Глава XV.
ЗАГОВОР

Томительно тянулись годы. Ох возвратился в Персию, забрав награбленные ценности и военные трофеи, оставив бесчеловечного Сабако править Египтом и вымогать из него непосильную дань.

Все это время я, Айша, пребывала в Мемфисе — в храме Исиды, чьих стен никогда не покидала, поскольку приказ Оха исполнялся и, что бы ни происходило с храмами других богов, святыня Исиды пребывала неоскверненной. Здесь, в окружении редеющей компании жрецов и жриц, я оставалась, как велел наставник мой Нут, в ожидании весточки от него, которая все не прилетала, и скромно, как только позволяло наше нищенское положение, проводила храмовые церемонии.

Чем занималась я в то трудное время, которое тянулось невероятно медленно? Я мечтала, я общалась с силами небесными, я изучала древние предания Египта и других стран, становясь еще мудрее, набираясь новых знаний, наполняясь ими, словно сосуд благовониями или вином. Вы спросите: какая мне была от тех знаний польза? Казалось бы, никакой. На самом деле это не так, поскольку мое сердце питалось ими, словно пчела зимним запасом меда, и без них наверняка бы умерла, как насекомое, лишенное еды. Более того, теперь я понимаю, что это вынужденное продолжительное ожидание стало своего рода приготовлением к тем долгим столетиям, которые я впоследствии была обречена пережить в гробницах Кора. Словом, то было воспитание души.

Так, позабытая миром, размышляла и терпела я — та, что намеревалась править миром.

Месяц неторопливо брел за месяцем, и, по-прежнему наполненная божественным долготерпением, я пребывала внутри стен храма до назначенного часа, который, я точно знала, в конце концов непременно настанет. О Нектанебе я не слышала ничего: он просто-напросто исчез... Я не сомневалась, что бывшего фараона постигла именно та судьба, которую предрекла ему я. Об Аменарте, его дочери, я тоже ничего не слыхала, она, как я полагала, канула в небытие вместе с ним. Не имела я никаких сведений и о Калликрате, жреце-воине. Наверняка его постигла смерть и красота его обратилась в зловонный прах, каким однажды должна стать и моя собственная, — при одной лишь мысли об этом я содрогалась.

Много размышляла я о том, почему этот человек, единственный на свете, взволновал мою душу и пробудил желания моей женской плоти. Ответа я не знала. Разве только не было предопределено свыше, что когда я миную Врата смерти, то встречу его в потустороннем мире, если таковой существует. Ибо с самого начала была я уверена, что на меня возложена миссия возвысить дух Калликрата до моего собственного. Почему? Быть может, потому, что некогда прежде, где-то на далекой звезде или в некой неведомой стране, я совершила обратное.

Неужто таков общий удел великих — с тяжким трудом и слезами, испытывая горькое разочарование, они должны стремиться тянуть души других к высоким вершинам, на которых стоят сами? И среди всех грехов нашего презренного состояния есть ли нечто более черное, нежели столкнуть какую-то душу, с великим трудом пробивающуюся к чистоте и добру, в зияющие глубины зла?

Такими были в те дни мои мысли о Калликрате, единственном в мире человеке, чьи губы коснулись моих. С печальным удивлением думала я и о том, как странно, что я, к чьим ногам мужчины падали десятками, я, красивейшая и самая ученая из женщин, оказалась отвергнутой. Ну надо же, Калликрат предпочел мне другую, которая, хоть и была тоже красивой и отважной сердцем, все же светила меньшим светом и выглядела как бледная луна в сравнении с великолепным сиянием солнца.

Конечно, теперь, когда все было кончено, как я искренне верила, и когда от тех безрассудных страстей в душе не осталось ничего, кроме щепотки пепла, я лишь улыбалась, вспоминая о них. Но улыбалась я грустно, поскольку была одинока здесь и желанный пир любви, который для женщины дороже всех других пиров, накрывала кубками поражения и стыда ухмыляющаяся плутовка Судьба. Однако меня она все-таки оделила щедро, и причин роптать не было, ибо какое отношение имела я, Дочь Мудрости, обрекшая себя на вечную славу, к вопросам грубой человеческой плоти?

О, я была даже рада покончить с сероглазым Калликратом, который так отважно и умело управлялся с мечом, однако в час, когда им овладело раскаяние, смог также и молиться наравне с лучшими жрецами. Теперь, по крайней мере, я вновь стала хозяйкой собственной души и долгих часов досуга, чтобы придать ей богоподобный вид, и в те дни священного миросозерцания воистину ее крылья бились о прутья клетки, изо всех сил стараясь вырваться на свободу. О, если бы крылья те сломали прутья! Но Судьба сотворила клетку слишком крепкой.

Наконец пришли новости, ведь у Исиды по-прежнему оставались глаза и уши в Египте, и все, что они видели или слышали, я тоже узнавала, — так вот, я получила известия о том, что Ох, затосковав в своем персидском дворце, решил снова испить вод Нила. А может, он захотел проверить, как управляет Египтом его сатрап Сабако, который в последнее время стал присылать из той земли слишком мало дани.

И вот Царь царей во всем восточном великолепии прибыл в Мемфис и поселился в своей резиденции в двух полетах стрелы от храма, где обитала я. Люди встречали его ликованием; с горечью смотрела я на горожан, украшавших себя и улицы цветами, выстилавших землю пальмовыми ветвями, чтобы ноги перса ступали по ним, и размахивающих знаменами на высоких пилонах величественных зданий, — то были рабы, приветствующие своего мучителя и тирана и маскирующие улыбками ужас, овладевший их сердцами. Он пришел, и прокатился праздник по всему великому городу, словно сам Осирис вернулся на землю, сопровождаемый свитой из иных богов, поменьше рангом.

Лишь в храме Исиды не ощущалось праздника. Его стылые древние ступени не устилали пальмовые ветви, не горели праздничные костры во внутренних дворах, и не теплились фонарики в окнах. Да, я, Айша, сама не стала преклонять колено перед Ваалом или жертвовать Молоху и слугам своим запретила делать это, хотя некоторые из них глядели на меня косо, вопрошая: «Кто защитит нас, пренебрегших приказом Царя царей, от его гнева?»

— Нас защитит богиня, — ответила я. — А если не она, то это сделаю я. — И отправила служителей Исиды исполнять свои обязанности.

На вторую ночь после прибытия Оха в Мемфис ко мне явился Багой, но я велела, чтобы он вошел один, оставив за воротами пышную толпу сопровождавших его слуг. И вот евнух вновь появился в зале — ослепительный в прекрасных шелках, расшитых золотом и драгоценными камнями. Где он в прошлый раз оставил меня, там же я его и встретила, сидя под покрывалом на троне перед алебастровой статуей Исиды.

— Приветствую тебя, о Багой! Как дела твои? Защитил ли от бед амулет силы, что я дала тебе?

— О Пророчица, амулет защитил меня, и не только, — ответил Багой с поклоном. — Он вознес меня так, что ныне, за исключением Царя царей, моя голова, пожалуй, августейшая из августейших, — добавил евнух, и горький сарказм звучал в каждом его слове. — Я теперь велик и могуществен. Я дарую жизнь и приговариваю к смерти. Я возношу и низвергаю, сатрапы и советники пресмыкаются у ног моих, полководцы молят о покровительстве, меня осыпают золотом. О да, я даже мог бы построить дом из золота, если бы захотел. Мне больше нечего желать под солнцем.

— За исключением некоторых вещей, которых, благодаря жестокости Царя царей или тех, кто правил до него, тебе вовеки не обрести. Например, детей, чтобы они унаследовали твою славу и золото, Багой, хотя в окружении твоем нет недостатка в молодых женщинах, которые могли бы стать матерями.

Когда евнух услышал это, его лицо, которое с последней нашей встречи заметно похудело и стало еще более неприятным, вдруг скривилось, и в нем появилось что-то дьявольское.

— Пророчица, — прошипел он, — зачем ты сыплешь мне соль на зияющую рану?

— Возможно, чтобы тем самым очистить ее, Багой.

— Так или иначе, слова твои справедливы, — продолжил он, решив не углубляться в эту тему. — Все это великолепие, богатство и власть я с радостью отдал бы, чтобы стать таким, как предки мои, скромные владельцы клочка земли между Фивами и островом Филы. Там жили они на протяжении многих поколений вместе со своими женщинами и детьми. Но где, скажи, мои женщины и дети? Увы, я лишен этого по милости персов. Там, на западе Египта, в скале есть гробница, а в ней — молельня, в которой возвышается над надгробиями статуя того, кто построил ее. Этот человек жил почти четырнадцать веков назад, еще при фараоне Яхмосе, и помог тому отвоевать Египет у гиксосов, захвативших страну, как нынче персы. Он был одним из доблестных военачальников, и фараон после победы даровал ему тот участок земли в награду за доблестную службу.

Тут Багой помедлил, явно взволнованный собственным рассказом, а затем продолжил:

— Из века в век, Пророчица, потомки славного воина, соблюдая старинный обычай, делали в назначенный день подношения этой статуе, ибо в ней, согласно нашей вере, обитает ка человека, чье лицо и тело она увековечивает. Они возлагали золотую корону Осириса на ее голову, оборачивали золотую цепь вокруг ее шеи, жертвовали ей фрукты и цветы. Это многовековая священная обязанность потомков того военачальника, который служил Яхмосу и помог освободить Египет от ига варваров. Сам я тоже исполнил этот обряд, когда разрушитель Ох впервые вошел в Мемфис: я отправился вверх по Нилу, и надел корону на голову статуи, и обернул ее шею золотой цепью, и положил у ног ее цветы и фрукты. Но, Пророчица, из кровников славного воина я последний: я был красивым ребенком, и потому персы схватили меня и превратили в сухое бесплодное дерево, и после смерти моей не останется никого, дабы приносить подношения статуе в гробнице моего славного предка, полководца при фараоне Яхмосе, или рассказывать историю его подвигов, которые четырнадцать веков назад, еще при жизни, он велел начертать на своей погребальной плите.

Я выслушала евнуха и рассмеялась:

— Весьма заурядная история, Багой. Очень распространенная в нынешнем Египте, попавшем под иго персов. Такая же, какой она, несомненно, была и во времена завоеваний гиксосов. Но этот твой предок сумел покарать гиксосов и запечатлел свои славные деяния на камне, дабы служили они примером тем, кто придет после него. Что ж, история закончена, не так ли? Странно мне, однако, что великолепный Багой, смиренный раб персов, Багой, погрязший в роскоши и удовольствиях, считает уместным терять время на сказку о забытом воителе, бившемся в древности за свободу Египта. Могут ли источающие скромные ароматы цветы, которые более тысячи лет подносились духу того воина — правда, ныне с этим покончено, поскольку не осталось кровных родственников, — могут ли они сравниться с бесценными бальзамами, драгоценностями и золотом, ежедневно потоком льющимся к ногам Багоя, главного евнуха и советника Царя царей, который, если бы только прознал о тех святых, что спят в фамильном склепе, несомненно, вытащил бы их оттуда и заставил самого Багоя, последнего из кровников, сжечь их, дабы персы могли всласть повеселиться у жаркого огня? Великой забавой будет сие для Царя царей — заставить Багоя спалить своих предков и на их костях изготовить роскошное угощение, как вынудил он жрецов Птаха изжарить Аписа для своего нечестивого пира.

Могущественный Багой выслушал меня и все понял: я увидела это по тому, как он вздрагивал при каждом слове, словно породистый жеребец под кнутом.

— Прекрати! — хрипло проговорил евнух. — Прекрати! Я не в силах выносить этого. Зачем ты втираешь песок в глаза мои, Пророчица?

— Затем, чтобы ты прозрел, Багой. Но давай покончим с историей о твоем весьма достойном древнем предке, чей дух лишился подношений. Расскажи мне лучше, что за великое земельное владение принадлежит тебе — Багою, в чьих жилах бежит его кровь, последние капли которой скоро высосут пески смерти. Запечатай ту гробницу, Багой, но сначала оставь там еще одну табличку, из изумрудов или чистого золота, а на ней начертай: мол, здесь покоится прах человека, которому богами была дарована высокая честь приходиться дальним предком Багою, главному евнуху Царя царей Оха — того самого персиянина, кто предал огню храмы древних египетских богов.

— Перестань, перестань! — взвыл он. — Час близится!

— Какой час, Багой?

— Час расплаты и свершения мести, в чем я поклялся Исиде.

— Неужто египтянин, поклоняющийся священному огню персов, помнит свои клятвы Исиде? Выражайся яснее, Багой.

— Так слушай, Пророчица. Все эти годы я искал удобного случая. И вот неожиданно он подвернулся. Когда ты говорила о полководце Яхмоса, которому последний кровник больше не будет делать подношений, мне пришла в голову мысль.

— Продолжай, Багой.

— Пророчица, Царь царей гневается на тебя, потому что на единственном из всех великих зданий Мемфиса, храме Исиды, не висят приветственные стяги в честь его приезда, а еще потому, что ни один жрец или жрица Исиды не бросали цветов под его победительные стопы. И сказал Ох, что, если бы не его клятва, которую он боится нарушить, он не оставил бы от этого храма и камня на камне, вырезал бы его жрецов, а Пророчицу отдал своим солдатам.

— Вот как? — равнодушно обронила я.

— Именно так, Пророчица. Однако благодаря клятве ты в безопасности, поскольку я то и дело напоминаю Оху о судьбе тех, кто оскорбил Небесную Царицу. Буквально сегодня утром я сделал это, когда он остановился и, глядя на не украшенные стягами стены храма, пробормотал что-то насчет мести.

— И что же было дальше, Багой?

— Ох рассмеялся и ответил, что богиню оскорблять не станет, а, наоборот, окажет ей честь. На третью ночь, считая от сегодняшней, в полнолуние, он устроит во внутреннем дворе этого храма грандиозный пир. Царь царей и его женщины усядутся на помосте, положенном на гробы фараонов Египта и членов их семей, которые вытащат из древних гробниц, с тем чтобы цари и царицы этой страны оказались как бы попранными его стопами. Помост сей будут поддерживать статуи богов, которым усопшие когда-то поклонялись. А перед ним персы зажгут свой священный огонь, и пламя его будет подпитываться останками жрецов и жриц египетских богов. Царь Ох облачится в одежды Осириса, и в конце пиршества из-за священной статуи богини Исиды, перед которой мы усядемся, появится она сама, в соответствующих одеяниях и со священными символами на голове, укрытая покрывалом, ведомая жрицами или женщинами из семьи персидского царя. Той богиней будешь ты, Пророчица.

— А что потом? — спросила я.

— А потом тебя выведут на помост, и там этот «новый Осирис» снимет с тебя покрывало и обнимет, приветствуя как свою жену перед всей компанией. Все это он проделает, дабы посмеяться над тобой, потому что убежден, будто ты жалкая старуха, скрывающая лысую голову и морщины: такая сплетня в ходу у персов.

Едва лишь я, Айша, услышала эти ужасные слова и представила, что меня ждет, постигнув сердцем всю глубину святотатства, на которое осмелился безумный царь, как в ужасе задрожала: да, казалось, что сами кости растаяли во мне, и я едва не упала со своего трона. Однако, собравшись с силами, спросила:

— Это все, Багой?

— Нет, Пророчица. На пиру я, как визирь и доверенный правитель подвластного Оху мира, должен прислуживать ему в роли виночерпия. Сначала жрецы Осириса и жрицы Исиды исполнят древние гимны о пробуждении Осириса в гробнице и воссоединении его со своей божественной супругой, а потом наступит мой черед — я вручу драгоценный кубок со священным вином Осирису-Оху, Царю неба и земли. Тот сделает из него «свадебный глоток» и, испив, выльет подонки тебе под ноги — или, точно не знаю, может быть, брызнет ими тебе в лицо... Нет, забыл... Сначала персиянки из царской семьи снимут с тебя покрывала, чтобы Осирис мог узреть свою давно потерянную невесту, а вся компания — позабавиться видом безобразной дряхлой старухи.

— Но тут выяснится, что никакая она не дряхлая старуха, а молодая красавица. И что будет дальше, Багой?

— Полагаю, Пророчица, Ох решит добавить Исиду к числу своих цариц, рассчитывая таким образом снискать поддержку египтян, если не их богов. О Пророчица, ты очень мудра, все это знают, но однажды ты совершила оплошность — когда не так давно протянула руку к скипетру Царя царей. Ох частенько вспоминал о красоте твоих рук и говорил, что больше всего на свете мечтает увидеть лицо той, кому они принадлежат. Быть может, Пророчица, он собирается удивить гостей неожиданным зрелищем.

— А если я откажусь участвовать в нем, что тогда, Багой?

— Тогда, поскольку указ законный и имеет целью оказать честь богине, клятва Царя царей потеряет силу. Затем этот храм Исиды будет разграблен и сожжен, как и все остальные, после чего жрецов его убьют, если они не принесут жертвы священному огню, а жрицы отправятся в рабство или найдут себе кров под пологами солдатских шатров и персидских семей.

— Багой, — сказала я, поднявшись с трона и возвышаясь над евнухом, — знай, что проклятие Исиды висит над твоей головой. Подскажи мне, как избежать этой беды, или ты умрешь — не завтра и не в следующем году, но тотчас. Как именно — не имеет значения, но ты умрешь; что же до остального, то разве одни сидонцы могут поджигать свои храмы и погибать в их огне?

Он весь съежился и с несчастным видом ответил:

— Я ждал таких слов, Пророчица, и, не будь я готов к ним, никогда бы не вошел в ворота храма один. Разве я не сказал тебе, что на этом пиру буду царским виночерпием? Так вот, — евнух перешел на шепот, — личный лекарь царя, которого я подкупил, смешает свадебное вино, так что жизнь Оха у меня в кулаке, к тому же охрана и военачальники — мои слуги, знать присягнула мне, и час, которого я ждал долгие годы, наконец настает. Госпожа, ты не единственная, кто мечтает отомстить Оху.

— Прекрасные слова, — кивнула я. — Но как знать, что ты и впрямь исполнишь свой замысел? В Египте Багоя наградили прозвищем Царский Лжец.

— Клянусь Исидой! Если я подведу тебя, пусть Пожиратель заберет мою душу!

— И я, Уста и Оракул Исиды, тоже клянусь ее именем: если ты подведешь меня, я заберу твою кровь. Не думай, хоть я и умру, останется немало тех, кто отомстит за меня, и кинжал или стрела одного из них настигнет твое сердце. Ну а если и они промахнутся, тогда тебя покарает уже сама богиня.

— Я знаю это, Пророчица, и не подведу тебя. От содержимого кубка Царя царей станет клонить в сон. Да, новый Осирис вернется в свою гробницу и крепко заснет, но не в объятиях Исиды.

На несколько мгновений между нами воцарилось молчание, после чего я наконец сделала евнуху знак удалиться.

Настала ночь пира, и все было готово. Я не доверяла Багою и поэтому придумала план — превосходный и в то же время страшный. Я решила совершить жертвоприношение, щедрое и кровавое, принести всех участников празднества — да, всех разом: Царя царей с его женщинами, военачальниками, казначеями, советниками и гостями — в жертву разгневанным богам Египта, а если им потребуется проводник по дороге в ад, заодно убить и саму себя вместе со своими слугами.

Под залом храма, в котором Ох велел провести пир, находился просторный подвал, где хранили запасы масла и прочего на случай тяжелых времен — неурожая либо мятежа. Так вышло, что подвал сей был забит доверху, поскольку в те тревожные годы мы в храме каждый день ожидали осады. Помимо этого, там веками прятали в большом количестве свитки исписанных папирусов; немалые запасы битума, который используют при бальзамировании; штабеля гробов, приготовленных живущими, дабы принять их тела в конце пути, и, наконец, сотни связок сухого тростника, которым устилали внутренние дворы храма. Оставалось лишь впустить воздух, который бы позволил разыграться пламени, и поставить в подвал надежного человека со скрытой до поры до времени зажженной лампой, дабы он по моему сигналу сунул ее в пропитанный маслом тростник и бежал.

Мне повезло, и такой человек по воле случая оказался рядом — старая женщина царских кровей, на протяжении семидесяти лет верно служившая жрицей в этом храме.

В ту самую ночь я созвала всех жрецов и жриц в святилище под крылами Исиды. Я поведала им о том, как намереваюсь вычистить грязь человеческую, отомстить разрушителям-персам, отправив всю их компанию за край света — в вековечные погибельные челюсти Пожирателя.

Братья и сестры по вере выслушали меня и склонили укрытые капюшонами головы. Затем один из них, старый жрец, спросил:

— Ты приказываешь нам, чтобы мы вкусили огня вместе с этими свиньями? Если так, то мы готовы.

— Нет, это не приказ, — ответила я. — Потайной ход, что идет от алтарной стены разрушенного храма Осириса, будет открыт, по нему в давние времена святую статую Осириса выносили на большой праздник Воскрешения, чтобы возложить на грудь Исиды. Как только займется огонь, вы должны бежать этим ходом; я тоже постараюсь спастись, если удастся. Если же я не приду, знайте — меня призвала богиня. За храмом Осириса, на ступенях, что спускаются к воде, будут ждать братья нашей веры, держа наготове лодки. В темноте и суматохе лодки сии незамеченными проследуют вниз по Нилу, к тайной обители, называющейся Исида-в-Камышах, где давным-давно, как гласит легенда, богиня нашла сердце Осириса, спрятанное Тифоном. Эта обитель стоит на острове, на который не осмеливается заглядывать никто, даже персы, потому что он охраняется призраками умерших или духами, присланными из подземного мира в образе языков пламени. Плывите на остров и там затаитесь, пока не услышите волю Исиды, а будет сие совсем скоро, верно вам говорю.

В сумраке святыни, оживляемом единственной лампой, они еще раз склонили головы в капюшонах. Старый жрец проговорил:

— Велико и достойно деяние, что нам предстоит. Несомненно, песнь о нем откликнется эхом в чертогах небесных и боги отметят величие нашего подвига, своими руками возложив венки славы на наши головы. Однако, прежде чем поступит приказ, о ниспосланная Небесами Пророчица, давай попросим Царицу Бессмертную, пусть даст нам знак, что это ее повеление.

— Будь по-твоему, — ответила я. — Дождемся знака.

И вот в темноте мы приступили к тайному обряду: взявшись за руки перед богиней, запели гимн, кланяясь и раскачиваясь, плача и молясь, прося дать знак нам, готовым умереть за то, чтобы ее величие вовек сияло звездным светом.

Но знака не было.

— О божественная Пророчица, Оракул Исиды, — сказал мне старый жрец, — этого недостаточно. Однако в сердце своем ты хранишь невыразимые Приказы, Заповеди Силы, Заповеди Раскрытия Уст Божественных, произносить которые дозволено лишь в самом крайнем случае. Известны ли тебе эти слова?

— Они мне известны, — не стала скрывать я. — Передал их мне Нут, когда посвящал меня в жрицы, и передал под Семью Проклятиями: коли слова те будут использованы недостойно, семь ужасных существ, с раздвоенными копытами и львиными гривами, змееголовые и огнедышащие, будут преследовать душу изменника от звезды к звезде, пока не канет та в черную бездну Вселенной и не похоронит ее Время. А теперь преклоните колена, и опустите голову, и заткните уши, пока звучат они! И лишь затем вновь откройте уши и внимайте.

В два ряда жрецы и жрицы стали на колени, и я, Оракул, наделенная властью моей Владычицы, отважилась приблизиться к ее священной статуе, слабо мерцающей над нами в темноте зала. Да, я решилась на это, не зная, что сейчас произойдет. Я взяла украшенный драгоценностями систр, положенный мне по чину; я приложила его к губам богини, затем легонько встряхнула, и его колокольчики зазвенели перед лицом Исиды; я обняла ноги богини и поцеловала ее стопы.

Затем я поднялась и прошептала ей на ухо ужасные Слова Силы, которые даже сейчас, спустя много веков, не осмелилась бы отыскать в лабиринтах памяти. А затем возвратилась к коленопреклоненным единоверцам, дала им знак открыть уши и, сложив на груди руки и опустив глаза, принялась ждать.

Вскоре по залу прошелестел едва уловимый шум — словно от крыльев, и холодным ветром повеяло на нас; затем вдруг зазвучал голос моего наставника Нута, святейшего из жрецов. И вот что сказал голос тот:

«Исполни! Таков приказ! Действуй и ничего не бойся!»

— Вы услышали? — обратилась я к жрецам и жрицам.

— Мы услышали, — откликнулись они.

— Чей голос это был? — спросила я.

— Голос Нута, святейшего из жрецов, покинувшего нас, — ответили они.

— Этого достаточно? — вопросила я.

— Да, достаточно, — хором сказали они.

И я, торжествуя, удалилась: Нут, говоривший своим, человеческим голосом, дал мне знак: теперь я знала наверняка, что старец по-прежнему жил на этой земле и что Небесам было угодно изложить свой приказ его устами.