Под печалью принято понимать состояние грусти, скорби или заботы. То значение, в котором слово «печаль» употребляется в светском обществе, включается в православное значение слова, но является не единственным его составляющим. Печаль обязательно связана с какими-то тревогами и влечет за собой общее состояние дискомфорта в душе.
В православной аскетике есть несколько мнений по поводу того, проявлением какой страсти является грех самоубийства. Иногда его считают следствием гордости, иногда уныния, иногда – плодом гнева и печали.
Свт. Игнатий (Брянчанинов) называет помыслы о самоубийстве среди грехов хулы на Духа Святого, а отчаяние считает проявлением уныния. Другие же святые отцы говорят об отчаянии как о следствии печали. Не стремясь разрешать подобные богословские споры, мы все-таки склонны причислять отчаяние и мысли о лишении себя жизни к проявлениям печали, поскольку, как правило, попытки самоубийства связаны с нежеланием далее переносить жизненные скорби: будь то несчастная любовь, или тяжелое финансовое положение, или презрение окружающих, или потеря доброго имени, или, как это чаще всего случается с молодыми, от отсутствия цели в жизни и от одиночества. Так и хочется воскликнуть вместе с В. Розановым, знаменитым русским публицистом и философом: «Некуда было пойти? Да пошел бы к бедному! Не было цели в жизни? Да помог бы в занятиях неуспевающему мальчику или приискал бы службу лишенному ее! Совершенно очевидно, что стоило бы двум самоубийцам встретиться, чтобы не было ни которого. Один самоубийца “нашел бы смысл в жизни”, сплотившись личною жизнью с тем, кто “дошел до самоубийства под гнетом безысходной нужды”. Но и для этого требуется желание и воля, а печаль и уныние, соединяясь к жалостью к себе, парализуют волю, жизненные силы человека».
В качестве примера осмелимся предложить печально знаменитое привидение «плаксу Миртл» из «Гарри Поттера». Для тех, кто не читал: это вечно рыдающее и жалеющее себя привидение девочки обитало в туалете, где когда-то эта девочка покончила жизнь самоубийством из-за того, что «ее никто не понимал». Жестокая шутка автора? А может быть, это, скорее, достойное воздаяние самоубийце и предупреждение живущим? Строки о «плаксе Миртл» вызывают смех, но смеемся мы не над девочкой, а над дошедшей до абсурда жалостью к себе, злопамятством и эгоизмом, которые терзают нас. И образ туалетного призрака напоминает нам о собственных обидах на весь мир, которые заслуживают именно такого загробного бытия, как плескание в бачке унитаза. Ведь, если мы не хотим посмертно топиться в унитазе, значит, нам следует по-другому жить и не утопать в слезах здесь и сейчас. И привидение самоубийцы, обитающее в туалете, – как нам кажется, лучшее средство удержать людей от такого вот конца, развенчав мнимый подвиг самовольного и всегда позорного бегства с поля жизни.
Интересно заметить, что мысли о самоубийстве приходят в моменты праздности и безделья, а кроме того, в ситуациях, которые по большому счету особенной сложностью не отличаются. Так, с трудом представляется, что кто-то захотел бы наложить на себя руки во время кораблекрушения или в момент прыжка с парашютом, или в иной экстремальной ситуации, заставляющей человека бороться за выживание. Редко кончают жизнь самоубийством и те, кто чувствует на себе ответственность за судьбы других: детей, престарелых родителей, доверившихся людей. Самоубийство – это результат нелюбви к себе и ближнему, безответственности и малодушия тех, кто решается убежать от проблем. Самоубийцы – это в некотором роде трусы и подлецы, которые решаются причинить боль близким, выскочить на ходу из жизни, бросив тех, кому призваны помогать. «Самоубийца всегда “уродует”, “обезображивает» все вокруг себя. Этого нельзя забыть».
В мирное время процент самоубийств значительно выше, чем в военное. Важно то, что фактически никогда мысли о самоубийстве не несут под собой достаточных оснований. Отчаянье не всегда является результатом действительно бедственного положения, но, чаще, результатом излишнего попечения о своем бедствии.
У того же Розанова читаем: «…Заметьте, в оставляемых записках (самоубийц) никогда не звучат слова любви – к брату, к сестре, ну о родителях не говорим – «изгибшие создания». Ну, родителей не нужно любить, не стоит, – «консерваторы», «чиновники»: а товарища, друга, какого – нибудь больного в больнице, какого – нибудь «Ваньку перехожего»? Как это до двадцати лет дожить и ни к кому не привязаться?! К бабушке, к тете, к дяде? Но нет: «никого не виню», «ухожу – потому что нет смысла в жизни». Да «смысл» есть, он под ногами: будь для кого-нибудь костылем!
Как нет «смысла», «не нахожу смысла», когда вокруг везде страдание, нужда, нехватка средств прокормиться, вынужденная работа в престарелости, в болезни. «Нет смысла в жизни» – это и значит «никого не люблю». Ибо «любовь» и есть уже «смысл». Страшны эти рассуждения – и я готов все взять сейчас назад, как только мне укажут очевидную неверность мысли; но долбит она в голову: не есть ли в большей своей части самоубийства – тайный уход из жизни тайного греха, вот этого сердечного, вот этого душевного, сводящегося именно к жестокости, к бесчувственности? И к некоторому притворству и фальши, которыми одета или задрапирована такая жизнь?» (Максим Горький о самоубийцах).
Часто в моде на страдания и самоубийство оказываются виновны т. н. деятели культуры, которые неплохо зарабатывают на рассусоливании различных высот и красот самоубийства. Модные писатели, публицисты, художники, кинорежиссеры и музыканты смакуют различные подробности суицида, причем вовсе не спеша обменять свои кресло, апельсиновый сок и утреннюю сигарету на могильных червей и мокрую глину. Популяризуя идеи смерти и играя на исканиях и идеалах молодежи, они сеют ужасные семена отчаяния, тоски и безнадежности. Возьмем, к примеру, модные романы Б. Акунина с его «Кладбищенскими историями» – своеобразной одой смерти. Самоубийство и смерть – главные герои этого литературного произведения, воспевающего в наших душах отнюдь не добро, а, скорее, тиражирующего пороки и страсти самого автора. Жаль только, что никто не проведет за руку Пелевина и Сорокина, Акунина и прочих перед глазами тех матерей, жен, детей, братьев и сестер, которые по их вине потеряли своих близких, чьи души были развращены и изуродованы подобным «творчеством». Вспоминаются розановские слова о подобных «людях искусства», как нельзя лучше оценивающие их вклад в умножение жестокости и смерти: «Жестокости много, но ужасно мало страха. Особенно у публицистов его мало. Превеселенький народ, – да и не мудрено: такие гонорары получают. Оставим их, взглянем на молодежь, на юношей и девушек. (…) Есть явная жизнь и есть тайная жизнь. В “явь” выходят гробы, могилы, кладбище: но им предшествует ужасная ночь внутри, ночь одинокая, без звезд, без месяца… Туманы, облака там ходят, что-то липкое пристает к душе, как мокрая простыня, как засасывающая тина. Что спасет? Воспоминания о прекрасном поступке. Но его нет. Что еще спасет? Если я кого-нибудь люблю. Но я никого не люблю. Так зачем же жить?! – с этим ужасным чувством, увы, истинным чувством, т. е. с действительным сознанием: “я ни для чего живу”, сбрасывается конвульсивно свечка или огарок, мерцавшая в пустой, ничем не населенной комнате, на пол… Суть в этой ужасной, сырой, холодной комнате без жильцов, которая предшествует всякому въявь самоубийству».