ДВА

Неопределенность

Если кто-нибудь отправляется от установленных положений, он приходит под конец к сомнению.

Если же начинает с сомнений и терпеливо справляется с ними, через какое-то время приходит к правильному выводу.

Фрэнсис Бэкон. О достоинстве и приумножении наук (1605)

 

Произведения Толкина полны неопределенности, которая проявляется как в непостоянстве текста, так и в неустойчивости морали. Эпизод с Кольцом в «Хоббите», например, автор переписывал уже после публикации «Властелина колец», а стихи, вошедшие в канон благодаря опять же «Властелину колец», в последующем сборнике «Приключения Тома Бомбадила» (1961) неожиданно изменились в сторону сентиментальности. Для Толкина изменчивость была неотъемлемым свойством литературного процесса, поэтому немногие его тексты существуют в единой, окончательной версии. Все они не монолит, но поток, все время размывающий моральные установки.

Моральная неустойчивость глубока в «Хоббите» и более чем очевидна в других толкиновских произведениях. Стоит помнить, что писатель был католиком-традиционалистом, сторонником Тридентской мессы, но в Средиземье при этом едва ли можно найти религиозные институты, если не считать языческих ритуалов Нуменора в период упадка. Нет ни церквей, ни служб, мало погребальных обрядов, молитва, возможно, всего одна («Нуменорская молитва перед едой» Фарамира), нет явно выраженного Бога или кого-то аналогичного Христу, нет святых и Священного Писания. Ангелы, вероятно, присутствуют, и, несомненно, есть демоны Моргота, но нет духовенства. Это безбожное место, движимое таинственными силами «провидения» и «судьбы»? Или эти силы — свидетельство божественного замысла?

Как бы то ни было, мир выглядит подчеркнуто светским, а мораль в нем размыта и в лучшем случае зависит от обстоятельств. Герои раз за разом вводят других в заблуждение, обманывают, лгут, хитрят и воруют. Налицо большинство смертных грехов: хоббиты славятся обжорством, эльфы и гномы меркантильны, хоббиты и гномы ленивы, люди заносчивы и вспыльчивы. Эти моральные изъяны не порицаются, их обладатели остаются безнаказанными: Бильбо, например, обманывает и крадет, а потом уходит на покой с солидным барышом. Да и нанят он был в качестве взломщика.

В предыдущей главе подробно очерчен спектр произведений, которыми Толкин занимался на протяжении четверти века до появления «Хоббита». В значительной степени они повлияли на эту повесть: «Хоббит» стал охватывать не только наш мир и мир Среди­земья, но и еще несколько других миров. Отчасти Толкин работал с материалами, находившимися у него под рукой: «излишками» поэзии и прозы (преимущественно неоконченной и заброшенной), заметками к лекциям и научным исследованиям, воспоминаниями о сказках, которые читала ему мама и которые он рассказывал своим детям. В дело пошло все — от эпического англосаксонского «Беовульфа» до собственных небрежных стихов про городок Бимбл.

Истории о нежданном

Первое предложение «Хоббита» — одно из самых знаменитых во всей детской литературе — Толкин, согласно им же изложенному «мифу о сотворении», набросал на бланке для школьных экзаменов. Он проверял эти работы ради дополнительного дохода, поэтому рождение повести непосредственно связано с бюджетом семейства Толкинов и ежегодными профессиональными обязанностями. Эта строка заявляет о несомненном, но озадачивающем факте: «В земляной норе жил хоббит».

Это был 1926 год, а может, и позже. Происхождение истории окутано неопределенностью, которая проявляется также в ее глубокой моральной двусмысленности и зыбком географическом фундаменте. На протяжении десятилетий Толкин рассказывал эту историю по-разному. Когда речь заходила о его собственных произведениях, он, любитель хороших баек, становился в высшей степени лукавым и ненадежным свидетелем, часто представляя себя не автором, а всего лишь переводчиком или редактором.

Написав первое предложение книги, он затем стремится открыть, кто такие хоббиты, намекая на инвенцию — важнейший прием средневековой риторики, который заключается в обретении, а не простом придумывании аргументов. Это влечет за собой изложение истории хоббита — точнее, как постепенно выясняется, многих хоббитов.

Писатель и критик Адам Робертс в своем блоге комментирует шуточную этимологию слова «хоббит», предложенную Толкином, и подчеркивает, что, вопреки бытующим в интернете ошибочным представлениям, оно означает «обитатель норы», или «живущий в норе». Он делает вывод, что «хоббитами в этой истории можно назвать <…> как минимум пять народов: собратьев Бильбо, гномов, а также гоблинов и Голлума, обитающих в пещерах под Мглистыми горами, и даже Смауга». Толкин действительно отмечает, что имя Смауг, как и Смеагол, происходит от германского smugan — «протискиваться через дыру». При этом Робертс не принимает во внимание подземные чертоги эльфийского Лесного короля, но метко резюмирует: «Определенный артикль в заголовке The Hobbit выглядит ироничным приуменьшением. Почти все в „Хоббите“ — это своего рода хоббиты, живущие в норах».

Дети Толкина помнили, как эту сказку читали им перед сном, хотя первые наброски довольно сильно отличаются от той версии, которая в итоге увидела свет. Наиболее заметно разнятся имена персонажей. Гэндальфа, например, вначале звали Бладортин, а Гэндальфом вместо него был гном Торин, Беорн был Медведом, а Смауг — Прифтаном. Другими были и интонации. По словам Робертса, первый «Хоббит» — это рассказ о группе дилетантов, которые берутся за абсурдно опасную задачу и встречают на пути всевозможных чудовищ. Последующие версии стали более весомыми и зловещими, и, конечно, их уже можно считать приквелом к «Властелину колец» — элементом более значительного плана, где все должно иметь свое обоснование. Этим объясняется применение «реткона» — пересмотра текста задним числом. Аналогичным образом ученые пишут и переписывают заметки к статье по мере накопления информации и осознания существующих связей.

Для выхода в печати «Хоббита» потребовалось около десятилетия после того, как было написано знаменитое первое предложение. Второго декабря 1936 года (дата приблизительна) Толкин заключил договор с издательством «Джордж Аллен энд Анвин» и через несколько дней начал получать образцы страниц, обсуждать карты, перерисовывать иллюстрации и разрабатывать суперобложку. Издательство с энтузиазмом отнеслось и к трем другим произведениям, которые он отправил, а также к обновленному переводу «Беовульфа» Кларка Холла. Но в итоге при жизни автора был опубликован только «Фермер Джайлс из Хэма», зато в течение буквально пары месяцев для «Хоббита» нашелся американский издатель, а очень скоро возник интерес к переводам. К февралю 1937 года Толкин занялся корректурой «Хоббита», но, к сожалению, из-за много­кратных переработок текст пришлось заново набирать и искать в нем ошибки и опечатки. Параллельно он правил лекцию «„Беовульф“. Чудовища и критики», с которой ему предстояло выступить в Британской академии. Из-за большого объема работы задача оказалась не из легких.

В начале августа 1937 года Толкин получил сигнальный экземпляр «Хоббита», а 21 сентября книга была опубликована. Первый тираж в полторы тысячи экземпляров разошелся меньше чем за три месяца. Немедленно последовало решение переиздать повесть, допечатав еще две тысячи триста книг. Тем временем Толкин потратил аванс в двадцать пять фунтов на замену автомобиля, и Эдит очень пристрастилась к поездкам.

Сегодня, однако, почти повсеместно читают не второе, а третье издание «Хоббита», вышедшее в свет в 1966 году, — на него я и буду ссылаться, за исключением изменившихся фрагментов текста (особо стоит отметить Голлума, о котором ниже).

◆

Книга начинается жизнерадостно, поучительно и в слегка заговорщическом духе — мы узнаём, кто такие хоббиты. Здесь присутствуют прямые обращения и глагольные формы, характерные для сказки, которую хорошо читать вслух по вечерам. Отчетливо слышится голос автора, обращенный к подразумеваемому читателю или слушателю, молодому и внимательному.

Рассказчик говорит с разными интонациями и предвидит вопросы, которые могут возникнуть у читателя. Вместе с обилием текстуальных намеков это создает впечатление, будто история наслаждается тем, что она — история. На первых двух страницах повествование веселое, причудливое, любопытное и увлекательное.

На третьей странице появляется Гэндальф — и начинаются языковые игры. Он озадачивает Бильбо Бэггинса вопросом, что тот подразумевает под «добрым утром», и предлагает несколько возможных интерпретаций этой фразы: «Хочешь пожелать мне доброго утра или утверждаешь, что утро доброе, хочу я того или нет? Или говоришь, что сегодня утром все должны быть добрыми? Или что этим утром хорошо быть? <…> Или что ты хочешь от меня избавиться и что не будет ничего хорошего, пока я не уйду?» Затем он разглагольствует по поводу реплики «Прошу прощения».

Все это поразительно напоминает поведение Шалтая-Болтая из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, который то объявляет, будто бы «слава» означает «разъяснил, как по полкам разложил», то объясняет «световодозвуконепроницаемость» как «Хватит об этом! Скажи-ка мне лучше, что ты будешь делать дальше! Ты ведь не собираешься всю жизнь здесь сидеть!». Алиса разумно спрашивает: «Не слишком ли это много для одного слова?» — на что Шалтай-Болтай отвечает: «Когда одному слову так достается, я всегда плачу́ ему сверхурочные».

Для Шалтая-Болтая употребление слов — постоянная борьба за власть, и он намерен одержать в ней безоговорочную победу: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше».

Это полная противоположность работе Толкина-филолога: скрупулезному изучению смысла слов из разных эпох и языков, прослеживанию их значений и ассоциаций, — но тем не менее это одна из особенностей Средиземья. От слов зависит жизнь и смерть, когда Бильбо играет с Голлумом в загадки. Они способны открывать двери (в Морию), привлекать помощь (в лице непостижимого Тома Бомбадила) и наполовину воскрешать мертвых, превращая их в нежить.

Между книгами об Алисе и «Хоббитом» вообще много связей. Шалтай-Болтай расшифровывает странное стихотворение «Бармаглот», которое содержит массу выдуманных слов, и пародирует древнеанглийские баллады в изданиях XVIII века (Толкин имитировал их, в частности, в «Фермере Джайлсе»). Элронд тоже расшифровывает карту Трора. То, как Шалтай-Болтай объясняет «слова-бумажники» — «слово раскладывается на два», — это викторианский вариант кеннинга, замены слова целой фразой в англосаксонской поэзии. С помощью такого приема созданы многие толкиновские неологизмы: skin-changer — оборотень («меня­ющий шкуру»), mithril — металл митрил («серый блеск» по-эльфийски), staggerment — ошарашенность («состояние шатания»), и Wilderland — Глухомань («земля, где можно заблудиться»).

Последние два слова в приведенных примерах, взятые из «Хоббита», демонстрируют любимый Толкином прием, который можно назвать «запутыванием и обеспокаиванием». Писатель с удовольствием возрождает устаревшие и архаичные слова: confusticate, bebother и bewuthered. Их не найти в обычном словаре, но они интуитивно понятны склонному к филологии англоговорящему ребенку.

Другой частый пример — слово gledes («горящие угли»), занимающее видное место в «Братстве Кольца», в сцене, где Исильдур рассказывает о том, как Кольцо попало в его руки. Его тоже нет в «Оксфордском словаре английского языка», зато там есть слово gleed с тем же значением.

Толкин играет со словами и их историей, чтобы пробудить воображение там, где не требуется ученость. Хороший пример здесь — топоним Wilderland, придуманный Толкином на основе глагола wilder («бродить», «заблудиться», «сбить с толку»). Слово зажило собственной жизнью. Его удачно применила певица и композитор Джони Митчелл в песне I Think I Understand (1969). Ранее, в 1964 году, его выбрали в качестве названия пионерского экологического движения в Новой Зеландии. В 2019 году так назвали британский кинофестиваль о путешествиях в нетронутые места планеты, а в 2021-м — проект по возрождению дикой природы. О влиятельности Толкина свидетельствует и то, что игры в поиск значения слов стали неотъемлемым элементом жанра фэнтези. Наиболее примечательный пример — заклинания в Хогвартсе, похожие на латынь. Expecto Patronum!

Вернемся к Шалтаю-Болтаю. Его песенка «Зимой, когда белы поля» следует традиции английских песенок-бессмыслиц. Ее охотно подхватывает и «Хоббит». Кроме загадок и серьезных, пророческих песен, в повести нашлось место нескольким образцам чистого абсурда: песне мытья посуды в Бэг Энде; пению в Ривенделле и даже в Городе гоблинов; пению дурацких песен, которыми Бильбо гоняет пауков. Прямая аналогия есть и у подарка на «день нерождения» («подарка, который тебе дарят не на день рождения»): это традиция хоббитов давать, а не получать подарки по таким случаям. В более широком смысле неотступное ощущение Алисы, что она заблудилась в странном приключении с избытком действующих лиц, потерялась в чужой истории, соотносится с ощущением Бильбо, что в путешествии по странным ландшафтам, населенным толпами экзотических существ, он не на своем месте.

Толкин задумывался и над природой волшебников. Они просто Шалтаи-Болтаи — мастера словесных игр — или нечто большее, ткачи чудес? Книги об Алисе читала Рональду мама, и неудивительно, что во взрослом возрасте он наслаждался намеками на Кэрролла. Когда издательство снабдило «Хоббита» аннотацией, в которой отмечалось, что повесть напоминает «Алису в Стране чудес», Толкин по-деловому заметил, что его книга намного ближе к «Алисе в Зазеркалье».

◆

На первых страницах Толкин вводит несколько разрозненных элементов. Он описывает хоббитов, о которых никто еще не слыхал, их образ жизни и привычки. Они похожи на англичан эпохи короля Эдварда, и в гостях, и во время развлечений напоминают героев классического романа Пелама Гренвилла Вудхауса — если не считать того, что весят в два раза меньше человека и живут в прекрасно меблированных земляных норах. Вполне в духе легкой прозы Вудхауса мы узнаём о происхождении и наследном богатстве Бильбо — пусть это и сопровождается невероятными сплетнями о далеком предке, женившемся на фее. Далее следуют гномы, волшебники и маги, а также драконы, гоблины и великаны, а еще курение трубки и фейерверки, а потом — заколдованные пуговицы для воротничка дедушки Бильбо, которые застегиваются и расстегиваются по команде. Последнее, самое нелепое из чудес, странно объединяет аристократическую моду эдвардианской эпохи с чудесным миром Волшебной страны. Это удивительное столкновение: в мире, построенном на несовместимостях, нашим единственным экскурсоводом оказывается Бильбо Бэггинс, неумелый переговорщик с фейри, инфантильный и одновременно респектабельный холостяк среднего возраста и достатка. Фольклорист Джек Зайпс пишет, что «маленькие герои традиционно отважны, ищут приключений и рады возможности себя проявить», но к Бильбо это не относится. Он, да и «все хоббиты, если уж на то пошло», типичен своей заурядностью. Как отмечает Зайпс, эти существа — «образцовые пассивные потребители; им, наверное, понравилось бы сидеть у телевизора с пивом и сигарой, жевать картошку фри, и чтобы все фантазии разыгрывались сами собой на электронном экране».

Об этом заявлял и сам Толкин. В 1951 году в одном из писем он назвал свою книгу «очерком о простом обывателе без художественных склонностей, благородства и героизма», хотя и «не без зачатков этих качеств». Тем не менее Бильбо как главный герой детской повести — весьма необычный выбор.

Но мы не с того начали. Ко второму изданию 1951 года «Хоббит» уже был снабжен странным предисловием, где, кроме указания на ряд исправленных неточностей, имелась ссылка на два исходных текста: «Дневник Бильбо» и «Алую книгу Западных пределов» — произведения, которых на самом деле не существует. Изложив тревоги по поводу того, что игра в загадки была передана не слишком точно, (мнимый) редактор тут же оговаривается, что все переживания «не касаются данной истории» и что те, кто читает ее впервые, «не должны по этому поводу беспокоиться». Короткий текст заканчивается примечанием с россыпью необычных и совершенно непонятных имен и географических названий. Даже искушенного читателя многое из этого озадачило бы, поскольку предисловие было написано еще до публикации «Властелина колец», приквелом к которому «Хоббит» стал задним числом. Чтобы в нем появился смысл, надо сначала не просто прочесть, а изучить этот более поздний эпос. Но первый том «Властелина колец» выйдет только через три года, поэтому, повторюсь, предисловие смотрится странно. Толкин в каком-то смысле просто беседует сам с собой, что невольно напоминает о коротком рассказе «Тлён, Укбар, Орбис Терциус», где на десятке с небольшим страниц Хорхе Луис Борхес создает целый альтернативный мир. Это и есть необъявленная цель Толкина: он занят литературным терраформированием на эпическом уровне.

Классическое, третье издание 1966 года берет новые высоты странности. Предисловие теперь озаглавлено следующим образом:

Затем идет первое предложение «Это давняя история», и ниже на целой странице обсуждается нестандартная форма множественного числа слова dwarves («гномы») и значение слова Orc («орк»); также в предисловии анализируются руны из заголовка, причем все это сопровождается другими рунами и сноской, отсылающей к уже появившемуся в продаже «Властелину колец». Детская книга, следовательно, начинается англосаксонскими рунами и экскурсом в филологию. Но и это еще не всё. Если отвлечься от титульной страницы, украшенной стилизованным кельтским драконом, которого Толкин нарисовал сам, первым «текстом» является двухцветная, выполненная от руки карта Одинокой горы. На ней совсем мало ориентиров, если не считать пары рек, нескольких деревьев, опушки леса, ряда надписей на английском и англосаксонских рун. Таким образом, повесть начинается сразу с трех текстов: карты (отчасти непонятной), предисловия (аналогично) и истории о том, как крохотный Берти Вустер пытается выгнать волшебного Шалтая-Болтая.

Столкновения стиля и настроения с развитием сюжета не только не исчезают, но и множатся как грибы после дождя, но не скатываются в абсурд и образуют важнейший элемент присущего книге очарования. Где еще англосаксонское ощущение неотвратимого рока соединяется на зачарованной Земле эльфов с утонченными английскими манерами мирных лет перед началом Великой войны? Толкин немедленно пользуется необычностью такой сценографии.

Одна из ключевых тем книги — гостеприимство (это символично, ведь Толкин с радостью «приглашал» в свое повествование ссылки на всевозможные источники), поэтому Бильбо тут же сталкивается с тринадцатью гномами, чередой появляющимися у его дверей. Как радушный и вежливый хозяин, он вынужден предложить им войти и накормить их — причем всех сразу. Эдвардианский визит выходит из-под контроля: гномы — пришельцы из другой сказки, из другого набора нарративных конвенций, просто из другого мира, но верный традициям Бильбо не может отказать им в угощении. Он — жертва ценностей своей культуры.

С вереницей гномов сталкивается не один Бильбо. Эпизоды в книге раз за разом повторяются, что виртуозно обыгрывается автором. Вступительную сцену, например, дублируют тролли, но делают это наоборот: они легко ловят неудачливых гномов, прибывающих поодиночке, по двое, по трое, хватают и кладут их в мешок, чтобы сварить в котле на обед. Гномы теперь не ищут крова и угощения, а сами оказываются пищей. Тролли и правда чуть их не съедают, но, как ни странно, оказываются поклонниками домашней кулинарии и сторонятся сырого — к счастью для пленников. В доме Беорна гномы возвращаются к продемонстрированной в Бэг Энде тактике и прибывают, словно звери на Ноев ковчег, по паре. Если первое появление они растягивали, чтобы не напугать Бильбо (а для читателя создать забавную последовательность повторений), то в доме Беорна это уже уловка, позволяющая не настроить против себя вспыльчивого опасного оборотня, который «прямо-таки ужасен, когда рассердится» и сам признаётся, что «не очень-то любит гномов». Эти появления грозят гномам опасностью: отказ в радушии не просто оскорбляет и унижает гостя, а низводит его до уровня объекта, делает изгоем, даже чьим-то кормом.

◆

Вернемся к теме непоследовательности. В подходе Толкина захватывает умение наслаивать разнородные тексты, от детских песенок до мифического эпоса. Во «Властелине колец» этот прием становится еще тоньше и сложнее, позволяя намеками на забытые легенды создать рельеф и текстуру. Ощущение глубины истории вместе с культурой, складывающейся в наследие, писатель почерпнул из «Беовульфа».

Первый значительный пример — песня, которую гномы поют в Бэг Энде: пение вообще помогает народам Средиземья узнавать друг друга.

«Мы бредем чрез Мглистых гор хребет» — жалоба, в ней вмещается вся обида и горе отряда Торина, и проницательный читатель увидит в ней искусный намек на тяжесть их положения. В фильме «Хоббит: Нежданное путешествие» (2012) эти стихи очень эффектно положены на музыку Нилом Финном, который основал группу с весьма подходящим названием Crowded House — «Битком набитый дом». Это серьезный момент, и Толкин управляет реакцией читателя, описывая, какое глубокое воздействие песня и последующие объяснения Торина произвели на Бильбо. Она разжигает огонь в сердце — и хоббит преображается, в нем просыпается страсть к приключениям, дремлющая «туковская» сторона характера, унаследованная от матери, Белладонны Тук. Затем в нем отчаянно пытается взять верх Бэггинс: Бильбо кричит — его крик напоминает «свисток паровоза, вылетевшего из туннеля», — и падает в шоке, повторяя бессмысленную фразу «Молнией убило!». В жизни героя, который нам пока едва знаком, происходит чересчур много событий.

Стихи введены в прозаическую основу повести в качестве ключевого, поворотного момента. Песня будоражит и побуждает к действию: Бильбо в смятении, он переживает кризис самоопределения, внутренний раскол (это предвестник намного более зловещего раздвоения личности у описанного ниже Голлума). А может быть, это болезненное перерождение?

Толкин цитирует «Психологию бессознательного» Карла Густава Юнга в работе о волшебных сказках (английский перевод вышел в 1916 году), где замечено, что «благодаря молнии герои становятся бессмертными». Бильбо вот-вот предстоит стать своего рода героем (а в конце концов и обрести бессмертие), и прежние черты его характера вроде беспокойства по поводу носовых платков, шляп и тростей должны исчезнуть — их выжигает молния.

В том же отрывке есть полная нелепица — образ паровоза, врывающегося буквально из ниоткуда на сцену с драконьим золотом и гномами-заговорщиками. Толкин рушит чары продуманными анахронизмами намеренно и неоднократно — или, скорее, их внезапное появление сбивает читателя с толку. Только начнет казаться, что ты понимаешь этот мир, это «протосредиземье», как натыкаешься на табак, фейерверки, чай с пирожными, барометры, игру в гольф, порох в Городе гоблинов, боевой рык Беорна с «барабанным боем и пушечными выстрелами» и даже модные жилеты.

Не стоит забывать, что сама песня гномов тоже анахронизм. Несмотря на то что она пульсирует англосаксонской аллитерацией, в действительности является несколькими замаскированными лимериками — стишками-бессмыслицами, прославленными в XIX веке Эдвардом Лиром. Всего несколько строк, а Толкин уже успел нагромоздить массу несуразностей.

◆

Итак, путь Бильбо пролегает не только через районы Средиземья, которое еще не получило этого названия, но и по разнообразным литературным канонам. Как уже упоминалось, полный текст «Хоббита» начинается футарком — англосаксонскими рунами, и рунические надписи играют важную роль в сюжете. Они, как загадки, проступают на карте Трора непонятными буквами. Поскольку читателю сообщается, что слово Orc не английское, он с ходу сталкивается с двумя алфавитами и как минимум двумя языками. Хоббиты тем временем — одетые в жилеты повесы с курительными трубками. Их бурное процветание напоминает о произведениях Чосера, но Толкин подчеркивает, что атмосфера в Хоббитоне похожа на празднование золотого юбилея королевы Виктории в «тихой уорикширской деревушке». «Думаю, — пишет он, — это пробуждает особенную любовь к тому, что можно назвать сельской центральной Англией, которая зиждется на крепких камнях стен, вязах, тихих речушках и, конечно, на особом роде людей, ее населяющих». Затем история превращается в сказку благодаря красочным бородам и капюшонам гномов, а также их музыкальным инструментам, от скрипок до кларнетов, но в гномах есть и что-то зловещее — первый из них, Двалин, носит в прямом смысле синюю бороду.

Имена многих членов отряда взяты из древнескандинавской поэмы «Прорицание вёльвы» (провидицы), посвященной сотворению и судьбам мира. Она входит в исландскую «Песенную Эдду» — стихотворную антологию, составленную между XI и XIV веками, и содержит перечисление имен различных гномов: Двалин, Бивёр, Бавёр, Бёмбур, Нори, Торин, а также Дурин, Даин и Траин. Имя Гэндальф заимствовано из того же источника: Gandalfr означает «эльф с волшебной палочкой», «волшебный эльф». Толкин мог слышать и об исландской традиции йоласвейнаров — «йольских парней»: на протяжении тринадцати дней перед Рождеством тринадцать гномов или троллей друг за другом приходят к детворе, устраивают розыгрыши и шалят на кухне и в кладовой. Для Торина и компании, однако, число тринадцать — несчастливое, именно поэтому им требуется еще один участник миссии, то есть Бильбо. Предрассудки по поводу чертовой дюжины появились в Британии сравнительно поздно, в 1695 году, и связаны с тем, что на Тайной вечере, которая привела к распятию Иисуса и самоубийству Иуды, присутствовало тринадцать человек.

Бильбо, таким образом, стоит на пороге легенды. Один шаг — и он войдет в предания о гномах Троре и Траине, об Азоге, убившем Трора в шахтах Мории, и о том, как Гэндальф нашел Траина в подземельях Некроманта. Гномы стремятся вернуть утраченное прошлое, возродить свою историю, но тем самым вписывают себя в историю хоббитов и Шира. В результате к концу главы рассказ становится мрачным и пророческим. Из-за слов песни Бильбо видит «скверные сны». Его мир, его идентичность стали неустойчивы, на них больше нельзя положиться.

Многозначительные предания

Первая серьезная проблема, с которой сталкивается отряд Бильбо, — это бродячие тролли Том, Берт и Билл (Вильям Хаггинс). Их имена появляются в других историях и пришли в книгу из абсолютно разных источников — древнескандинавского мифа и мюзик-холла эдвардианской эпохи. Речь троллей не просто взята из научных исследований Толкина на тему средневековых диалектов, а явно основана на лондонском говоре кокни, приобретшем популярность в том числе благодаря известному хиту Гарри Чемпиона Any Old Iron (1911).

При этом тролли встроены в толкиновский легендариум: у них в пещере есть древнее оружие. Элронд потом узнает в двух клинках знаменитые мечи: Оркрист — «Разрубающий гоблинов», и Гламдринг — «Молотящий врага». Орки называли их Кусающий и Колотун: мечи, подобно многим живым существам, имеют не одно имя. Выковали их эльфы — кузнецы Гондолина, а Гламдринг принадлежал королю этого города. Момент важен для Толкина: над «великим преданием» о падении Гондолина, впоследствии вошедшем в «Сильмариллион», он трудился как минимум с 1920 года — в этом году он прочел фрагмент об осаде города перед Эссеистским клубом Эксетер-колледжа.

Связь Элронда с Гондолином прояснится гораздо позже. Дело в том, что его отцом был Эарендель, который, в свою очередь, был сыном Туора — человека, побывавшего, подобно Эльфвину, в Городе эльфов, — и эльфийки Идрили, дочери Тургона, короля Гондолина. Следовательно, Гламдринг — наследие дома Элронда, меч его прадеда (и правда, «старое железо» old iron из песни Чемпиона!). Более того, в «Хоббите» сообщается, что Элронд имеет и эльфийское, и героическое происхождение. Он — полуэльф, его прошлое уходит в вечно меняющиеся земли легендариума.

Если говорить о Торине, то в Ривенделле, доме Элронда и Последнем Домашнем Приюте, он называет себя наследником Дурина, «старейшего из старейшин древнего рода гномов», вновь подтверждая, что легендариум — главная система координат. Но Торин также называет гномов «Длиннобородыми» (Longbeards), вводя их в варварскую древность Северной Европы намеком на связь с древнегерманским племенем лангобардов — дословно «длиннобородых», известных англосаксам как Longbeardan. Реально существовавший народ не просто присутствует в английских мифах, описанных в средневековых готических летописях, а вплетен Толкином в не­оконченный роман «Утраченный путь».

Итак, история делает вираж от хорового пения в мюзик-холле к мрачным историям в духе готики, потом ныряет в британский фольклор со ссылками на канун праздника летнего солнцестояния и снова уходит в Средиземье с Днем Дурина, гномьим Новым годом, выпадающим на первый день последней луны осени. Затем она вдруг поворачивает к еврейской культуре. Уже в сам календарь вшита множественность культур и традиций: несмотря на христианские предубеждения по поводу числа тринадцать, год у гномов лунный — в сущности, еврейский.

Такая глубина характерна и для карт. У Трора, например, восток находится сверху, что намекает на средневековое христианское представление о лежащем к востоку райском саде, — карты было принято располагать в соответствии с божественным порядком. У самого Толкина, однако, на карте Глухомани сверху расположен север. Если считать, что карты нужны для упорядочивания окружающего мира и отображения единства общины или даже целого народа, здесь они почти не сходятся друг с другом и показывают скорее различия между разными народами — и даже между причинами, побуждающими их создавать карты. Что интересно, на лингвистическом уровне картография очевидно проявляется в Хоббитоне, где многие названия мест — это обычные существительные c определенным артиклем: например, Холм — в оригинале The Hill. Артикль the обычно появляется там, где читатель или слушатель точно понимает, о чем идет речь (например, the Earth — «планета Земля», или the burglar — «взломщик» на судебном заседании). Однако в топонимике Хоббитона использование этого артикля вызывает у читателя эффект намеренной дезориентации: подразумевается, что мы должны быть знакомы с местностью, хотя это, конечно, не так. Такими уловками Толкин раз за разом вводит в книгу неопределенность мира и положения в нем разных вещей.

Когда гномы попадают в плен в Мглистых горах — тоже the Misty Mountains — и оказываются в Городе гоблинов, повесть возвращается в русло волшебной сказки. Однако гоблины здесь гораздо страшнее и агрессивнее, чем в сахарно-волшебном стихотворении Толкина «Шаги гоблинов» (1915). Они уже далеко зашли на пути к превращению в орков. В их грубости, в бравурных победных песнях ощущаются фашистские нотки. Их происхождение покрыто мраком и напоминает о зловещей поэме Кристины Россетти «Базар гоблинов» (1862):

 

Они ее пинали,

Они ее толкали,

Царапали когтями,

Лай, шип, насмешки, крики…

 

Лающие гоблины Толкина превозносят физическое насилие и механизированное вооружение: «...гоблинов всегда зачаровывали механизмы, колеса, машины и взрывы». Они шутят, бахвалятся, как отвратительные викинги, и поют, сжигая пихты. На первый взгляд пение звучит как простая угроза — гномов будто бы готовят на съеде­ние, однако в контексте пережитого Толкином на линии фронта и последующих нацистских зверств песня звучит чудовищно:

 

Пеки их и поджаривай, жги их и суши!

Пока бороды их не вспыхнут, пока не запекутся глаза.

Пока волосы не пропахнут дымом, пока не треснет кожа,

Не растопится жир, не почернеют кости

и не лягут угольями

под небом!

Так умрут гномы…

 

Когда осознаёшь, что впоследствии Толкин будет называть гномов «семитским» народом и что в их языке есть нотки древнееврейского, кровь стынет в жилах.

◆

В самом центре повествования — ключевой эпизод с игрой в загадки. Он опирается на более ранние источники. Загадки — важная особенность англосаксонской поэтической культуры. Британский писатель и критик Адам Робертс называет их англосаксонским ритуалом власти. В Эксетерской книге X века мы находим девяносто пять примеров загадок, рассеяны они и по другим манускриптам. С точки зрения англосаксов, загадки давали возможность блеснуть остроумием и лингвистической находчивостью, поиграть со словами и множественностью смыслов. В загадках проявляется поэтическое воображение, уходящее корнями в метафоры, символы и аллегории, а также вкус к прозопопее — наделению неодушевленных вещей способностью действовать и говорить. Загадки часто сводят вместе непохожие образы и фигуры — во многом это справедливо и в «Хоббите», где встречаются Бильбо и Голлум. Англосаксонские загадки, таким образом, — это свежая нотка на фоне фатализма и печали большинства стихов Средневековья, хотя Толкин тут же вводит почти непреодолимое чувство угрозы, заставляя Бильбо поставить на кон свою жизнь. Шипение Голлума — «Ес-с-сли моя прелес-с-сть с-с-спрос-с-сит, а он не отгадает, моя прелес-с-сть его съес-с-ст» — безусловно, лучшая фраза Энди Серкиса в фильме Питера Джексона «Хоббит: Нежданное путешествие» (2012).

Прежде чем рассматривать загадки, стоит приглядеться к самому Голлуму, одному из наиболее запоминающихся творений писателя. Это существо и до словесного поединка с Бильбо говорит загадками, обращаясь к себе на «мы», «нас» и «моя прелес-с-сть». Американский лингвист Констанс Хайетт утверждает, что в древне­скандинавском языке золото называли существительным среднего рода gull или goll, а падежная форма gollum могла бы означать «золото, сокровище, что-то драгоценное». Слово может означать и «кольцо», указывая в таком случае, что Голлум совершенно отождествляет себя с Кольцом Всевластья, что они неразделимы. Личность Голлума не является цельной — она представляет собой узел из фрагментированных и взаимозависимых черт характера, выстроенных вокруг Кольца. Во «Властелине колец» проявляется Смеагол, и все становится совсем уж странным, но и в «Хоббите» Голлум нелеп и внутренне расколот, пусть и с оттенком мрачного юмора. Последующее развитие персонажа шло рука об руку с проработкой темы Кольца, поэтому к изданию 1951 года — «Властелин колец» был тогда фактически завершен, но еще не опубликован — Толкин пересмотрел большинство глав повести, где он присутствует. «Хоббит» не был окончательным текстом и менял форму под влиянием последующих произведений. История была переписана.

◆

Голлум любит играть в загадки почти как древнескандинавские боги. Один из умнейших и проницательных толкователей творчества Толкина Адам Робертс отмечает, что автор «Хоббита» тоже наполнял свои письма «играми, остроумием и головоломками, призванными отвлечь и развлечь адресата», а еще для того, чтобы одурачить его и ввести в заблуждение.

Источники загадок, которыми обмениваются Бильбо и Голлум, обнаруживаются в древнескандинавской и средневековой литературе, в Эксетерской книге, в традиционных детских песенках. Хотя английский литературовед и писатель Том Шиппи полагает, что у Голлума они в основном древние и более зловещие, а у Бильбо — скорее домашние, надо сказать, что происхождение всех загадок в «Хоббите» окончательно не установлено, а предложенные источники весьма отличаются по интонации. Например, загадка-четверо­стишие, начинающаяся с «Без голоса кричит», могла быть заимствована из Эксетерской книги, но у Голлума в ней всего девять слов, а в англосаксонском манускрипте — затянутый текст с упоминанием ветра, дождя, грома и молнии, и ответ на нее — вселенский потоп, а не «ветер», который встречается лишь в перечислении.

Загадку о темноте и яйце Толкин мог позаимствовать из древнескандинавской «Саги о конунге Хейдреке Мудром» (Saga Heiðreks Konungs ins Vitra), где король готов Хейдрек соревнуется с бросившим ему вызов человеком по имени Гестумблинди, а на самом деле — с переодетым богом Одином. Но и здесь загадки, которыми они обмениваются, сильно отличаются от версий из «Хоббита». В саге, в частности, правильный ответ — не «темнота», а «туман», что наверняка не удовлетворило бы Голлума. Одну загадку Бильбо сочиняет прямо на ходу, обыгрывая древне­английские слова. Чтобы догадаться про солнце, светящее на маргаритки, надо знать, что англосаксы называли этот цветок «глаз дня» — dæges éage.

Получается, мы имеем дело с целой коллекцией разнообразных и очень любопытных вещей. Дважды подразумевается один и тот же ответ — «рыба», но во втором случае у загадки есть классический источник: Сфинкс загадывает ее Эдипу. Толкин характерно для себя связывает это воедино во «Властелине колец». Голлум там ловит Кольцо на удочку, и рыбалка становится судьбой.

Итак, у игры в загадки очень специфическая смесь источников и влияний. Сам Толкин намеренно затуманивает дело, прямо и намеками заявляя, что происхождение всех загадок Бильбо и Голлума можно проследить, или же утверждая, что все, кроме двух, придумал он сам.

Как уже отмечалось, загадки не только разнообразны и происходят из различных узнаваемых категорий вроде фольклора и детских стишков, но еще и не ограничены конкретным историческим периодом, так как взяты не только из древнескандинавских или англосаксонских произведений. Это опять напоминает Хорхе Луисе Борхеса, любителя англосаксонского языка и фэнтези. В эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса» Борхес приводит вымышленный рассказ о некой китайской энциклопедии, которая противоречит традиционным представлениям о справочной литературе, обходит устоявшиеся границы. Животные в ней делятся: на a) принадлежащих императору; б) забальзамированных; в) прирученных; г) молочных поросят; д) русалок; е) легендарных; ж) бездомных собак; з) тех, которые включены в эту классификацию; и) трясущихся как сумасшедшие; к) неисчислимых; л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьего волоса; м) прочих; н) только что разбивших цветочную вазу; о) издалека напоминающих мух.

Предполагаю, что Толкин сознательно и тонко вводит в игру загадок несколько ложных следов. То, что кажется одним большим намеком на культуру англосаксов, на деле представляет собой разно­родный набор источников от медового зала викингов до детской комнаты — и здесь невольно вспоминаются языковые фокусы «Алисы в Зазеркалье». Если подбирать слово в англосаксонском духе, это своего рода «переигрывание». Продолжительная игра рассчитана на то, чтобы сбить читателя с толку, пока рушатся идентичности Бильбо и Голлума. Толкин намеренно вводит хаос (не-)ссылок и (не-)намеков, из которых он, писатель, пробует выстроить какой-то порядок. В один примечательный момент Голлум вдруг вспоминает, как учил бабушку высасывать птичьи яйца, и Толкин потом приводит этот факт в доказательство, что общество, где рос персонаж, было матриархальным. Бабушку — главу семейства у Голлума — обычно упускают из виду, рассказывая, будто в «Хоббите» мало женщин (еще есть Белладонна Тук, она же супруга Банго Бэггинса и одна из трех дочерей Старого Тука, слухи про жену-фею, а также, по некоторым утверждениям, паучихи Лихолесья).

Но и без всего этого мы имеем намеки — или загадки — внутри загадок. А самая большая загадка в игре — что здесь, собственно, происходит? Наконец, Толкин в высшей степени аккуратно разрубает гордиев узел читательского недоумения, который связал не одну страницу. Голлум совершает фатальную ошибку: вместо того чтобы попросить очередную загадку, он злится и говорит: «Пус-с-сть с-с-спрос-с-сит еще рас-с-с, пус-с-сть, пус-с-сть!» Бильбо, который уже плохо соображает из-за угрозы быть съеденным заживо, получает таким образом право вместо загадки задать вопрос. «Что лежит в моем в кармане?» — спрашивает он.

Этот вопрос столь же находчив, как тот, которым завершается игра в «Саге о конунге Хейдреке Мудром». Гестумблинди (точнее, Один) перехватывает инициативу и хочет узнать то, что может быть известно лишь Богу:

 

Скажи последнее,

если ты мудрее всех конунгов:

что сказал Один

Бальдру на ухо,

прежде чем на костер его подняли?

 

Тот же вопрос ставится в «Речах Вафтруднира» (Vafþrúðnismál), другой известной древнескандинавской игре в загадки, где Один, снова в чужом обличье, соревнуется с великаном Вафтрудниром.

Все три описанных примера, таким образом, заканчиваются тем, что кому-то из участников удается вывернуться и обойти правила.

Более того, вопрос Бильбо не только крайне сложен. Голлум не может правильно на него ответить, поскольку уверен, что Кольцо лежит в мешочке, который он держит в ямке на своем каменном островке. Как мы увидим ниже, Бильбо вообще вольно интерпретирует правила и нарушает их ради своей выгоды и спасения. Это один из самых аморальных главных героев в британской детской литературе.

◆

Однако в первом издании «Хоббита» игра протекает несколько иначе. Голлум — уже не хоббит — подползает к Бильбо и, опасаясь, что тот вооружен, проявляет сдержанное дружелюбие и даже гостеприимство. Он предлагает сыграть в загадки, чтобы успеть побольше узнать о мистере Бэггинсе, и тот соглашается по аналогичной причине. Согласно условиям, Голлум в случае победы может съесть Бильбо, а в случае проигрыша должен преподнести ему подарок. Два героя впервые беседуют один на один в стиле утренней сцены с Гэндальфом в самом начале книги, и диалог выходит столь же на­стороженный. Они играют до тех пор, пока Бильбо не заходит в тупик и не спрашивает, что у него в кармане. Голлум не может ответить и хнычет. Бильбо настаивает на подарке. Голлум идет за волшебным кольцом, не может его найти и в отчаянии кричит, будучи не в состоянии исполнить обещание. Он молит Бильбо о прощении и говорит, что речь шла о чудесном кольце невидимости, полученном на день рождения (ничего себе подарок! — впрочем, невидимость не полная, так как носитель отбрасывает тень). Бильбо понимает, что Голлум потерял то самое кольцо, которое он только что подобрал, но решает об этом не упоминать («кто нашел, тот и хозяин») и вместо этого просит показать ему путь наружу. Голлум с радостью соглашается. Вот и всё. Честный, достойный, почтенный Голлум был готов расстаться со своим магическим кольцом добровольно. Как отмечает исследователь творчества Толкина, доктор философии Джон Рэтлифф, в исходной версии Бильбо, по сути, «требует второй приз (показать ему дорогу) вдобавок к тому, который он тихо прикарманил». Неудивительно, что, когда Толкину стала очевидна истинная природа Кольца — и Голлума, весь этот эпизод пришлось переписывать.

Следы

Вооруженный таинственным кольцом, о значении которого на момент первого издания книги не подозревал даже сам автор, Бильбо продолжает путь и оказывается в сказке про животных. Здесь есть умные волки и медведеподобный оборотень, говорящие гигантские пауки и орлы — тоже гигантские и говорящие. Потом к числу говорящих птиц присоединяются вороны, а самого Бильбо раз за разом называют кроликом — один раз даже уничижительно «крольчонком», а также «крысиным отродьем».

Волков Толкин превращает в «варгов», смешав древнескандинавское слово vargr, означающее «разбойник» или «волк», англосаксонское wearg со значением «разбойник, преступник» и средне­верхненемецкое warc — «чудовище». Говорящих птиц можно счесть отсылкой к Сигурду, который отведал сердце дракона Фафнира и научился понимать птичий щебет, и к детским песенкам вроде Who Killed Cock Robin? — в Лидсе Толкин перевел ее на англосаксонский язык. Оборотень Беорн, последний представитель своего рода, иногда предстает в обличье огромного черного медведя, а иногда — человека. Этот образ основан на «берсерках» и «ульфхеднарах» — воинах-викингах, сражающихся в состоянии психотического экстаза. «Они шли без доспехов, были бешены, как псы и волки, и сильны, подобно медведям и быкам. Они кусали щиты и убивали всех и каждого, и ни огонь, ни железо их не брали. Это и называется превратиться в берсерка» — говорится в «Саге о Вёльсунгах».

Поэтому Беорн — очередная раздвоенная личность. Как человек он выглядит строгим вегетарианцем и питается хлебом, маслом, свернувшимися сливками, медом, фруктами и кексами, а пьет медовуху. Дом, построенный по образцу Хеорота, зала для пиршеств из «Беовульфа», он делит с пони, собаками, овцами и коровами. Они выполняют повседневную работу — зажигают факелы, накрывают на стол и подают к столу, и с ними он может поговорить. Беорн также совершает набеги на местных диких медведей и разговаривает со своими пчелами. Сообщать пчелам в улье о важных новостях — старая английская традиция. Эти насекомые считались не только мудрыми, но и наделенными божественным началом. Если их обидеть, они могут перестать приносить мед. В медвежьем обличье Беорн — полная противоположность. Он кровожаден и безжалостен. Чтобы подтвердить рассказ Гэндальфа о том, что гномы пережили в Городе гоблинов, и о преследовавших их варгах, он хватает гоблина и варга, допрашивает их, а потом казнит и для острастки их сородичей насаживает отрубленную голову гоблина на кол у ворот, а шкуру варга прибивает к дереву. В целом Беорн — уникальный персонаж. Милые домашние радости доктора Дулиттла («История доктора Дулиттла», первая книга из серии Хью Лофтинга, вышла в 1920 году) в нем сочетаются с бешеной яростью викингов, одурманенных жаждой крови. Вводя в текст столь противоречивых героев, Толкин бросает читателями еще один вызов.

Беорн будто забредший не в ту книгу викинг-берсерк. Болтающие птицы и хитрые волки могут вызвать в памяти животных из басен Эзопа или «Сказок матушки Гусыни» (1729) Шарля Перро. Способные и расторопные пони, по-видимому, намекают на гуигн­гнмов — разумных лошадей из «Путешествий в некоторые отдаленные страны мира» Джонатана Свифта, более известных как «Путешествия Гулливера» (1726). И только гигантские говорящие пауки не имеют явных предшественников. Как и муравьев, этих существ традиционно связывают с трудолюбием и лечебными свойствами, а также видят в них добрый знак; хотя Майкл, сын Толкина, страдал арахнофобией, и писатель специально поддразнивал его, включая их в преувеличенных размерах в «Роверандом» и другие сказки. Можно вспомнить, что Данте Алигьери в Двенадцатой песни «Божественной комедии» поместил в чистилище полуженщину-полупаука Арахну, а Гюстав Доре изобразил ее на иллюстрации к этому фрагменту перевернутой, что сделало ее еще более отталкивающей. Паукообразные треножники появляются в «Войне миров» Герберта Уэллса (1897, 1898) — на них передвигаются похожие на осьминогов марсиане.

Немного ближе к «Хоббиту» гигантские пауки из произведений лорда Дансени, в эдвардианскую эпоху писавшего повести в жанре мистического фэнтези. В рассказе «Крепость несокрушимая иначе как для Сакнота» Леотрик, герой с волшебным мечом Сакнотом, прорубается через сеть паука «крупнее барана» — достаточно большого, чтобы привести в ужас хоббита или гнома. Существо с человеческими волосами и руками вопрошает Леотрика: «Кто ты, что портишь труды многих лет, свершенные во славу Сатаны?» — и принимается плести веревку, чтобы повесить обидчика, но потом пугается вышеупомянутого меча и убегает. Это большой паук, но в туманной и многословной фантазии Дансени он едва ли выглядит пауком Лихолесья. Еще один паук появляется в похожем на галлюцинацию рассказе «Властелин городов» из того же сборника. Он соткал великолепный черный гобелен, чтобы украсить разрушенную мельницу. Рассказчику эта мельница снится всю ночь. Река и дорога спорят в этом сне о природной и рукотворной красоте. Последнее слово за пауком. Он заявляет, что человеческие города — просто запущенные места, в которых пауки создают свои изысканные произведения искусства. На обитателя Лихолесья он тоже не похож.

Самым пугающим пауком в предшествующей Толкину литературе, вероятно, следует считать паучка из детской песенки Little Miss Muffet. На цветной иллюстрации, выполненной в 1913 году Артуром Рэкхемом (1867–1939), членистоногое, пугающее сзади невинную мисс Маффет, выглядит просто несоразмерным, и Толкин, большой поклонник колкого, лишенного сантиментов стиля этого художника, вполне мог разглядеть в картинке потенциал огромных хищных арахнид. Полчища пауков Лихолесья, Шелоб и потусторонний демон Унголиант могли зародиться у пуфика, на котором сидела маленькая девочка с зерненым творогом.

Что касается Лихолесья — обширной местности, которую Толкин населил жуткими, огромными говорящими пауками, — своему английскому названию Mirkwood это место обязано «Сказаниям о Доме Вольфингов» Уильяма Морриса, а это слово, в свою очередь, является измененным Мюрквидом (Myrkviðr) — лесом из древнескандинавских легенд. Несмотря на скандинавские корни, Лихолесье овеяно духом кельтских сказаний с их бегущими меж деревьев реками мечтаний и сновидений, а главное — с пышным цветением волшебных сказок. Поскольку время и пространство в Волшебной стране устроены по-своему, в лесу нужно следовать четкому предостережению «Не сходи с тропы», причем нарушать его нельзя ни под каким предлогом. Часто повторяемый совет не только близок по смыслу к различным пересказам «Красной Шапочки» и к другим, более поздним, детским запретам гулять без присмотра, но и напоминает о том, как увлекал Толкина утраченный из-за человеческой дерзости путь в волшебную страну Валинор, путь, по которому героям в конце «Властелина колец» позволено было покинуть Среди­земье. У толкиновского леса пестрые листья и глубокие корни.

◆

Толкин был знаком и со средневековой поэмой «Сэр Орфео» — он преподавал ее курсантам в годы Второй мировой войны. Сказание повествует о том, как смертную королеву украл король фей и эльфов. Ее супруг бросается в погоню за похитителем в Страну эльфов и замечает ее обитателей за охотой:

 

Не раз он видел в годы эти,

Как фэйери в полдневном свете,

Король со свитой приближенных,

Охотились в чащобах оных,

 

Звучали голоса и рог,

И лай собак, и топот ног,

Но зверя не добыв, всегда

Вдруг исчезали без следа.

 

Эльфы Лихолесья имеют с ними общие черты. Они тоже охотятся, в частности на черного оленя и белоснежную лань, хотя в «Сэре Орфео» дичь при этом никогда не убивают.

Значение белых оленей в мифологии таинственно. В кельтских легендах они умеют перемещаться между нашим миром и потусторонней Волшебной страной и, возможно, являются зловещим предзнаменованием. В «Балладе об Аотру и Итрун», которую Толкин перевел с бретонского языка за десять лет до создания «Хоббита», встреча главного героя с ланью оказывается фатальной. Аотру желает, чтобы его жена Итрун забеременела, и заключает для этого договор с корриган — бретонской ведьмой. Потом он гонится в лесу за белой ланью, и та приводит его обратно к колдунье, которая требует в качестве оплаты его любовь. Аотру отказывает и из-за этого погибает, а его жена умирает после родов.

Такая предыстория может указывать на то, что лань, увиденная гномами, предсказывает не вполне благоприятное развитие событий. С другой стороны, в культуре англосаксов самец оленя был знаком королей, и белый олень впоследствии стал геральдическим символом, особенно любимым королем Ричардом II и его сторонниками. Но все же он оказался роковым и для них. Ричарда сверг двоюродный брат Генрих Болингброк, коронованный как Генрих IV. С заговорщиками, стремившимися вернуть Ричарда на престол, безжалостно расправились, а сам бывший монарх оказался в заточении в замке Понтефракт и спустя несколько недель умер при загадочных обстоятельствах — вероятно, от голода. Белый олень, таким образом, вызывает крайне тревожные и неоднозначные ассоциации.

Сами эльфы Лихолесья лукавы и следуют собственным каприз­ным законам. Они больше не братья сказочным эльфам Ривенделла, хотя завязывают гномам глаза, когда ведут их в пещеры своего короля, — так же поступают с большей частью Братства Кольца, чтобы провести их в Лотлориэн. Они мрачнее и больше пьют: пьянство и импортированное из Дорвиниона вино даже становятся ключевым элементом сюжета.

Здесь очерчена и неприязнь эльфов к гномам. Она зародилась еще в древности, когда два народа враждовали друг с другом, и завуалированно отсылает к описанной в «Квенте Сильмариллион» политике — вероятно, к королю эльфов Тинголу из Дориата. Герой Берен желает жениться на Лутиэн, дочери Тингола, но тот требует за ее руку запредельную награду — один из трех Сильмарилов. Эти восхитительные драгоценности создал Феанор, величайший мастер Средиземья. Он поймал в них божественный свет двух древ, которые когда-то освещали мир, а потом были уничтожены. Сильмарилы остались напоминанием о том утраченном времени, но их похитил Моргот, воплощение зла. «Квента Сильмариллион», в сущности, является эпическим повествованием о событиях, связанных с утратой и возвращением этого сокровища. Несмотря на изысканную, небесную красоту — а может, как раз из-за нее, — Сильмарилы разжигали алчность, вызывали раздоры, конфликты и жестокие войны.

Берену удалось раздобыть Сильмарил. Тингол отдает камень, полученный за руку своей дочери, гномам, чтобы те вставили его в ожерелье. Гномы, однако, становятся жертвами зачарованной драгоценности: они отказываются возвращать украшение Тинголу, ловят его в засаду и убивают. В первых «Утраченных сказаниях» они вообще злой народец. Гномы и эльфы сходятся в битве в Тысяче Пещер. Вся эта предыстория стоит за эпизодом с заточением Торина и гномов эльфийским королем — еще один пример глубин, которые на мгновение распахиваются перед нами в детской сказке. В «Хоббите» Толкин пересмотрел свои взгляды на гномов и заново продумал их роль, а затем повысил их до одного из свободных народов Средиземья. Наиболее заметно это проявляется в предсмертных словах Торина: «Я ухожу в залы ожидания, где буду сидеть рядом со своими предками, пока не обновится мир». Приключение Бильбо тем самым фундаментально изменило весь легендариум.

◆

Бежав из эльфийского заключения, отряд Торина вступает в новую фазу путешествия — населенный людьми Озерный город. На это место тоже повлияли различные источники: художественные впечатления от неолитических деревень на затапливаемых равнинах Сомерсета, Гамельн из «Крысолова» (1842) Роберта Браунинга, где рассказывается о похищении детей, а также стихотворение «Прогресс в городке Бимбл» (1931), где уже сам Толкин изображает современное промышленное поселение, в котором нет места воображению, очарованию и волшебству. И поэма Браунинга, и стихотворение Толкина — размышления о переменах, к которым приводит торговля, а Озерный город, как и соседний Дейл, лежащий теперь в руинах, — коммерческий центр. Это несколько необычно для Средиземья: во «Властелине колец» вообще мало сказано о финансах, хотя какой-то экспорт в Мордор и Изенгард все же есть. Еще уникально то, что в Озерном городе действует олигархическая система: им правят торговцы и дельцы. Важнейшими сюжетными ходами в «Хоббите» становятся экспорт и импорт вина и нанесение на карту торговых путей.

Поднятые Толкином экономические вопросы заставляют усомниться в благородном с виду стремлении гномов вернуть себе родину. В лучшем случае из этого получается охота за сокровищами, а в худшем — новое проявление той самой пробужденной Сильмарилом жадности, вызвавшей тысячелетнюю вражду.

Предвкушение богатств, которые принесет смерть дракона Смауга, представляет собой очередную смену фокусировки, и Толкин преломляет это чувство через призму слухов, ползущих от Бильбо и гномов к эльфам, к людям Озерного города, к гоблинам Мглистых гор и Гундабада. О деньгах начинают думать повсюду. Озерный город приветствует гномов старыми песнями, предрекающими «возвращение короля», богатство которого «будет бить фонтанами и течь золотыми реками». Песня о приходе короля в свои владения не­ожиданно вызывает в памяти балладу конца XVII века When the King enjoys his own again. Речь идет о Якове II — короле-католике из династии Стюартов, низложенном в результате Славной революции 1688 года. В 1689 году британский трон занял Вильгельм Оранский. Следующие полвека страну раздирали восстания и бунты. Якобиты, сторонники Якова II, были окончательно разгромлены лишь в 1746 году в кровавой битве при Каллодене; и баллада сохраняла популярность среди тех, кто поддерживал Стюартов и католицизм. Скрытое якобитство Толкина — уже второй намек в «Хоббите» (первый — эпизод с белой ланью) на свергнутого английского, а теперь британского монарха.

◆

Перейдем к дракону. Бильбо видит сокровище раньше других, и это зрелище завораживает его. «Сказать, что у Бильбо захватило дух, — значит ничего не сказать», — пишет Толкин и как филолог инстинктивно вводит здесь неологизм, существительное staggerment от глагола stagger — «шататься на ногах». Это волшебное ощущение разжигает в хоббите чувства прежних владельцев: «...страсть гномов к золоту была ему чужда. Но сейчас душа его прониклась восторгом; как зачарованный, он застыл на месте». Потом к Бильбо возвращается прагматизм, и он крадет золотую чашу, «настолько тяжелую, что он едва мог ее нести». Такая реакция на сказочные богатства не только в духе этого персонажа (он уже походя стащил кошелек у тролля и обчистил кладовые эльфийского короля), но и прямо отсылает к «Беовульфу», где похищение золотой чаши приводит к пробуждению спящего дракона. Немецкий литературовед Джек Зайпс называет Смауга «паразитом» на том основании, что драконы сами ничего не производят, и добавляет даже, что «в социально-политическом отношении это образчик капиталистического эксплуататора». Не думаю, что это так, но можно задаться вопросом: а что вообще дракон может делать со своим сокровищем? Злорадно торжествовать над ним и неистово бушевать, если какая-то его часть пропала. Следовательно, поскольку в рассказе уже появились страсть обладания, скупость, алчность и власть, сокровище дракона демонстрирует суетность и тщетность накопления богатства. Это не рабочий капитал, а бездействующий в прямом смысле слова, однако он придает статус и подтверждает власть, именно поэтому Смаугу нельзя допустить, чтобы целостность его состояния была нарушена утратой хотя бы одного бокала. И в «Хоббите», и в «Беовульфе» последствия воровства одинаковы: дракон пробуждается ото сна (а может, сбрасывает пелену кошмаров) и в ярости взлетает. Вслед за литературной аллюзией немотивированная кража оказывается губительной для гномов, Озерного города и для всего Средиземья, пусть и приводит к преждевременной смерти самого Смауга.

Но пока этого не произошло, Бильбо, вжившись в роль взломщика, применяет находчивость и двуличность в переговорах и обсуждениях между персонажами — в последних главах вообще много совещаются. Он возвращается к Смаугу, невидимый благодаря кольцу, и представляется чередой прозвищ-загадок, в которых подытоживает свои приключения, — повесть сводится здесь к цепочке малопонятных метафор-кеннингов. Уже поспорив с самим собой о том, следует ли вообще идти в залы дракона («это была подлинная битва в одиночестве туннеля»), он теперь активно придумывает для себя множество образов: «Я — Носитель Кольца, я — Приносящий Удачу». Второй эпитет весьма сомнителен, что, к сожалению, бросает тень на все это представление. Бильбо полагает, что разговор с Голлумом освободил его от необходимости соблюдать привычные нормы поведения и предусмотрительно льстит Смаугу — один из случаев, когда он проявляет неискренность, хотя, наверное, у бесед с драконами свои правила. Подбирая себе разные имена переменчивого и изворотливого свойства, Бильбо сам начинает говорить как дракон. Толкин снова намекает на «Беовульфа» и культуру англосаксов: рассказ о себе, облеченный в форму загадок, сопоставим с припевами в устном эпосе и вызывает в воображении атмосферу медового зала, где не проверенные в деле герои бахвалятся своими будущими подвигами.

Что касается Смауга, английский литературовед Том Шиппи отмечает разноголосицу и в его речах. Дракон начинает в современном, пусть и аристократическом стиле, потом переходит к разговорному, и, наконец, его манера изъясняться неожиданно становится все более архаичной, даже библейской. Это отражается и на его описании Толкином, который основывался, наверное, на изображении Левиафана в Книге Иова. Перепады интонаций занимают чуть более страницы — с момента, где Бильбо рассуждает сам с собой о взломщиках и бакалейщиках, и до момента, где гномы слышат «страшный шум» крыльев Смауга. Толкин употребляет здесь слово rumour в значении «шум, суматоха, беспорядок», которое «Оксфордский словарь английского языка» считает устаревшим еще в начале XIX века.

Шиппи приводит и другие примеры выверенного столкновения анахронизмов с повседневным языком, считая их характерным толкиновским стилем, и при всех различиях речевой стилистики, поведения и даже героизма полагает, что «преемственность между древним и современным <…> столь же сильна, что и разница между ними». Я добавил бы, что дело далеко не только в этом. Язык, персонажи и действие не просто находятся одномоментно в древности и современности — они неустанно переносятся между временами через массив истории, общественной жизни, морали и культуры и, конечно, черпают из собственного, едва различимого здесь толкиновского легендариума. Они редко достигают стабильности и равновесия и процветают благодаря повсеместной двусмысленности, расхождениям и противоречиям.

Внутри Одинокой горы гномы изучают сокровище. Фили и Кили играют на арфах. Здесь снова слышатся отзвуки эпического «Беовульфа», хотя не следует забывать, что в Бэг Энде они же играли на маленьких скрипках — арфа была у Торина. Само сокровище дракона, однако, не такое, как в «Беовульфе»: атмосфера легендариума снова выходит на первый план — не в последнюю очередь благодаря знаменитой иллюстрации Толкина, где на огромной урне эльфийской каллиграфией выведено гномье проклятие. Овеянный славой Аркенстон (драгоценностям, как и мечам, давали имена; это слово происходит из англосаксонского eorclanstan — «драгоценный камень») явно аналогичен Сильмарилу, и Торин жаждет его со страстью, сравнимой с чувствами его кровавых предков.

Есть и призрак Сигурда: Торин бродит по залам Одинокой горы, погружаясь в драконью болезнь, извратившую душу Фафнира и сгубившую его. Как сухо отмечает Бильбо, это место «провоняло драконом». Смауг тем временем говорит на разных языках, мстит за кражу чаши разрушением города и падает, сраженный стрелой лучника Барда. Слабое место дракона герою подсказывает дрозд, который, в свою очередь, подслушал о нем у Бильбо. Поэтому мы возвращаемся в сказку о животных с элементами легенд о Робин Гуде, массовыми разрушениями и дурным настроением — пока черная стрела не находит свою цель и Смауг не врезается в землю как боевой самолет, сметая Озерный город.

Поход к Одинокой горе преследуют и другие тексты. И в начале, и в конце повесть подпирает бюрократия. В начале Бильбо подписывает юридически обязывающий договор (который Толкин, кстати, переписал эльфийскими буквами) — согласно документу, хоббиту причитается четырнадцатая доля сокровища. В конце говорится, что Бильбо не оставил завещания, из-за чего его считают умершим без наследников. Последняя воля имеет фатальный недостаток — она отсутствует, однако цель ее та же, что и у договора с гномами: утвердить право собственности. Подготовленный Торином и компанией документ уже подразумевает такие права на имущество Смауга, как будто змей выписал предводителю гномов доверенность составлять за него завещание. Однако после того как Бильбо присваивает себе Аркенстон, на поверхность выходят изъяны формулировок. Хоббит знает, что это приведет к неприятностям — еще один случай, когда Бильбо спорит (или пытается договориться) сам с собой, с другими аспектами своего характера, — и все-таки заведомо неправильно толкует договор и отдает Аркенстон Барду. Тот довольно разумно интересуется, принадлежит ли Бильбо драгоценный камень и право его дарить. Хоббит признается, что драгоценность «не совсем его», но Бард все же ее принимает.

Как и ожидалось, следующие за этим переговоры, которые затевает Бильбо, сосредоточиваются на Аркенстоне и правах владения им. Более того, на встрече у Одинокой горы, в которой участвуют Торин, Бард, эльфийский король и Гэндальф, Торин готов выкупить камень по предложенной Бильбо цене — за одну четыр­надцатую долю сокровища, поэтому переговоры на финансовые темы возобновляются, а практические вопросы и прагматика прибыли не уходят из повествования. Даже уравновешенного Барда привлекает неохраняемое золото после того, как он убивает стрелой Смауга.

◆

Об Аркенстоне речь ведут несколько героев, но сам камень в книге переходит из рук в руки всего четыре раза: от Траина к Смаугу, от Смауга к Бильбо, от Бильбо к Барду, которого охраняет Гэндальф, и, наконец, от Барда к Торину, получающему его лишь посмертно. Физически он малоподвижен по сравнению с легендарным Кольцом Всевластья, однако история обладания этими предметами поразительно схожа. Траин наследует Аркенстон, но Смауг силой отбирает его и впоследствии гибнет. Бильбо находит его и лжет по этому поводу, а Бард, получив камень, возвращает его горе́, в которой тот был добыт. Кольцо Всевластья, как мы увидим ниже, выковывает Саурон. Исильдур забирает его силой и погибает. Голлум находит и теряет Кольцо, Бильбо находит его и лжет на эту тему, а впоследствии дает Фродо, который относит Кольцо на гору, туда, где оно появилось.

В обеих историях удачливый и двуличный Бильбо занимает центральное положение и играет решающую роль. Это и есть ключевая моральная проблема книги. Бильбо хитрит и врет по поводу Кольца и ворует Аркенстон. Есть ли оправдание таким поступкам?

Теперь перейдем к концовке. Обратный путь Бильбо — что-то вроде антиклимакса. Он описан очень кратко, как скорое возвращение сэра Гавейна ко двору короля Артура после встречи с Зеленым рыцарем. Пронзительный момент наступает, когда Бильбо читает стихотворение «Дорога идет все дальше и дальше» (во «Властелине колец» оно будет превращено в песню), заставляя Гэндальфа воскликнуть, что перед ним уже не тот хоббит, которого он знал когда-то. По дороге в Хоббитон идет дождь. А в самом конце Толкин добавляет несентиментальный поворот сюжета — зеркальное отражение первой главы: в Бэг Энде снова появляются нежданные гости. Бильбо помог отобрать сокровище у дракона, а теперь сам может лишиться нажитого: его признали умершим и распродают имущество с молотка. Если до ухода с гномами за ним замечали «странности», то после возвращения репутация «тронутого» за ним закрепилась прочно.

◆

«Хоббит» можно назвать одной большой небылицей из-за огромной массы подробностей и озадачивающих следов, ведущих к всевозможным источникам. Нарратив из-за этого изобилует диссонирующими столкновениями, которые становятся тем интереснее, чем меньше пытаешься навязать тексту порядок и определенность. Это мэшап, нежданное путешествие в полной мере. В созданном Толкином хаосе не за что зацепиться — нет надежного рассказчика, нет четкой морали, нет Бога, поэтому Бильбо действует независимо и свободно выражает собственную противоречивость. В том числе поэтому Кольцо Всевластья идеально ему подходит: он, чистый лист, благодаря этому предмету может почти незаметно проскальзывать куда угодно и становиться кем угодно. В отношении Кольца очевидно только то, что его невозможно применить в благих целях.

Какая польза у невидимости с точки зрения морали? Бильбо быстро понимает, что с помощью Кольца можно подкрадываться и убивать (едва ли это честный поединок, хотя прославился он, конечно, тем, что пощадил Голлума), а также воровать в промышленных масштабах.

Друг Толкина Клайв Льюис, автор двух анонимных обзоров на «Хоббита», отмечал характерную для книги пестроту интонаций: она начинается как детская сказка, а заканчивается трагично, как скандинавская сага. Сам Толкин мог бы назвать книгу антиклассической северной элегией. Отчасти в этом ее сила и привлекательность. В ней нет драматизма в классическом, античном понимании, но все же она создает нарастающее ощущение рока, а Торина с его героизмом, проблемами лидерства и драконьей болезнью можно счесть в некотором отношении трагическим персонажем, особенно после победы над Смаугом. Характер выражен в его действиях — в мысли Торина мы так и не заглядываем и по-настоящему узнаём только Бильбо. Торин может, однако, с точки зрения аристотелевской «Поэтики» рассматриваться как попавший в несчастье «не из-за порочности и подлости, а в силу какой-то ошибки (άμαρτία)», и на переговорах вокруг Аркенстона он переживает ключевые моменты возвращения к прошлому, признания и страдания. Именно там судьба Торина становится определена.

Еще повесть пронизана тьмой. В первой главе гномы пели о ночном мраке и мраке синих гор, и когда Бильбо слушал их, то «тьма заполнила все комнаты». «Тьма подходит для темных дел», — заверяют нежданные гости. Важнейшая глава в книге, конечно, «Загадки во тьме». «Голлум, темный как тьма» и «темнота» — ответ на одну из загадок: «Она лежит за звездами и под холмами и заполняет все пустоты». Из Одинокой горы, «как пар, повалила тьма. Глазам предстала зияющая пасть, ведущая в Гору — внутрь и вниз». Многие сцены происходят ночью (тролли, Ривенделл, смерть Смауга), под землей (Мглистые горы, чертоги короля эльфов, Одинокая гора) или просто в темноте (Лихолесье). Настроение тоже часто бывает мрачным. Тролли, например, забавны, но собираются съесть гномов. Детская литература и волшебные сказки вообще полны каннибализма — пример тому «Сказка про можжевельник» братьев Гримм, которую цитирует Толкин, но в «Хоббите» плотью любят поживиться не только тролли. Голлум хочет съесть Бильбо, гоблины угрожают сожрать гномов, пауки опутывают их отряд как запас свежего мяса. К мрачным эпизодам относится, например, казнь пленных и обезображивание трупов Беорном, совершенно неожиданная гибель Торина, Фили и Кили, а также бургомистра Озерного города, который убегает с золотом и гибнет от голода в пустоши, «брошенный своими попутчиками».

Удивительно, но в книге про волшебников и колдовство совсем мало магии. Кольцо — одно из редких ее проявлений в приключениях Бильбо, и роль сверхъестественного в «Хоббите» существенно снижена. Гэндальф умеет подражать голосам и создавать свет и огонь (а также фейерверки), но, чтобы собрать гномов в Бэг Энде, просто царапает на двери знак, непонятный для хозяина, а потом колотит в нее посохом.

Когда Толкин начал работать над «Властелином колец», уже было очевидно, что Бильбо избран служить некой высшей цели, однако на момент написания «Хоббита» предполагается всего лишь, что приключение будет ему «полезно, а возможно, и выгодно», если он доберется до конца. Так как мы очень мало узнаем о Некроманте, к сверхъестественному можно отнести только само Кольцо, хотя и в его возможностях читателю приходится усомниться, поскольку оно не придает полную невидимость.

В критической литературе периодически встречаются заявления, будто Толкин в своем творчестве изобразил абсолютное добро и зло. Но «Хоббит» подрывает корни упрощенных оценок: добро и зло не только колеблются, но и легко меняются местами. Голлум не лишен представлений о чести, а Бильбо — вор-рецидивист. Торин превращается в мелкого тирана, подхватившего драконью болезнь, а Смауг зол, хитер, жаден и тщеславен, но при этом проницателен и красноречив и лишь в самом конце действует, как положено дракону. А как быть с деспотичным эльфийским королем? С приспособ­ленцем Даином?

Кольцо, как и Аркенстон, ускоряет развитие персонажа и быстро продвигает Бильбо в карьере двуличного преступника, из-за чего артефакт нельзя назвать абсолютно неодушевленным. Впрочем, характер присутствует у многих предметов: Жало и другие клинки имеют имена, их узнают и боятся, а у говорливого кошелька тролля есть свой темперамент. В загадках, которыми пронизан «Хоббит», часто используется персонификация, и, если исходить из того, что этот прием рассматривает человека и человекоподобных существ как образец свободы воли и способности чувствовать, стоит вспомнить также, что люди в повести с самого ее названия (помните роль определенного артикля?) откровенно отодвинуты на второй план. Вплоть до самого Озерного города они не встречаются вовсе (Гэндальф — волшебник, то есть низшее божество), да и там очерчены только Бард и бургомистр. Беорн — чудовищная амальгама, его инаковость справедливо подсвечена в фильмах «Пустошь Смауга» (2013) и «Битва пяти воинств». Человеку традиционно отводилась наименее значимая роль в мировоззрении англосаксов: они жили среди могучих руин исчезнувшей цивилизации и полагали, что мир пребывает в состоянии окончательного упадка. Это весьма показательно и для сегодняшнего дня. Но что нам это дает?

Если говорить коротко, нужно продолжать искать ответы. Мы можем найти их в сиквеле «Хоббита», о котором пойдет речь в следующих главах. Более развернутый ответ: исключить человеческое, отказаться от «человеческого фактора». Что заменяет человека в Средиземье и что это значит для нас сегодня? Может быть, прав был Толкин, когда в 1947 году писал своему издателю Стэнли Анвину: «„Хоббит“ в конце концов оказался не так прост».

Отправить