Глава IV.
РОКОВОЙ ПОЦЕЛУЙ

Однажды в храме Исиды на Филах появился незнакомец. С вершины пилона, куда я пришла помолиться в одиночестве, я увидела, как он высадился на берег острова, и издалека разглядела, что человек тот напоминал бога, хотя и явно был воином: облаченный в доспехи по греческому обычаю и в наброшенном на плечи простом плаще с капюшоном. На некотором расстоянии от храмовых ворот он остановился и посмотрел вверх, будто что-то привлекло его взгляд ко мне, стоявшей высоко над ним на верхушке пилона. Лицо мужчины я рассмотреть не могла из-за теней, отбрасываемых высокими стенами, за которыми садилось солнце, зато сам он, несомненно, отчетливо видел мой силуэт, как будто окутанный золотистой вуалью вечернего солнца, хотя лицо мое оставалось от него скрыто: свет лился у меня из-за спины. Во всяком случае, воин остановился и постоял немного, как бы в удивлении, подняв голову и глядя прямо на меня, а затем отвернулся и проследовал в храм, сопровождаемый людьми, которые несли его пожитки.

Верно, паломник, решила я, а затем обратилась мыслями к другим делам, вспомнив, что поклялась не иметь с мужчинами ничего общего. В тот день впервые, сама того не ведая, я узрела Калликрата во плоти, а он увидел меня. Признаться, частенько впоследствии я думала, что в обстоятельствах той встречи таилось некое завуалированное предостережение.

Ведь разве не стояла я высоко над ним, в ослепительном сиянии небесного золота, и разве не находился он сам далеко внизу, в сумраке теней, павших на бренную землю, так что разделяло нас непреодолимое расстояние? И разве не оставалось оно таким же на протяжении веков, хотя ведь теперь я уже не на верхушке пилона в величии духа и он уже не настолько ниже меня, окутанный тенями плоти? Но поскольку великая тайна, разделяющая нас, пока еще скрыта от Калликрата, разве не должна я снизойти на землю, коли уж нам суждено встретиться, оставив свет и упоенность своим высоким положением, чтобы покорно пойти вместе с ним в ту тень? И разве не происходит сплошь и рядом нечто подобное между теми, кто любит: положение одного много выше, но тем не менее крепкая нить любви по-прежнему связывает обоих вместе и тянет друг к другу, неизбежно поднимая одного или же опуская другого?

Мужчина прошел в храм. В тот вечер я узнала, что это командир греческих наемников, человек благородных кровей, много уже повоевавший, несмотря на свою молодость, и совершивший немало великих дел. Имя его Калликрат, и нынче прибыл он искать совета у богини, привезя с собой ценные подарки: золото и восточные шелка — трофеи, добытые в сражениях.

Я спросила, почему такой человек ищет мудрости Исиды, и услышала ответ: потому что сердце его пребывает в сильном смятении. Рассказывали, будто Калликрат этот жил при дворе фараона и верно служил ему, но однажды случилось непоправимое: он поссорился со своим родным братом и убил того. И вот, говорили люди, с тех пор сей страшный грех так терзал душу воина, что привел его в объятия Матери Исиды в поисках прощения и утешения, которые он искал, но так и не получил ни у одного из греческих богов.

Вновь спросила я праздно: за что же Калликрат убил своего близкого родственника? Ответ был таким: все произошло из-за некой высокородной девицы, которую они оба любили, а потому бились из ревности, как это водится у мужчин. По суровым военным законам греков Калликрату за поединок тот грозила смерть, поэтому он бежал. Скандальная история сия запятнала имя знатной девицы, и Калликрат, покинув свет, прибыл сюда, дабы молить милосердную Исиду излечить его разбитое раскаянием сердце.

Новость немного растревожила меня, но вновь я выбросила ее из головы — разве редко такое происходит в нашем мире? Всякий раз одна и та же история: двое мужчин и женщина или две женщины и мужчина; и кровопролитие, и раскаяние, и не дающие покоя воспоминания, и мольбы о прощении, найти которое столь непросто.

А потому я опрометчиво заметила — о, словами теми я сама напророчила беду! — мол, настанет день и непременно платой за пролитую этим человеком кровь станет его собственная.

Несколько месяцев я не видела грека Калликрата и почти совсем о нем позабыла. Правда, изредка мне все же приходилось слышать о том, что он изучает таинства вместе с моими братьями-жрецами, твердо решив, как рассказывали, удалиться от мира и посвятить жизнь служению Исиде. Нут поведал мне, что Калликрат предельно искренен в своем намерении и продвинулся уже далеко, что, разумеется, радовало жрецов, имевших целью обратить в свою веру тех, кто служит греческим богам, с которыми божества Египта, и прежде всего Исида, враждовали. Поэтому они торопились закончить подготовку новообращенного, дабы как можно скорее связать его с Небесной Царицей неразрывными узами.

Наконец обучение Калликрата завершилось, он выдержал все посты и успешно прошел необходимые испытания. И вот настал час, когда он должен был предстать перед богиней с последней исповедью и принести ей клятву.

Ну а поскольку Исида не спускалась на землю, чтобы встретиться с глазу на глаз с каждым новообращенным, необходимо было во время этой величественной церемонии кому-то, исполненному ее духом, сыграть роль богини. Как нетрудно догадаться, этим «кем-то» стала я, дочь арабского племени Айша. По правде говоря, во всем Египте по красоте, учености и изяществу равных мне было не сыскать, а посему ни одной женщины, достойной носить мантию Исиды, кроме меня, не нашлось. Недаром ведь впоследствии священные коллегии ее служителей в Египте, женщины и мужчины, единогласно выдвинули меня на пост верховной жрицы и дали мне, прежде в их среде титуловавшейся Дочерью Мудрости, новое имя: Исида, сошедшая на землю, или более кратко — Исида. Ведь свое прежнее имя Айша я утаила, дабы не открылось, что я была той самой дочерью Яраба, предводительницей племени, разбившего армию Нектанеба.

Итак, ночью, в назначенный час, меня, облаченную в священную мантию, в головном уборе с двурогой луной и головой грифа, с систром и Крестом жизни в руках, ввели в украшенный колоннами храм и усадили на трон из черного мрамора, возле которого имелась скамеечка для ног в форме круглого символа нашего мира.

Выучив свою роль и затвердив древние священные слова, каковые предстояло произнести во время церемонии, я некоторое время сидела, гадая, может ли сама Исида выглядеть более величественной и красивой. Жрецы и жрицы, увидевшие меня такой, выстроились вокруг трона и преклонили передо мной колени, словно я и есть богиня, чему на самом деле многие из них в тот момент наполовину верили.

Так сидела я в лунном свете, лившемся с высоты зала без крыши, а высеченные из мрамора боги наблюдали за мной неподвижными глазами.

Наконец я услышала звук шагов, и появилась жрица и набросила на меня белое покрывало целомудрия, расшитое золотыми звездами, которое до урочного момента должно скрывать Исиду от ее новообращенного почитателя. Жрица удалилась. И вот, закутанный в темный с капюшоном плащ, символизировавший презренную плоть, которая вот-вот будет отвергнута, скрывавший не только лицо, но и всего его с головы до ног, вошел этот неофит, ведомый двумя жрецами: один держал Калликрата за правую руку, а другой за левую. Я обратила внимание на эти его руки, потому что они казались призрачно-белыми на фоне черного плаща, и даже в неверном лунном свете мне удалось разглядеть, насколько они красивы: длинные, худощавые, сильные, но изящные; а кисть правой была чуть шире, как у всякого воина, подолгу сжимающего оружие.

Жрецы подвели грека к входу в храм и шепотом велели преклонить колени на скамеечку для ног, поднести дары и исповедаться богине, как его учили. Затем они удалились, оставив нас вдвоем.

Повисла тишина, которую я наконец прервала, прошептав:

— Кто явился навестить Вселенскую Мать в ее земной святыне и о чем молитва его Царице Небесной и Земной?

Хотя говорила я ласково и тихо, добросердечность моих слов как будто испугала грека, а может, он поверил, что и в самом деле стоит перед богиней. Во всяком случае, когда он стал отвечать, голос его дрожал:

— О святая Владычица, в миру меня звали Калликратом Красивым. Но жрецы, о Владычица, дали мне новое имя — Возлюбивший Исиду.

— И что же намерен ты сказать богине, о Возлюбивший Исиду?

— О всевечная Царица, я здесь, чтобы поведать о своих грехах и испросить у богини прощения за них, после того как прошел все испытания и снискал одобрение ее слуг. Если будет на то воля Исиды, я должен принести клятву, посвятив себя всецело и навеки любви и служению ей — ей одной, и никому другому на небесах или на земле.

— Поведай же мне о грехах своих, о Возлюбивший Исиду, дабы я взвесила их и сказала, могут ли они быть прощены или же нет, — ответила я предписанными ритуалом словами.

И Калликрат рассказал мне историю, от которой я залилась краской под своим покрывалом, поскольку все в ней было о женщинах, и никогда прежде не знала я, какими распутными могут быть греки. Также рассказал он мне о мужчинах, которых убил на войне, причем одного из них — в сражении против моего племени. Ну не странно ли, что Калликрат, участвовавший в той битве еще совсем мальчишкой, сумел сразить великого воина? Эти убийства, однако, я в расчет не приняла, потому что жертвами были враги — либо его самого, либо дела, которому он служил.

В мрачной и суровой тишине слушала я, отметив для себя, что, если не брать во внимание эпизоды беспечной любви и схваток, мужчина, стоявший передо мной, казался вполне безгрешным, поскольку в делах его полностью отсутствовала подлость или предательство. Более того, он производил впечатление человека, в котором дух поборол плоть, но который, как бы крепко ни путались его ноги в губительных силках земли, время от времени возводил очи к небесам.

Наконец Калликрат умолк, и я спросила:

— Ты закончил перечислять свои грехи? Только говори правду и не смей ничего скрывать от богини, которая видит все.

— Нет, о Владычица, — ответил он. — Рассказ о самом худшем из моих грехов еще впереди. Я прибыл в Египет, будучи капитаном греческой стражи, охраняющей дворец фараона в Саисе. Со мной также приехал и мой единокровный брат — у нас с ним один отец. Мы вместе росли, и я очень любил брата, а он любил меня. Он был доблестным воином и прекрасным человеком, хотя некоторые считали, что моя внешность более привлекательна. Звали его Тисисфен, что в переводе с греческого, моего родного языка, означает Мститель. Так его назвали потому, что наш отец, у которого я был первенцем, хотел, чтобы брат, когда вырастет, отомстил персам за его отца по имени Калликрат, красивейшего из спартанцев, когда-либо родившихся на свете. Его подло убили накануне битвы при Платеях, когда он помогал великому Павсанию принести жертву богам. Так вот, этого Тисисфена, моего брата, я собственноручно лишил жизни.

— За что же ты убил его?

— Была при дворе фараона одна девица царской крови, красавица, каких свет не видывал и вряд ли когда увидит... Не спрашивай ее имени, о Владычица, хотя тебе оно, конечно, уже известно. Эту девушку мы с Тисисфеном заметили одновременно и по воле Афродиты оба полюбили. Так случилось, что ее расположения добился именно я, а не мой брат. За нами шпионили: поползли слухи; тень пала на доброе имя той благородной девицы, ведь ей, когда она станет достаточно взрослой, суждено было стать женой царя из далекой страны, за которого ее уже просватали. Дабы спасти свое доброе имя, моя возлюбленная все опровергала, и то же самое должны были сделать мы с Тисисфеном. Она поклялась, что между нею и мною ничего не было, и, чтобы доказать это, отвернулась от меня к моему брату. Я случайно застал их вдвоем в саду. Она сорвала цветок и протянула ему, а он поцеловал руку, державшую этот цветок. Завидев меня, девушка убежала. Я же, рассвирепев от ревности, ударил любимого брата по лицу и заставил драться со мной. И мы бились. Тисисфен защищался, но как-то слабо и неохотно — словно ему было все равно, чем закончится наш поединок. Я сразил его. Поверженный брат лежал у моих ног, но, прежде чем умереть, заговорил. «Плохо дело, — сказал он. — Знай, Калликрат, брат мой любимый, то, что ты увидел в саду между той благородной девой и мною, было всего лишь постановкой, имевшей целью спасти вас обоих; я намеревался принять на свои плечи тяжесть твоего прегрешения перед законом этой страны, ибо и она молила меня об этом, и сам я того желал. Что я и сделал, за что и пострадал — ты убил меня, хотя во время нашего поединка я дважды мог сразить тебя: ослепленный яростью, ты отчасти позабыл свое искусство владения мечом. Теперь все решат, что ты застал меня домогавшимся этой девицы царской крови и, следуя своему долгу, вполне заслуженно убил меня и что на самом деле любил ее я, а вовсе не ты, как говорили люди. Но, признаюсь тебе, я и правда люблю деву сию и рад умереть, потому что именно к тебе обратилось ее сердце, а не ко мне, а еще потому, что тем самым я спасаю вас обоих... Но знай также, Калликрат, брат мой, что в час кончины боги наделили меня мудростью и даром предвидения, и я говорю тебе: ты поступишь верно, если, отринув мысли об этой даме и всех прочих женщинах на земле, найдешь покой в объятиях богов, иначе великая беда обрушится на тебя: все из-за той же проклятой ревности найдет тебя смерть такая же, как и меня самого. А теперь давай мы с тобой, оба жертвы Судьбы, поцелуем друг друга в лоб, как частенько делали, когда еще детьми играли на прекрасных полях Греции, не помышляя о смерти, и простим друг друга, понадеявшись встретиться когда-нибудь в царстве теней».

И вот мы обнялись, и мой брат Тисисфен испустил дух у меня на руках, и, глядя на него, я в тот миг хотел лишь одного — оказаться на его месте. Затем я повернулся, чтобы уйти, но тут меня разыскали солдаты из нашего отряда и увидели, что я убил родного брата. Несомненно, меня бы предали суду не потому, что мы с Тисисфеном устроили поединок, а потому, что он был старше меня по званию, и я, подчиненный, осмелившийся поднять на него меч, согласно греческому закону заслуживал смерти. Однако, прежде чем я успел предстать перед судом, несколько солдат из числа тех, кто любил меня и полагал, что я совершил справедливое возмездие, тайно вывели своего командира из лагеря, вручив все драгоценности, добытые мною на войне, и посоветовав надежно скрыться до тех пор, пока история сия не позабудется. О Царица, я не желаю возвращаться! Нет, я решил остаться здесь и сполна заплатить за свой грех! Да и в любом случае в Египте мне не простят убийства.

Он вновь помедлил, и я, Айша, облаченная в наряд богини, спросила:

— И как же затем поступил ты, который смог убить своего брата ради женщины?

— О Божественная, сознавая, какая беда грозит мне, я бежал туда, куда не смогут дотянуться руки ни египетского фараона, ни командующего греческими наемниками. Не мешкая и не обмолвившись даже словом с той высокородной девой, что толкнула меня на столь страшный грех, я бежал вверх по течению Нила.

— Почему ты отправился вверх по Нилу, а не вернулся к своему народу, о грешник из грешников?

— Потому что сердце мое разбито, Владычица, и я хотел искать милосердия и прощения Исиды, чьи заповеди уже изучил, и стать ее жрецом. Я знаю, что посвятившие себя Исиде не должны смотреть на женщин, вот и я впредь, начиная с этого часа и вплоть до самой смерти, буду жить целомудренно и не взгляну ни на одну из них, поскольку женщина запятнала мои руки кровью брата и я всем сердцем ненавижу ее.

И тогда я, Айша, поинтересовалась:

— Каким богам ты поклонялся, прежде чем твое сердце повернулось к Исиде, Небесной Царице?

— Я поклонялся богам Греции, и в первую очередь Афродите, богине любви.

— Хорошо же она отплатила тебе за твою службу, сделав убийцей родного брата, а прежде ослепив глаза твои! Итак, ныне ты отрекаешься от этой распутницы Афродиты?

— Да, Владычица, я отрекаюсь от нее навеки. Никогда больше я не склонюсь пред ее алтарем и не взгляну на земную женщину с любовью. В надежде, что грехи мои могут быть прощены, здесь и сейчас я присягаю Исиде как ее преданный жрец и слуга. Здесь и сейчас я вымарываю имя Афродиты из своего сердца; более того, я отвергаю ее дары и попираю воспоминания о ней ногами, что стремятся наконец нести мою душу к примирению.

Так говорил этот человек, голосом дрожащим и искренним, а затем умолк. Глубокая тишина воцарилась в священном храме. Сказать по правде, у меня, Айши, как и у любой женщины, поспешные клятвы вызывали сомнения, но как слуга богини я приготовилась древними священными словами жаловать этому страждущему прощение и открыть его беспокойному сердцу двери непорочности и вечного упокоения.

И вдруг в той возвышенной тишине я отчетливо услышала серебристый смех — негромкий и нежный, лившийся будто бы с небес, однако слишком тихий, чтобы наполнить помещение храма. Я огляделась вокруг, но не увидела ничего. Похоже, грек тоже слышал этот смех: он встрепенулся, оглянулся и затем вновь уронил голову на руки.

Чей же это был смех и откуда он прилетел? Неужели этой распутницы из Пафоса?.. Нет, не может быть, да и не в ее было силах помешать завершить начатое мне — облаченной в этот час в одеяние Исиды и наделенной могуществом богини.

— Слушай, о человек, нареченный в миру Калликратом, — сказала я. — От имени Исиды, Вселенской Матери, богини добродетели и мудрости, говоря ее голосом и преисполненная ее духом, я смываю с тебя все былые грехи и принимаю тебя в услужение как ее жреца, обещая тебе вечные блага за порогом земной жизни. Сперва принеси мне клятву нерушимую, а затем подойди ближе, дабы я могла поцеловать твое чело, признавая тебя рабом, возлюбившим Исиду, с этого дня и до той поры, пока луна, ее небесный трон, не канет в небытие.

Говоря все это, медленно роняя слова одно за другим, как кающийся грешник роняет на землю слезы, я произнесла клятву, которую даже сейчас не могу здесь написать.

Сия грозная клятва навеки связывала того, кто принес ее, исключительно с Исидой: если забыть ту клятву или пренебречь ею, это неминуемо навлечет на отступника вечное проклятие смерти в этом мире и несчастья во всех грядущих мирах до тех пор, пока медленными шагами, с пронзенным сердцем и сбитыми в кровь ногами, он вновь не вскарабкается на святую высоту праведности, с которой прежде рухнул.

Наконец все закончилось, и Калликрат устало проговорил:

— Клянусь! Со страхом и трепетом — но клянусь!

Я подозвала грека при помощи систра, маленькие колокольчики которого тоненько пропели уже знакомую ему мелодию; он подошел и преклонил передо мной колени. Я возложила на его голову Крест жизни, и благословила нового жреца Исиды, и приложила крест к устам Калликрата, и наделила его мудростью, а затем приложила к его сердцу и подарила существование на тысячи тысяч лет. Все это я сделала от имени и волею Матери Исиды.

Настало время последнего ритуала — обряда поцелуя, которым Мать приветствует свое перерожденное духом дитя. В этот последний важный момент сверху на меня неожиданно упал свет: уж то ли с небес, то ли это был трюк наблюдавших за нами жрецов — не знаю, но в строгом сумраке храма мягко засветились мое блестящее одеяние и украшенный драгоценностями головной убор. В то же мгновение я коснулась своего покрывала, и оно упало к ногам, и лицо мое приласкал лунный свет, сделав его еще прекраснее и загадочнее в обрамлении струящихся волос.

Новый рукоположенный жрец поднял склоненную до этого момента голову, подставляя мне чело для приветственного поцелуя, и капюшон скользнул ему на плечи. Лунный свет упал и на его лицо — красивое, как у статуи греческого бога, с тонкими правильными чертами, большими глазами, в ореоле мелких золотистых кудрей (Калликрата еще не обрили) над высоким и мускулистым телом воина. Да уж, никогда в жизни не видела я более красивого мужчины.

Клянусь Исидой! Я знала его лицо — то самое, что с детства преследовало меня, не давая покоя, то самое, что часто видела во сне о чертогах небесных, лицо мужчины, который в том сне поклялся стать моей второй половиной. О, я ни на мгновение не сомневалась, что это был тот самый человек, и, глядя на него, поняла: вот оно, проклятие Афродиты, уже падает на меня, и впервые тогда почувствовала в себе безумное кипение смертной плоти. Да, дух мой дал трещину и рухнул, как кедр от удара молнии, и страсть охватила меня всю, до кончиков ногтей. Я, жрица Исиды, горделивая и непорочная, потеряла себя, словно какая-нибудь крестьянка в объятиях любимого.

А он — он тоже! Калликрат увидел меня, и взгляд его переменился: священный пыл в глазах растаял, уступив место чувству... земному и плотскому, и как будто фатальному. Все было так, словно он тоже помнил... только вот не знаю, что именно.

Могучим усилием воли, сознавая, что глаза богини и, возможно, ее жрецов пристально наблюдают за нами, я поборола себя и с колотящимся сердцем и бурно вздымающейся грудью нагнулась, дабы запечатлеть на его челе ритуальный поцелуй. Однако... Сама не понимаю, как сие вышло — мой ли то был промах, его ли, а быть может, и нас обоих, — но коснулась я не лба, а губ Калликрата, всего лишь легонько коснулась, не более того.

Пустяк, казалось бы, мелочь: в мгновение ока пришло и ушло, однако для меня то мгновение стало всем, потому что, пока длился сей миг прикосновения, я нарушила свои священные клятвы, а новообращенный, только что присягнувший в служении богине, — свои. Что же побудило нас к этому? Не знаю, но вновь мне показалось тогда, будто слышу я знакомый смех, негромкий и ликующий, и подумалось мне, что люди — всего лишь забава для неукротимой силы, более могучей, чем мы сами и чем все клятвы, которые смертные приносят богам или друг другу.

Я подала знак, взмахнув скипетром. Новоиспеченный жрец поднялся с колен, поклонился и отошел на несколько шагов назад, оставив меня гадать: чей же он служитель — Исиды или Афродиты. Тишину нарушило пение хора вдалеке. Пришли жрецы и увели Калликрата, теперь он останется вместе с ними до самой смерти. Церемония завершилась. Свита моих помощников, выстроившихся у статуй богинь Хатхор и Нут, сопроводила меня из храма. С меня сняли церемониальное облачение, и вновь я из богини стала женщиной и, как простая смертная, упала на диван и долго и безутешно рыдала.

Ибо разве при первом же искушении сердца не нарушила я закон, предав доверие той, которая, как я затем поняла, есть, была и будет вовеки той, чей покров не приподнимал ни один смертный мужчина, Матери солнца и всех звезд небесных?