Глава XXI.
ИСКУШЕНИЕ

Лишь на следующий день Калликрат попросил о встрече со мной. Узнав, что грек пришел один, я приняла его в своих личных покоях и предложила сесть. Он повиновался, и некоторое время я наблюдала за гостем; свет из окна падал на его золотистую шевелюру и сверкающую броню, носившую следы штормов и битв. Калликрат был в доспехах — быть может, в тех же самых, что и годы назад носил на борту «Хапи»; в этом облачении он выглядел красивейшим и мужественнейшим из мужчин.

— После всех наших скитаний госпоже Аменарте нездоровится, — сообщил он. — Думаю, этот недуг характерен для жителей побережья, поскольку лицо ее горит, а руки холодны. Потому она не смогла нанести визит тебе, о Пророчица, однако попросила меня поблагодарить за гостеприимство и передать, что просит у тебя прощения за вчерашние свои обидные слова. Поверь, они вырвались у нее не по воле сердца, но из-за лихорадки, горячившей ее кровь.

— Извинение принято. Мне известно об этом недуге, хотя сама я всегда была защищена от него. Я пошлю Аменарте лекарство, а также отправлю знающую женщину ходить за больной. Передай ей, чтобы не боялась, эта хворь не опасна. Что ж, гость мой Калликрат, если тебе угодно, я готова выслушать твою историю с той самой поры, как мы расстались в храме в Мемфисе; тебе наверняка есть много что поведать мне. Тогда, помнится, ты говорил, будто собираешься сопровождать святого Нута в его миссии. Я полагаю, что в ту пору ты искренне намеревался уехать один, без принцессы, которая сейчас сопровождает тебя?

— Все так, о Пророчица, — ответил он вымученно. — Клянусь, я не знал о том, что Аменарта находится на «Хапи» до тех пор, пока, спасаясь от персов, мы не вышли из дельты Нила в открытое море.

— Понимаю, Калликрат, как понимаю я и то, что Судьба обошлась с тобой сурово, хотя, быть может, затем все-таки смилостивилась, когда вынудила госпожу Аменарту по ошибке взойти на борт судна «Хапи», которое отплывало вниз по Нилу, вместо корабля ее отца Нектанеба, державшего курс на Фивы и далее к берегам Эфиопии.

— Не смейся надо мной, о Дочь Мудрости. Госпожа Аменарта сама честно расскажет тебе все, она с самого начала знала правду в отличие от меня, уверенного, что мы распрощались с нею навсегда. Да, она отказалась от надежды на корону и, отчаянно рискуя, взошла на борт «Хапи», оставив вместо себя в свите Нектанеба похожую женщину.

— По крайней мере, действовала она смело, а я уважаю отвагу, Калликрат. И все же... какова была ее цель?

— Следует ли задавать этот вопрос, о госпожа? Ведь тебе прекрасно известно, что великодушная женщина отважится на многое ради любви.

— Так или иначе, но ответ на него я уже знаю, Калликрат. А вот тебе следовало бы любить и уважать ту, кто бросила все, чтобы вновь обрести тебя, пусть даже ценой собственного позора и погубленной души.

— Я очень люблю и почитаю эту женщину, — хрипло возразил он. — Я любил Аменарту, когда она была еще ребенком, и из любви к ней даже убил родного брата.

— Видится мне, Калликрат, эта госпожа приносит твоей семье сплошные несчастья: один брат погиб по ее милости, а второго она сделала не только его убийцей, но также еще и вероотступником, проклятым Богом и людьми.

— Все так, — проговорил Калликрат покорно. — Но ведь Аменарта очень любит меня, так любит, что хочу я этого или нет, однако должен в ответ тоже любить ее и следовать за ней туда, куда она зовет меня. Скажи мне, о мудрая Пророчица... случись тебе быть мужчиной и оказаться на моем месте там, на борту «Хапи», по сути маленькой тюрьмы, что бы ты сделала?

— Возможно, именно то, что сделал ты, Калликрат, и тем самым навлекла бы на себя проклятия, ведь юная госпожа была так прелестна. Ну как устоять против ее красоты мужчине, какие бы торжественные клятвы он ни давал богине? Ведь богиня-то, в отличие от Аменарты, никогда не обнимала его и не целовала в губы!

— Однажды, признаться, я подумал, что богиня в самом деле поцеловала меня в губы, о Оракул Исиды, и память о том поцелуе до сих пор свежа и священна для меня.

— Неужели? Что ж, поскольку ты больше не принадлежишь к нашему духовному братству, могу сказать тебе правду: там, в храме на острове Филы, роль богини сыграла я, и именно я подарила тебе тот церемониальный поцелуй.

Калликрат впился в меня взглядом и, краснея, пробормотал:

— А я-то с тех пор все гадал: ну разве может богиня целовать так сладко?.. — Он неотрывно смотрел на меня, как человек, который хочет задать вопрос, но никак не решается.

Я не произнесла ни слова, продолжая наблюдать за Калликратом, пока он наконец не прервал молчание:

— Ты говоришь, что я проклят, жрица. Объясни тогда, чем я прогневал Исиду?

— Разве ты не присягал ей одной? И разве не нарушил свою клятву, Калликрат? Да, земные женщины бывают очень ревнивы, и это прекрасно всем известно. Но знаешь ли ты, что богини, которые много выше женщин, также могут ревновать тех, кто связан с ними сакральным браком, причем куда сильнее? Разве не слышал ты, что предпочесть богине дочь человека есть самое страшное из всех оскорблений?

— Но, Пророчица, Исида сама была замужем за Осирисом. И я слыхал о жрецах и жрицах, которые служили ей, будучи в то же время связаны узами брака.

— Быть может, Калликрат. Но лишь после освобождения от священных обетов, полученного от того, кто облечен властью снимать клятвы в силу особых обстоятельств. Но кто давал освобождение, кто разрешил жениться тебе? Хуже того, ты ведь не состоишь с Аменартой в законном браке, вы с нею всего лишь любовники! Быть может, тебе дал освобождение святой Нут на борту «Хапи»?

— Нет, — ответил Калликрат. — Мне даже в голову не приходило просить его об этом. А может, и приходило, да я думал, он осыплет меня проклятиями или призовет месть Исиды на Аменарту. Ты же слышала, Пророчица, о том, какая судьба порой ждет тех, кто искушает жрецов или жриц, пытаясь отвернуть стопы их от прямой дороги священных обетов.

— Да, Калликрат, эти люди умирают от огня или голода или запертые в какой-нибудь узкой норе, где нечем дышать; боги сурово мстят отступникам. Однако ты имел глупость не обратиться к Нуту, который в одиночку мог освободить тебя от клятв, ибо кто знает, какой бы ответ дал старец.

— А что, теперь уже поздно? — встрепенулся Калликрат. — Ведь на всякий грех есть прощение, значит и на мой тоже? Вот только я не знаю, где искать Нута, если он, конечно, еще жив.

— Для каждого греха есть прощение, Калликрат, но цена прощения высока. Сначала на алтарь должен быть возложен сам грех — в качестве жертвы. Прощение можно получить и за смертные грехи; для тех, кто живет и продолжает грешить, прощения нет, но лишь прибавляется один удар бича за другим. Что касается Нута, то он пребывает в добром здравии и живет не так далеко отсюда. Хочешь поведать святому старцу обо всем и услышать его приговор?

— Не знаю, — медленно проговорил Калликрат. — Прошу, выслушай меня, Дочь Мудрости. Положение мое столь... странно. Я привязан к этой женщине, люблю ее телом, но... не душой. Я чувствую, наши души далеки друг от друга. О! Позволь мне заверить тебя, что сердце мое стремится к делам возвышенным, оно плывет в дальние моря, где еще не бывало человека, но всякий раз пресловутый якорь плоти удерживает его тяжелой цепью у родных берегов. Аменарта другая, ей нравится пребывать в тихой солнечной гавани жизни или прогуливаться по ее зеленым берегам, наслаждаясь знакомыми ароматами знакомых вещей, украсив свой лоб венком страсти. «Оставь Небеса в покое! — говорит она. — Здесь, под нашими ногами, счастливая земля, а вокруг нас плещется вода, услаждая наш слух, и я такая красивая и так люблю тебя. Ежели вдруг прилетят сюда боги и захотят отомстить нам — что ж, значит, так тому и быть. Однако час их еще не настал. Этот волшебный миг принадлежит нам, давай наслаждаться им — к нашим губам подносит он кубок счастья. Если вино будет выпито до последней капли и кубок разобьется, все это хотя бы останется с нами, в наших воспоминаниях. Что это за боги, которых ты так отчаянно ищешь? Что дают они человеку, кроме множества бед: смерти и разлуки, болезни и страдания — вдобавок к тем несчастьям, что они сулят ему еще и в загробной жизни? Существуют ли иные боги, кроме тех, которых человек лепит из собственных страхов? Ну почему люди не довольствуются скромной земной пищей, почему им непременно надо испоганить ее чуждым зельем? Почему, даже когда вокруг светит солнце, содрогаются они от холодной тени, которую суеверие набрасывает на их сердца?..» Вот как рассуждает Аменарта, и такими ее доводы были всегда.

— Скажи мне, Калликрат, не было ли у вас детей?

— Был один... Такой славный мальчонка... Но от невзгод и лишений у его матери пропало молоко, и... Наш сын умер.

— А когда принцесса Аменарта смотрела на него, мертвого, она рассуждала в том же духе, утверждая, что богов не существует и для человека нет никакой надежды на жизнь после смерти?

— Не совсем, поскольку она кляла богов, а кто же станет проклинать то, во что он не верит? Также, я помню, Аменарта рыдала и молила тех самых богов вернуть ей сына, когда еще билось его маленькое сердечко и, как едва выползший из своего кокона мотылек, он цеплялся за краешек мира, осушая смятые крылья своей души в первых лучах солнца. Но потом она все это забыла и принесла жертву некоему хорошо знакомому ей духу, попросив его послать ей другого ребенка, и молитва та, как она поведала мне, была услышана.

— Выходит, Аменарта занимается магией, как и отец ее Нектанеб?

— Да, госпожа, и как будто небезуспешно, хотя про ее общение с демонами я ничего не знаю, да и знать не хочу. Что-то передалось ей по крови, многому фараон научил дочь в детстве, а то, что хорошо выучено, никогда не забывается полностью. Так, например, когда во время наших долгих странствий мы попадали в передряги или нам грозила опасность, Аменарта при помощи тайных обрядов, за которыми я никогда не подглядываю, призывала некоего Покровителя, и он тем или иным способом выправлял наш путь. Именно так она сделала и перед тем, как Филон нашел нас умирающими от голода.

— Выходит, Калликрат, путь вашего дитяти был «выправлен» из этого мира в следующий, а извилистый путь фараона Нектанеба был «выправлен» в дорожку, что потянулась от трона Египта... Но лучше попроси госпожу Аменарту поинтересоваться у своего демона, куда именно она протянулась, поскольку здесь мудрость изменяет мне... Что ж, мы долго с тобой беседовали, и ты столько всего натворил, что в этом нелегко будет разобраться даже самому богу мудрости Тоту. Угодно ли тебе, Калликрат, навестить святого Нута и выслушать его совет? Полагаю, он единственный на земле может дать тебе наставления. Впрочем, решай сам.

Калликрат ненадолго задумался и ответил:

— Да, я хочу встретиться с Нутом. Когда Аменарта выздоровеет, мы вместе отправимся к Нуту.

— Но святой Нут очень стар, а принцесса Аменарта может проболеть еще долго. Поэтому, полагаю, разумнее было бы пойти к нему сейчас же, Калликрат.

— Нет, Пророчица, не могу. У Аменарты странные фантазии, и ее не следует оставлять одну: бедняжка опасается, что ее могут отравить, тем более что однажды она уже испробовала яд.

— Тогда пусть принесет жертвы пощедрее своему демону и попросит его о защите. Мольбы ее не останутся тщетными, поскольку я могу поклясться, что здесь, в Коре, никакой яд не коснется губ Аменарты, никто и ничто не причинит ей вреда... за исключением, быть может, тех богов, которых она отвергает. Прощай, Калликрат.

Он с почтением поклонился мне и повернулся, чтобы уйти, но, сделав шаг-другой, возвратился и проговорил:

— За исключением богов? Но ведь все боги для тебя и для меня суть божество единое — Исида, Небесная Царица. Так скажи мне, молю тебя, которую зовут Дочь Мудрости, кто и что есть сия Исида?

Я ненадолго задумалась: непростой вопрос, да и не все на свете можно объяснить словами. А затем ответила:

— Не знаю, Калликрат. Восток и запад, и север, и юг — миллионы людей по всему свету поклоняются тому или другому богу. Однако есть ли среди нас тот, кто, кроме как во сне или в экстазе молитвы, видел своего бога? Или может хоть один человек на земле в попытке представить божество глазами простого смертного сделать нечто более значительное, чем вырезать его статуэтку из дерева или камня?

Затем я показала на укрытую покрывалом статую Истины у себя за спиной и сказала:

— Вот, смотри: Исида, правящая всем миром, — красивейшее создание со скрытым от нас лицом. Она есть одна из тысячи воплощений богини. Да, она ее сущность, застывшая в форме, и имеет лицо, высекаемое из века в век по-разному, в зависимости от изменчивой мысли человека. Она живет в душе каждого, но неповторима в каждой из этих душ. Ее нет, и она повсюду. Невидимая, неосязаемая; вечно преследуемая и всегда ускользающая; ее никто не видел, к ней никто не прикасался, однако она откликается на молитвы, и трон ее не где-то высоко в небесах, но в сердце каждого живого существа. В какой-то день мы ее узрим и... не узнаем. Однако она узнает нас. Такова Исида: бестелесная и неживая, но живущая в каждом, кто дышит; жрецами взращенная фантазия и величайшая истина.

— Если Исида такова, что скажешь ты о других богах мира?

— Все они суть Исида, и Исида есть они все. Множество богов, которым поклоняются люди, есть Бог единый в разных лицах. Или, скорее, их двое: бог Добра и бог Зла; Гор и Тифон. И пребывают они в вечной вражде, сражаясь за души существ, созданных тем Божеством, невидимым и непознанным, но извечно сущим, которое правит за далекими звездами, единственное в своем исполненном благоговения величии, и из своего безымянного жилища глядит вниз на богов и людей — кукол в Его руках; на вращающиеся миры, что порождают их, на океаны пространства между ними, и на дух, вдохновляющий дыхание жизни. Так было в начале начал, так происходит сейчас, и так пребудет вечно. Во всяком случае, в этом меня наставляла мудрость моего Учителя Нута, и все это, следуя его путем, познала моя ищущая душа... Ну а теперь еще раз — прощай.

Калликрат поднял на меня взгляд и пробормотал:

— Прощай, Дитя Исиды! О, какое верное имя дали тебе — Дитя Исиды и Дочь Мудрости! — И было благоговение во взгляде и голосе его.

Теперь, как никогда, этот человек боится меня, подумала я. А разве может мужчина полюбить ту, которую боится? Ведь любовь и страх — два противоположных берега, и нет моста между ними. О! Зачем я заговорила с ним о возвышенных вещах, которые его дух едва ли в состоянии взвесить либо понять? Быть может, я сделала сие потому, что мне так одиноко и не с кем поделиться, некуда излить свой разум? Нет рядом ни единой чаши из золота или алебастра, и потому моя глубокая, бьющая через край мысль должна литься в первую же оказавшуюся под рукой простую миску из глины? А ведь это все равно что наполнить бесценным вином вымазанный дегтем сосуд, который оно непременно разорвет.

Конечно же, мне следует поучиться у этой Аменарты, она прекрасно знает, как обращаться с мужчиной вроде Калликрата — только-только начинающим задумываться, еще стоящим в нерешительности и страхе у подножия крутой тропы с рытвинами и зыбучими песками, усеянной острыми камнями, переплетенной безжалостными терниями и окаймленной обрывами, из которых нет выхода, той тропы, ступить на которую долго еще не отважится он без проводника.

Аменарта же ведет его другой дорогой, дорогой смертной страсти, предлагая возлюбленному перестать смотреть на звезды, а вместо этого плести венки из придорожных цветов, обладающих дурманящим ароматом, и увенчивать ими свое и ее чело. Она говорит с ним о делах насущных, о радости вчерашнего дня и обещаниях завтрашнего, даже о пище, которую он вкушает. И все это время она плетет чары, которым учил ее отец, укрепляя путы вокруг Калликрата, намереваясь еще крепче привязать его к себе — навеки. Да, как позлащенная паучиха, эта чернобровая полногрудая ведьма закутывает его в свою колдовскую паутину, связывая все крепче и обездвиживая, пока наконец не спеленает окончательно, и будет лежать он тогда и глядеть на нее, недвижимый, словно запеленатая мумия.

Такими были мои мысли, и я глубоко в душе сознавала, что пробудило их: самая мерзкая из всех причин, но и самая распространенная — не что иное, как ревность одной женщины к другой. Поскольку теперь я знала правду, далее скрывать ее стало невозможным: понимание пришло ко мне, когда Калликрат рассказывал свою печальную историю. Я любила этого человека. И любила всегда — возможно, с тех пор, как впервые увидела его на далеких Фивах, и уж наверняка с того момента, когда, наряженная богиней и укрытая покрывалом, я поддалась естественному побуждению и поцеловала его в губы.

О, я глубоко похоронила в себе эту правду, но сейчас она восстала, словно призрак из могилы, и напугала меня своими безжалостными, неугасимыми глазами. Я любила этого человека и всегда буду любить лишь его одного, и никого другого. А он — он боялся меня и одновременно боготворил, как боготворят некий возвышенный дух. Калликрат попросту не мог любить меня, так высоко вознесшуюся над ним.

Да, я ревновала, если только и в самом деле великое может ревновать к ничтожно малому: хотя мы с Аменартой страшно далеки друг от друга, как два континента в океане, все же обе мы женщины, возжелавшие одного мужчину. В душе моей не было ревности — я знала, что в конце концов одержу победу, будучи тако сильной и хорошо защищенной от стрел времени. Однако ревновала я во плоти. Калликрат рассказал, что Аменарта родила ему ребенка и надеялась подарить еще одного, но... но я сама жаждала стать матерью его сына. Ведь разве не правда, что существует непреложный закон: в то время как мужчина любит женщину ради нее самой, женщина любит мужчину больше всего потому, что он может стать отцом ее ребенка и, благодаря чуду мироздания, даже поверженный в прах, оберегает ее от вечного забвения?

Я призадумалась. Да, я любила этого человека и хотела, чтобы он стал моим, я мечтала возвысить Калликрата, сделав себе ровней, если такое когда-нибудь возможно, и научить его чудесным вещам, и открыть ему тайный свет, горящий в моем сердце, и вести его далее, куда укажут нам лучи лишь моей священной звезды. Но как сие осуществить? Эта женщина, облаченная в тирский пурпур, достойный украсить царский трон, которого она добровольно лишилась, полагала по недомыслию, что я способна отравить ее. Подумать только, она верила, будто Айша, подобно евнуху Багою, опустится до того, чтобы дать ей смертельный яд и тем самым избавиться от соперницы. Да никогда! Если не смогу я победить в честной борьбе, если заслуживаю поражения — значит пусть я проиграю. Будь хоть сто раз жизнь Аменарты в моих руках, никогда не пожелаю я просто уничтожить ее.

Но что же можно сделать? А ведь она права. Я старею. Кислота беспощадного времени разъедает меня, и моя красота уже больше не та, что прежде. А она сама, о, она по-прежнему пребывает в ореоле сияющей женственности. Если я хочу победить соперницу, то должна перестать стареть!

Огонь жизни! Ах! Тот самый огонь, что, по легенде, наделяет даром вечной жизни, и безупречной юности, и такого очарования, какому даже сама Афродита может только позавидовать. Кто так говорил? Учитель Нут, которому известно все. Но ведь сам Нут не входил в огонь, тогда как же он узнал? Разве что ему было откровение? Мне, во всяком случае, он запретил пробовать из того кубка, быть может, потому, что не сомневался: это убьет меня, которую он мечтал сделать своей преемницей, поручив возродить здесь, в Коре, великое царство, народ которого станет поклоняться богине Исиде.

И все же история эта похожа на правду, иначе почему Нут сидит в своей унылой обители, сторожа тропу к Огню жизни? А ведь ходили по миру и другие истории похожего толка. Так, древняя халдейская легенда рассказывает о Древе жизни, что растет в некоем саду, откуда изгнали прародителей человечества, дабы они, отведав плодов того древа, не сделались бессмертными. Помнится, впервые легенду эту изложили мне иудейские раввины в Иерусалиме, а позже я услышала ее от ученого человека по имени Холли. Выходит, на самом деле существовали где-то Древо жизни и Огонь жизни, ревностно охраняемые богами, дабы потомки рода человеческого не сделались им ровней. А я — я знала, где растет то древо, точнее, где горит сей огонь. Однако Нут запретил мне, и могу ли я ослушаться своего Учителя, наполовину бога? Что ж, Нут очень стар, и жить ему осталось недолго, а когда он умрет, я по его личному указанию стану Хранительницей огня. И тогда... тогда разве не могу я просто попробовать? Надо ведь знать, что именно ты охраняешь, разве нет?

Боги рассудили иначе, сказал Нут. Может быть, но что, если я, в стремлении получить так много, решу противопоставить себя богам? Если боги дают людям знание, то могут ли их рассердить те, кто использует его? Ну а если они разгневаются... что ж, пусть гневаются, и будь что будет. Иногда я уставала от богов и от их причудливых повелений, которые они — либо их жрецы — взваливали на голову всех страдальцев этого мира. Разве полной лишений жизни, в конце которой неминуемо ждет каждого из нас смерть, не достаточно для удовлетворения аппетитов богов, чтобы еще и обременять людей непомерным грузом невзгод, запрещая то, запрещая это, разбрасывая на тропе человеческой острые шипы и венчая наши головы терновыми венками?

И если история Нута правдива — что тогда? Я войду в огонь и выйду из него невообразимо прекрасной и вечно молодой, оставив смерть далеко позади себя. Мне потребуется всего лишь дождаться смерти Аменарты и... Нет, не получается, ведь к тому времени Калликрат тоже состарится... если только он вообще не покинет этот мир первым.

Ах, я знаю, что делать. Если я войду в огонь и выйду из него невредимой, то за мной должен последовать и Калликрат, и в результате мы с ним «сравняемся», даже если придется ждать, пока небольшая горстка песка времени просочится сквозь наши пальцы. Но предположим, Аменарта тоже захочет войти в огонь. Она ведь так увлечена магией и настолько полна решимости цепляться за того, чьей любви добилась. Что тогда? Я могу запретить ей это. Ну а если не случится мне стать Хранительницей огня и не в моей власти будет определять, кто испробует его, а кому будет отказано в его чудесах? Нет, сие просто невозможно! Все будет так, как захочу я, а не какая-то там Аменарта!

Итак, я составила план и твердо решила ему следовать. Однако... смущало меня одно соображение. А вдруг на самом деле огонь убивает? Если так, то настолько ли дорога мне жизнь, чтобы я боялась оставить ее? В любом случае спустя не так уж много лет умереть все равно придется. Так почему бы не отважиться на смерть? Ведь я уже решилась угаснуть здесь, в этом краю, где Калликрат, и Аменарта, и все земные невзгоды, все чаяния и дерзкие устремления, все надежды и опасения должны быть забыты. Да только удастся ли мне их забыть? А если они останутся в памяти, чтобы вечно ранить душу еще больнее? Нут верил, что нас сотворили из неувядающей материи; глубоко в душе верила в это и я. Надо рискнуть. Что есть жизнь, как не долгий риск? Так стоит ли бояться? Во всяком случае, в моем сердце страха не было.

Таким образом, я все обдумала и взвесила. Однако в своих расчетах не учла высочайшую плату, которую берет Судьба с тех, ктоосмеливается играть в кости с Неизведанным. Боги могут улыбнуться человеческой дерзости и оставить без внимания опасную затею, но кто способен предсказать, как слепая Судьба отомстит за вмешательство в свои права и похищение знаний из ее тайных закромов?

Вот о чем я позабыла и тем самым обрекла себя узнать ответ на этот вопрос.