут возвыситься над греховным земным бытием и возвратиться в рай. Итак, зло неоспоримо существует в манихейской теологии: оно не только активно, креативно и динамично, но и образует само вещество материальной реальности и того, что переживают смертные. Добро и зло при таком подходе имеют равную и выраженную силу, а мир вследствие этого представляет собой арену их вечной войны. В реальности вой­ну против манихейства повели организованные религии Востока и Запада. В Средневековье его тщательно искореняли, однако к середине XVI века оно стало синонимом дуалистической философии с ее балансом добра и зла.

Именно поэтому во «Властелине колец», особенно в первых главах романа, вопрос зла вызывает такую путаницу, а удача и судьба, провидение и рок на протяжении всей книги связаны с ужасной неопределенностью. Да, Черные Всадники — подручные Саурона. Но как быть со Старым Вязом или умертвиями? Толкин в какой-то момент собирался поставить их под контроль назгулов и даже сделать призраками Кольца без боевых скакунов. Но тайна умертвий заключается в том, что возможности и облики зла неизвестны. «В мире много злых и враждебных существ, — говорит Арагорн, — которые недолюбливают двуногих, но все же они не союзники Саурона, а преследуют собственные цели». Поэтому Саурон — это не определение зла, а просто один из примеров хаотичного спектра сил, враждебных Свободным народам. Гимли тоже замечает, что «Карадрас еще давным-давно прозвали Лютым, и неспроста. Тогда о Сауроне в этих землях и слыхом не слыхали». Глубинный Страж у ворот Мории живет по собственным склизким законам, но все же его, как отмечает Гэндальф, почти намеренно притягивает Фродо, Кольценосец.

Толкин занимает интригующе двойственную позицию по поводу теорий зла и степени, в которой зло выступает следствием свободы выбора. Становится очевидно, например, что орки Мордора немногим больше, чем рабы, живущие по военным законам под жестокой властью назгулов. Даже элита урук-хаев Горбаг и Шаграт предпочли бы «ускользнуть и осесть где-нибудь с несколькими верными парнями».

Толкин был верующим, католиком, но во «Властелине колец» нет явных христианских аллегорий и символизма, свойственных, например, «Льву, колдунье и платяному шкафу» (1950) Клайва Льюиса, не говоря уже о какой-либо однозначности и ясности в подходе к теме зла. Ссылки на христианство в романе косвенны и спрятаны так глубоко, что почти незаметны. Братство Кольца покидает Ривенделл 25 декабря, на Рождество, а Кольцо Всевластья уничтожают 25 марта — в день Благовещения, также эту дату было принято считать днем Распятия.

Однако писатель намеренно сторонится догматичного восприятия зла и избегает упрощений. Некоторые персонажи у него проходят через искушение и отклоняются от добродетели, пусть и ненадолго. Боромир, обитатель страны, обороняющейся от мордорских атак, видит в Кольце спасение для своего народа и в приступе безумия пытается захватить его. Кольцо подпитывает этот порыв. Ярость зрела в нем, наследнике правителя, всю жизнь — а жил он в условиях постоянной угрозы вторжения, в борьбе против захвата приграничных территорий. Его поступок не холодный расчет, не выбор свободного человека.

Искушение возможностью сохранить волшебство в Средиземье переживает Саруман. Уничтожение Кольца, как он утверждает, необратимо изменит мир к худшему: чары рассеются. Его решение — обдуманный акт свободы воли одного из мудрецов, даже полубожества — оказывается очень неудачным, но как минимум поначалу его доводы можно понять.

Плохие решения принимает Денетор, из-за психической и физической нагрузки оказавшийся на грани помешательства. В этих случаях свобода воли явно могла быть искажена экстремальными обстоятельствами, что еще больше запутывает вопрос о природе зла. Именно это поэт Уистен Хью Оден убедительно доказывает в лестном обзоре на «Возвращение короля» для газеты The New York Times. Положительные герои могут представить себе, что станут злом, но зло может помыслить лишь о более глубоком зле: «У зла <…> есть все преимущества, за исключением одного: оно уступает воображением. Добро может допустить, что превратится в зло, — поэтому Гэндальф и Арагорн отказываются использовать Кольцо, однако сознательное зло уже не может вообразить ничего, кроме самого себя».

В этом главный просчет Саурона: его не посещает мысль о том, что Братство вышло из Ривенделла ради уничтожения Кольца, что задача Кольценосца — стать Кольцеборцем. Боромир, Саурон и Денетор — жертвы искушения, и если Кольцо символизирует что-то большее, чем авторитаризм, или господство, то это, безусловно, символ мощи искушения властью. Это сила, с помощью которой Сатана соблазняет Еву в райском саду, сила, которая увлекает грешника, но искушение в романе не библейское, ведущее согласно христианской теологии прямиком в ад к вечным мукам. Скорее это искушение, понимаемое как подчинение чужому руководству и владычеству, проявление слабости воли, — и такого рода неудача как раз таки постыдна, она унижает, расчеловечивает.

Что касается жалости, она пронизывает весь роман. Если бы Бильбо не пожалел Голлума, «антипоиск» провалился бы еще на берегах Андуина, поэтому Фродо учится жалеть Голлума, а потом жалеет и Сарумана-Шарки у порога Бэг-Энда даже после того, как тот попытался зарезать хоббита: «Нет, Сэм! <…> Даже и теперь не убивай его. <…> Некогда он был велик и благороден. <…> Он пал, и не в наших силах ему помочь. Но я пощажу его в надежде, что он еще может исцелиться». Здесь Фродо больше всего подобен Иисусу, но Саруман чувствует отвращение: «Ты мудр и жесток. Ты отравил мне радость мщения, и по твоей милости я уйду отсюда с тяжелым сердцем». Жалость как борьба с искушением — неотъемлемый аспект свободной воли и добродетели. Это волевой акт, который не стремится к господству, а, скорее, уступает перед другой, более слабой волей, потерпевшей неудачу. Он милосерден и поэтому подчеркивает свободу и превосходство доброй воли — в буквальном смысле.

◆

«Властелин колец» возник во время мирового конфликта, в более чем трудных, даже отчаянных обстоятельствах. Он был написан несмотря на массу других дел — автор неоднократно откладывал работу над романом. На его создание ушло более десяти лет, и еще пять он добирался до типографии. Это триумф писательской воли и выносливости, титанический эксперимент в области художественной литературы, истории и мифологии. Роман невероятно насыщен, в нем есть все — от древней философии до сказок про животных, от паратекстов до вымышленных языков. Он породил целую культуру и многомиллиардную индустрию, но, прежде чем обратиться к этим темам, я коротко расскажу о том, как Толкин «открывал» сюжет, и проведу параллели между хроникой, изложенной в начале этой главы, и историей в самом повествовании. Глубокие и разнообразные двусмысленности и волнующие тупики, о которых шла речь выше, отчасти возникли из-за того, что сочинение романа не было ограничено какими-либо рамками: автор снова и снова брался за него, многократно пересматривал и переписывал сотни страниц, что-то отвергал. Плана как такового не существовало, была просто потребность разобраться в Кольце Всевластья — и, как я постараюсь доказать в следующей главе, история создания «Властелина колец» воспроизводится в самой книге. Ее художественность заключается отчасти в художественном подходе к сочинению. «Властелин колец», таким образом, становится размышлением о своем появлении на свет: это прекрасный пример текста, который больше, чем что-либо другое, является инсценировкой собственного зарождения.

Отправить