Глава XII.
БИТВА НА МОРЕ

Огромный корабль персов догонял наше судно. Как мы ни старались, уйти не удавалось. И вот он уже на траверзе «Хапи», не далее чем в броске копья. Древняя арабская кровь кипела во мне, и потому я не пряталась, а стояла на высоком полуюте и видела все; мне вспомнилась та битва, где я бросилась в атаку и где пал мой отец; я больше не хотела играть роль женщины, которая нуждается в защите. К тому же душа подсказала мне, что я вырвалась из лап Теннеса и избежала гибели в пылающем Сидоне не для того, чтобы погибнуть здесь, на море.

Стоя так вместе с искусным капитаном «Хапи», я заметила некую странность: с палуб персидского корабля не летели ни стрелы, ни копья. Он просто мчался рядом с нами, и все. Я вопросительно взглянула на Филона, и тот, почти не разжимая губ, пояснил:

— Они думают, на борту царь с царицей, и хотят захватить их живыми. Вот, слышишь? Кричат, чтобы мы сдавались.

Филон отдал команду, и вскоре трирема наша настолько сбавила ход, что мы чуть отстали от персов. Затем последовал второй приказ, и мы вновь устремились вперед, изменив курс. Теперь до меня дошло, что капитан задумал протаранить «Священный огонь». Персы тоже догадались об этом и свернули в сторону. Мы прошли совсем рядом с вражеским кораблем. Наш острый нос зацепил пятирядную линию весел, сломав большую их часть, словно тонкие прутики, и свалив гребцов в бесформенную кучу в недрах трюма.

— Прекрасный удар, Филон! — восхитилась я, но он, в высшей степени скромный человек, как все искусные моряки, покачал головой и ответил:

— Нет, госпожа, я ударил мимо цели, и сейчас нам придется заплатить за это... Ага, так я и думал!

Не успел капитан договорить, как с палубы «Священного огня» выметнулись абордажные крючья, которые зацепились за леера, тросы и скамьи гребцов «Хапи», соединив оба судна вместе.

— Идут на абордаж, — сказал Филон. — Теперь, госпожа, молись Матери Исиде о помощи.

С этими словами он дважды свистнул в свисток. Тотчас на палубу поднялась команда: около сотни человек в доспехах под командованием грека Калликрата. За их спинами я заметила также гребцов с лодки Теннеса, вооруженных тем, что им удалось найти.

Персы перебросили с одного судна на другое сходни, трапы и доски, по которым захватчики, в большинстве своем греки, толпами устремились к нам. Битва началась. Наши защитники зарубили много врагов и немало утопили, сбрасывая в море сходни и трапы с людьми на них. И все же очень многим нападавшим удалось удержаться на борту «Хапи». О, сколь яростна была та схватка! И всегда в самой гуще борьбы я видела Калликрата, на голову возвышавшегося над всеми, — меньше всего сейчас он был похож на жреца Исиды. Калликрат разил и убивал, и один враг за другим падали перед ним, и меч его все взлетал и взлетал, а он выкрикивал какой-то древний боевой клич, тот самый, с которым шли в бой его праотцы-греки.

Окруженный кольцом убитых и умирающих, он лицом к лицу сошелся на палубе с командиром абордажной команды, настоящим великаном, тоже, думаю, греком. Они бились страшно, в то время как остальные прекратили сражаться и замерли, наблюдая за поединком, достойным, наверное, того, чтобы его воспел сам Гомер. Калликрат упал, и сердце мое болезненно сжалось. Нет, вот он снова на ногах, но его бронзовый меч сломался о щит врага.

У противника был топор, и он взмахнул им, надеясь завершить схватку. Калликрат, бросившись вперед, уклонился от удара, обхватил здоровяка руками, и они стали бороться на скользкой палубе. Судно накренилось, оба покатились к фальшборту. Враг освободил одну руку, вытащил кинжал и ударил Калликрата, потом еще и еще... Калликрат изогнулся и свободной рукой схватил противника за ногу под коленом. Могучим усилием он рванул его вверх и прижал к краю фальшборта. На мгновение оба, казалось, застыли, затем Калликрат нанес здоровяку удар в лоб, потом еще два страшных удара — словно молот бил по наковальне.

Хватка командира абордажников ослабла, и голова его безвольно откинулась назад. Калликрат ударил еще раз, и враг перекатился через фальшборт, и рухнул вниз, и, угодив меж бортов двух качающихся на волнах кораблей, был размолот в прах. Слуги Исиды с победными криками бросились на подавленных персов, и те отступили.

Я отыскала взглядом Филона, пробивающегося ко мне вдоль фальшборта. В руке его был топор, но он не сражался. Один раз капитан, правда, остановился, чтобы отдать приказ, заметив, как и я, что ветер внезапно усилился. Несколько матросов бросились к мачте, и вскоре огромный парус пошел вверх.

Между тем Филон стал красться вдоль того фальшборта, укрываясь за ним, как тать. Всякий раз, проходя мимо абордажной кошки, он останавливался и отсекал приспособление от троса, притягивавшего его к борту. Так он обрезал три кошки, и борты кораблей начали отдаляться друг от друга.

Большой парус встал на место и наполнился ветром. Трирема «Хапи» стала медленно, но неуклонно набирать ход, разворачивая корму «Священного огня» несколькими оставшимися абордажными тросами. Тут персы все поняли и явно испугались. Те, кто еще остался в живых на нашей палубе, кинулись к уцелевшим сходням и трапам, но добрались дотуда немногие, потому что Калликрат со своими людьми преследовал их по пятам. Враги были отрезаны, они валились с падающих сходней и трапов или прыгали в море и в большинстве своем тонули. Очень скоро на нашем борту не осталось ни одного захватчика.

Итак, кошки вырваны, тросы обрублены — мы свободны. Однако персы не были разбиты, ибо на палубе вражеского корабля еще оставалось множество людей: утонула в море и пала от наших мечей едва ли десятая часть неприятелей.

На «Священном огне» тоже принялись готовить парус и выставили новые весла, чтобы продолжить преследование. Его капитан, стоя на полуюте, проревел:

— Египетские собаки, я вздерну вас всех!

Филон услышал сие и поднял лук. В этот момент мы пересекали курс «Священного огня» приблизительно в сотне шагов. Филон прицелился и спустил тетиву. Таким верным был его выстрел, что стрела ударила капитана под шлем, и перс упал.

Гибель его страшно разъярила команду «Священного огня». Они налегли на весла, крича друг на друга, словно не зная, что делать. Затем их парус начал подниматься, и я увидела, что квинкирема разворачивается.

Филон рядом со мной коротко рассмеялся.

— Мать Исида благоволит нам, — устало проговорил он. — Смотрите-ка, охотник сделался дичью!

Затем он отдал распоряжения команде, и мы развернулись так, что наш огромный парус обвис и захлопал о мачту.

— Спустить парус! На весла! — прокричал он. — Гребите так, как не гребли никогда в жизни!

Матросы повиновались. О, это было прекрасное зрелище: как играли мышцы на широченных спинах гребцов, как они тянули на себя весла, а те гнулись в воде, словно луки. Никакого сравнения с рабами, ибо все они были слугами Исиды и свободными людьми. Филон бросился к рулю и с помощью другого моряка взялся управлять им. Мы устремились вперед, словно пантера на свою жертву. На «Священном огне» разгадали наш маневр и попытались уклониться. Но поздно, слишком поздно! Потому что очень скоро острый нос «Хапи» врезался в борт вражеского корабля с таким треском и силой, что стоявшие на палубе, и я в том числе, не удержались на ногах. Я с трудом поднялась и услышала крик Филона:

— Грести обратно! Назад! Иначе они утащат нас за собой!

Мы поплыли назад. Очень медленно нос «Хапи» вылезал из вражеского борта, куда вошел на три шага.

«Священный огонь» дрогнул. В пробоину хлынула вода. Всерьез поврежденный, корабль персов некоторое время беспомощно покачивался на волнах, а затем начал тонуть. С его переполненных палуб понеслись крики ужаса и отчаяния. Однако вода все прибывала. Люди вскидывали к небу руки, моля о пощаде, и прыгали в воду. Очень скоро «Священный огонь» резко задрал окованный медью нос, и корма его стремительно ушла под воду... Все было кончено!

Персы плавали вокруг нас, цеплялись за обломки, умоляли взять на борт. Но мы уже разворачивались на веслах, чтобы вновь поймать ветер. Я не знаю, как принято в современном мире, но тогда в военное время о милосердии едва ли вспоминали. Египет был, пожалуй, единственной милосердной страной, благодаря древности своей цивилизации и святой вере его жителей в добрых богов. Но сейчас Египет сражался против Персии за свою жизнь. Поэтому мы гребли, бросив этих варваров тонуть: пусть в загробном мире греются возле огня, которому поклонялись.

Филон оставил руль и направился ко мне. Я заметила, что мой друг от всех пережитых потрясений очень бледен. Он крикнул матросу, чтобы ему принесли вина, и, когда тот исполнил приказ капитана, с наслаждением выпил, не забыв сначала совершить благодарственное возлияние: плеснуть вина к моим ногам или, скорее, к ногам богини Исиды, которую я олицетворяла.

— Ты самый лучший капитан, отважный Филон! — восхитилась я.

— Да, я неплохо знаю свое ремесло, госпожа, хотя можно было бы и получше. Протарань мы эту набитую народом посудину еще до абордажа, сколько жизней было бы спасено. Что ж, теперь «Священный огонь» отправился к Сету, а Ох лишился своего лучшего корабля.

— А ведь могло получиться и совсем наоборот, — обронила я.

— Да, госпожа. Командуй я «Священным огнем», именно так бы и произошло. Численное преимущество было на стороне неприятеля, да и корабль у персов более мощный, но его капитану недоставало опыта; к тому же, когда моя стрела нашла его, занять капитанское место оказалось некому. Они могли смести нас одной лишь абордажной командой, но греческий воин по имени Калликрат, который, как говорят, был когда-то жрецом, отлично справился со своими солдатами. Он доблестный воин, и мне очень жаль, что мы его, похоже, скоро лишимся.

— Почему же? — спросила я.

— Да потому, госпожа, что в схватке с тем верзилой, которого он перебросил через борт, герой получил серьезные раны, которые, боюсь, могут оказаться смертельными. — И Филон показал на Калликрата, которого несли четверо мужчин. Мое сердце похолодело.

Затем капитана позвали матросы, — оказывается, во время тарана наша трирема получила течь, и теперь надо было спешно заделать пробоину.

Когда он ушел, я поспешила за Калликратом и нашла его лежащим в каюте Филона. С него сняли доспехи, и лекарь-египтянин промывал рану на бедре, из которой по коже цвета слоновой кости струилась алая кровь.

— Рана смертельная? — спросила я.

— Не знаю, госпожа, — ответил лекарь. — Не могу сказать, насколько она глубока. Молись за Калликрата Исиде, потому что крови он потерял много.

Да будет вам известно, что в юности я и сама изучала медицину и обучалась врачеванию ран у великого арабского мастера. Поэтому я изо всех сил помогала корабельному лекарю, и мы вместе остановили кровотечение и зашили рану шелковой нитью, а потом забинтовали бедро.

Кроме того, сняв со своей руки заговоренный древний амулет, даровавший, как рассказывали, здоровье и силу, а раненым или больным — скорое выздоровление, я надела его на палец Калликрату. Амулет этот представлял собой кольцо из бурого камня, на котором были выгравированы иероглифы, означавшие «Царственный сын Ра». Тот, кто дал мне его, поведал, что кольцо сие носил величайший из всех целителей и магов Хаэмуас, старший сын могущественного Рамзеса. Кстати, забегая вперед, скажу, что это самое кольцо я через две с лишним тысячи лет вдруг заметила на руке Холли в пещерах Кора, а вплоть до того времени не знала, какова судьба амулета. Однако я расскажу об этом позднее.

Пока я трудилась над раной, боль от иглы пробудила Калликрата. Он открыл глаза, поднял взор и, увидев меня, пробормотал на греческом так тихо, что лишь я одна, низко склонившаяся над ним, смогла расслышать:

— Благодарю тебя, любимая. Благодарю тебя и богов, позволивших мне умереть не жрецом, но, как и мои праотцы, воином и мужчиной. Да-да, спасибо тебе, о величественная и прекраснейшая Аменарта.

С этими словами Калликрат вновь впал в забытье, и я поспешно оставила его, поняв, что мечтает он о той египтянке. Мало того, я не сомневалась, что благодаря той самой женщине, египетской принцессе Аменарте, за которую в горячечном бреду раненый ошибочно принял меня, Айшу, сменил он священную мантию жреца на доспехи воина.

Ну что ж, пожалуй, все к лучшему, рассудила я. Мне ведь не нужны ни прекрасный Калликрат, ни любой другой мужчина в мире. Однако внезапно я почувствовала такую страшную усталость, что мне почти захотелось, чтобы «Священный огонь» протаранил «Хапи», а не наоборот.

Там, позади нас, сотни воинов только что нашли покой в глубине моря. Крайне утомленная всем пережитым и увиденным, я едва ли не мечтала о том, чтобы и самой упокоиться с миром на дне моря, уснуть навеки или, может, проснуться снова в святом объятии рук Исиды.

В каюте сидел мой наставник, провидец Нут, устремив взгляд через раскрытую дверь к бесконечному синему небу; я знала наверняка: точно так же он сидел на протяжении всей страшной битвы.

Нут улыбнулся, завидев меня, и спросил:

— Откуда идешь ты, дочь моя, и почему глаза твои сверкают, словно звезды?

— Иду я оттуда, где созерцала гибель множества людей, отец мой, и в глазах моих еще полыхает пламя битвы.

— Полагаю, и свет другого пламени тоже, дочь моя... О Айша, ты обладаешь красотой и мудростью, ты наполнена высоким духом, словно чаша вином. Но какова она, чаша твоя? Что ждет тебя? Меня пугает, что прекрасным стопам твоим предстоит путь долгий, очень долгий, прежде чем достигнут они дома своего.

— Но что же есть дом их, отец?

— Неужто ты не знаешь после стольких лет учения? Тогда слушай, я скажу тебе. Твой дом — Бог, не этот бог или тот, называемые тысячами имен, но тот Бог, что выше всех прочих. Несомненно, ты будешь любить и ненавидеть, как уже любила и ненавидела прежде. И несомненно, тебе предначертано достичь того, что любишь, и примириться с тем, что ненавидишь. Однако знай, что над всеми смертными Любовями есть любовь иная, в которой оба этих чувства должны быть потеряны и опять обретены. Бог — вот вершина и итог жизни человека, о Айша, Бог или... смерть. Все грешат, все оступаются на этой тропе, но лишь те, кто, потеряв ее и заплутав, со слезами и разбитым сердцем ищут ее вновь и вновь и, как Сизиф из греческого мифа, толкают перед собою ледяную глыбу плотского греха, пока под конец не растает она в свете, что льется сверху, — только те, истинно говорю, достигают вечного мира.

Нут торжественно и неторопливо ронял одно слово за другим, и таким глубоким и священным был смысл, который они таили, что мне сделалось страшно.

— Что же ты увидел и прознал, отец мой? — робко поинтересовалась я.

— Дочь моя, я увидел тебя там, в Сидоне, ликующей от мести ради мести; о да, ты радовалась, когда злобный пес, жаждавший овладеть тобой, прямо на твоих глазах испустил дух. Не ты убила его, Айша, но именно твой совет придал коварства уму, который замышлял месть, и силы руке, что нанесла удар.

— Но ведь сие было предопределено свыше, отец мой, или...

— Да, именно так и было предопределено. Однако в час своего триумфа тебе ликовать не следовало. Нет, дочь моя, тебе надлежало скорбеть, ведь боги скорбят, когда исполняют приказы Судьбы. И снова я увидел тебя горящей пламенем битвы, сердце твое полнилось песнями победы, когда опыт Филона и мужество Калликрата воздавали по заслугам озверевшим персам. И наконец, если только мне не грезится... Скажи, что ты сейчас делала в каюте капитана, дочь моя?

— Ухаживала за раненым Калликратом, отец мой, потому что хорошо умею это делать. Также я дала ему амулет, который, говорят, обладает способностью исцелять больных.

— Да, ты все сделала верно, и Калликрат заслужил награду за мужество. Но мне показалось, что в момент тишины я услышал, как с губ его сорвались слова благодарности. Он поблагодарил тебя, дочь моя?

— Нет, — ответила я мрачно. — Калликрат бредил и поблагодарил... другую женщину, которой там не было.

Вновь губы Нута тронула легкая улыбка, и он произнес:

— Вот как? Что ж, другую так другую... Однако помни: когда человек пребывает в тяжком бреду, рассудок расстроен и правда сочится из уст, как вода из треснувшей скалы. О дочь моя, если этот человек забывает свои клятвы, должна ли и ты поступать так же? Калликрату простительно — он солдат... Разве можем мы, свидетели его сегодняшнего подвига, сомневаться в этом? Он стал жрецом из-за любви, вернее, из-за кровопролития, к которому она привела. Но любит он не тебя... по крайней мере здесь, на земле, — добавил старик торопливо. — А потому умоляю тебя, оставь этого мужчину в покое, ибо если не оставишь, то, как дар предвидения подсказывает мне, навлечешь много бед на свою и его голову. Почему взыграло в тебе тщеславие? Уж не потому ли, что, гордясь своей красотой, ты не можешь стерпеть, что тебя предпочтут другой и что плод, который законом тебе не дозволено сорвать, упадет в руки другой женщины? Говорю тебе, дочь моя: красота есть твое проклятие, ибо ей ты требуешь поклонения денно и нощно, хотя даже не должна о ней задумываться, памятуя, что красота не вечна. Ты слишком горда, о возлюбленная дочь моя, слишком самодовольна. Подними голову, смотри на звезды и учись быть непритязательной и скромной, иначе усмирит тебя то, что сильнее нас всех.

— Но я все еще женщина, о Учитель, женщина, чье предназначение — любить и производить на свет детей.

— Тогда учись любить то, что свыше, и пусть дети, которых ты будешь плодить, родятся от мудрости и добрых дел. Твой ли удел вскармливать грешников, о ты, к которой Небеса протягивают руки? Для того ли в груди твоей распускается Древо жизни, чтобы вырвать его с корнем и на его месте посеять семя примитивных женских уловок, с помощью которых ты сможешь увести своего возлюбленного от соперницы? Разве ты должна перестать быть праведной оттого, что он сам грешит? Где твое величие? Где твои чистота и гордость? Я взываю к тебе, о дочь моя по духу! Поклянись мне Небом, которому мы оба служим, что с этим человеком ты больше не будешь иметь ничего общего. Дважды согрешила ты: один раз в святилище на острове Филы, когда вы поцеловались, а теперь снова, на борту этого судна, — и часу не прошло с тех пор, когда сердце твое разрывалось от жгучей ревности, потому что имя другой женщины слетело с уст, которые, полагала ты, вымолвят твое. Дважды согрешила ты, и дважды Исида отвернулась и закрыла глаза. Но если в третий раз ты шагнешь в яму, вырытую собственными руками, то выбраться оттуда будет необычайно трудно. Знай же! — И тут лицо Нута словно закаменело, а голос посуровел. — Знай же, что из века в век будешь ты неустанно тщиться смыть пятна крови с рук своих и что все твое бытие наполнится тоской и печалью, а каждый удар сердца — страданием. Так клянись же! Клянись!

Я посмотрела Нуту в глаза и увидела, что они светятся неземным светом, как алебастровые лампы. Я перевела взгляд на тонкую руку, что Учитель вытянул ко мне, и увидела, что она дрожит от сильного волнения.

Я узрела все это и поняла, что вынуждена повиноваться. Однако спросила:

— Был ли ты когда-нибудь молодым, отец мой? Страдал ли ты от этого вечного проклятия, которое Природа накладывает на мужчин и женщин, чтобы не погибнуть самой? Брал ли ты хоть раз эту взятку сладостного безумия, что наживляет она на свой крючок? Или, как ты, кажется, говорил мне много лет назад, ты всегда оставался святым и одиноким?

Старец прикрыл глаза иссохшими руками и признался:

— Да, я был молодым. И страдал от этого проклятия. Что бы я тебе ни рассказывал в прошлом, когда ты была всего лишь ребенком... да, я хватал с жадностью ту наживку, и не однажды, а много раз, и заплатил за это сполна. И поскольку заплатил я, погубив собственную жизнь, молю тебя, которую люблю, не опустошай свое сердце, не выливай из него золота девственной чистоты ради того, чтобы наполнить его болью и раскаянием. Так легко пасть, дочь моя, но как же тяжело подняться вновь! Так ты клянешься?

— Да, — ответила я. — Клянусь Исидой и твоим духом, о Благочестивейший.

— Ты поклялась, — проговорил он шепотом, — но вот сдержишь ли ты свое слово? Я сомневаюсь, да, я очень сомневаюсь в этом, о легкомысленная женщина, чья алая кровь струится в жилах столь сильным потоком!

Нут вздохнул, наклонился и, запечатлев на моем челе поцелуй, поднялся, после чего покинул меня.

Калликрат не умер. Благодаря заботам искусного лекаря (или кого-то свыше) смерть отступилась от него, и тот удар кинжала не стал роковым. Однако болел Калликрат долго, поскольку потерял много крови, и, будь он уже немолодым или более слабым, Осирис, полагаю, забрал бы его к себе. А может быть, не напрасно я надела на его палец тот перстень-талисман со скарабеем, заговоренный Хаэмуасом. Я больше не навещала Калликрата и увидела его вновь, уже когда мы шли вверх по Нилу, приближаясь к Мемфису. Тогда, очень бледного и изможденного, а по мне — так еще более прекрасного, чем прежде, поскольку лицо его сделалось необычайно одухотворенным, как у человека, которому довелось заглянуть в глаза смерти, его вынесли прямо на койке на палубу. Там я заговорила с ним, поблагодарив от имени богини за совершенные им великие дела. Калликрат улыбнулся, и его бледные скулы едва заметно порозовели, когда он ответил:

— О Уста Исиды, боюсь, не о богине были мысли мои в той схватке, но о радости битвы, которую я, жрец, уже не мечтал испытать вновь. И не за богиню я бился изо всех сил, поскольку в пылу отчаянной борьбы врата небесные, которые на самом деле так близки, кажутся очень далекими. Нет, я бился ради того, чтобы ты, после всего, что испытала, и мы все, оставшиеся в живых, не попали в лапы огнепоклонников.

Я улыбнулась, услышав сии слова, если и неискренние, то очень любезные, и сказала, что, несомненно, он, еще такой молодой, заслуживает того, чтобы продолжать жить.

— Нет, — ответил он на этот раз искренне. — Думаю, гораздо больше я заслуживаю умереть, но с мечом в руке и шлемом на голове, как многие поколения моих предков. Малоприятна, о госпожа, жизнь обритого жреца, который из-за принесенных клятв лишен всех ее радостей.

— Каковы же радости в жизни мужчины? — спросила я.

— Взгляни на себя в зеркало, госпожа, и узнаешь, — произнес Калликрат, и было в его голосе нечто такое, отчего я призадумалась: полно, в самом ли деле сорвалось чужое имя с его губ, когда рассудок пребывал в бреду?

Ведь тогда я не знала, что мужчина способен любить сразу двух женщин, одну — душой, а другую — плотью, поскольку все, что только происходит на свете, извечно пронизывает эта борьба духа и плоти. Дух Калликрата всегда, с самого начала, принадлежал мне, однако с плотью его дело обстояло иначе, и, наверное, пока сам Калликрат пребывает во плоти, все так и останется.

Прежде чем мы достигли Мемфиса, нам подали с берега сигнал стать на якорь. Затем большая лодка, несущая стяг фараона, отошла от пристани и направилась к нам. На борту ее были Нектанеб собственной персоной и его дочь, принцесса Египта Аменарта, а также свита монарха — советники и греческие военачальники, находившиеся у него на службе.

Фараон и его спутники поднялись на борт, дабы услышать новости о том, что случилось в Сидоне, и были приняты капитаном Филоном и святым Нутом. Вскоре они потребовали, чтобы их проводили ко мне, и я встретила гостей на палубе перед своей каютой. Нектанеб осунулся — прежде жирные щеки ввалились, а в глазах его я заметила тревогу.

— Стало быть, ты вернулась к нам, Пророчица Исиды, — неуверенным голосом проговорил он, внимательно оглядывая мою фигуру, потому что лица моего, скрытого покрывалом, видеть не мог.

— Да, я вернулась, о фараон, — ответила я, склоняясь перед правителем Египта. — Богине, которой я служу, было угодно вызволить меня из рук Теннеса, царя Сидонского, которому ты подарил меня.

— Да-да, припоминаю... Это произошло на том пиру, когда вода из кубка в твоих руках обратилась в кровь. Что ж, если все, что я слышал, правда, то крови в Сидоне пролилось достаточно.

— Да, о фараон, море вокруг Сидона красно от крови. Теннес, бывший союзник Египта, сдал город персу Оху в надежде на обещанный ему высокий пост и купил его ценой собственной смерти, в то время как сидонцы сжигали себя в своих домах вместе с женами и детьми. Так что теперь Финикия в руках Оха, который собирается двинуться на Египет с мощным войском.

— Боги оставили меня! — взвыл Нектанеб, всплеснув руками.

— Да, фараон, — холодно подтвердила я. — Потому что боги очень ревнивы и редко прощают тех, кто отрекается от них и предает своих слуг в руки врагов, их ненавидящих.

Он все понял и ответил негромко, чуть запинаясь:

— Не сердись на меня, Пророчица Исиды! Ну что я тогда мог поделать? Этот сидонский пес, да проглотит его Сет с потрохами, был просто без ума от тебя. Я никогда не доверял ему и был уверен, что если откажу Теннесу, то он заключит мир с Охом и нанесет удар в спину: именно этим злодей угрожал мне на пиру. Также я хорошо знал, что царь Сидона не в силах причинить тебе вред, ибо Мать Исида всегда защитит свою Пророчицу. И похоже, именно это она и сделала.

Я почувствовала, как от его слов меня переполняет гнев, и заявила:

— Да, фараон, Мать Исида сделала это, и еще больше. Хочешь знать, как все было? Так я расскажу тебе. Принеся своего единственного сына в жертву Дагону, Теннес замыслил избавиться от Билтис, своей супруги, а взамен сделать царицей меня. Обезумев от ненависти, Билтис заманила его в лапы персов, а потом, когда он довел предательство до конца, собственноручно убила мужа — на моих глазах. И вот Сидон пал, а с ним и вся Финикия. Знай, фараон, вскоре за Сидоном последует Египет. Ибо все эти страшные события произошли оттого, что тебе было угодно швырнуть верховную жрицу Исиды в лапы Теннеса, словно какую-то наскучившую игрушку. И потому весьма скоро ты уже не будешь фараоном Египта и персы завладеют древней страной на Ниле и осквернят алтари ее богов.

Нектанеб слушал, и его била дрожь. Фараону нечего было сказать. Но пророчество мое слышал не только он один. Как я заметила, принцесса Аменарта, едва поднявшись на борт нашего корабля, отправилась прямиком туда, где лежал на койке Калликрат, — под навес на палубе, и там задушевно, вполголоса беседовала с ним. О чем эти двое говорили, я слышать не могла, но лица их я видела и, наблюдая за ними, все больше уверялась, что грек, когда я лечила раны, не случайно проронил в бреду имя принцессы: передо мною явно были любовники, встретившиеся после долгой разлуки и благополучно избежавшие великих опасностей.

Оставив Калликрата, принцесса вернулась к отцу и встала рядом, прислушиваясь к нашему разговору. Затем вмешалась, не сдерживая гнева:

— Жрица, ты всегда была черной вестницей и пророчила нам беду. Да и не только нам. Ты побывала в Сидоне, и вот уже Сидон горит, однако тебе самой удалось улизнуть, даже не опалив крылья. Теперь ты вернулась в Египет и вновь пророчишь беду, словно сова в ночной пустыне. Расскажи, как же так получилась, о Исида, сошедшая на землю, — ведь тебе угодно, чтобы тебя называли этим именем, — как вышло, что ты единственная вырвалась из Сидона, живая и невредимая, и прибыла сюда, дабы леденить кровь людей своими пророчествами. О, я помню, как ты вещала на пиру, когда с помощью хитрого трюка обратила воду в кровь! Уж не подружилась ли ты с Охом?

— Спроси об этом капитана корабля Филона, госпожа, — спокойно ответила я. — Хотя нет, полагаю, тебе приятнее будет спросить вон у того жреца, грека, имя которого в миру Калликрат. Они оба расскажут тебе о моей дружбе с Охом, о том, как благодаря силе Исиды, благодаря мастерству и мужеству моих защитников лучший военный корабль персов вместе с многочисленной командой и воинами упокоился на дне моря.

— Быть может, все дело в том, что капитан был опытен или некий военачальник отважен — оттого и утонул корабль персов со всем, что нес на борту? Подобное не приходило тебе в голову? Но нет, конечно же, ты приписываешь все заслуги себе, это все произошло исключительно благодаря тебе и твоим молитвам, о Пророчица! Вот что я скажу тебе, фараон, отец мой: будь у меня твой скипетр, я отправила бы эту Исиду, сошедшую на землю, искать Исиду на небесах, пока она не принесла новых бед нам и Египту.

— Нет-нет, — пробормотал Нектанеб, — не говори столь безрассудно, дочь моя, иначе Вселенская Мать услышит и еще раз накажет меня. Прошлой ночью я советовался с духом Демоном, что повинуется мне. Он пришел и говорил. Я слышал все собственными ушами. Да, он говорил об этой Пророчице. Он сказал, что она приближается к Мемфису на корабле. Он предупредил, что она великая, почти богиня, что ее нужно ценить и дорожить ею, что для тебя и для меня она станет защитой от беды, что в ней заключена великая сила Того, Кто выше всех. О Пророчица, о Исида, сошедшая на землю, о Дочь Мудрости, прости необдуманные слова моей дочери, которая обезумела от страха, и знай, что фараон тебе друг и защитник до конца жизни.

— Быть может, твой Демон говорит правду, и прежде, чем все закончится, я стану защитницей фараона и принцессы Египта, которой угодно оскорблять меня, — с достоинством ответила я.

Затем, поклонившись Нектанебу, я повернулась и отправилась в свою каюту.