Убит под Ресакой

Лучшим солдатом в нашем штабе считался лейтенант Герман Брейл, один из двух адъютантов. Не помню, где его нашел генерал; кажется, его перевели из какого-то Огайского полка. Никто из нас его раньше не знал, да и странно было бы, если бы мы знали, так как не было среди нас двоих из одного штата и даже из соседних штатов. Кажется, генерал считал, что служба при его штабе – отличие, которое надлежит присваивать благоразумно, дабы не порождать местнических раздоров и не угрожать целостности той части страны, которая еще составляла единое целое. Он не брал к себе даже офицеров, служивших под его началом. Вместо того он набирал адъютантов в других бригадах. В подобных условиях заслуги человека должны были быть поистине выдающимися, чтобы о них узнали его родные и друзья; к тому же «рупор славы» уже слегка охрип от собственного красноречия.

Лейтенант Брейл, шести с лишним футов роста, был великолепно сложенным блондином с серо-голубыми глазами. Обычно обладателей таких глаз считают необычайно храбрыми. Поскольку он почти всегда ходил в полной форме, даже в бою, когда большинство офицеров стараются одеться не так приметно, он являл собою очень яркую фигуру. Что еще можно о нем сказать? Он обладал манерами настоящего джентльмена, головой ученого и сердцем льва. Ему было около тридцати лет.

Вскоре все мы не просто преисполнились восхищения, но и полюбили Брейла. Но в первом же бою после того, как он к нам присоединился, в бою у Стоун-Ривер, мы с искренней тревогой заметили, что он обладал одним весьма нежелательным, тем более для солдата, качеством: он очень гордился собственной храбростью.

На протяжении всей той страшной битвы, когда приходилось драться на хлопковых полях, в кедровых рощах или за железнодорожными насыпями, он никогда не прятался, кроме тех случаев, когда генерал строго приказывал ему идти в укрытие. У генерала же часто находились заботы поважнее, чем жизнь его штабных офицеров – или тем более жизнь его солдат.

Во всех последующих сражениях, в которых участвовал Брейл, происходило то же самое. Он сидел на коне, словно конная статуя, под градом пуль и картечи, на самых открытых местах – более того, оставался на месте даже там, где долг призывал его отступить или позволял остаться в безопасном месте. Без особых усилий и без всяких дополнительных выгод для своей репутации он вполне мог прислушаться к здравому смыслу и в короткие промежутки между рукопашными схватками находиться в относительной безопасности, насколько это возможно на поле боя.

Даже если спешивался, по необходимости или из почтения к командиру или сослуживцам, он вел себя точно так же. Бывало, стоял, как скала, посреди поля, в то время как остальные офицеры и солдаты прятались в укрытии. Офицеры более опытные, старше его и по возрасту, и по званию, к тому же славившиеся своей невозмутимостью, укрывались за гребнем холма, щадя жизни, бесконечно более драгоценные для страны, а Брейл совершенно хладнокровно стоял на вершине холма, глядя в ту сторону, откуда враг вел самый ожесточенный огонь.

Когда бои ведутся на открытой местности, противоборствующие стороны, которым приходится часами находиться друг напротив друга, часто прижимаются к земле, как к любимой женщине. Строевые офицеры также ложатся на землю, а старшие офицеры, чьи кони были убиты или отправлены в тыл, пригибаются под градом свинца, несущего смерть, забыв о личном достоинстве.

В таких условиях жизнь штабного офицера в бригаде явно «нерадостная», главным образом из-за сомнительной должности и резкой смены положения. Из сравнительно безопасной позиции, которую штатский, пожалуй, назовет «чудом», его посылают с приказом к какому-нибудь командиру, залегшему на фланге, которого поэтому трудно разыскать. Приходится спрашивать солдат, поглощенных другими делами. В дыму и грохоте речь не слышна и приходится объясняться знаками. Обычно в таких случаях адъютанты пригибают голову и бегут на полусогнутых, становясь предметом живого интереса нескольких тысяч восхищенных стрелков. По возвращении… но возвращаются с таких заданий не всегда.

Брейл вел себя иначе. Бывало, он поручал коня заботам ординарца – он любил своего коня – и спокойно шел выполнять опасное поручение, даже не пригнувшись. Его великолепная фигура, подчеркнутая формой, приковывала к себе все взгляды.

Мы наблюдали за ним, затаив дыхание.

Однажды один из наших, порывистый заика, так разволновался, что крикнул мне:

– С-ставлю д-два д-доллара, что его собьют, п-прежде чем он д-доберется до т-того оврага!

Я не принял жестокого пари; я был согласен с сослуживцем.

Позвольте отдать должное памяти храбреца. Во всех тех случаях, когда он без нужды рисковал жизнью, он вовсе не бравировал своей смелостью и после ею не хвастал. В тех немногих случаях, когда некоторые из нас отваживались сделать ему выговор, Брейл мило улыбался и отвечал беззаботно, что, впрочем, исключало дальнейшие разговоры по той теме.

Однажды он сказал:

– Капитан, если когда-нибудь я попаду в беду из-за того, что забуду ваш совет, надеюсь, мои последние секунды скрасит ваш чудесный голос, который прошепчет мне на ухо: «Что я тебе говорил?»

Мы посмеялись над капитаном – хотя почему, мы и сами толком не могли бы объяснить. Тем же вечером капитана разнесло на куски снарядом. Брейл довольно долго сидел рядом с телом и подчеркнуто заботливо складывал куски вместе – посреди дороги, под градом пуль и картечи! Легко осуждать подобную бесшабашность, не очень трудно воздержаться от подражания. Однако такого человека нельзя не уважать. Брейла не меньше любили из-за его недостатка, который проявлялся в героизме. Иногда мы просили его, чтобы он перестал валять дурака, но он продолжал в том же духе до самого конца. Иногда его ранило, но он всегда возвращался в строй, как новенький.

Конечно, в конце концов его настигло возмездие; человек, презирающий закон вероятности, бросает вызов сопернику, который редко терпит поражение. Дело было в Ресаке, в Джорджии, во время атаки, которая окончилась взятием Атланты.

Перед нашей бригадой по полю, вдоль небольшой возвышенности, тянулись укрепления противника. На флангах, в лесу, наши позиции сближались, но открытое поле мы не надеялись занять до ночи, когда в темноте мы могли бы зарыться в землю, как кроты. Наши позиции находились в четверти мили от опушки леса. Мы стояли примерно полукругом, а вражеские укрепления были хордой дуги.

– Лейтенант, передайте полковнику Уорду, чтобы тот подошел как можно ближе и разыскал укрытие. Пусть не тратит боеприпасы на ненужную стрельбу. Коня можете оставить.

Когда генерал отдавал приказ, мы стояли на опушке леса, рядом с оконечностью дуги. Полковник Уорд находился левее.

Очевидно, предложение оставить коня означало, что Брейлу лучше идти более длинной дорогой, по лесу, среди людей. Более того, такой путь был единственно возможным. Идти короткой дорогой, на виду у неприятеля, почти наверняка означало, что задание не будет выполнено.

Прежде чем кто-то успел вмешаться, Брейл пустил коня в поле легким галопом. Над вражескими укреплениями затрещали выстрелы.

– Остановите его, дурака этакого! – закричал генерал.

Один ординарец, у которого тщеславия было больше, чем мозгов, бросился вперед выполнять приказ… и через десять шагов вместе с конем пал смертью храбрых.

Брейл был уже далеко, он мчался параллельно вражеским шеренгам менее чем в двухстах ярдах от них. Надо было видеть это зрелище!

Головной убор его сбило ветром или выстрелом; длинные белокурые волосы взлетали и опадали вместе с движениями коня. Он прямо сидел в седле, легко держа поводья левой рукой. Правая беззаботно висела вдоль корпуса. Иногда удавалось мельком разглядеть его красивый профиль; он смотрел то в одну, то в другую сторону; ясно было, что его интерес к происходящему естествен и не наигран. Зрелище было ярким и лишенным всякой театральности. Когда он приближался к врагам на расстояние выстрела, его осыпали пулями. Мы стреляли из леса в ответ. Забыв о собственной безопасности и полученных приказах, наши солдаты вскакивали на ноги и группами выбегали на открытое место, стреляя в ту сторону, где находились вражеские укрепления, вызывая ответный огонь на себя с самыми катастрофическими последствиями. В бой с обеих сторон вступила артиллерия; поверх ружейных выстрелов слышался грохот взрывов. Воздух дрожал от картечи. Вражеские снаряды расщепляли деревья и поливали их кровью. От наших снарядов вражеские окопы заволокло дымом и облаками пыли.

Мое внимание на какой-то миг отвлеклось на общий бой, но вскоре, когда пороховые облака ненадолго рассеялись, я увидел Брейла, из-за которого началась бойня. Невидимый с обеих сторон – в него могли попасть как враги, так и друзья, – он стоял под градом пуль неподвижно, лицом к неприятелю. Рядом с ним лежал его конь. Я сразу же увидел, что его остановило.

Будучи военным топографом, я рано утром производил поспешную съемку участка. На середине поля, под углом к вражеским позициям, тянулся глубокий, извилистый овраг. С того места, где мы стояли, оврага не было видно; очевидно, Брейл о нем не знал. Преодолеть овраг было невозможно. Глубина подарила бы Брейлу полную безопасность, если бы он понял, что уцелел чудом, и спрыгнул вниз. Вперед пойти он не мог, не мог и повернуть назад; он стоял, готовый к смерти. Смерть не заставила себя долго ждать.

По какому-то загадочному совпадению почти одновременно с тем, как он упал, стрельба прекратилась; несколько отрывочных выстрелов через большие интервалы скорее подчеркивали тишину, чем нарушали ее. Как будто обе стороны вдруг раскаялись в своем бессмысленном преступлении. Вскоре в поле беспрепятственно вышли четыре наших санитара с носилками. За ними шел сержант с белым флагом. Они направились прямо к телу Брейла. Навстречу им вышли несколько офицеров и солдат-конфедератов; обнажив голову, они помогли им погрузить на носилки драгоценную ношу. Когда тело понесли к нам, мы услышали за вражескими линиями мелодию, которую исполняли на флейте в сопровождении барабана. Великодушный враг отдавал почести павшему храбрецу.

Среди вещей погибшего нашелся бумажник мягкой кожи, испачканный землей. Генерал распорядился раздать вещи Брейла на память; его бумажник достался мне.

Через год после окончания войны, по пути в Калифорнию, я открыл бумажник и осмотрел его. Я обнаружил потайное отделение, где лежало письмо без конверта и адреса. Оно было написано женским почерком и начиналось с ласкового обращения, однако имени на нем не было. Зато на письме имелась дата: «Сан-Франциско, Калифорния, 9 июля 1862 года». Оно было подписано: «Дорогая», в кавычках. Кстати, в тексте письма дама упоминала и свое имя: Мэриан Менденхолл. Ее письмо, обычное любовное письмо, если любовные письма бывают обычными, свидетельствовало о хорошем происхождении и воспитании, однако в нем не было ничего примечательного, кроме одного куска:

«Мистер Уинтерс, которого я терпеть не могу, упорно твердит, что в каком-то сражении в Виргинии, где его ранило, ты прятался, пригнувшись, за деревом. По-моему, он хочет принизить тебя в моих глазах, что, как ему известно, произошло бы, если бы я ему поверила. Я скорее смирюсь с известием о гибели моего любимого, чем узнаю о его трусости».

Из-за таких слов в один солнечный день в далеком краю погибли сотни мужчин… а женщин называют слабыми!

Как-то вечером я зашел к мисс Менденхолл, чтобы вернуть письмо.

Мне хотелось рассказать ей, что она наделала – конечно, не подчеркивая ее вины.

Она жила в красивом доме на Ринкон-Хилл. Красивая, хорошо воспитанная, одним словом, очаровательная.

– Вы знали лейтенанта Германа Брейла, – довольно сухо произнес я. – Вам, несомненно, известно, что он пал в бою. Среди его вещей нашли письмо от вас. Мне поручили вернуть его вам.

Она механически взяла письмо, перечитала его, все больше краснея, а затем, с улыбкой глядя на меня, сказала:

– Очень мило с вашей стороны, хотя, по-моему, дело того не стоило. – Вдруг она вздрогнула и побледнела. – Здесь пятно… неужели это…

– Простите, – ответил я, – вы видите кровь самого честного и храброго сердца, какое билось в груди мужчины.

Она поспешно бросила письмо в горящий камин.

– Брр! Не переношу вида крови! – сказала она. – Как он погиб?

Я непроизвольно вскочил, чтобы спасти клочок бумаги, священный даже для меня, и теперь стоял за спинкой ее кресла. Задавая вопрос, она повернулась ко мне лицом и слегка запрокинула голову. В ее глазах отражались язычки пламени; лицо ее стало почти того же алого оттенка, что и пятно на странице. Я еще не видел одновременно столь красивого и столь омерзительного создания.

– Его укусила змея, – ответил я.