Глава VIII.
ЦАРЬ СИДОНА

На следующее утро солнце выкатилось на безупречно синее небо, и трирема «Хапи», влекомая вперед одними только веслами, поскольку лишилась мачты, шла на север по спокойному морю. Менее чем в лиге справа от нас, словно облитые золотом, сверкали крыши славного города Тира. Он напоминал гордо восседающую на троне царицу, этот Тир, даже не помышляя о черных днях, когда его мраморные дворцы растают в огне, а зарубленные вельможи, и купцы, и простые граждане усеют тысячами трупов его улицы, — этот прекрасный, богатый, распутный Тир, в котором оседали богатства всех стран.

При виде нашего потрепанного штормом корабля из египетской гавани вышло судно под командованием моряка в красной шапке — узнать, не нуждаемся ли мы в помощи. Филон крикнул им в ответ, что мы лишились мачты и потеряли нескольких матросов, но в остальном все на борту в порядке и сегодня к ночи мы надеемся прибыть в Сидон.

Египетское судно развернулось и стало возвращаться в гавань, а мы гребли дальше.

К полудню мы увидели башни Сидона и спустя три часа ходу по спокойному морю бросили якорь в южной гавани.

Когда Тир остался позади, царь Теннес навестил меня в моей каюте. При виде его меня охватил гнев, я вспомнила, что этот пес сидонский уступил требованиям матросов выбросить меня за борт в штормовое море, дабы принести в жертву богам. Однако я сдержалась и приняла его, улыбаясь и с не укрытым покрывалом лицом.

— Приветствую тебя, царь Теннес, — сказала я. — В ответ на мою молитву Исида явила милость. Знай, я уже не надеялась увидеть тебя среди живущих.

— Ты великая женщина, госпожа, — ответил он, устремив на меня взгляд испуганных, но по-прежнему жадных глаз. — Я думаю, ты столь же могущественна, как Исида, которой служишь, если только ты и впрямь не богиня, сошедшая на землю, как говорят в Египте. Сам я, правда, поклоняюсь не Исиде, а Астарте, которую еще зовут Танит и Билтис, — она, как и твоя Исида, признанная Небесная Царица. Но теперь я узрел тебя и твое могущество, ведь разве не ты минувшей ночью заставила утихнуть страшную бурю и спасла нас всех от смерти на скалах Кармеля?

— Да, это сделала я, Теннес, применив силу, что дана мне свыше. Не правда ли, странно, если подумать, — тут я наклонилась вперед и посмотрела ему в глаза, — что мужчины на борту корабля оказались настолько трусливы и бессердечны, что, посовещавшись, решили бросить меня в пучину и принести в жертву своим богам? Разумеется, вреда мне эти люди причинить не могли. Напротив, поступи они так — сами стали бы жертвами.

Теннес поежился под моим взглядом, густо покраснел, но ответил:

— Неужто среди нас есть такие люди, госпожа? Назови мне их имена, и я убью их.

— Да, царь Теннес, без сомнений, они должны быть убиты, каждый из них, потому что Исида не забывает столь страшные злоумышления против своей жрицы. Однако называть этих негодяев я не стану. Нет в том нужды, поскольку имена их уже начертаны на скрижалях небесных. Пусть живут, пока не настигнет их Судьба. Я не хочу, чтобы ты в гневе марал руки свои в их подлой крови. Но как ты думаешь поступить со мной, о царь?

— Ты хорошо знаешь, — произнес он глухо, — что я боготворю тебя. Я схожу с ума от любви к тебе. Когда я увидел тебя стоящей у сломанной мачты и молящейся, то, даже находясь на краю гибели, почувствовал, как тает мое сердце. Поверь, в груди моей бушует огонь, потушить который можешь только ты. — И Теннес сделал движение, словно бы намереваясь упасть передо мной на колени.

Я знаком велела ему оставаться сидеть и сказала:

— Я помню, царь, как ты говорил те же самые слова еще перед штормом и как я, отчасти в шутку, выдвинула определенные условия, на которых стану твоей царицей, а именно когда ты дашь мне возможность править всем миром. Наверное, ты поступишь разумно, если не поставишь свою печать под составленным мною соглашением. К чему понапрасну рисковать? Ведь минувшей ночью ты убедился, что я не из тех женщин, кого можно сделать своей игрушкой. О, неспроста наш наполовину затонувший корабль подняло на волне и ты увидел с подветренного борта пену на рифах Кармеля. Богиня сообщила мне больше: поведала, что могло произойти с тобой, посмей ты поднять руку на ее жрицу. Признаюсь тебе, наказание сие оказалось бы ужасным, настолько ужасным, что я лучше умолчу о нем, пожалев тебя, иначе, услышав всю правду, ты будешь не в силах унять дрожь. Всякого, кто неподобающим образом обращается с Исидой, сошедшей на землю, ждет неминуемая и страшная расплата. Но хватит уже об этом, Теннес, и знай, что я с удовольствием вернусь в Египет на этом же корабле.

— О нет! — вскричал царь Сидона. — Я не в силах расстаться с тобой! Я уж скорее готов потерять корону. Поверь, если не буду видеть тебя рядом, если навеки утрачу надежду, то сойду с ума...

— Ох, Теннес, Теннес! — со смехом ответила я. — И отчего это все тираны теряют рассудок, когда впервые лишаются предмета своих мечтаний? Ладно, беседа наша затянулась. Ты поступаешь разумно, отказываясь принимать мои условия, и давай закончим на этом. А теперь я хочу переговорить с капитаном Филоном и узнать, когда он будет готов отправиться в обратный путь на берега Нила.

— Выслушай, о выслушай меня, госпожа! — пылко проговорил царь. — Договор, собственноручно тобой составленный, у меня с собой. Я подпишу его в твоем присутствии, если ты поклянешься исполнить все, что обещала.

— Вот как? Что ж, Теннес, я своего слова не меняю. Когда сможешь короновать меня царицей Финикии, Египта, Персии и всего остального мира, а я научу тебя, как этого достичь, тогда я возьму тебя в мужья и стану править как единственная твоя супруга. Но до той поры не смей даже прикасаться ко мне. А сейчас я устала, ночь выдалась бессонной, и не утомляй меня более. Ну что, поставишь ты под договором свою печать? Если да, то это нужно сделать при свидетеле, чья жизнь и благополучие впредь должны быть так же священны, как и мои.

— Да-да, вот моя печать, — закивал он.

Я хлопнула в ладоши, и в дверях появился поджидавший снаружи раб. Я велела ему позвать капитана корабля и принести расплавленного воска. Вскоре явился Филон. Объяснив, что ему предстоит сделать, я потребовала у Теннеса папирус и зачитала начертанное там им обоим. Моряк слушал с застывшим от изумления взглядом. Затем папирус покрыли жидким воском, и Теннес приложил свою печать, которую хранил в цилиндре из лазурита, покрытом изображениями богов, выполненных в старинной вавилонской манере. Также под моим именем он начертал свое — финикийскими буквами, прочесть которые я не смогла. Затем Филон как свидетель также расписался (будучи образованным греком, он умел это делать) и приложил свою печать — перстень сей, вырезанный из сердолика искусным мастером, капитан, по его словам, снял много лет назад с пальца поверженного в бою врага. Увидев изображение, которое свидетель оставил на поверхности воска, я рассмеялась: то была Диана, а может, какая-нибудь нимфа, выпускающая стрелу в фавна, заставшего ее во время купания. Мне показалось, что физиономия того фавна очень напоминала лицо Теннеса, и Филон, похоже, подумал о том же, поскольку я заметила, как он быстро глянул на царя и тихонько пробормотал: «Это знак, это знак...» — на египетском языке, которого сидонец не понимал.

Когда все было закончено, Теннес хотел забрать свиток, но я сказала:

— Нет, он будет твоим, когда выполнишь все условия. До тех пор он останется у меня.

Однако я пообещала дать ему копию договора, и этим царь как будто бы остался доволен — или же просто сделал вид.

Когда Филон ушел, Теннес жадно спросил, как же ему стать правителем мира и тем самым завоевать меня.

Я ответила, что расскажу об этом позже, в Сидоне, после того как хорошенько обдумаю все и помолюсь Исиде. Но в одном он должен поклясться, а именно: не прислушиваться ни к чьим советам, кроме моих, поскольку в противном случае он потеряет меня, а со мной — вообще все. Потрясенный Теннес тут же повиновался; он в этот момент был готов поклясться в чем угодно, лишь бы побыть рядом со мной. Кроме того, царь сообщил, что задумал поселить меня во дворце рядом с его собственным, а может, и в отдельных покоях его дворца, дабы навещать ежедневно и выслушивать мои наставления.

Я наклонила голову и сказала, что чем чаще он будет приходить ко мне, тем лучше, но... пока лишь за советом, не более того. С этими словами я отпустила Теннеса, и он ушел, напуганный и смиренный, словно раб.

Оставшись одна, я тут же вызвала Филона и «под сенью крыл богини», то есть взяв с него тайную клятву, нарушить которую равносильно смерти, поведала ему, моему брату по вере, суть всей затеянной игры, а именно: рассказала о коварном плане отомстить Теннесу, который по трусости своей оскорбил меня и саму богиню. После чего я отдала Филону копию соглашения и велела ему по завершении рейса как можно скорее отправиться в Египет, дабы доставить документ сей верховному жрецу Исиды Нуту и рассказать тому обо всем.

Я попросила своего нового друга оставаться там, в Мемфисе, пребывая на большом корабле — «Хапи» или каком-либо ином, — готовом к немедленному отплытию, с верными смелыми людьми, поклоняющимися Исиде, каковыми Нут непременно снабдит его; старец также даст капитану деньги, необходимые для найма или покупки того корабля. В Мемфисе Филон должен будет ждать от меня весточки. Как мне удастся прислать ее, я пока не знала. Возможно, это будет гонец, а может, удастся напрямую снестись с духом Нута, прибегнув к тайным силам, дарованным мне богиней. Так или иначе, получив сие известие, Филон должен будет немедля выйти в море и направиться ко мне в Сидон.

Он поклялся исполнить все в точности. Вдобавок я написала и отдала ему письмо для Нута.

Мы бросили якорь в гавани и за неимением мачты подняли на длинном шесте на носу, так высоко, как только могли, царский штандарт Теннеса. Тотчас отвалили от берега лодки, неся на борту военачальников и жрецов. Наблюдая из своей каюты, я увидела, как Теннес что-то убедительно говорит прибывшим вельможам, время от времени поглядывая в сторону моего укрытия. Затем явился царский посланник: он умолял меня соизволить подождать на борту, пока во дворце не закончатся приготовления к моему приему, — именно по этой причине, дабы лично за всем проследить, монарх покинул судно. И я осталась и беседовала с Филоном, узнав у него многое о сидонцах, их богатстве и военной силе.

Два часа спустя прибыла ладья: царская, решила я, потому что судно было украшено яркими шелками и золотом, а гребцы облачены в особые, расшитые гербами одеяния. На борту той ладьи находился Теннес со своими придворными, в числе которых были жрецы в высоких шапках, а также несколько жриц. Царь вошел и, поклонившись, повел меня к покрытому ковром трапу, по которому я сошла в лодку. Спускаясь по ступеням, я со смехом заметила:

— Если бы минувшей ночью ваша взяла, о царь, я покинула бы этот корабль совсем иным способом. Так и быть, я прощаю несчастных глупцов и трусов, однако простит ли их богиня, которой я служу, — это уже другой вопрос. — Услышав слова сии, Теннес поморщился.

Перед тем как покинуть борт «Хапи», я шагнула в сторону и вновь переговорила с Филоном, стоявшим возле сходен с обнаженной головой. Разговор наш был коротким. Я произнесла всего лишь три слова:

— Смотри не забудь!

— Буду помнить все до последнего вздоха, о Дочь Мудрости, — последовал его ответ.

— Что хотел этот моряк? — с подозрением в голосе спросил Теннес.

— Да ничего особенного, о великий царь. Он лишь попросил меня похлопотать перед богиней, чтобы судьба тех, кто недавно едва не погубил меня, не настигла также и его самого, ведь он капитан этого корабля.

И опять Теннес поморщился, и вновь я рассмеялась.

Нас подвезли к берегу, где на причале дожидалась колесница, запряженная двумя молочно-белыми лошадьми. Ею правили нарядно одетые возничие. Меня усадили туда; передо мной в своей колеснице ехал царь, а за нами — почетный эскорт.

Так мы проследовали по великолепным улицам Сидона, и, не сдержав волнения, я откинула покрывало и встала в колеснице, словно желая получше все разглядеть. Слава о моем прибытии разлетелась уже далеко, и оттого улицы и крыши домов были усеяны тысячами людей. Завидев мою красоту, они удивленно ахали и кричали на своем языке:

— Это не женщина! Это сама богиня!

Однако мне почудилось, будто я слышала и такие возгласы:

— Как же, богиня! Эту ведьму привезли в Сидон, чтобы погубить Теннеса!

Надо же, слова, вдохновленные скорее ненавистью и завистью, чем предвидением, оказались истинными.

Мы прибыли на широкую красивую площадь, называемую Священной. Ее окружали статуи Ваала, Астарты и всех остальных богов и демонов, которым поклонялись сидонцы. Но в первую очередь бросалась в глаза стоящая спиной к храму огромная медная статуя: жуткого вида бог держал перед собой на огромных руках, словно обесцвеченных огнем, изогнутый поднос, один край которого упирался ему в живот. Я спросила человека, шедшего рядом с колесницей, каково имя этого бога. Он ответил:

— Дагон. Некоторые называют его Молохом. Ему жертвуют перворожденных детей, сжигая их. Видишь, госпожа, жрецы складывают под его руками хворост? Значит, скоро будет принесена великая жертва.

С того самого момента я возненавидела этот народ: что могла рожденная в Аравии, праведная и милосердная слуга Исиды подумать о людях, приносящих в жертву демону новорожденных младенцев? Да, я смотрела на их умные лица, красивые и жестокие, и ненавидела этих людей, всех до единого.

Мы приблизились к дверям дворца. Подбежавшие рабы помогли мне выбраться из колесницы. Рядом с ней уже стоял Теннес, окруженный разодетой в цветастые наряды знатью и жрецами в белых мантиях. Приближенные царя с сомнением разглядывали меня.

— Благоволи войти в мой дом, о госпожа! Не бойся ничего, здесь тебя хорошо встретят и предоставят все самое лучшее, что только может предложить Сидон, — объявил Теннес.

— Благодарю тебя, — ответила я, поклонившись и тем самым дав покрывалу упасть на лицо. — Я и не сомневалась в этом, поскольку что, как не самое лучшее, может дать Сидон Дочери Исиды, Небесной Царицы?

Да, именно так ответила с гордостью я, которая начала большую игру и все поставила на кон. И услышала, как чернобровый жрец тихонько проговорил стоявшему рядом собрату по вере, полагая, что я не понимаю их языка:

— У нас здесь другая Царица Небесная, и имя ей не Исида.

Меня провели в покои. За все время странствий по Востоку ни разу еще не приходилось мне видеть такой роскоши. Всюду сверкали золото и драгоценности, а стены были задрапированы великолепными тканями, окрашенными самым лучшим тирским пурпуром, который могли позволить себе только цари. Шерстяные ковры на полах переливались, словно шелковые, — настоящие произведения искусства, в то время как светильники казались высеченными из гигантских самоцветов.

— Кто обитает в этих покоях? — спросила я раба, когда осталась одна.

— Кто же, как не царица Билтис, божественная, — ответил тот, низко поклонившись.

— Но где же она в таком случае? Я не вижу ее здесь.

— Все верно, божественная. Царица Билтис отправилась навестить отца в Иерусалим, откуда вернется в скором времени. Конечно же, его величество распорядился, чтобы к ее приезду приготовили другие покои.

— Вот как? — равнодушно бросила я, но в душе невольно задалась вопросом: что, интересно, скажет эта царица, когда вернется и увидит, что в ее покоях поселилась соперница-чужестранка?

Затем под звуки приятной музыки я угощалась с золотых блюд и из украшенных драгоценными каменьями кубков, после чего, почувствовав усталость — ведь я почти не отдыхала на борту корабля из-за ночного шторма, — прилегла на мягкую благоухающую кровать, дабы ненадолго вздремнуть под охраной евнухов и рабынь.

«А ведь убить меня не составит труда: я здесь одна, на чужбине, без друзей», — вдруг мелькнула мысль, и мне стало немного страшно, ведь порой я испытывала те же чувства, что и простые смертные. На корабле я не боялась ничего, потому что там был Филон, мой брат по вере, и с ним несколько человек, которым можно было доверять. Здесь же я казалась себе овечкой в окружении волков. Более того, помимо тех волков, был еще и лев, то есть царь Теннес, необузданный, дикий, только и мечтающий заманить меня в ловушку, и, как я узнала, вдобавок ко всему еще и лжец, ни одному слову которого, чем бы он ни клялся, верить нельзя.

Да, тогда, возможно в первый раз в жизни и, несомненно, в последний, мне стало страшно: ведь на кон было поставлено мое тело. И я подошла к окну, чтобы взглянуть на поднимающуюся луну, символ Исиды, помолиться богине и попросить защиты в этом чужом городе, куда попала по ее воле.

То окно выходило на залитую трепетным светом факелов площадь, называвшуюся Священной. Я увидела, что на ней собрались тысячи сидонцев; некоторые смотрели вверх, на дворец, куда, как все уже знали, привезли меня, — люди показывали пальцами и оживленно разговаривали. Большинство собравшихся, однако, бросая напряженные взгляды на жрецов, бродили вокруг огромной медной статуи, жуткой твари с мордой дьявола, о которой я уже упоминала.

Я обратила внимание, что в той праздной толпе было много женщин; некоторые, судя по внешнему виду, знатного рода, и лица их показались мне странными — дерзкими, вызывающе гордыми, как у тех, кто готов вот-вот совершить некое великое деяние. Более того, многие из них вели за руку или несли детей, которых показывали жрецам, а те жутко улыбались и одобрительно кивали, гладили ребятишек по голове и даже целовали.

Одна дама, после того как ее сын получил такой поцелуй, громко зарыдала и, прижав малыша к груди, повернулась и бросилась бежать. Жрец разразился ей вслед проклятиями, а остальные — криками «Позор!», а потом, явно пытаясь скрыть муку и горе, буквально струившиеся из их глаз, все разом с чувством затянули какой-то гимн, по-видимому восхваляющий местных богов.

Наблюдая за происходящим, я вдруг поняла, что творится на площади. Несчастные детишки были обречены стать жертвами медного страшилища — Молоха, или Дагона. Помнится, мне рассказывали в Иерусалиме, что это сам дьявол, которому жертвуют перворожденных детей, предавая их огню. Да, эти матери принесли сюда детей, чтобы они могли взглянуть на бога и привыкнуть к его устрашающему виду.

О, как это было ужасно! Сердце мое схватилось льдом при мысли о страшном грехе, который творят сидонцы. Какой же награды свыше, недоумевала я, ждали люди, практиковавшие такую веру? Ответ пришел ко мне неожиданно. Солнце уже село, но на небе висели тяжелые облака, в которые вдруг ударили его прощальные лучи. Отразившись от туч, они пали на город, и большей частью — на Священную площадь и медного истукана, торчавшего перед храмом. Да, от тех облаков прилетел красный свет и напитал воздух, и город под ними, и саму площадь словно бы кровавой дымкой. Казалось, будто все вокруг окрасилось кровью, и в самом центре, в кольце факелов, светился Молох, ненасытный бог!

И тогда я поняла, что Сидон обречен утонуть в крови, что таков приговор Небес и что я, Айша, служила орудием в руках богов: именно мне было предназначено швырнуть копье смерти в его красивую грешную грудь. Я содрогнулась при этой мысли, ибо не любила жестокости, и мне не по сердцу было лишать людей жизни, хотя, должна признаться, я твердо решила убить Теннеса. И все же кем я была, как не молнией в руках Судьбы, и разве может молния выбирать, кого разить, а кого нет? Разве не падет она туда, куда притягивает ее некая неодолимая сила? Меня послали на землю именно с этой миссией — принести беды вероломному Египту и верным ему народам.

Вот каким бременем был отягощен мой сон — приказом Небес, который пророк Нут вновь и вновь шептал мне на ухо. Я должна уничтожить Египет, вернее, его изменников — отступников жрецов и правителей, после чего приступить к возрождению истинной веры и созданию культа Исиды в какой-нибудь далекой стране, которую мне укажут. В этом заключалась суть моей миссии, и, забегая вперед, скажу, что мне удалось выполнить лишь первую ее часть, тогда как вторая, вследствие моего собственного греха, так и осталась незавершенной.

Ученый Холли уверяет, будто бы новая вера — которой придерживается он сам и рассказы о которой я пропускаю мимо ушей, потому что устала от религий и их пестрого марша к превратному финалу, — так вот, якобы эта новая вера утверждает, что человеку дана свобода воли, дабы он смог выбрать себе одну тропу и отвергнуть другую; что человек хозяин своей души, которую может направлять туда либо сюда, — все равно как всадник управляет конем или Филон ведет по морю корабль. Холли прочитал мне отрывок из писаний одного из великих апостолов той веры, святого по имени Павел. Слова те гласили, будто человеку еще до рождения предопределена вечная жизнь или вечная смерть во славу света или бездонной тьмы. Не берусь судить, насколько верно сие учение, однако мне оно представляется несколько противоречивым, ибо я знаю: внутри круга звездных сфер и необъятной души Сотворившего их есть место для множества истин, а потому тени, падающие на грубую землю, принимают тысячи форм заблуждения.

Я уверена, что люди только запутывают себя мнимыми различиями, которые на самом деле — свет, струящийся из вечных глаз Истины. На сердца всех проливают свет те глаза, но каждый видит их по-своему. Следовательно, истина заключается в том, что люди, поклоняясь многим богам, не ведают, что боги эти есть Бог единый, в руках которого и пребывает все.

Вот такой я подвела итог. На протяжении миллионов лет и несчетных жизней человек может достичь свободы, если обретет свое лицо — то, о котором он мечтал. Однако в свой краткий час пребывания на земле (принадлежащий, как он ошибочно полагает, ему всецело — от рождения до смерти и темноты, которая связывает первое и второе) он не свободен, но лишь является частью тех Сил, что сильнее его собственной. Была ли свободной я, Айша, избравшая путь святости, но рухнувшая с ее вершин в водовороты человеческого естества? Разве не мечтала я взойти по этой крутой Дороге к небесным чертогам и воцариться на высочайших снегах чистоты и мира? И все-таки некая Сила низвергла меня сюда, и теперь моя судьба — вновь карабкаться вверх, превозмогая боль и муку, — вечно.

Но об этих возвышенных материях я расскажу в урочное время, а заодно и поведаю, какую цену заплатили те, кто жаждал перейти окружающие нас границы и противопоставить свое ничтожество божественному предопределению.

В том разливе красной мари, наполнившей Сидон, словно чашу кровью, обагрившей меня, жрицу Исиды, и возвышающегося передо мной медного идола Дагона, и сказочно красивые, подсвеченные факелами башни и дворцы, и широкую площадь, вокруг которой они стояли, и неисчислимую толпу людей с фанатично ожесточенными лицами, бродивших по мраморным мостовым, — так вот, там, подле дворцового окна, я опустилась на колени и молилась, подняв лицо к чистейшему небу. Я молилась Исиде, как язычник своему идолу, нарисованному на стене пещеры, потому что Исида и была моим идолом. Нет, скорее, молилась я Тому, Кто пребывает настолько же высоко над Исидой, насколько сама Исида — надо мной. А может, я взывала к Душе той Вселенной, частицу которой видели мои глаза в небесном своде, и к той Душе, для которой Исида была разве что одной золотой ниточкой в сверкающем одеянии, что окутывает Его Божественное Величество? И чем тогда были я и те люди внизу — почитатели Дагона с озверевшими лицами?

О, в час посвящения, а именно таким приняла моя душа тот момент, эти истины растрогали мое сердце, как никогда прежде. Я чувствовала, что сумма истин — тех, что я и все остальные могли видеть и знать, — есть всего лишь неосязаемое зернышко пыли, недостаточное для того, чтобы нарушить хрупкое равновесие, в котором своеволие мира уравновешивается указами бессмертного Закона. И все же я молилась, и, оттого что малое содержит еще меньшее, а это меньшее находит Бога в малом, как малое находит Его в большом, — в той молитве я обрела утешение.

Завершив молиться, я прилегла отдохнуть на золоченую кровать царицы Билтис, чьи покои мне навязали. Я лежала там и размышляла, как многочисленны и насколько близки опасности, меня окружавшие. Царь, это животное, хотел принести меня в жертву, и здесь, во дворце Теннеса, я находилась всецело в его власти. У него имелись ключи от всех дверей; слуги, окружавшие его, были послушными марионетками в его руках, готовыми по одному лишь кивку хозяина отправить меня на смерть. Я находилась в незнакомой чужой стране, без единого друга, ведь Филон на своем корабле уже уплыл далеко. И не существовало никаких преград между Теннесом и мною, за исключением неосязаемой завесы страха, которую я соткала силой своей души. Я была наградой, которую ему оставалось лишь прийти и взять, у меня же самой не было ни доспехов, ни дротика или стрелы, чтобы защитить себя, — ничего, кроме пресловутой завесы страха. Если Теннес, пренебрегая моим проклятием и проклятием богини, решит прорваться сквозь нее — ему это удастся. Конечно, потом возмездие падет на его голову, но произойдет сие, увы, слишком поздно: меня, гордую и непорочную, уже предадут осквернению. И все-таки, вверив себя богине — а скорее, той ее частичке, что живет во мне, или Тому, Кто еще выше нас обеих, — я легла и заснула.

Проснулась я в полночь. Лунный свет, струившийся в окна, заливал роскошную опочивальню, цепляясь за полированные зеркала, золоченые карнизы и бока серебряных сосудов. Дверь открылась, и в опочивальню вошел закутанный в черный плащ Теннес. Лицо он прятал, но по мощной фигуре и шаркающей походке я узнала царя. Он крался ко мне, как волк к спящему ягненку. Я лежала на золоченой кровати, освещенная луной, и сквозь паутинку распущенных волос наблюдала за ним; рука моя покоилась на кинжале, пристегнутом к поясу. Вот ночной гость приблизился и склонился надо мной, тяжело дыша и пожирая глазами мою красоту. Продолжая притворяться спящей, я пристально следила за ним, в то время как мои пальцы сомкнулись вокруг рукояти кинжала. Теннес потянул завязки своего плаща, расстегнув капюшон и явив свою крючконосую физиономию, — по-видимому, сквозняк, которого я не ощущала, скинул плащ с его плеч. Царь нагнулся, словно в попытке поднять его, и, видимо, лицом к лицу встретился... я не знаю с кем или чем. Быть может, это была невидимая мне богиня. Быть может, некий образ его приближающейся смерти. Наверняка сказать не могу. По крайней мере, бегающие глаза Теннеса вдруг ввалились настолько, что, казалось, исчезли под кустистыми бровями, а жирные щеки его вдруг побелели, будто истекли кровью от смертельной раны. С его толстых губ с шипением вырвались восклицания:

— О ужас! Ужас! Она и вправду богиня — боги и призраки защищают ее! О ужас! Смерть витает в воздухе!

Сказав это, Теннес нетвердой походкой вышел из комнаты, волоча за собой плащ, и я, сознавая, что мне больше нечего бояться, обратила слова благодарности к хранившим меня духам и сладко заснула. Страшившая меня опасность подошла очень близко, но благополучно миновала... чтобы больше никогда не возвратиться.