Глава XX.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КАЛЛИКРАТА

Некоторое время спустя Нут, Филон и я покинули пещеру. Каждый из нас нес зажженную лампу. Облаченный в темный плащ старец показывал путь: в одной руке лампа, а в другой — длинный шест, наподобие тех, какими пользуются пастухи на горных склонах. Необычно выглядел Нут: худое лицо с полупрозрачной кожей, блестящие, широко распахнутые глаза, напряженно всматривающиеся в темень, и длинная седая борода, белеющая, словно снег на фоне его черного плаща, — скорее дух, чем человек, или Харон, ведущий тени умерших к лодке, на борт которой все — и даже я, Айша, — должны взойти, когда пробьет последний час. Никогда не забыть мне, с каким выражением лица Учитель искал на небосклоне и нашел звезду, ведущую к усыпанному битым камнем склону, что уходил далеко вниз, к узкому проходу возле его подножия. Миновав проход сей, мы неожиданно очутились в удивительном месте.

Это были залы или пещеры — настолько огромные, что люди казались муравьишками, ползущими через их необозримые просторы: ни стен, ни потолков разглядеть нам не удалось.

Мы прошли два таких зала — звук наших шагов отдавался эхом в пугающей тишине — и приблизились еще к одному проходу.

— Оставайся здесь, — велел Нут Филону, — и жди нас, поскольку тебе не разрешено смотреть на то, что лежит дальше. Мы отправляемся туда, где людям находиться смертельно опасно. Случись так, что мы не вернемся через три часа, возвращайся назад в мир и скажи, что боги забрали к себе Пророка Нута и верховную жрицу Айшу.

И вот Филон, из глаз которого мигом улетучилась неизменная жизнерадостность, без особого желания сел на камень и стал ждать; я заметила, что приключение сие было ему не по душе, ибо моряк очень тревожился за безопасность нашу — тех, кого он очень любил.

— Не бойся, — шепнула я ему. — Еще далек тот час, когда Айша упадет созревшим плодом с Древа жизни.

— Молюсь об этом, Дитя Исиды, — ответил Филон. — По мне, так мы спустились в царство Аида, где наверняка компанию мне составит моя тень. Однако будь осторожна, ибо я не знаю, куда этот призрак ведет тебя. — И он глянул на высокую фигуру Нута, шагающего с лампой в поднятой руке к туннелю, которым оканчивалась эта пещера.

Я последовала за Учителем, также держа в поднятой руке лампу, хотя сейчас она была бесполезна: темноту разбавлял загадочный розоватый свет. Впереди быстрой тенью маячил Нут, и я шла за ним к источнику света и туда, где был заключен в темницу гром, словно ветры в эоловой арфе; да-да, то было место, наполненное сиянием и ревом, хотя откуда они здесь, догадаться я не могла.

Мы вошли в очередную пещеру, не такую просторную, как предыдущие; пол в ней был устлан мельчайшим белым песком.

Она была пуста, за одним лишь исключением... На песке лежало высохшее тело — жуткое маленькое тело человека, когда-то бывшего мужчиной или женщиной. Чье оно и как сюда попало, я так никогда и не узнала: пораженная чудесами, последовавшими далее, я просто забыла спросить об этом Нута. Быть может, какой-нибудь охотник за священным огнем, живший тысячу или десять тысяч лет назад, погиб от ужаса при виде чуда, или, может быть, того нечестивого искателя принесли в жертву боги либо люди. Однако даже тогда мне показалось зловещим то обстоятельство, что первым, что увидела я в этом страшном месте, оказался сморщенный комочек мертвой плоти, лежащий здесь в вечном одиночестве, в то время как вокруг резвился неудержимый Огонь жизни вечной.

Пещеру заливал свет, напоминающий горячие вечерние зори в Ливии. Также ее наполняли отдаленные раскаты грома — похожий рокочущий звук производят железные колеса тысяч боевых колесниц, несущихся в атаку по каменистой равнине. Свет сей все разрастался, набирая силу, и его пронизывало множество разноцветных молний, вспыхивавших то там, то здесь; громы уже сливались в оглушающий рев, — казалось, неземные колесницы летят прямо на нас.

— На колени! — прокричал мне в ухо Нут. — Огонь уже близко, бог идет!

Я упала на колени; рука моя невольно оперлась на маленькое высохшее тело, и — ну и ну! — от моего прикосновения оно рассыпалось в прах. Только что было — и вот его уже нет; ухмыляющееся сморщенное лицо-маска исчезло, не осталось ничего, за исключением одного-двух локонов вьющихся волос, явно женских. А затем случилось чудо. Передо мной вырос вращающийся столп изумительной красоты, яркий, многоцветный, бушующий и ревущий, как миллион разъяренных быков. Мне показалось, что он обрел форму тела могучего мужчины, а из-под его сверкающего шлема прямо на меня смотрели тигриные, похожие на изумруды глаза. Руки у него были кроваво-алые, и эти прекрасные руки тянулись ко мне, словно в стремлении прижать меня к своей пылающей груди. Это было ужасно и вместе с тем потрясающе красиво. Никогда прежде не видела я такой красоты — ни на закате, ни на восходе солнца, ни на картине, ни в иступленном упоении битвы.

Этот могучий бог Жизни, казалось, взывал к жизни, что теплилась во мне, как царь к своему подданному, как господин к своему рабу, — меня неудержимо потянуло ему навстречу, и я даже наполовину поднялась с колен, но Нут вовремя схватил меня за руку.

— Не смей! — последовал его суровый окрик; и, рухнув на песок, я спрятала в ладонях лицо.

Долго ли я так лежала, не могу сказать: неизведанный, необъяснимый восторг опьянил, закружил меня, и я потеряла счет времени. Это могло длиться минуту, а могло и час — повторю: я не знаю. Когда я вновь подняла глаза, огонь ушел, бог спрятался в свое тайное святилище, хотя пещера по-прежнему освещалась розовым светом.

Нут за руку вытащил меня оттуда. Снаружи мы нашли Филона — трясущегося, с побелевшими губами. Все вместе, медленно и с большим трудом, мы полезли вверх по склону назад, в убежище отшельника под качающимся камнем. Здесь мы остановились передохнуть. Некоторое время все молчали. Затем Нут потянул меня за руку в сторону и сказал:

— Айша, я показал тебе то, что было велено свыше. И при виде пылающей неземной силы тебя охватило искушение настолько сильное, что, не случись меня рядом, ты бы, наверное, уступила ему, забыв все мои предостережения и молитвы. И сейчас я вновь заклинаю тебя: храни огонь, когда придет твой срок, но больше никогда не смотри на него, — хоть ты и сильна во всех других отношениях, в этом я чувствую твою слабость. Пока жив, я, конечно же, не позволю огню притянуть твой взгляд, уж скорее призову богиню сократить нить твоей жизни и забрать тебя к себе.

Я покорно склонила голову, но не дала ответа, да Нут его и не просил.

Что произошло далее? О! Я помню, что мы отведали еды, несомненно приготовленной загадочным карликом. А потом Нут выглянул из двери своей кельи и попросил нас поторопиться и без промедления отправиться в обратный путь, поскольку момент заката, который приносил с собой падающий луч, близился, а нам еще предстояло переходить мостик, а до того — миновать самую узкую часть каменного выступа. Взяв в руки зажженные лампы, мы последовали за Нутом к дрожащему камню, на котором скрипели и качались брусья мостика. Здесь Нут заключил меня в объятия, благословляя и прощаясь, и, хотя старец не сказал этого, я почувствовала его уверенность в том, что на земле наши души разделились навсегда; да, уверенность Учителя была настолько сильна, что по бледным щекам его покатились слезы.

Затем внезапно луч, так похожий на меч, пронзил темноту, мы с Филоном пересекли мост и, пока луч не угас, быстро перебрались по каменному языку, на котором, уж не знаю почему, все страхи внезапно оставили меня.

Когда луч стал терять силу, я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Учителя. Таким и запечатлелся он в моем сердце — словно бы облаченный в огненную мантию, как, согласно нашей вере, выглядят посланники Исиды, Небесной Царицы. Да, там стоял он, сцепив пальцы рук и подняв глаза, словно забывшись в молитве. Затем луч угас, как лампа, которую задули, и пала темнота, и поглотила она Нута.

Мы благополучно выбрались в долину и ночью вернулись в Кор. Паланкины раскачивались: рабы, чьи плечи сгибались под их тяжестью, негромко затянули на непонятном языке песнь, от которой клонило в дремоту, однако сон не касался моих век своей волшебной палочкой. Я не могла забыться, ибо душа моя маялась в жаркой бессоннице. О, что же за чудо увидела я нынче? Да ведь это самый что ни на есть кладезь, источник, спрятанный от человечества, который пылает в утробе земной! Но если это правда, то почему Нут говорит о нем так, словно это источник смерти? Почему старец запрещает мне отведать из его кубка? Быть может, потому, что не жизнь, но смерть обитает в том пламени, о чем и намекнуло то маленькое истлевшее существо, мужчина или женщина, рассыпавшееся от моего прикосновения?

Ответов на упомянутые вопросы я не знала. Однако не сомневалась: с этого самого времени я была помолвлена с богом огня и однажды непременно придет день, когда я почувствую на своем челе его обжигающий брачный поцелуй.

Когда на заре мы прибыли в Кор, я взмахом руки подозвала Филона и сделала ему знак молчать, который он, будучи посвященным, хорошо знал: отныне и навсегда ни единое слово об этих тайнах не должно сорваться с губ его. В любом случае опасаться мне было особо нечего, поскольку Филон не видел самой великой из них — лишь издали слышал рокот вращающегося столпа пламени.

Затем с новой энергией, будто вдохновленная дыханием огненного бога, я приступила к своим повседневным обязанностям — возрождению погибшего народа и утраченной священной веры.

«Пусть все будет, как будет, — рассуждала я тогда. — Стоит ли сетовать на судьбу, коли она распорядилась так, что мне суждено ваять из воды или зыбучего песка, а не из камня или огнеупорной глины?»

«О судьба, — вопрошаю я теперь, — почему ты столь несправедлива ко мне? О любовь-погубительница, зачем ты сделала меня своим орудием, коим повергаешь в прах Исиду и саму веру ее?»

А вскоре после этих событий появился Калликрат. Когда же именно сие произошло? Полагаю, совсем скоро, хотя для того, кто прожил более двух тысяч лет, время как мерило теряет свою значимость.

Я отправила Филона на побережье налаживать с соседями добрые отношения и торговые связи, рассудив, что в этом изобильном краю, дикий народ которого был отдан мне в рабство и уже глядел на меня как если и не на богиню, то на дух ее во плоти, вернувшийся к ним с небес, можно будет создавать немало всего, что будет востребовано многолюдными племенами Ливии. Спустя некоторое время Филон вернулся из своей поездки и был тотчас допущен ко мне. Капитан доложил обо всем том, что он сделал, а также рассказал, чего ему пока сделать не удалось. Я похвалила и поблагодарила своего помощника, а затем знаком отпустила. Он чуть замешкался, а потом вдруг сказал:

— Дитя Исиды, ты, наверное, будешь рада узнать, что вернулся я не один.

— Ну разумеется, Филон, ведь в твоей команде немало людей.

— Я хочу сказать, Дитя Исиды, что вместе с ними прибыли сюда также и те, с кем я не отправлялся в путь.

— Несомненно, ты привез с собой посланцев от жителей побережья, — проговорила я без особого интереса.

— Нет, — покачал он головой. — Я взял на борт судна странников из Египта, которые бродили среди тех жителей: они, как я понял, потерпели кораблекрушение и пребывали в плачевном состоянии.

— Странников из Египта? И сколько же их, Филон?

— Всего девять, Пророчица, хотя большинство из них слуги.

— Хорошо, Филон. Добрая весть для меня, ведь мне приходится подолгу жить в одиночестве, и я с радостью поговорю с египтянами. Наверняка у них есть новости о том, что происходит на Ниле. Окажи этим людям самое щедрое гостеприимство, предоставь все, в чем они нуждаются, и завтра, после утренних церемоний, приведи их ко мне. Сегодня уже слишком поздно, и они наверняка устали.

И вновь моряк помедлил в нерешительности, затем поклонился и вышел, оставив меня в недоумении: мне показалось, что Филон вел себя довольно странно. Но, отдав приказы, я их не меняю. И все же, когда я улеглась спать, меня вдруг охватил необъяснимый ужас. Я почувствовала, что зло накрыло меня тенью черных крыльев; что я вот-вот встречусь с кем-то, кого видеть не желаю; что неведомый злой рок поймал меня в свои сети, и вот я лежу, беспомощная, подобно тщетно сопротивляющемуся гладиатору, на которого ретиарий уже накинул свою сеть и приставил к его горлу трезубец. Так зачастую надвигающаяся беда бросает свою холодную тень на наши смертные сердца — они содрогаются от прикосновения, которое чувствуют, но не могут толком распознать.

Может, я скоро умру, подумалось мне, вдруг смерть уже заключила меня в ледяные объятия и в темном углу этой комнаты убийца сейчас сжимает в руке кинжал, готовясь пронзить мне грудь? А такое запросто может случиться в этой варварской стране, среди дикарей-людоедов, на чьи шеи я поставила свой каблук. Вновь посетила меня мысль о том, что духи умерших в древности правителей, чье место я заняла, охотятся за мной, недовольные тем, что чужестранка узурпировала власть.

Затем мне пришел на ум Теннес, пронзенный мечом мести и догадавшийся, что это моя рука направила оружие. И вспомнился Ох Артаксеркс в тот момент, когда яд начал сжигать его внутренности, как вскоре огонь спалит его и всех его приспешников. Наверняка Царь царей понял, что это я, оскорбленная и разъяренная жрица, отравила вино в кубке и разожгла губительный огонь. Да, все эти воспоминания вдруг заклубились вокруг меня, поднимаясь черными тучами на небосклоне моей жизни и угрожая его затмить... И я замирала от ужаса, не понимая его причины.

Затем мысли мои обратились к сегодняшнему рассказу Филона о потерпевших кораблекрушение незнакомцах, которых он спас и привел сюда, чтобы оказать несчастным помощь. Кто же эти странники, гадала я. Может, убийцы, спрятавшиеся под личиной нуждающихся? Злодеи, намеревающиеся убить меня и освободить мой дух остриями своих кинжалов, дабы он больше не мог наблюдать за ними здесь, на земле? Однако насколько близоруки, а порой слепы глаза нашей смертной плоти! Ни разу не пришла мне в голову мысль о том, что теми странниками могли оказаться грек Калликрат и его возлюбленная Аменарта, некогда принцесса Египта, — женщина, которую страсть и ненависть сделали моим врагом.

Хоть и беспокойный, но сон все-таки пришел ко мне. Я пробудилась, когда высоко поднявшееся летнее солнце уже вовсю заливало двор храма своими горячими лучами. Я встала, и, поскольку в тот день был праздник, служанки облачили меня в подобающие верховной жрице Исиды одеяния и увешали священными драгоценностями и символами.

В этом величественном наряде меня провели к трону, который я приказала установить на внутреннем дворе с колоннами, напротив укрытой покрывалом прекрасной статуи Истины, стоящей на вершине мира, которую в давно забытые дни изваял какой-то одаренный богами творец. Здесь мы пышно отправляли наши праздничные службы, как когда-то в Египте, хотя верховных жрецов и певчих, увы, было совсем мало, равно как и паствы — наполовину обращенных дикарей, медленно выкарабкивающихся из тьмы своих варварских обрядов обратно, к святому причастию богини.

Служба завершилась, звон систра утих, благословения были розданы, а с ними — и отпущения грехов.

Прихожане разошлись, лишь некоторые остались помолиться. Я тоже собралась было уходить, когда появился Филон и сообщил — смиренно и торопливо, как человек, который хочет поскорее покончить с неприятным заданием, — что странники, о которых он рассказывал вчера, ждут моего волеизъявления.

— Пусть войдут, — ответила я, гадая про себя, кого же, интересно, сейчас увижу. Злоумышленников, которые бежали от правосудия в дальние страны? Торговцев, отнесенных штормами далеко к югу? Скромных тружеников моря, спасшихся с затонувшего корабля?

Они шли маленькой группкой, то появляясь, то исчезая в тени мощных колонн разрушенного храма. Когда странники пересекали открытое место, куда падал солнечный свет, я отметила праздно: двое идущих впереди имеют благородный вид, что отличает их от шагающих следом. Затем тени вновь затушевали незнакомцев. Вскоре они появились передо мной, сидящей под статуей, и неподвижно застыли, облитые лучами солнечного света.

Я бегло взглянула на первых двух: мужчина и женщина — красивый мужчина и прелестная женщина. Затем я подняла голову, вгляделась в их лица и... потрясенная, отпрянула в ужасе и крайнем изумлении. Не сон ли это? Может, некий дух-насмешник сыграл с моими глазами злую шутку? Да неужто и впрямь то были Калликрат, греческий воитель-жрец, и Аменарта, принцесса Египта?!

Прикрыв лицо рукой, я изучала их под сенью ладони. О нет, это не ошибка. Передо мною действительно стоял богоподобный Калликрат, такой же прекрасный, как и прежде, а рядом с ним — смуглая, очаровательная и величественная Аменарта. Годы были словно не властны над нею; вполне возможно, что благодаря знаниям, полученным от практиковавшего магию отца, фараона Нектанеба, принцесса и впрямь сумела защитить себя от разрушительного воздействия времени. Мгновение я молчала, собираясь с духом. Затем, все еще прикрывая лицо ладонью, заговорила сухо и безучастно:

— Откуда держите путь, благородные странники? Как зовут вас и почему ищете вы гостеприимства у царицы Кора, этой разрушенной страны?

Мне ответила Аменарта, отважная, как и прежде, а не Калликрат, который стоял, растерянно озираясь, как это делают мужчины, когда испытывают неловкость.

— Мы скитальцы, о жрица, люди происхождения не то чтобы низкого, но и не слишком высокого. По правде говоря, мы купцы с далекого севера, нам довелось пережить кораблекрушение и претерпеть много всего другого, пока наконец не спас нас твой слуга, который и привел бедных путников сюда. — Она показала на Филона, стоявшего неподалеку с глупой улыбкой на лице. — Мы происходим из финикийского народа, а зовут нас... — И она назвала какие-то имена, я их уже позабыла. — Что же до остального... Будучи в крайне бедственном положении, мы просим у тебя убежища до тех пор, пока судьба, в последнее время лишь постоянно хмурившаяся, не улыбнется нам снова.

— Убежище мы вам предоставим, госпожа. Скажи теперь, кем вы приходитесь друг другу? Быть может, братом и сестрой?

— Да, жрица, ты верно догадалась: мы брат и сестра, рожденные от одних родителей.

— Но это воистину странно, госпожа. Думаю, ты втаптываешь в грязь своего отца, или мать, или их обоих, ибо как они могли породить одновременно дочь Нила, знатную и смуглую, и сына с белой кожей, чертами лица и манерами напоминающего греческого Аполлона? Опять же, с чего вдруг сестра финикийского купца перевязывает свои локоны символом египетской царской власти?! — И я показала на золотой обруч с уреем у нее на лбу.

— Кровь порой творит удивительные вещи, жрица, выискивая сходство с самыми разными предками, так что зачастую один ребенок рождается со смуглой кожей, а другой — со светлой. Что же до украшения — я купила его у арабского купца и ничего не знаю о его происхождении или значении, — совершенно не растерявшись, начала было отвечать Аменарта, но тут Калликрат неожиданно остановил ее:

— Хватит!

Затем, обращаясь ко мне, произнес:

— О царица и жрица, не обращай внимания на слова этой госпожи, поскольку в последнее время, вследствие всех наших злоключений, мы были вынуждены рассказывать много небылиц в зависимости от обстоятельств, в которые попадали. На самом деле мы не финикийцы, рожденные в одной семье. По крови мы грек и египтянка. И мы не брат с сестрой, а муж и жена.

В тот момент, когда я услышала эти слова, сердце мое упало: ведь я все еще надеялась, что принесенные Исиде клятвы удержат этих двоих от сближения. Однако, внешне сохраняя спокойствие, я молвила:

— Вот как, странник? Тогда скажи мне, какой вы оба веры и кто вас поженил? Жрец ли Зевса соединил ваши руки, или, может, вы оба стояли перед алтарем Хатхор?

Калликрат тщетно попытался подыскать ответ, и я продолжила с легким смехом:

— А может статься, о благородная пара, вы вообще не женаты? Быть может, вы не законные супруги, а всего лишь любовники, сошедшиеся по зову естества?

Он смущенно повесил голову, и даже в дерзких глазах Аменарты промелькнула тревога.

Терпение мое лопнуло.

— О грек Калликрат, в недавнем прошлом командир фараоновой стражи, а затем жрец Исиды, и Аменарта, дочь Нектанеба, урожденная принцесса Египта, зачем тратите вы понапрасну слова в надежде одурачить ту, обмануть которую невозможно? Ведь вы подкупили Филона, дабы скрыть правду, как уже прежде подкупали его, чтобы он спрятал некую госпожу на борту своего корабля, а затем высадил вас обоих на некоем острове.

— Выходит, он предал нас, — запинаясь и краснея, проговорил Калликрат.

— Нет, он вас не предавал, Филон всегда верен тем, кто ему хорошо платит. Не так ли, слуга мой Филон?

Ответа я не услышала, потому что моряк, как выяснилось, незаметно ушел. Тогда я продолжила:

— Никто не предавал вас, да в том и не было нужды. Принцесса Аменарта, откуда у тебя перстень со скарабеем?

— Это подарок моего супруга, — ответила она.

— Тогда расскажи мне, Калликрат, откуда у тебя этот перстень и не выгравированы ли на его фасете египетские иероглифы, означающие «Царственный сын Ра»?

— Да, такая гравировка на перстне есть, о царица. Когда-то давно его дала мне в качестве талисмана одна жрица, которую я спас в сражении, дабы его сила могла излечить тяжелые раны, полученные мною в той битве. Амулет сей, как мне сообщили позже, и вправду обладает чудесными свойствами, ибо благословлен богами и является копией перстня, который Вселенская Матерь Исида в знак любви надела на палец мертвого Осириса, перед тем как вновь вдохнуть в него его душу. Или быть может, это даже и есть тот самый перстень, а Осирис просто оставил его на земле, когда вознесся на небеса... Не знаю.

Так говорил он, запинаясь чуть ли не на каждом слове, словно плохо обученный мул на каменистой тропе, пока, устав от этих россказней, я не перебила его:

— Выходит, о Калликрат, ты в свою очередь отдал магический амулет женщине, которую возжелал или которая возжелала тебя, в надежде, что его силы смогут освятить ваш греховный союз? О жрец-клятвопреступник, как осмелился ты на святотатство — надеть на руку своей любовницы перстень, тот самый перстень Исиды, который когда-то носил великий Хаэмуас и который подарила тебе Пророчица Исиды, дабы похитить тебя от Врат смерти?

Затем, наклонившись вперед так, чтобы тень статуи за моей спиной уже больше не скрывала меня, я открыла лицо и посмотрела ему в глаза.

— Так я и знал! — воскликнул грек. — Но ведь мне даже во сне не приснилось бы, что здесь, среди этих развалин... Это же Оракул и Пророчица! Это Дитя Исиды, Дочь Мудрости собственной персоной, чей голос я узнал, несмотря на все ее притворство. — И он упал на пол и, прижав лоб к каменным плитам, забормотал: — Убей меня, царица, и покончи с этим, только пощади эту госпожу и отправь ее назад, на родину, поскольку это мой грех, а не ее, ведь она никогда не была жрицей.

Аменарта устремила на меня взгляд дерзких глаз своих, хрипло рассмеялась и вскричала:

— Не тешь себя надеждой, супруг мой, вряд ли такое возможно! Я прекрасно помню ту, которую в прошлом называли Исидой, сошедшей на землю, в особенности как она вела себя на одном пиру, который давал фараон. Она тогда откинула покрывало, дабы явить себя Теннесу, царю Сидона, забравшему потом ее к себе как рабыню. Однако та ясновидящая была очень красивой женщиной, правда немного увядшей. Такой, во всяком случае, она показалась мне — тогда лишь недавно распрощавшейся с детством. А эта царица развалин едва ли может быть той самой жрицей, поскольку сейчас вряд ли хоть кто-то назовет ее красивой. Взгляни, она старая и сморщенная, ее шея усохла, а фигура оплыла. У Пророчицы, которую помню я, был очаровательный коралловый рот, но губы этой госпожи тонки и бледны; у той были огромные красивые глаза, а у этой глазки маленькие и какие-то выцветшие. Мало того, под ними залегли черные крути, как у всех пожилых девственниц, жриц, не познавших любви мужчины, хотя о ней, быть может, их непорочные души по-прежнему мечтают, когда жрицы перебирают в молитвах четки, а меж тем их колени, как колени рабов, дубеют от долгого стояния на камнях... Нет, мой супруг, хоть время и творит порой удивительные перемены в тех, кто миновал расцвет своих дней, эта жрица, прячущая седые волосы под шапочкой с изображением стервятника, едва ли и впрямь та самая блистательная вещунья, которую мы когда-то видели во дворце фараона и которая, припоминаю, тогда все заглядывалась на тебя.

Я слушала это плебейское ехидство, эти вульгарные излияния злобного ревнивого сердца и улыбалась. Однако не стану скрывать — ибо все, что я пишу здесь, сущая правда, — что некоторые из тех ядовитых стрел попали в цель. Я хорошо знала, что с годами утратила былую прелесть; что неумолимое время, и постоянные бдения, и вечное воздержание, и отказ сердца от мирского в пользу божественного вкупе с тяжким бременем правления, мудрости и отмщения, каковое Судьба возложила на меня, — все это отняло у меня несравненную красоту, которая прежде зачаровывала весь свет. Мало того, в ту пору, когда я была уже взрослой женщиной, Аменарта и впрямь была еще совсем юной, а потому обладала естественным преимуществом, которое с годами, конечно же, только возрастало.

И все же я улыбалась, и тут великая мысль поразила меня, посеяв семя отчаяния в почву души моей, где с этого мгновения оно было обречено произрастать, и цвести, и в грядущий час свершения принести плод ужасающий. О! Если я согрешила против Небес и наказов их посланника, своего наставника святого Нута, то пусть всё видящие боги вспомнят, что именно жестокий бич язвительного языка той женщины побудил меня совершить непоправимое.

В ответ я заговорила очень мягко:

— Поднимись, Калликрат! Слова, вырвавшиеся из уст той, что когда-то была принцессой Египта, едва ли усладили твой слух, и отвечать на них я не стану. Я хорошо знаю, что в них есть толика правды, и горжусь тем, что мне было даровано право пожертвовать Небесной Царице, которую я обожаю всем сердцем своим, те ничтожно малые дары плотской привлекательности, которыми когда-то обладала. Это всего лишь одна из многих жертв, каковые я возлагаю на ее алтарь. И все же, Калликрат, хотя я считаю, что ты можешь больше не преклонять колено перед Царицей, как делал прежде, прошу тебя, если можешь, удержи уста этой госпожи от излияния презрения на богиню, как она изливает его на меня, ее жрицу. Я прошу тебя напомнить своей любовнице, что когда-то, в часы тяжелых испытаний, она тоже поклонялась в том храме Исиде и искала у богини защиты, хотя эта женщина и не «перебирала в молитвах четки», как она сама выразилась. Да, напомни Аменарте о том, что пусть храм в Мемфисе и был предан огню, но Мать Исида слышит и видит всех нас с небес. Да, порой она и бывает не слишком скора на расправу, однако может нанести удар. Что ж, Калликрат, теперь ступай отдыхать и захвати с собой свою возлюбленную, а потом мы поговорим наедине: я могу простить тебя, но не желаю быть побитой камнями слов, какие бросают разъяренные женщины своим соперницам на базарных площадях.