Джордж Терстон

Джордж Терстон был первым лейтенантом и адъютантом при штабе полковника Бро, командира бригады федеральных войск. Полковник Бро, будучи старшим по званию, принял на себя временное командование бригадой после тяжелого ранения бригадного генерала, которого отправили в отпуск, на лечение. По-моему, раньше лейтенант Терстон служил в полку у Бро, в штабе которого наверняка остался бы, доживи он до возвращения бригадного генерала. Адъютанта, чье место занял Терстон, убили в бою. Назначение Терстона стало единственным изменением в штабе после смены командования. Мы его недолюбливали за необщительность. Впрочем, последнее больше замечали другие, а не я. И в лагере, и на марше, и в казармах, и в палатках, и на бивуаке я, будучи инженером-топографом, работал без устали. Весь день я проводил в седле, полночи чертил карты. Работа была рискованной. Чем ближе мы подходили к вражескому расположению, тем более ценными становились мои полевые наброски и карты, которые я рисовал на их основании. В таком деле человеческая жизнь считалась мелочью по сравнению с возможностью нарисовать дорогу или найти мост. Иногда на укрепленные пехотные заставы посылались целые кавалерийские эскадроны, с тем чтобы за короткий промежуток между атакой и неизбежным отступлением я мог нанести на карту брод или пометить перекресток двух дорог.

В английском и валлийском захолустье с незапамятных времен сохранился обычай «отбивания границ» прихода. В определенный день года все жители деревень выходят из домов и, выстроившись друг за другом, идут по границе прихода, переходя от одной вехи к другой. В самых важных местах мальчишек порют розгами, чтобы они запомнили границы своей родной земли даже после смерти. Их окружают большим почетом. Наши частые вылазки против застав конфедератов, патрулей и разведывательных отрядов имели, кстати, ту же образовательную ценность; они навсегда закрепляли в моей памяти яркую картину местности. Такая картина часто заменяла собой эскизы, которые приходилось набрасывать под треск карабинов, звон сабель и цокот копыт. Наблюдения, сделанные в ходе таких ожесточенных стычек, были вычерчены кровью.

Однажды утром я во главе отряда готовился к вылазке более рискованной, чем обычно. Вдруг ко мне подскакал лейтенант Терстон и спросил, не против ли я того, чтобы он меня сопровождал, – полковник дал ему разрешение.

– Совсем не против, – довольно ворчливо ответил я, – но в каком качестве вы поедете? Вы не инженер-топограф, а моим эскортом командует капитан Берлинг.

– Я поеду как зритель, – ответил Терстон.

Сняв портупею и достав из кобуры пистолеты, он передал их денщику и велел отвезти в штаб. Я сразу понял, что ответил грубо, но, не придумав, как извиниться, промолчал.

В тот день мы наткнулись на целый вражеский кавалерийский эскадрон, усиленный артиллерийским орудием, которое обстреливало целую милю дороги, по которой мы наступали. Мой эскорт вступил в бой по обе стороны от дороги, в лесу. Один Терстон остался посреди дороги, которую каждые несколько секунд накрывал град картечи. Он отпустил поводья и сидел в седле прямой, как палка, скрестив руки на груди. Довольно быстро его сбили; коня разорвало на куски. Я наблюдал за ним с обочины дороги, отложив карандаш и блокнот, забыв о долге. У меня на глазах он медленно высвободился и встал. В тот миг пушка перестала стрелять. На дорогу вылетел крепкий солдат-конфедерат на лихом коне. Он летел как молния, размахивая саблей. Увидев его, Терстон выпрямился в полный рост и снова скрестил руки на груди. Он был слишком храбрым, чтобы отступить, повинуясь приказу, а из-за моей недавней грубости он остался без оружия, он ведь поехал зрителем! Еще миг – и его разрубили бы пополам, но, к счастью, пуля попала в нападавшего. Он находился так близко к Терстону, что труп упал прямо к его ногам.

В тот вечер, нанеся на карту мои поспешные заметки, я нашел время для того, чтобы извиниться перед ним; кажется, я прямо и грубо признался, что говорил, как злобный идиот.

Через несколько недель часть нашей армии пошла в наступление на левом фланге противника. Нам пришлось атаковать неизвестные позиции, расположенные в неизведанной местности. Атаку возглавляла наша бригада. Дорога была такой разбитой, а заросли вокруг нее такими густыми, что все кавалеристы, в том числе командир и штабные, вынуждены были спешиться. В схватке Терстона отрезали от остальных. Мы нашли его, тяжелораненого, лишь когда взяли последние укрепления врага. Несколько месяцев он провел в госпитале в Нашвилле (Теннесси), а после вернулся к нам. О своем неудачном приключении он говорил мало; обмолвился лишь, что заблудился, забрел за линию фронта, и его подстрелили. Но от одного из тех, кто взял его в плен – позже мы, в свою очередь, взяли в плен его самого, – мы узнали подробности.

– Мы залегли, видим – он идет прямо на нас, – сказал пленный. – Вся рота тут же вскочила на ноги. Мы прицелились. Стволы упирались ему в грудь. «Бросай саблю и сдавайся, проклятый янки!» – крикнул кто-то из командиров. А он посмотрел на наши ружья, скрестил руки на груди, не выпуская из правой руки саблю, и так с вызовом говорит: «Не сдамся». Если бы мы все выстрелили, его разорвало бы в клочья. Некоторые из нас не стреляли, например я; ничто не могло бы меня заставить.

Человек, который хладнокровно смотрит смерти в лицо и отказывается уступить, невольно вызывает уважение. Не знаю, о чем думал Терстон, когда стоял против целой роты врагов, скрестив руки на груди. Однажды в столовой, в его отсутствие, наш интендант, который после выпивки начинал сильно заикаться, предложил другое объяснение:

– Т-так он п-побеждает п-природное желание уб-бе-жать.

– Что?! – возмутился я и привстал. – Хотите сказать, что Терстон трус, да еще в его отсутствие?

– Б-будь он т-трусом, он н-не п-пытался бы п-победить т-трусость, а б-будь он здесь, я бы не п-посмел говорить об этом, – примирительно отозвался интендант.

Этот бесстрашный человек, Джордж Терстон, погиб странной, нелепой смертью. Мы разбили лагерь в роще, где росли высокие деревья. К верхней ветке одного из деревьев какой-то отважный верхолаз прикрепил два конца длинной веревки. Получились высокие качели размахом футов в сто. Тот, кто не пробовал ринуться вниз с высоты пятидесяти футов по огромной дуге, взмыть вверх на такую же высоту, застыть на один миг в верхней точке и, преодолевая головокружение, с огромной скоростью нестись назад, не способен понять, насколько ужасно подобное развлечение для новичка. Однажды Терстон вышел из палатки и спросил, как нужно качаться, чтобы взлететь повыше. Все остальные уже развлекались подобным образом. Терстон быстро всему обучился и вскоре раскачивался выше, чем осмеливались самые опытные из нас. При одном взгляде на него кружилась голова.

– Ост-тановите его, – сказал интендант, медленно выбираясь из палатки-столовой, где он обедал. – Он н-не знает, что, если раск-качается еще выше, его сбросит.

Терстон раскачивался с такой амплитудой, что на концах все растущей дуги его тело, стоящее на качелях, приходило почти в горизонтальное положение. Если бы он раскачался еще сильнее и сделал «солнце», пролетев над веткой, где была закреплена веревка, ему пришел бы конец. Он полетел бы вертикально вниз, а веревку вырвало бы у него из рук. Все понимали, как он рискует; все кричали, чтобы он перестал раскачиваться. Он же с шумом, напоминавшим шум пушечного ядра, пролетал мимо нас по страшной дуге. Какая-то женщина, стоявшая поодаль, потеряла сознание и упала, но никто не обратил на нее внимания. Обитатели соседнего лагеря толпами сбегались посмотреть на него, и все что-то кричали. Вдруг – Терстон находился в верхней точке – все крики разом смолкли.

Терстон и качели разделились – вот и все, что можно было увидеть снизу; обе его руки выпустили веревку. Легкие качели полетели назад; его тело подбросило вперед и вверх. Хотя прошел, наверное, всего миг, он показался нам вечностью. Я крикнул – а может, мне показалось: «Боже мой, неужели он так и не остановится?!» Он пролетел близко от ветви дерева. Помню, какую радость я испытал при мысли, что он схватится за ветку и спасется. Я думал о том, выдержит ли ветка его вес. Он пролетел над веткой; снизу я отлично видел его силуэт, четко очерченный на фоне голубого неба. Даже сейчас, через много лет, я отчетливо помню человеческую фигуру высоко в небе – прямую, с поднятой головой, с прижатыми друг к другу ногами, а руки… его рук я не вижу. И вдруг, с ошеломляющей внезапностью и скоростью, он перевернулся и камнем полетел вниз. Все снова закричали и инстинктивно бросились вперед. Перед нами что-то вращалось; мы различили ноги. Потом послышался ужасный звук удара о землю. Земля содрогнулась. Многим из тех, кто не раз видел смерть в самых ужасных ее проявлениях, стало дурно. Многие, пошатываясь, уходили с места происшествия; кто-то, не в силах устоять, садился на землю или прислонялся к деревьям. Смерть подло воспользовалась своим преимуществом; она применила незнакомое оружие; испугавшись, придумала новый план. Мы не знали, что у смерти имеются такие ужасные средства, что она способна быть такой отвратительной.

Тело Терстона лежало на спине. Одна нога, которую он как будто подогнул под себя, была сломана выше колена; кость вонзилась в землю. Из распоротого живота вывалились внутренности. Шея была сломана.

Руки были плотно скрещены на груди.