Глава V.
ПРИКАЗ ФАРАОНА

Никто не ведал о моей ошибке. Однако сама я о ней знала, а что ведомо одной душе, то станет известно всем, поскольку один — это все, а все — это один. Более того, о промахе моем теперь узнало То, что дает жизнь душам, То, откуда они выходят и куда опять возвращаются, чтобы выйти вновь, — так учил в своих сочинениях великий философ Платон, умерший задолго до моего рождения. Я уж не говорю про злополучного жреца Калликрата, подтолкнувшего меня к этому преступлению и ставшему моим сообщником и соучастником. Меня сжигал стыд, я была подавлена — я, считавшая себя чище горных снегов (да, именно такой я и была тогда, и к этому часу таковой же и осталась).

Вскоре муки мои сделалась невыносимыми. Я пошла к Нуту, верховному жрецу Нуту, своему учителю и духовному наставнику, и в тайном месте, встав на колени, поведала ему обо всем.

Нут выслушал меня с легкой улыбкой на морщинистом лице и сказал:

— Дочь моя по духу, в искренности своей ты лишь раскрыла мне то, что я и так знал... не важно откуда. А теперь успокойся. Нет вины на тебе или даже на этом новоиспеченном жреце, угодившем в тот же капкан. Ты поклоняешься Исиде, как и я, но что есть Исида, которую мы на земле рисуем в нашем воображении самой восхитительной из всех женщин? Разве не сама Природа, Вселенская Мать, соединяющая в себе частички и черточки всех богов и богинь? Верно, Исида враждует с Афродитой, но разве это не означает, что на самом деле она враждует сама с собой? И разве мы, люди, не такие же, как Исида? Разве мы, если не все, то многие из нас, вылепленные по единому образцу, не воюем сами с собой? Поверь, дочь моя, человеческое сердце — это широкое поле битвы, где высокие и низменные наши страсти борются между собой духовными копьями и стрелами, пока одна сторона не одержит победу и не поднимет стяг добра либо зла, Исиды либо Сета. Только в борьбе рождается совершенство; существо, которое никогда не боролось, есть существо мертвое, и от него нечего ожидать. Руда должна быть расплавлена в огне, но большая часть ее обращается в шлак, то есть в отходы, которые предназначены на выброс. Не познай никогда руда огня, не было бы чистого золота, дабы украшать чело небесное, не было бы даже меди и железа, из которых куются мечи воинов. Посему возрадуйся: ты познала боль огня.

— Учитель мой, — ответила я, — и повелитель мудрости, единственный, перед кем преклоняет колено Айша, твои слова правдивы и утешительны, но прошу тебя, задумайся и, если дозволено, истолкуй мне эту загадку. Мне приснился сон о годах, предварявших мою земную жизнь, я уже рассказывала тебе о нем. Мне снились небесные чертоги и две богини, мерящиеся силами друг с другом, и я получила во сне приказ навлечь несчастья на тех, кто предал одну богиню и переметнулся к другой. Но коли обе они и впрямь части единого целого, зачем же тогда мне был отдан сей приказ?

— Дочь моя, в том сне тебе предписали быть Мечом Возмездия не потому, что египтяне отвернулись от одной части святого союза к другой его части, а потому, что они погрязли в разврате и безверии, стали поклоняться не богам, но самим себе в погоне за ничтожным и сиюминутным, позабыв о возвышенном. Таков мой тебе ответ, однако о том, что правда, а что неправда в твоем видении, я умолчу. Возможно, это всего лишь сон.

— Возможно, Учитель. Однако в том сне, пророческом или нет, я также увидела лицо человека, а затем спустя некоторое время я, облаченная Исидой, вновь узрела то лицо в храме и узнала его, а еще поняла, что наши с ним судьбы переплелись. Как объяснить такое?

— Дочь моя, кто мы такие, чтобы разгадывать загадки Судьбы, — мы, не ведающие, когда и откуда пришли, кем или чем были прежде и кто мы есть сейчас? Может статься, на тебя возложена некая миссия в отношении духа, облаченного в плоть того мужчины. Не исключено, что твое предназначение — возвысить тот дух, но сделать это, поправ себя. Если так, скажу, что в конце концов ты поднимешься снова и вознесешь его вместе с собою.

Нут умолк, молчала и я, преклонив колено, размышляя над его пророчеством. Старец заговорил снова:

— Ты будто бы слышала чей-то смех в храме, однако не было там никого и ничего, кроме смеха зла в твоем собственном сердце, насмешливого и торжествующего. С подобным смехом ты, наверное, столкнешься еще много раз, но, пока ты можешь слышать его и раскаиваться, не бойся и не отчаивайся. Коль слух души слабеет, значит близка кончина; пока душа слышит, надежда живет. Тем, кто продолжает бороться, падение не грозит. Судьба управляет каждым из нас, однако при этом нам дана сила упорным трудом заработать искупление грехов, то есть спасение. Я все сказал. Не спрашивай более ничего.

— Каким будет наказание, Учитель? — спросила я.

— А вот каким, дочь моя. Некоторое время не смотри на этого человека. Я говорю «некоторое время», потому что, выслушав тебя, понял, что его и твоя судьбы и впрямь переплелись. Вот тебе мой наказ: вскоре я отправляюсь в дальний путь в страны, что лежат за морями, и ты поедешь со мной. А сейчас ступай отдыхать и в отдыхе том найди забвение.

И я ушла, озадаченная, однако успокоившаяся, хотя поняла, что святой Нут не открыл мне всего, да что там, не сказал даже половины. Ведь зачастую тем, кому боги даруют видение, они запрещают рассказывать об этом, иначе получится как в старой еврейской притче: люди отведают плодов с древа познания и пристрастятся к ним. Или, возможно, провидцы хранят молчание потому, что откровение приходит к ним на языке, который они не могут трактовать словами, понятными непосвященному. Как, например, это происходит со мною нынешней.

Вскоре я и мой учитель Нут покинули Филы и, вновь под видом купца и его дочери, отправились в путешествие по Нилу. С тех пор никогда не видели мои глаза этого острова и его священного храма, который, по словам побывавшего там Холли, ныне лежит в руинах, лишь устоявшие колонны торчат там и здесь среди каменных обломков. А еще Холли говорит, что его народ, который сегодня правит той страной, намеревается затопить его водами Нила с целью расширить и обогатить земли в нижнем течении реки. В этом мне видится некая аллегория: храмы Исиды утонули и хранившиеся в них знания потеряны ради того, чтобы стало больше еды для прокорма простого и темного люда. Однако в чем же смысл — ведь если станет больше еды, значит больше людей прибудет потреблять ее, таких же простых и невежественных, в то время как Исиду и ее мудрость поглотит речной ил? Так было всегда в Египте, и, конечно же, не только в нем одном, — таков закон природы. Обилие пищи плодит массы людей, и там, где падаль, там и мухи, в то время как в пустыне нет ни того ни другого. И все же я полагаю, что пустыни и те немногие, кто странствуют по ним под солнцем и звездами, намного ближе к Богу.

И вот я и учитель мой Нут взошли на борт корабля. Мы посетили дальние страны с целью ознакомиться с их устройством и набраться мудрости. Мы побывали в Риме, в ту пору разбивавшем свои оковы и делавшем первые шаги к величию. Великим народом были римляне, и Нут в одном из своих пророчеств поведал мне: придет день, когда они станут править миром. Или, может, это я сама, оценив их по достоинству, сказала сие Нуту — не уверена. Во всяком случае римляне пришлись мне не по душе из-за их грубого нрава, незнания искусств, а также любви к власти и наживе. Поэтому я, как только изучила их язык и политику, сразу же перешла к другим темам.

Мы прибыли в Грецию и пожили там немного, изучая философию и другие науки. Греков я очень полюбила, потому что они были красивы и умели вызывать к жизни красоту из всего, к чему прикасались. А еще эллины отличались отвагой, бросили вызов могущественной Персии и, не будь они так разрозненны, могли бы править всем миром. Но не было единства среди мелких правителей — каждый рвал глотку другому, так что в конце концов все они оказались разбиты; да, такова была их судьба. Кроме того, греки поклонялись богам, которых сотворили по своему образу и подобию, со всеми недостатками людей, только более великим и более скверным; мифами о своих богах они забавляли детей, что, по-моему, довольно странно для народа, дающего миру знаменитых философов и поэтов. Но ведь эти боги пришли к грекам от их отцов и дедов, и трудно стряхнуть ярмо прежней религии, пока не появится бог новый, более могущественный и не разобьет старого молотом войны.

Именно здесь, в Греции, я позировала самому прославленному скульптору, ваявшему статую Афродиты. Вернее, он стремился создать образец совершенной женственности, и я захотела, чтобы у этого мастера, который нравился мне, осталась единственная безупречная модель для его будущих работ. В благодарность за помощь он благословил меня, назвав статую «Красота истинная». Однако когда я некоторое время спустя навестила его, то обнаружила, что скульптор переименовал свое творение в Афродиту.

Я рассердилась, не желая, чтобы мое очарование приписывали врагу моему и Исиды, которой я служила, и спросила у ваятеля, почему он так поступил.

Он ответил, заметно смущаясь: потому что видел сон, в котором эта распутница грозила ему слепотой, если он не даст ее имени столь божественным лицу и фигуре. Помимо этого, будучи рабом своих суеверий, скульптор, не сумев удержаться от слез, молил меня: мол, пусть все так и останется, иначе ему придется разбить статую да вдобавок, как он опасается, его лишат зрения. Я пожалела мастера и в знак прощения протянула ему для поцелуя руку.

Вот так бесстыдница Афродита, нарядившись в чужую красоту, на протяжении многих веков собирала дань восхищения миллионов глаз. Ну и пусть, ведь то, что она украла, — лишь частичка истины. Ни одному скульптору, каким бы гениальным он ни был, не по силам создать идеальный образец из холодного камня.

Из Греции, все так же под видом купца и его дочери, мы направились в Иерусалим, якобы с целью торговать жемчугом и драгоценными камнями. Там я намеревалась изучать религию иудеев, о которой столько слышала. «Город мира» — так в прежние времена его называли египтяне, однако нигде в целом свете не приходилось мне видеть города, в котором мира как такового оказалось бы столь мало. Свирепы ликом и задиристы были те иудеи; к тому же они отличались мстительностью и постоянно воевали, открыто или тайно, друг с другом. Сей избранный народ, как они себя именуют, преисполнен ненависти, особенно к чужестранцу, шагнувшему в их ворота. Торговать с ними было неимоверно трудно, поскольку тот, кто вступал с иудеями в сделку, всегда оставался внакладе; хотя меня, пришедшую в Иерусалим за их философией, а не за их золотом, это ничуть не волновало.

Я с головой окунулась в изучение судьбы иудейского народа и обнаружила, что их Бог, как они называют Его, практически так же лют, как и Его почитатели. Добавлю при этом, что Бог у них один, а не много, он же истинный Бог, поскольку иначе как бы удалось Его пророкам так замечательно написать о Нем? Более того, иудеи верили, что Он сойдет на землю и поведет их завоевывать мир. И Бог сей, поведал мне Холли, и впрямь однажды сделал это, хотя и не совсем так, как иудеи мечтали: Царь Небесный, который пришел, готов был повести их, но только на завоевание зла, обитавшего в сердцах людей, и к знанию того, какой должна быть жизнь, во что они верили слабо. Поэтому иудеи жестоко расправились с Ним, казнив как злоумышленника, а то, что ныне принято миллионами, они по-прежнему отвергают.

Я проповедовала этим людям, потому что сердце мое болело при виде их жертв. Да, я читала им проповеди и наставляла их против кровопролития, рассказывая о высшей философии доброты и милосердия. Какое-то время они слушали меня, а затем, подобрав с земли камни, стали швырять ими в меня, и, не будь я и Нут под защитой Небес, нас бы забили насмерть. После этого оскорбления я повернулась спиной к Иерусалиму и его крючконосым жителям с бешеными глазами и отправилась на Кипр, где вела споры с распутными жрецами Афродиты из Пафоса. И уже оттуда я вернулась в Египет, где отсутствовала много лет.

В Навкратисе жрецы Исиды, проведавшие о нашем прибытии (откуда — сказать не могу; возможно, Нут отправил туда гонца или просто дал им знать во сне, что также в его силах), встретили нас и проводили вверх по Нилу до храма Исиды в Мемфисе. Здесь нас торжественно приняли в огромном зале храма, и — о чудо! — во главе тех, кто приветствовал нас, был грек Калликрат, к тому времени за свое благочестие и рвение поднявшийся на более высокую ступень в служении богине.

Когда я увидела его, прекрасного как прежде, сердце мое замерло и кровь бросилась мне в лицо.

Однако я не подала виду и повела себя с ним как с незнакомцем, встречать которого мне прежде не доводилось. Калликрат же в изумлении взглянул на меня, затем покачал головой, как человек, будто бы узревший меня во сне, но все еще сомневающийся. Ведь он лишь однажды смотрел на меня, когда я в облачении Исиды принимала его в братство ее жрецов на Филах, всего лишь одно краткое мгновение видел мое лицо при свете луны. Возможно, он все еще полагал, что общался тогда не со смертной служительницей Исиды, но с самой богиней. Наверняка этот человек не знал, что я, прекрасная пророчица, прибывшая в Мемфис после странствования по всему миру, и есть та самая женщина, что сидела на троне Исиды на острове Филы и которую он случайно поцеловал в губы. Быть может, он давно позабыл о том поцелуе. А если и помнил, то посчитал его частью церемонии. Итак, я, слишком хорошо зная Калликрата, оставалась для него незнакомкой.

Я даже хотела было бежать, сознавая глубоко в душе, что для меня этот человек — как пресловутый меч, висящий над головой Дамокла, однако почему я должна была страшиться его — я не знала.

Вновь я обратилась за советом к Нуту, и старец улыбнулся и ответил:

— Разве не говорил я тебе, дочь моя, что впереди еще ждут опасности, потому что те, от которых мы скрылись, вскорости догонят нас? Если судьба свела вместе тебя и этого человека, будь уверена, сделала она это неспроста. Не сомневаюсь, ты хорошо запомнила урок и закалила душу против мирской суеты.

— Да, отец мой, — с гордостью ответила я. — Я хорошо запомнила урок и закалила душу. Ведь твои помыслы суть мои помыслы, и никогда я не пожелаю иметь дела с мужчиной. Оставаясь верной своей клятве, я бросаю вызов слабости женской, равно как и всем уловкам злых богов.

— Хорошо сказано, — похвалил меня Нут и произнес древнее благословение. Однако от меня не укрылось, что старик вздохнул и покачал головой.

В храме в Мемфисе я оставалась много месяцев, точно не скажу сколько: несмотря на то что сама распоряжалась всем своим временем, я словно бы потеряла ему счет. В храме том я стала верховной жрицей. Вскоре слава о моих верных предсказаниях разлетелась настолько широко, что со всех концов страны искавшие мудрости или знания будущего стали приезжать советоваться со мной, привозя щедрые дары богине, из которых мы с Нутом, будучи выше всего этого, не взяли себе ни одного камешка, ни единой крупицы золота.

Сидя в святилище на стуле из резного мрамора, возле установленной рядом чаши прорицательницы, я произносила туманные фразы, наподобие пророчеств знаменитого Дельфийского оракула, многие из которых сбылись. По правде говоря, я и впрямь чувствовала в себе силу — возможно, ниспосланную с небес, не знаю, — которая позволяла мне читать многое из того, что происходило на земле, и даже порой то, чему произойти еще только предстояло. Так что слава о Пророчице Исиды летела повсюду. Помимо того, я научилась многим вещам, ведь пришедшие за советом к Оракулу сродни тем, кто ищет помощи у лекаря: люди обнажали передо мной свои души, не оставляя никаких секретов.

В то время Египет и соседние с ним страны бурлили от войн, словно кипящая вода на огне. Годами египтяне отбивали атаки персов, но сейчас фараону Нектанебу Второму, последнему рожденному на этой земле властителю Нила, угрожал Артаксеркс Третий из проклятой династии персов, также прозванный Охом. Этот самый Ох собрал для покорения Египта мощную армию: сотни тысяч пеших воинов и десятки тысяч конников, сотни трирем и грузовых кораблей.

Начался последний акт трагедии, и ее финалом должно было стать сокрушительное поражение Египта, которым отныне будут править лишь чужеземцы. Грозные новости сообщали мне те, кто приезжал за советом к Оракулу Исиды, и подолгу я обсуждала их с Нутом.

О себе же скажу, что на протяжении тех долгих лет затишья и приготовления к великим событиям я, отринув интересы земные, стала ближе к богам и в ночные часы пребывала в общении со своей душой, которая словно сделалась частью того, что находится над этим миром. Грека Калликрата я видела часто, однако ни разу не говорили мы с ним ни о чем, помимо вопросов нашей общей веры и отправления культа Исиды, в церемониях которого он теперь занимал почетное место. Ни разу не обменялись мы легким прикосновением или влюбленным взглядом. Он был сам по себе, я — сама по себе. И тем не менее глубоко в душе я неизменно страшилась этого человека — красивого мужчину, воина, ставшего жрецом, словно что-то подсказывало мне: он обрушит несчастье на мою голову, а может, наоборот, это я сама погублю его.

Так проходили дни: пребывая в храме, Нут (мудрый и старый, однако с годами совсем не меняющийся), жрец Калликрат и я, поодиночке либо вместе, давали советы царям и военачальникам или же излагали им предсказания. Безоблачным казалось небо над нами, хотя на дальнем горизонте своей души я уже различала сгущающиеся штормовые облака, страшные тучи, откуда, словно мечи Судьбы, сверкали молнии, которым предопределено в назначенный час обрушиться на нас и пронзить насквозь.

Фараон Нектанеб Второй прибыл в свой дворец в Мемфисе, чтобы собрать войска в Верхнем Египте и принести обильные дары богам, прося у них поддержки в грядущей войне. Тогда я и увидела его впервые — седовласого и плешивого, тучного, с тяжелой нижней челюстью, крупным носом и большими, навыкате, как у быка, глазами. Кстати, Нектанеба, обученного магии и якшавшегося с семейными духами, называли Погубителем. Наверное, имя это в насмешку подсказали ненавидевшие его боги, зная, что он обречен на погибель. Но не одно лишь дурное могу я сказать о Нектанебе: он страстно любил искусство и возводил в честь богов великолепные здания. Зная, что я, верховная жрица, живу на острове Филы, фараон пришел ко мне, чтобы поговорить о строительстве красивого храма с колоннами, увенчанными головой Хатхор, и благодаря моему совету святилище получилось безупречным, потому что именно я начертила его план и, кстати, нарисовала те самые знаменитые колонны. Холли говорил мне, что прекраснее этого здания нет во всем Египте — даже несмотря на то, что оно такое маленькое и ныне порядком обветшало.

Теперь фараон искал нашего с греком общества, не ведая, что верховная жрица — дочь того самого Яраба из Озала, которого погубил его отец Нектанеб Первый за то, что красавица Айша когда-то давным-давно отказалась выйти замуж за него или за его наследника. Наверняка фараон уже забыл ту маленькую ничтожную войну, столь незначительную в истории Египта. Зато я помнила все и поклялась, что достойно отомщу за отца, погубив самого Нектанеба и весь его проклятый двор. А еще я всякий раз встречала фараона, закрыв лицо, потому что не хотела, чтобы он увидел мою красоту и попытался выяснить мое прошлое; к тому же, как пророчица, я имела право принимать посетителей закутанной в покрывало.

Нектанеб приходил ко мне часто; прознав, что я также искусна в магии, фараон, и сам практиковавший магию, очень надеялся, что я научу его секретам, которых он не знал, и покажу ему, как насылать проклятия на врагов. Конечно, я не могла отказать властителю Египта, но секреты, которым учила его, были пагубными, а проклятия служили копьями, которые, будучи посланы им на врагов, вернутся, чтобы пасть на его голову.

Итак, сцена была установлена, и пришло время начинать спектакль, смотреть который станет весь мир.

Однажды в храм Исиды доставили запечатанный личной печатью фараона папирус с приказом Нуту, верховному жрецу, мне, Айше, которую теперь звали Оракулом Исиды, и греку Калликрату, чьей обязанностью было осуществлять всевозможные церемонии, помогая мне в моих прорицаниях, явиться ко двору фараона и там объявить ему, каким нам видится исход войны: будущее должно быть открыто нам великой богиней, которой мы служим. Поначалу мы отказались идти, но вскорости получили еще одно письмо, в котором говорилось, что если продолжим упорствовать, то нас приведут силой. Фараон вовсе не желает ссориться с Исидой, сообщалось в послании, но дело не терпит отлагательств, поскольку великие решения относительно великих деяний находятся в прямой зависимости от откровений, поведать которые ему были в состоянии только мы: многие цари и военачальники — союзники Нектанеба — поклонялись другим богам и не могли переступить порог святыни Исиды.

Нам ничего не оставалось, как ответить фараону согласием, пообещав прибыть сегодня же ночью, на восходе луны.

Спешно посовещавшись, мы продумали слова пророчества, допускающие двойное толкование. Общий смысл, однако, оставался для Нектанеба положительным, предрекая фараону победу и подстрекая его к развязыванию войны: мы были убеждены, что так ускорим его падение.

Поскольку слова те так и не были произнесены, я не стану приводить их здесь.