Глава XIII.
БЕСЧЕСТЬЕ ФАРАОНА

Я и не видела, как уходили фараон и его дочь, но, когда они отбыли, я попрощалась с Филоном, еще раз сердечно поблагодарив отважного моряка, и в награду за все им сделанное призвала на него благословение богини, которое капитан принял, преклонив колени. После этого он поднялся и поклялся впредь верно служить мне, сказав, что, пока жив, поспешит хоть с края света, дабы выполнить мою волю. Также он сообщил мне несколько тайных способов, как я могу позвать его.

Мы распрощались на некоторое время, однако Филон ушел не с пустыми руками: из тех драгоценностей, которыми Теннес буквально заваливал меня и которые почти случайно сохранились во время моего бегства, я выбрала достаточно ценные и вручила ему в качестве подарка от богини. Так мы расстались, но отнюдь не навсегда, в чем оба были уверены.

Как только стало известно о нашем возвращении, жрецы и жрицы Исиды потекли к пристани торжественной процессией, распевая священные гимны. Они провели нас вместе с большинством членов команды «Хапи», которые принадлежали к нашему братству, по улицам Мемфиса к храму Исиды. Я заметила, что одного человека не хватает, и спросила у Нута:

— А где же Калликрат?

Старец улыбнулся и ответил:

— Думаю, его забрали во дворец фараона, чтобы там ухаживать за ним, пока он полностью не оправится от ран. Быть может, еще какое-то время Калликрат продолжит играть роль воина, ибо так предопределено свыше. Однако не бойся, дочь моя: те, на чье чело возложила руки Исида, в конце концов, в жизни или в смерти, должны вернуться к ней. Они словно соколы на лесе, которая хоть и тянется, однако порваться не может.

— Да, — ответила я, — в жизни или в смерти. — И больше о Калликрате не спрашивала.

В разгар празднований по случаю нашего благополучного возвращения мы подошли к городскому храму и принесли подношения. Именно здесь я повесила все драгоценности Теннеса, за исключением тех, что подарила Филону, на алебастровую статую богини в ее святилище, куда могли заходить только я и Нут. Здесь же Исида тайно дала мне знать, что подношение приняла: когда мы стояли вдвоем перед статуей богини в этом священном месте, Нут впал в транс и говорил со мной голосом Исиды. И вот какое божественное послание мне слетело с губ старца:

— Дочь моя! Я, твоя духовная мать, чуткая сердцем, знаю обо всем, что ты претерпела, и обо всем, что тебе еще предстоит испытать. И хотя наступают варвары, и богов Египта сбрасывают на землю, и руины покрывают землю, и ты вскоре останешься в одиночестве, — пребывай здесь до тех пор, пока не получишь мой приказ уехать. От имени своего и от имени Того, Кому под именем Исиды я служу, клянусь, что ни малейшего вреда не будет нанесено ни тебе самой, ни месту, где ты пребываешь, ни тем слугам моим, что останутся с тобой. Итак, наберись терпения, жди моих приказов и исполняй их, делая то, на что я тебя вдохновляю, дабы обрушить месть богов на этих нечестивых псов, которые оскверняют наши святыни.

Так говорил Нут, когда на него снизошло озарение, сам не ведая, что передал мне, пока я все ему потом не повторила. Старец доверчиво выслушал и сказал, что мне следует исполнить волю Исиды.

— Даже если на некоторое время меня и заберут от тебя, а это не исключено, и ты останешься одна, без друзей, все равно прошу тебя повиноваться беспрекословно. Случись такое, не думай, что я умер, я обязательно вернусь в свой дом и в свою страну, а ты непременно дождись от меня весточки. И тогда сделай все, о чем попрошу, хотя сейчас я и не знаю, о чем именно стану просить тебя.

Так говорил торжественно Нут, и я склонила голову и спрятала его слова в сердце своем...

Началась война. Последняя война Египта за свое спасение. Фараон Нектанеб, побуждаемый и вдохновляемый губительным Демоном, отверг помощь опытных военачальников и объявил себя главнокомандующим египетскими армиями — и это Нектанеб, которому едва хватало ума командовать стражей гарема. Поначалу Демон тот хорошо служил ему, поскольку в Трясине, как называли в Египте несколько подсохших заливов, составлявших огромное Сербонийское болото, Ох попал в западню и потерял много тысяч воинов: все они утонули или оказались заколоты копьями. Но силы персов были неисчислимы, и пришли другие армии. Осажденная крепость Пелусий некоторое время держалась в одиночку против Никострата Аргосского, что командовал в войске Оха греческими наемниками, — этот исполин обладал силой Геракла и, как Геракл, шел в бой с огромной дубиной в руке, набросив на плечи львиную шкуру. Клений с острова Кос, тот самый греческий капитан, что присутствовал на пиру, когда меня отдали Теннесу, и которого мысленным взором увидела я тогда мертвым, лежащим на куче трупов, атаковал Никострата и пал в жестокой схватке, а с ним полегли и пять тысяч его людей. Так исполнилось мое пророчество.

А вскоре Демон покинул фараона, прихватив с собой его сердце, ибо внезапно Нектанеб перестал быть мужчиной: в одночасье сделавшись трусом, он бежал в Мемфис, бросив на произвол судьбы свой флот и города с их гарнизонами.

Слухи распространялись быстро. Рассказывали, что города пали один за другим: какие-то были взяты штурмом, некоторые сдались сами. Говорили, что Ох поклялся сжечь Мемфис, а следом — Фивы, схватить Нектанеба и зажарить его живьем на алтаре бога Птаха здесь же, в Мемфисе, или же заставить его биться со священным быком Аписом, после того как зверя специально разъярят горящими дротиками. Ходили слухи, будто египтяне, глубоко возмущенные тем, что фараон бросил войско, решили сами схватить его и выдать Оху в обмен на мир. Толпы народа собирались и текли по улицам Мемфиса, выкрикивая проклятия в адрес Нектанеба, или же роились, как пчелы, вокруг алтарей, в отчаянии моля о помощи, — да-да, вокруг ими же забытых алтарей древних египетских богов.

Затем в нашем храме вдруг появилась Аменарта: принцесса искала тут убежища. Ох якобы заявил, что не тронет храмы Исиды, ибо она есть Мать всего сущего на земле и ее трон — луна, а муж ее Осирис-Ра есть Отец Огня, которому персы поклоняются. А еще он вроде бы добавил, что поступит так еще и потому, что некая жрица этой богини оказала ему большую помощь в войне с Египтом, — слова, которые немало меня удивили.

Чуть позже Калликрат вернулся с войны в Дельте, где, как я узнала, он вновь отличился, отважно сражаясь. Он сам поведал мне, что бился один на один против исполина Никострата и ранил его, но не сумел довести дело до конца, поскольку другие воины бросились вперед и разделили их. Калликрат рассказал, что гигант сей поистине страшен и, когда огромная дубина взлетала над головой Калликрата, он впервые в своей жизни крепко испугался. Тем не менее храбро поднырнул под державшую дубину руку и ранил Никострата в плечо.

Война та была проиграна, а его собственная военная служба на этом закончена: Калликрат вновь облачился в мантию жреца Исиды. Поэтому в нашем храме, отправляя службу перед алтарями, стояли рядом Аменарта, принцесса Египта, и Калликрат, жрец Исиды.

Часто я, Айша, сидела на троне, положенном мне как первой после старца Нута, и наблюдала за этими двумя из-под своего покрывала, в то время как они умащали миррой статую богини или исполняли дуэтом священные песнопения Исиде. И неизменно они оказывались совсем рядом, словно некая сила принуждала их к этому; и всякий раз взгляды их, словно ненароком брошенные друг на друга, встречались, расходились и встречались вновь; и всякий раз, якобы по воле случая, одежды одного задевали одежды другого или же руки их как бы ненароком соприкасались. Все эти детали я подмечала молча, гадая, какое наказание ниспошлет богиня этой красивой паре, осмелившейся осквернить ее святилище мирской страстью. О, я строила тогда самые различные предположения, однако мне и в голову не приходило, каким будет то наказание и чьей руке предначертано обрушиться на них.

Наконец явился сам Нектанеб. Огромные глаза фараона полнились ужасом, и тучное тело его было изнурено горем и бессонницей. Он искал встречи со мной.

— Пророчица, — заговорил фараон, — все пропало! Артаксеркс Ох наступил мне на шею. Я бегу искать убежища под сенью крыльев Исиды, позволь мне укрыться у тебя, о Исида, сошедшая на землю. Помоги мне, Дочь Мудрости, потому что мой Демон покинул меня и если вообще вернется, то лишь затем, чтобы насмехаться и нашептывать всякие глупости.

— Какие удивительные слова! — ответила я с презрением. — Очень странно слышать подобное от фараона, который позволил Пророчице стать презренной женщиной, собственностью служившего Ваалу царя; от фараона, бросившего армию и сейчас пытающегося спасти лишь свои сокровища и собственную жизнь.

— Не кори меня! — взвыл он. — Судьба обошлась со мной слишком сурово, и с тобой однажды тоже может случиться такое... Ведь поначалу-то все шло хорошо. В былые годы я бил персов, я строил храмы богам. Но затем Фортуна вдруг спрятала свое лицо, и теперь... и теперь!..

— Да, о падший фараон, — кивнула я. — Но почему же Фортуна прячет от тебя свое лицо? Я скажу тебе, кому она открыла его. Все произошло потому, что хоть и строил ты храмы богам, однако лгал им. Тайно, следуя совету своего Демона, устраивал кровавые жертвоприношения Ваалу, Астарте и греческой Афродите. Нет, не пытайся отрицать, потому что я знаю все. Наконец, в довершение своих преступлений ты отдал меня, верховную жрицу Исиды, человеку низкому, у которого руки были по локоть в крови, Теннесу, принесшему собственного сына в жертву идолам. Тебе известно, что случилось с Теннесом, который силой увез меня. А теперь скажи, что произойдет с тем, кто продал меня, о Нектанеб, уже более не фараон?

Договорив, я подумала, что теперь он наверняка убьет меня, однако мне было все равно. Потому что сердце мое страдало и болело по многим, очень многим причинам. Но Нектанеб, как побитая шавка, лишь съежился у моих ног, умоляя простить его, умоляя перестать хлестать его словами и дать ему совет. Я слушала, и жалость все больше овладевала мной: в глубине души я всегда была женщиной сострадательной, хотя и поборницей справедливости и ненавистницей предателей.

— Слушай, — наконец произнесла я. — Если Ох найдет тебя здесь, о падший фараон, то сначала потешится над тобой вволю, после чего замучает до смерти. Я слышала, что он собирается с тобой сделать. Персидский царь устроит над тобой судилище, положит связанным на пол и поставит свои сандалии прямо тебе на лицо. Затем велит принести в жертву огню, которому сам поклоняется, одну за другой статуи египетских богов, предварительно плюнув на каждую. И наконец, прикажет привести священного быка Аписа, чтобы тот забодал тебя до смерти, или же велит привязать тебя к алтарю в храме Птаха и там предать медленной и мучительной смерти.

Услышав эти слова, Нектанеб так разрыдался, что я подумала, что он вот-вот лишится чувств. И тогда я сказала ему:

— Я укажу тебе путь, с помощью которого, хотя и разбитый и опозоренный, сможешь ты вновь обрести славу, о которой будут рассказывать из поколения в поколение. Пока еще есть время, созови людей. Отправляйся в храм Амона-Ра, небесного повелителя Египта. Встань перед его гробницей и покайся в своих грехах — да так, чтобы слышали все. Затем там же, у всех на глазах, убей себя, сперва помолившись Амону и всем богам, дабы приняли они твою жизнь в жертву и спасли Египет и его народ, на чью голову ты, ненавидевший богов, навлек все эти беды. Тем самым ты заставишь персов и весь мир изумиться, и повсюду люди станут говорить: мол, будучи проклятым и ненавидимым, Нектанеб все равно велик; тем самым, возможно, ты отвратишь гнев Небес от вероотступников-египтян.

Искорка гордости сверкнула в его глазах, потускневших от слез. Нектанеб с усилием поднял голову, словно та по-прежнему ощущала тяжесть символов великой власти — серег, золотого урея и двойной короны. Ненадолго он вновь стал таким, как в былые времена, когда после первой победы над персами проводил в Саисе смотр своей славной армии и упивался фимиамом приветственных криков; да, в эти мгновения Нектанеб выглядел, наверное, так же, как некогда великий Тутмос и гордый Рамзес — фараон, царь всего подвластного ему мира.

— Да, будет правильно умереть так, — пробормотал он. — Очень, очень правильно. И тогда, быть может, боги, которых я предал, простят меня, те древние боги, перед которыми тридцать династий упомянутых в летописях царей преклоняли колено, и те, что существовали еще до них несчетные поколения. Да, тогда, быть может, великие предки-фараоны не повернутся ко мне спиной и не плюнут в меня, когда я присоединюсь к ним за столом Осириса. Но, Пророчица... — Тут Нектанеб вновь понурил голову, и выпуклые, как у краба, глаза его завращались, а голос упал до шепота. — Пророчица, я... У меня не хватит духу.

— Почему же, Нектанеб?

— Да потому, что... О, потому что много лет назад я вступил в сговор с некой Силой из подземного мира, Демоном, если позволишь, ну, или неким злым духом, который приходит незнамо откуда и живет незнамо где. Видишь ли, он стал постоянно являться мне. Демон сей пообещал мне славу и успех, если я принесу ему в жертву... нет, я не скажу, чем именно пожертвовал, но прежде у меня был сын, да, как и у Теннеса, у меня был сын...

Тут я, Айша, содрогнулась, затем жестом велела ему продолжать.

— По условиям той сделки я, дабы радовать свой народ, мог строить храмы богам, но оговоренными способами я должен был также и осквернять их там, прямо в этих святилищах. И я... Да, я осквернял богов, и всякий раз, когда жрец согласно обряду одевал меня в облачения тех богов, мыслями и словом я поносил их. Но одну богиню наш уговор не затрагивал: мой Демон предупредил меня, что она слишком сильна для него и оскорблять ее ни в коем случае нельзя. — Тут Нектанеб умолк.

— Уж не Исиду ли он имел в виду? — спросила я.

— Да, Пророчица, имя ее Исида, поэтому я никогда не осквернял святыни этой богини и лишь ей одной возносил в своем сердце молитву. Итак, пока все шло хорошо и я собирал мощные армии и копил огромные богатства. Я тысячами нанимал греков сражаться за меня, я заключал союзы со многими царями и был уверен, что вновь разобью персов и сделаюсь владыкой мира. Затем настал недобрый час того проклятого пира, на который тебя, Уста Исиды, позвали пророчествовать, и ты в каком-то необъяснимом порыве вдруг обнажила свою красоту перед царем Сидонским, а я, позабыв, кому ты служишь, отдал тебя Теннесу и тем самым вызвал гнев самой Исиды.

— Разве я не предупреждала об этом тебя, Нектанеб? И разве не говорил тебе то же самое святой Нут?

— Да, меня предупреждали, но в трудную минуту я решил рискнуть или, может... просто забыл. И вот с того самого момента все стало рушиться, словно за мной принялся день и ночь охотиться титан, которого никому не одолеть.

— Да, Нектанеб, и имя тому титану — Исида.

— Я совершал ошибку за ошибкой, — продолжил фараон. — Я доверился Теннесу, а он предал меня. Демон посоветовал мне отстранить от командования греческих военачальников и лично возглавить армии, и сначала пришла победа, но затем последовало поражение. Возможно, удача вернулась бы ко мне, но тут неожиданно мне изменило мужество. Словно стоял себе храм, стоял, и вдруг стены его подмыли подземные воды. И храм рухнул: в одно мгновение его гордые пилоны, его стройные высокие колонны, его величественные мощные стены, украшенные надписями о славных деяниях, обрушились, сделавшись бесформенной кучей, покрытой пылью позора. Я погиб, о Пророчица. Я — то, что ты видишь, я мерзкое ничтожество, раненый червь, вертящийся в черной грязи отчаяния. И это я, человек, который прежде был фараоном.

Вновь я, Айша, почувствовала укол жалости и ответила:

— Все еще остается путь, что я указала тебе. И пока мы живы, хотя темно наше прошлое и черны дела наши, Покаяние всегда возможно, иначе для человека грешного не существовало бы надежды. Кроме того, Покаяние, если оно искреннее, несет Исправление, и эта богорожденная пара, стремящаяся вверх рука об руку, через суровые утесы, через болота и стремнины, через непроходимые чащи и заросли терновника, ослепшая от слез и сгустившейся тьмы отчаяния, — о, она способна наконец узреть милые очертания Прощения, сверкающего перед нею, как священная заря, никогда прежде не поднимавшаяся над миром. А потому, о Нектанеб, прислушайся к той, которая говорит не голосом собственной неблагоразумной плоти, но голосом пребывающего в ней духа Исиды. Отправляйся в храм Амона и там, на глазах своего народа, покайся в своих грехах и упади, жертвуя собой, на собственный меч. Самоубийство — грех, но бывают случаи, когда продолжать жить есть грех еще более тяжкий, ибо лучше умереть ради других, чем дорожить своим зловонным дыханием, их отравляющим.

— Ты советуешь умереть мне, Пророчица... Повторяю: у меня не хватит духу. Ведь когда я умру, то попаду в лапы к Демону. Таков был наш договор: при жизни он дает мне успех и славу, а взамен я, после смерти, должен отдать ему свою душу.

— Вот как? Что ж, сделка сия известна давно и стара, думаю, как мир. Каждому человеку на жизненном пути приходится давать этот обет либо отказываться от него. Однако мой совет остается прежним. Демон нарушил свою клятву: где они сейчас, твои успех и слава, о Нектанеб? Поэтому он не может требовать, чтобы ты выполнил свою часть сделки.

— Нет, Пророчица, — запричитал Нектанеб. — Он не нарушил договор. С самого начала Демон говорил мне, чтобы я не причинял никакого вреда Матери Исиде, поскольку Небесная Царица более могущественна, чем все обитатели ада, и ее Слово Силы пронзит и иссушит его, как раскаленный докрасна меч, и, разрубив паутину злых чар, обратит его клятвы в ничто, а с ними — и меня самого. И сейчас паутина разрезана, и я, лживое насекомое, выпал из нее туда, где порожденный адом паук сидит в своем логове. Пророчица, собственными глазами видел я огненные орбиты его глаз, я видел его чудовищное рыло и клыки, как зубы у крокодила, я видел его огромные волосатые лапы и острые когти, выпущенные, чтобы сцапать меня, и я говорю тебе, что не могу покончить с собой, иначе попаду в челюсти Пожирателя и сгорю дотла в его огненном чреве. О, хоть и я грешил против тебя, но ты ведь женщина добрая и сострадательная, так научи меня, как спасти свою жизнь!

Слушая мольбы этого труса, не осмеливающегося взглянуть разгневанным богам в лицо как мужчина и сказать, как должна говорить великая душа: «Я глубоко заблуждался и грешил, о боги! Я раскаиваюсь, простите меня великодушно или же убейте мою душу и положите всему конец», я почувствовала, как жалость оставила меня и на смену ей пришли другие чувства — презрение и гадливость.

— Те, кто останутся в живых, когда персидские псы возьмутся преследовать их по пятам, должны бежать очень быстро и очень далеко, Нектанеб. О, им придется мчаться, словно оленю, к которому посреди пустыни близко подобрались охотники. Путь вверх по Нилу свободен, Нектанеб, ибо персов там пока еще нет. Раз не можешь умереть, ступай этой дорогой и живи.

— Ну конечно, — подхватил он, едва дослушав меня. — Почему бы и нет? У меня еще сохранились несметные богатства, ведь много лет я копил на черный день, разве можно полностью доверять какому-то Демону, верно? В обмен на золото я могу купить себе на юге друзей; я сумею основать другую империю совместно с эфиопами или же с народом Земли Пунт. Думаешь, я сумею спастись, Пророчица?

— Не знаю, — ответила я. — Мне лишь известно, что смерть быстра и неутомима, она берет нас измором и в конце концов всегда догоняет даже самого быстроногого беглеца.

Я произнесла это зловещим тоном, припомнив вдруг свое видение и в нем — подобострастного раба, в прежние времена фараона, ныне пресмыкающегося передо мной, и вновь узрела, как обвивала его шею и душила веревка, а чернокожие дикари насмехались над ним. Однако я умолчала об этом, лишь добавила:

— Если тебе угодно отправиться на юг, Нектанеб, не будешь ли ты так добр захватить с собой и свою красавицу-дочь, принцессу Египта Аменарту?

— Нет, — резко ответил он. — Я не возьму дочь, поскольку час за часом она бичует меня своим ядовитым языком, упрекая за падение. Пусть Аменарта переждет лихие времена здесь, под священным покрывалом Исиды. Но почему ты просишь об этом, Пророчица?

— Все дело в Исиде. Видится мне, принцесса добивается благосклонности некоего жреца, давшего обет Исиде, а богиня не любит, когда присягнувшие ей служители бросают ее ради смертной женщины.

— Что за жрец? — вяло поинтересовался мой собеседник.

— Грек по имени Калликрат.

— Я знаю его, Пророчица. Красавец, ну прямо как их греческий Аполлон. Храбрец к тому же, который хорошо послужил там, на болотах, сразившись с персидским полководцем-гигантом и ранив его. Помнится, в прошлом, прежде чем сделаться жрецом, он был командиром моей стражи, и тогда с ним еще приключилась какая-то напасть, но вот что именно стряслось, я позабыл. Помню лишь, что Аменарта потом хлопотала за него. Не беспокойся, Пророчица, коли этот Калликрат обидел тебя, остались еще люди, повинующиеся моей воле. Одно твое слово — и он будет убит. Забирай его жизнь, и да прольется его кровь к твоим ногам. Я тотчас отдам приказ, если ты скажешь мне, что нечестивец поносил богиню или разгневал тебя, ее жрицу! — И Нектанеб уже приготовился хлопнуть в ладони, вызывая посланцев смерти.

Выбросив вперед руку, я помешала ему и сказала:

— Нет, ничего подобного Калликрат не делал. Этот воин-жрец добрый слуга Царицы Исиды, более того, он храбро бился за меня на море. Он не умрет из-за такого пустяка. Однако вновь прошу тебя, Нетканеб, забери с собой принцессу Аменарту, когда отправишься на юг со своим богатством.

— Хорошо, — устало кивнул он. — Раз такова твоя воля, я возьму с собой Аменарту, если она согласится, но тогда не будет мне от нее покоя.

И он ушел, смиренно поклонившись мне, — так распрощалась я с Нектанебом, последним фараоном Египта. Я глядела ему вслед и гадала, правильно ли поступила, запретив убивать Калликрата. Мне вдруг пришло на ум, что гибель грека избавит меня от многих бед. Почему бы ему и не умереть, как умерли другие, согрешившие против богини? Ответ созрел в моем сердце: «Калликрат согрешил, и не только против богини, но также и против меня — предпочтя мне другую женщину».

И тогда я поняла правду. Моя восставшая плоть мечтала о том, что дух отвергал. Мой дух был далек от этого мужчины, однако плоть моя стремилась быть с ним рядом. Да, она говорила: «Пусть лучше Калликрата убьют, чем он достанется другой», дух же отвечал: «Что делать ему рядом с женщиной, чья душа стремится к высшему? Пусть Калликрат идет своим путем, а ты иди своим. Но самое главное, Айша, не марай руки его кровью».

И я отпустила Калликрата, не ведая, что в книгах Судьбы уже записано: мне суждено не просто запачкаться его кровью, но погрузиться в нее по горло. Да, в тот день я спасла Калликрата от меча Нектанеба и отпустила восвояси, решив впредь никогда больше не думать о нем.

Однако вышло так, что Судьба сыграла со мной злую шутку. Назавтра я сидела в сумраке внешнего двора нашего храма и молила богиню избавить от терзаний мое измученное сердце, ибо, увы, как ни старалась я скрыть это, сердце мое страдало. И вот пришел жрец в белой мантии, явился Калликрат собственной персоной, но совсем не похожий на того славного греческого воина, что отражал атаки на «Хапи» или бился в поединке с гигантом Никостратом. Нынче золотистые кудри его были полностью сбриты, а лицо побледнело от скудной пищи, ибо лишь фруктами и водой обязаны питаться присягнувшие Исиде. Да, пищи сей было вполне достаточно для меня, едва прикасавшейся к другой еде, или же для старого Нута. Но мог ли довольствоваться этим высокий крупный мужчина, до недавнего времени бывший воином? И даже выражение его лица стало иным — на нем будто отражалась некая душевная борьба.

Калликрат прошел, не заметив меня, приблизился к статуе богини, опустился перед ней на колени и принялся искренне молиться — быть может, просил даровать ему помощь и благословение. Наконец поднявшись, он еще раз прошел мимо меня — я увидела, что его серые глаза полны слез, и мне страстно захотелось утешить его. Также я разглядела, что он по-прежнему носит на пальце мой подарок — перстень-талисман.

Калликрат вышел, направляясь через украшенный колоннами внутренний двор к концу крытой галереи. Из этой галереи вдруг появилась женщина — смуглая и прекрасная Аменарта. Разглядеть ее не составило труда: не знаю почему, но в тот день она сняла покрывало Исиды и облачилась в пышный наряд принцессы — чересчур откровенный, поскольку он слишком обнажал ее прелести, и, неподобающе роскошный, на густых черных волосах сверкал золотой венец с царским уреем, а на руках и груди искрились самоцветами браслеты и ожерелья.

«Встреча их не случайна», — подумала я.

И ошиблась: завидев принцессу, Калликрат вздрогнул и повернулся с явным намерением бежать, прикрыв ладонью глаза, словно боялся ослепнуть от ее красоты. Аменарта подняла лицо, как бы в мольбе, которой он не услышал, а затем схватила его за руку и потянула в тень галереи.

Там они оставались довольно долго, поскольку в этот час в храме было безлюдно: никто не нарушал их уединения. Наконец оба появились из галереи, выступив на свет, и я увидела, что руки принцессы обвивают Калликрата и голова ее покоится у него на груди. Наконец они разделились. Аменарта опять исчезла в тени и удалилась восвояси, тогда как Калликрат принялся мерить шагами двор, бормоча что-то себе под нос, как человек, не отдающий себе отчета в собственных действиях.

Я покинула укрытие и подошла к греку со словами:

— Вижу, ты встревожен, жрец. Быть может, богиня отказывается внять твоим молитвам? Быть может, ты устал от них и хочешь вновь выступить в роли великого воина, как делал сие на борту «Хапи» или совсем недавно на северных топях? Коли так, ты опоздал, жрец, потому что Египет пал и все кончено. Если только ты, по примеру Ментора и многих других соотечественников, не продашь свой меч Оху Артаксерксу.

— Да, Пророчица, — ответил он. — Египет и впрямь погиб, что, впрочем, меня, грека, не слишком печалит, но и я тоже погиб, влекомый злым роком.

— Расскажи мне об этом, если тебе угодно. Или промолчи, коли хочешь, о жрец. Но знай: тем, что слышит Пророчица, она делится с одной лишь Вселенской Матерью.

Сказав сие, я повернулась и направилась обратно в тень храма, где прислонилась к колонне, — помню, что на ней был высечен бог мудрости Тот, взвешивающий сердца перед Осирисом. Я стояла и ждала, пойдет ли Калликрат за мной или отправится восвояси.

Недолго поколебавшись, он наконец подошел и хрипло проговорил:

— Пророчица, я говорю под сенью крыл Исиды, зная, что услышанные тобою признания не могут быть никому открыты. Однако говорить мне трудно, поскольку вопрос сей затрагивает интересы женщины, да если уж на то пошло, то и твои собственные тоже, моя святейшая Пророчица.

— У меня нет интересов собственных, ибо все во мне принадлежит Исиде, — отрезала я.

— Пророчица, тебе, полагаю, известно, что много лет тому назад случилось мне полюбить девицу царской крови, стоящую много выше меня в обществе, и, кажется, она тоже полюбила меня. Наша страсть обернулась тем, что я обагрил кровью руки родного брата, как ты тоже знаешь. Я бежал к богине, ища примирения и прощения, потому что во мне, думал я, жили два человека: один — в моем теле, второй — в душе моей.

— Как и в большинстве обитателей подлунного мира, — заметила я со вздохом.

— Меня воспитывали как солдата, я происхожу из народа воинов, из семьи мужчин благородной крови, приятных ликом и безрассудно отважных, — таким прежде был и я сам, хотя мало кто, увидев меня в нынешнем моем одеянии, догадается об этом.

— Я видела тебя в доспехах и могу догадаться, — ответила я с легкой улыбкой.

— Тот самый я-солдат, Пророчица, был таким же, как и все мои ровесники. Я кутил и веселился, я преклонял колено перед Афродитой, любил женщин и был любим на час. Затем в поисках продвижения по службе я вместе с братом поступил на службу к фараону... Дальнейшее тебе наверняка известно.

Я кивнула, и он продолжил:

— В поисках искупления я прибыл на остров Филы, где исповедовался и принес первые клятвы. Ночью меня привели в святилище к алтарю, чтобы я увидел образ богини, и оставили там одного. Я увидел тот святой образ в полумраке... О! До чего же она была восхитительна!

Тут я вздрогнула и пристально вгляделась в лицо Калликрата, гадая, как много он знает или о сколь многом догадывается.

— Не знаю даже, как объяснить... Что-то вдруг словно бы снизошло на меня, Пророчица, потому что в то мгновение я узрел ее, которую боготворила душа моя; ее, с которой она должна была соединиться. Все было так, словно в памяти моей воскресло воспоминание, прилетевшее издалека, и одновременно зажглась надежда. Та Сила, что овладела мной, заставила меня склонить голову, для того чтобы поцеловать образ богини и тем самым поднести в дар ей свою душу. Богиня также склонила голову, и наши губы встретились, и... О, ее губы напоминали губы земной женщины, только были слаще, много, много слаще....

— Владычица Исида способна предстать в любом образе, жрец. Однако не думай, что она забывает о даре, который ей было угодно принять. С того момента ты дал обет и поклялся вечно служить ей, и, бесспорно, настанет день, когда она в том или ином образе востребует тебя... если ты останешься верен ей, о жрец.

— С тех пор минули годы, — продолжал Калликрат. — Я оставался верен Исиде. Судьба привела меня сюда, в Мемфис, и в этом храме я увидел тебя, святая Пророчица, и научился поклоняться тебе издалека, не телом, но духом, поскольку для меня ты была и есть та, кого чернь называет Исида, сошедшая на землю, и тот образ твой навсегда запечатлен в моей памяти, такой же, как сейчас, образ божества, чьи губы встретились с моими в храме на острове Филы. Быть может, сама ты об этом не ведала, но я всей душой своей поклонялся тебе.

Я, Айша, оставалась безмолвной, прижавшись спиной к колонне: меня охватила такая слабость, что я готова была вот-вот упасть. Однако же — пусть мстительные боги зачтут мне сей добродетельный поступок — я не выдала себя и даже не намекнула Калликрату, что именно я исполнила тогда в храме роль Исиды.

— Похвально, — произнесла я несколько мгновений спустя. — И несомненно, в должный час Исида отблагодарит своего верного слугу. Но что же гложет тебя, жрец? В духовной любви к богине нет преступления.

— Все так, Пророчица. Но что, если тот, кто любит богиню всей душой и присягнул навеки ей одной, поклявшись хранить целомудрие, полюбит женщину плотью своей и тем самым предаст и Небеса, и собственную душу?

— Тогда, жрец, — ответила я едва слышно, — боюсь, у этого человека мало шансов на прощение. Однако для тех, кто устоит и откажется от искушения, прощение возможно. Только нужно повести себя решительно и отказаться, пока еще есть время.

— Легко сказать, да трудно сделать, — вздохнул он. — Как отказаться от той, которая, зажав твое сердце в руке, сокрушает его; от той, чьи глаза подобны путеводным звездам, влекущим к себе путника; от той, чье дыхание словно аромат розы, а губы словно мед; от той, что управляет желаниями мужчины, как искусный возница своей колесницей; от той, которой прежде тоже были принесены клятвы, какие юноша дает девушке в первом безумии плоти? Богини далеко, а простая смертная женщина рядом; к тому же на земле существует закон, который даже пророчица в состоянии понять: клятвы, слетевшие с губ мужчины, нельзя нарушать ради спасения собственной души.

— Эти доводы стары как мир, — возразила я. — Из века в век эхо их отголосков отражают крыши храмов Афродиты и Астарты, однако Исида их не принимает. Плоть дана людям, чтобы они научились отвергать и подавлять ее; дух же дан людям, дабы они научились воспарять на его крыльях. Покаяние все еще возможно, и после него приходит Исправление, а затем — Прощение.

Калликрат ненадолго задумался, а затем сказал:

— Пророчица, я раскаиваюсь. Да, я раскаиваюсь и желаю, когда настанет мой последний час, воссоединиться с богиней, имеющей облик того самого божества, которое я видел в храме на острове Филы. Да, с ней, и ни с кем иным. Но как могу исправиться я, лев, попавшийся в западню — да, в сеть, сплетенную из волос женщины?

Я вгляделась в лицо Калликрата, увидела, сколь глубоко он встревожен, и поняла, что этот человек говорил чистую правду. Затем я ответила:

— Мудрая птица избегает раскрытого силка — она видит его издалека. Завтра на заре святой Нут отплывает на север, чтобы встретиться с послами персов. Старец надеется, что ему удастся договориться с захватчиками и выкупить храмы Исиды, спасти их от гнева Оха. Поедешь ли ты с Нутом, ни слова при этом не проронив как о его, так и о своей цели? Если да, то, быть может, ту богиню, чьи губы встретились с твоими в храме на острове Филы, ты найдешь... здесь или где-то еще.

Он немного подумал и пробормотал:

— Трудно решиться, очень трудно, и все же я поеду... да, дух выше низменной плоти.

Когда он говорил это, мимо нас внезапно пронеслась высокая женщина — она выбежала из тени и вновь скрылась в ней, но я, решив, что это одна из тех жриц, чьей обязанностью было в этот час наблюдать за внутренним храмом, не обратила на нее внимания. А Калликрат, заплутавший в своих мыслях, едва ли заметил ее.