Глава IX.
ДАГОН ПРИНИМАЕТ ЖЕРТВУ

Над Сидоном взошло солнце и развеяло ночные страхи. Я тоже поднялась, и рабыни отвели меня умываться. Затем они же одели меня в кипрские шелка, поверх которых я накинула новое покрывало, отороченное тирским пурпуром. Мало того, они принесли мне подарки от царя: бесценные жемчуга, рубины и сапфиры, оправленные в золото. Драгоценности я отложила в сторону — их я не носила. Затем меня провели в другую комнату, где усадили за стол, и беспрестанно кланяющиеся девушки накормили меня такой же изысканной пищей, как и вчера. Едва я закончила завтрак — свежая, только что выловленная в море рыба, фрукты и ледяная вода из хрустального кубка, — как вошел евнух и доложил, что царь Теннес настоятельно просит у меня аудиенции.

— Пусть войдет, — кивнула я.

И вот Теннес передо мной: сделав приветственный жест, он с наигранной беспечностью поинтересовался, хорошо ли я отдохнула.

— Да, великий царь, — ответила я. — Недурно. Ничто не беспокоило меня, разве только сон... такой яркий, ну почти как наяву. Привиделось мне, что из темноты ада вышел Сет, бог Зла, в облике человека, чье лицо разглядеть я не смогла, и этот демон вот-вот схватит меня и утащит к себе в пропасть. Я страшно перепугалась, и, пока лежала, словно сетью, опутанная страхом, явилась мне богиня Исида и сказала: «Где же твоя вера, дочь моя? Ведь я спасла тебя на корабле, вверив тебе жизни всех людей на борту. Так неужто мне не по силам спасти тебя и сейчас и защищать всегда? Не тронут тебя ни демоны, ни мужчины; не заденут тебя мечи и не обожжет огонь, а если кто поднимет на тебя руку, я дам тебе силу обрушить на них месть мою и швырнуть их в пасть Пожирателя, который, дожидаясь злоумышленников, вечно бдит в черной пропасти смерти». Затем Вселенская Мать повернулась к тому демону в человечьем обличье и, проведя рукой перед его глазами, послала ему некие видения, какие — не знаю. Лишь поняла я, что они заставили его громко взвыть от ужаса и отшатнуться от меня. Подобно мерзкому стервятнику, пронзенному стрелой, нечестивец стал падать, кружась, все ниже и ниже, в бездонную бездну. Скверным был сей сон, царь Теннес, но все же милостивым, потому что он поведал мне: что бы ни случилось и где бы я ни оказалась, я навсегда останусь под защитой благословенных объятий Исиды.

— Сон и вправду скверный, — хрипло проговорил он, покусывая губы, чтобы подавить дрожь в голосе. — Но ведь все закончилось хорошо. Да и стоит ли верить снам?

— Да, конец и впрямь очень хорош, о царь... для меня. Что же до снов, то я немало упражнялась в их толковании, к чему имею немалые способности, а потому считаю, что по большей части они — предвестники истины. Я прекрасно знаю, что никто не причинит мне вреда в твоем дворце, в котором, придет день, я стану хозяйкой, как и в твоем городе, где сейчас всего лишь гостья. Однако нынче ночью Небеса действительно защитили меня от некоего демона, весьма злобного и опасного.

— Ну что же, не стану спорить! Хотя мне самому про такое и неведомо, поскольку я имею дело с земными существами, а не с теми, которые обитают на небесах. Но я, госпожа, пришел сообщить тебе, что нынче день великого жертвоприношения на Священной площади и из этих окон ты сможешь наблюдать за его ходом. Жертва умилостивит наших богов, чтобы они даровали нам победу в войне против персов.

— Вот как? Но где же в таком случае дары? Что-то не вижу я ни коров, ни овец, ни горлиц — их приносят в жертву в Риме и Иерусалиме; нет даже цветов и фруктов, которые в Египте возлагают на более скромные алтари.

— Нет, госпожа, мы здесь делаем гораздо более ценные приношения, расплачиваясь десятиной своей собственной крови. Да, Молох требует плоды тел наших, забирая их в свой очищающий огонь, с тем чтобы непорочное дыхание жертв поднималось сладким ароматом к ноздрям поглощающих его богов, которые охраняют нас.

— Уж, случайно, не детей ли ты имеешь в виду, царь?

— Да, госпожа, детей, много детей будет нынче принесено в жертву, и одним из них станет мой мальчик, сын царицы Билтис. Желанный ребенок, однако мне не жаль отдать его богу, если это принесет пользу моему народу.

— И Билтис тоже не жалко сына, царь?

— Не знаю, — мрачно бросил он. — Моя жена происходит из царского дома Израиля; она сейчас в отъезде, отправилась навестить родню... Поэтому не знаю... В любом случае, когда Билтис вернется, мальчик уже присоединится к богам и, если вдруг ей вздумается поднять шум, будет уже слишком поздно.

Меня, Айшу, сковал холод ужаса, и сердце мое больно сжалось.

— Царь Теннес, — взмолилась я, — подумай о горе несчастной матери и, прошу тебя, спаси этого ребенка.

— Да как же я могу, госпожа? Разве не должен царь нести бремя вместе со своим народом? Если я не отдам своего сына, то матери Сидона, чьи дети попали в огонь, станут плевать в меня, проклиная... Да-да, и разорвут на кусочки, если дать им волю. Нет, он должен умереть вместе со всеми. Так постановили жрецы.

— На твоей это будет совести, царь, — сказала я, с большим трудом скрывая отвращение.

И тут мне пришла в голову мысль, и я крикнула тем, кто толпился у двери в покои, — начальнику стражи, евнухам, рабам, писцам и нескольким жрецам:

— Подойдите сюда, сидонцы, и выслушайте ту, кого в Египте называют Пророчицей Исиды.

Люди вошли в комнату, влекомые любопытством, а может, и силой моего внушения.

— Внемлите моим словам и запишите их, — велела я. Они смотрели на меня во все глаза. — Внемлите и не забывайте никогда: я, Дитя Исиды, горячо умоляла сидонского царя Теннеса, дабы уберег он жизнь сына своего, рожденного от царицы Билтис, однако царь не внял моей просьбе. Вы меня слышали. Достаточно. Ступайте!

Люди выходили, удивленно переглядываясь, писцы же, как я заметила, записали сказанное мной на своих табличках. Теннес также с интересом глядел на меня.

— Ты арабка по отцу, рожденная египтянкой, сама до мозга костей египтянка, по вере своей и складу ума, и все равно арабская отвага пробивается сквозь них, — проговорил он. — Поэтому я прощаю тебя: ты не понимаешь наших обычаев. И все же знай, госпожа, что те из сидонцев, которых ты соблаговолила призвать в свидетели, подумают, что ты сошла с ума.

— Бесспорно, Теннес, прежде чем все закончится, сидонцы много чего подумают обо мне... как и ты сам. Но что подумает госпожа Билтис?

— Не знаю и знать не хочу, я устал от Билтис и ее капризов, — скривился царь. — Красавица, я послал тебе драгоценности. Почему ты их не носишь?

— Дитя Исиды не признает украшений, кроме тех, что дает ей богиня, царь. Однако, когда я вернусь в Египет, твои подарки отправятся украсить храмы Исиды. От ее имени благодарю за них тебя, о щедрый царь.

— Что значит — когда вернешься в Египет?! Как сможешь ты вернуться, если останешься здесь, став моей женой?

— Если уж я и останусь здесь, сделавшись твоей супругой, то уже в качестве царицы Египта, как написано в нашем договоре, а царица время от времени должна навещать свои вотчины, о царь, и благодарить богиню за дарованную ей милость. Разве тебе это не ясно?

— Мне ясно одно: ты удивительная женщина, настолько необычная, что лучше бы мне никогда не видеть тебя и твоей проклятой красоты! — гневно произнес он.

— Что! Так скоро? — рассмеялась я. — Коли заговорил ты так в самом начале, что же тебе придет в голову потом? Почему бы тебе просто-напросто не перестать смотреть на меня, и дело с концом, а, царь Теннес?

— Потому что я не могу. Потому что ты околдовала меня, — ответил он яростно и, поднявшись, оставил меня.

А я все смеялась и смеялась...

Теннес ушел, а я шагнула к окну, чтобы вдохнуть воздуха, не отравленного его присутствием. Внизу гудела Священная площадь, уже заполненная десятками тысяч сидонцев. Я обратила внимание, что жрецы занялись разведением огня у подножия медной статуи Дагона: огонь будто бы горел внутри ее: дым валил из отверстия в голове идола. Мало-помалу медные листы, из которых была изготовлена его огромная и жуткая туша, накалились докрасна, и верхняя половина тела чудовища превратилась в пылающую печь.

Жрецы в белых мантиях, разбившись на группы, приступили к молитвам и церемониям, смысла которых я не знала. Они кланялись статуе, ножами надрезали кожу на своих руках и собирали вытекающую из ран кровь в морские раковины, которые затем бросали в огонь. Ораторы произносили речи, прорицатели излагали предсказания. В центре площади появились группы обнаженных красавиц с намазанными золотистой краской грудями и пустились в неистовую пляску перед божеством.

Затем неожиданно пала тишина, и откуда-то из ворот, невидимых из моего окна, поскольку находились они почти под балконом дворца, появился царь Теннес в пышных одеяниях, судя по всему, верховного жреца Ваала. С ним шла женщина, которая вела за руку маленького мальчика лет трех, одетого в белое и с гирляндой цветов вокруг шеи. Теннес поклонился раскаленной статуе и громким голосом прокричал:

— Народ Сидона! Я, ваш царь, жертвую своего сына славному богу Дагону, чтобы тот смилостивился и помог Сидону одержать победу в нашей войне. О Дагон, прими моего сына, дабы душа его прошла сквозь пламя и была принята твоей душой, а кровь его утолила твой аппетит!

С этими словами из уст десятков тысяч людей вырвался оглушительный радостный рев, и Теннес наклонился и поцеловал сына — то было единственное проявление человечности, каковое мне довелось узреть за все то время, что я общалась с царем. Перепуганный ребенок вцепился в его мантию, но стоявшая рядом женщина оторвала малыша от отца и кинулась с ним, пробиваясь сквозь толпу, к жрецу, стоявшему у основания небольшой железной лестницы, верх которой опирался на раскаленную грудь идола на уровне его распростертых медных рук.

Жрец принял у женщины мальчика, продемонстрировал всем, чтобы толпа увидела и узнала в нем царского сына. О! Никогда не забыть мне лица того бедного ребенка, поднятого высоко на руках бессердечным жрецом, который стоял на нижних перекладинах лестницы. Малыш перестал кричать, но его румяные щечки побледнели, черные глазенки, казалось, вот-вот выпадут из орбит, а ручонки хватали пустой воздух или вздымались к небу, которое и в самом деле стало ближе, словно несчастный молил спасти его от человеческой жестокости.

Жрец, не выпуская ребенка, вскарабкался по лестнице, и я разглядела на его груди и голове что-то вроде металлических щитков, защищавших от жара раскаленного идола.

Он достиг площадки у медных лап чудовища. Мальчик отчаянно вцепился в одежды жреца, но тот оторвал его и с триумфальным криком разжал пальчики, выпустив малыша в полое пространство раскаленного идола. И тотчас, дабы заглушить крики жертвы, стоявшие внизу жрецы заиграли на музыкальных инструментах и одновременно затянули какой-то гимн своему божеству. Я видела маленькие ручки, мечущиеся над краем провала у огромных медных лап. Затем увидела, как ручонки эти обессиленно поднялись в последний раз и бедный, замученный, невинный малыш медленно покатился в красную бездну. Толпы дикарей истошно орали, восхваляя Небеса.

Царская жертва была принесена, но она стала лишь первой из многих: одна за другой подносили женщины своих детей, изредка это делали мужчины; и малыш за малышом, брошенные на раскаленные докрасна руки монстра, скатывались в адское горнило. Все это время жрецы играли на своих инструментах и распевали гимны, а бесстыжие жрицы и те, с позолоченными грудями, бесновались в похотливых танцах, вскидывая белые руки, и тысячи жителей Сидона, алчущие крови, оглушительно орали в пьяном восторге, а несчастные матери, завершив дело, смеясь и плача одновременно, шли, едва передвигая ноги, назад к опустевшим домам, чтобы там невидящим взором смотреть на опустевшие кроватки детей, отданных «в лоно бога».

Не в силах больше выносить эту картину ада, я удалилась в свои спальные покои и, велев служанкам задернуть занавесями окна, села и задумалась.

Яростный гнев и жгучая ненависть к проклятым сидонцам переполняли меня, Айшу, которая всегда любила детей (придет ли день, когда я прижму к груди своего малыша, и если придет, то под какой звездой он родится?). В сердце моем разом испарилась без остатка жалость к ним, даже к совсем юным, которым суждено вырасти, чтобы стать такими же, как те, кто их породил. Эти акулы и тигры любили кровь. Значит, кровью их и надо насытить, их же собственной кровью. Они все были виновны, все до единого были убийцами. Достаточно лишь прислушаться к их мерзким ликованиям! Пожилые мужчины и подростки, юноши и матроны, беззубые старухи и вступающие в пору расцвета девушки, знатные вельможи и благородные дамы, рыбаки и городские купцы, невольники и свободные граждане, от царя до самого убогого раба — все они визжали от жуткой радости, жадно наблюдая, как младенца за младенцем проглатывало раскаленное нутро демона, которого они называли богом. И я поклялась Исиде, что все они заплатят цену невинной крови и отправятся искать свое божество прямо в ад. Да, я поклялась в том Вселенской Матерью и своей разгневанной душой!

На следующий день вернулась Билтис. Царь Теннес пребывал в моих внешних покоях, лебезил, время от времени настороженно поглядывая хитрыми глазами; я смотрела на него сквозь наброшенное на лицо покрывало и чувствовала, как мурашки бегут по коже. Несмотря на то что я прекрасно умела владеть собой, была мудра и хорошо знала, что час для удара еще не настал, я с трудом выносила присутствие этого нечестивца и едва сдерживалась, чтобы не вонзить кинжал в его лживую глотку. Внешне, однако, я сидела спокойно и, слушая льстивые речи царя, отвечала ему насмешливыми, двусмысленными словами, разгадать суть которых Теннесу было не под силу. Он доложил мне, что великая жертва уже принесла хорошие плоды: пришли известия о новой победе над передовым отрядом персов, великой битве, в которой полегло пять тысяч воинов Оха.

Я ответила, что, мол, не сомневаюсь: это еще только начало. А затем спросила, сколько всего жителей в Сидоне.

— Тысяч шестьдесят, — ответил он.

— Тогда, о царь, я, исполненная духа Вселенской Матери, прорицаю тебе: в награду за благочестие твоих людей, которые не пожалели отдать богам собственных детей, боги заберут шестьдесят тысяч жизней из числа нечестивейших грешников на земле, поклоняющихся огню... каковыми, насколько мне известно, являются персы.

— Твои слова ласкают слух, госпожа, — потирая пухлые руки, несколько озадаченно произнес Теннес. — Хотя, по правде говоря, некоторые утверждают, что мы, сидонцы, также поклоняемся огню или, скорее, Молоху, в чреве которого горит пламя, как ты вчера видела.

И вот, пока мы так беседовали и этот скот нес в основном всякую околесицу, ибо мысли его были всецело поглощены мною, я заметила, что прислуга в полном составе стала потихоньку покидать дворец, закрывая за собой резные двери, то есть умышленно оставляя нас с ним наедине. Догадавшись, что делалось это по приказу царя, я уже приготовилась защищаться. Однако до этого дело не дошло, поскольку случилось непредвиденное.

Только Теннес завел было: «О красивейшая из красивейших!» — как дверь вдруг распахнулась от удара и порог переступила благородного вида дама. Высокая, смуглая и красивая, с быстрым взглядом печальных глаз — иудейка, как я сразу же поняла, потому что видела ее соплеменниц в Иерусалиме. Женщина задержала на мне взгляд, словно гадая, что скрывает мое покрывало, и, решительно пройдя вперед, остановилась перед Теннесом. Он стоял спиной к двери и, увлеченный совершенно иными материями, ничего не видел и не слышал. Через мгновение, все же уловив звуки шагов, он обернулся и, очутившись лицом к лицу с женой, отступил на три шага: лицо его исказил страх, а с губ едва слышно сорвалось какое-то финикийское бранное слово.

— Ты вернулась так скоро, Билтис? — спросил он. — Что же привело тебя сюда до назначенного срока?

— Мое сердце, о Теннес, мой царь и супруг. Там, в Иерусалиме, от пророка Иеговы услышала я слова, которые вынудили меня вернуться, причем спешно. Скажи мне, Теннес, где наш сын? По пути в эту комнату я проследовала через покои, где мальчик должен находиться, однако нашла не ребенка, но лишь его рыдающую няньку. Причем бедняжку так душили слезы, что она не смогла ответить на мой вопрос. Где наш сын, Теннес?

Глаза царя забегали, как у человека, осознавшего, что он попался, и Теннес ответил глухо:

— Увы, царица! Нашего сына забрали боги.

Она ахнула и прижала руки к сердцу, простонав:

— Но как, как они забрали его, муж мой?

Теннес посмотрел в окно на уродливого медного бога, потускневшего и закопченного от жара и дыма, затем повернул к жене побелевшее лицо — взгляд его был жутким. Он сделал заметное усилие, попытавшись заговорить, но не смог, словно подавился словами.

— Отвечай! — холодно приказала Билтис, но муж не мог или же не хотел ей отвечать.

Тогда я, словно движимая духом, сыграла свою роль в этой невыразимой трагедии. Да, я, Айша, откинула покрывало и обратилась к царице:

— Если вашему величеству будет угодно выслушать меня, я расскажу, как умер ваш сын.

Она с удивлением взглянула на меня и, будто пребывая во сне, произнесла:

— Кто это — женщина, или богиня, или дух? Говори, женщина, или богиня, или дух.

— О царица, — начала я, — взгляни в окно и скажи, что видишь ты там.

— Я вижу высокую, до крыш домов, бронзовую статую Дагона, почерневшую от пламени и глядящую на меня пустыми глазами; за ней — храм, а над ней — небеса.

— Царица, вчера я смотрела из этого же окна и видела ту же статую Дагона, только тогда ее пустые глаза светились огнем. Также я видела царя Теннеса, ведущего красивого черноглазого мальчика лет трех — вашего сына, как твой муж сам объявил. Малыша того передали какой-то женщине, хотя он громко плакал и отчаянно цеплялся за одежду отца. А женщина передала его жрецу. Жрец взобрался по лестнице — видишь, вон она стоит — и опустил ребенка на раскаленные докрасна руки идола, откуда тот под рукоплескания народа скатился в полыхающее огнем чрево, дабы, возможно, возродиться на небесах.

Билтис слушала, и лицо ее словно обращалось в маску изо льда. Затем она перевела взгляд на Теннеса и едва слышно, почти шепотом, спросила:

— Так ли все было, о пес сидонский, который, словно тварь премерзкая, может пожирать плоть от плоти своей?

— Бог потребовал нашего сына, — промямлил Теннес. — А когда бог чего-то требует, я, как и другие, должен давать это, чтобы он даровал нам победу. Кто откажет богу? Возрадуйся, о мать, что Дагон соизволил принять рожденного тобой.

И царь продолжал свою невнятную скороговорку — так жрецы бормочут молитвы идолам, — пока наконец в леденящей тишине голос его не угас совсем.

И тогда царица Билтис страшным голосом, в котором слышалось шипение, разразилась такими проклятиями, каковых я никогда не слыхивала из уст женщины. Именем Иеговы, бога иудеев, она проклинала мужа, призывая всевозможные несчастья на его голову, суля ему смерть кровавую и предрекая, что геенна огненная, как называла она ад, станет местом отдохновения для его черной души, где дьяволы в обличье детей будут вечно рвать его плоть раскаленными крюками. Да, Билтис проклинала его, живого и мертвого, но одним и тем же голосом — негромким, шепчущим, лишенным чувств, шедшим, казалось, не из глотки земной женщины, — таким голосом говорят боги или духи, когда изредка беседуют со своими слугами в самых сокровенных святилищах.

Теннес весь съежился от страха. В какой-то момент царь даже упал на колени, держа над головой руки, словно пытаясь защититься от слов страшного проклятия. Затем, поскольку жена не умолкала, вскочил с криком:

— Тебя тоже принесут в жертву — тебя, почитательницу бога иудеев! Дагон могущественнее Иеговы! Так стань его жертвой прямо сейчас, ведьма иерусалимская!

Он вытащил меч и угрожающе потряс им. Билтис ничуть не испугалась, но обеими руками рванула на груди одежды:

— Бей, сидонский пес, и заверши круг своих преступлений! Отправь мать вслед за сыном!

Охваченный безумием — или яростью, или ужасом, — царь занес над женой меч и ударил бы, но я сделала шаг и стала между ними. Развязав покрывало, я набросила его на голову царице и, повернувшись к Теннесу, сказала:

— Ну же, царь, попробуй тронуть ту, кто защищен покровом Исиды, если осмелишься. Полагаю, о могуществе этой богини ты уже кое-что узнал на борту корабля, который так манили к себе буруны над рифами Кармеля. Так знай же, что она, которая способна спасти, может также и погубить. Да, она может убить, и без промедления. Ну-ка, нанеси удар сквозь покрывало Исиды — и узнаешь, правду ли говорит ее Пророчица.

Теннес посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Билтис — застывшую недвижимо под покрывалом и похожую на призрак. Затем выронил меч и бежал из комнаты.

Когда мы остались одни, я подошла к двери, заперла ее на засов, вернулась к Билтис и подняла покрывало.

— Кто же ты, — спросила она, — не побоявшаяся бросить вызов Теннесу в его дворце и спасти ту, которую он был готов убить? Хотя за это я тебя не благодарю. Я почти не испытываю к тебе благодарности, ибо... — Тут Билтис нагнулась, чтобы схватить меч.

Стремительная, как ласточка, я, разгадав намерения царицы, перепорхнула к ней и, прежде чем пальцы ее успели сомкнуться на рукояти, схватила меч.

— Присядь, госпожа, и выслушай меня, — сказала я.

Она рухнула в кресло и, опустив голову на руку, принялась изучать меня с холодным любопытством. Я продолжила:

— Царица, я та, кого Небеса прислали на эту землю, дабы уничтожить Теннеса и всех сидонцев.

— Что ж, тогда милости просим, дорогая гостья. Говори.

Я поведала вкратце свою историю и в доказательство зачитала царице документ, в котором обещала отдать себя Теннесу, когда он коронует меня царицей мира.

— Так ты мечтаешь получить мою корону и этого мужчину?

— Да, — усмехнулась я, — я мечтаю об этом столь же сильно, как жизнь мечтает о смерти. Взгляни-ка на условия договора. Короновать меня царицей мира Теннес сможет, лишь полностью выполнив их. Ты понимаешь, что я приведу этого глупца к гибели?

Она молча кивнула.

— Так ты поможешь мне?

— Помогу. Но как?

— Сейчас объясню. — И, склонившись к Билтис, я стала шептать ей на ухо.

— Хороший план, — одобрила она, выслушав. — Клянусь моим богом Иеговой и кровью моего сына, я буду с тобой до самого конца. А когда все кончится, забирай себе Теннеса, если хочешь.