Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Одной из сложнейших задач в жизни Хюльды было надеть маску самодостаточной старой девы и сохранять невозмутимый вид на протяжении разговора с Мерриттом. Игнорировать его одержимость тем плакатом на стене рынка Куинси. Быстро шагать к причалу, проходя мимо множества незнакомцев. Вести себя так, словно ее внутренности не выскребли начисто. И она, черт побери, отлично с этим справлялась.
Пока не добралась до лодки.
Как только она активировала кинетические чары и вышла в залив, как только оказалась достаточно далеко от голосов и городских огней, ее маска разбилась вдребезги.
Дура, дура, дура. Она как могла сдерживала слезы, но ей все равно пришлось снять очки, чтобы вытереть глаза. Почему. Она. Еще. Не. Научилась? Сколько раз это должно произойти, прежде чем она научится?
Она порылась в сумке в поисках платка, затем поспешно направила лодку на верный курс, ориентируясь по маякам на близлежащих островах. Она думала – она ведь и правда, дура, думала, – что он что-то к ней чувствует. Что он искал ее присутствия, потому что ему оно было приятно. Даже что ее чувства к нему были взаимны… Ха! И она что, серьезно так глупа, что решила, будто он хотел переговорить с ней с глазу на глаз от того, что решил в чем-то подобном ей признаться? Пфф! Он, скорее всего, просто хотел поменять меню, или передумал насчет управляющего, или решил начать активнее распоряжаться собственным имуществом. Дура, дура, дура.
Вражда и истина. Она ведь это предвидела, верно? Но предсказание было теснее связано с ее судьбой, чем она считала. И истина в том, что ты для него – ничто.
Ее грудь будто раскалывалась посередине, словно старые, засохшие струпья на ране отрывались один за другим.
Потому что она видела, как он все бросил в погоне за другой женщиной. Его старой любовью. Женщиной, на которой он когда-то хотел жениться. Известной музыкантшей, не меньше.
Невыносимый всхлип вырвался из ее горла. Она реагировала слишком сильно. Она повторяла это снова и снова, ругая себя, как убеленная сединами директриса ругала бы ребенка. Слезы от этого не останавливались, и она расстраивалась еще больше.
До Блаугдона она добралась в самом неподобающем виде. Попыталась снова нацепить свою маску, но теперь, когда плотину прорвало, она больше на нее не налезала. Как будто она пыталась впихнуть баранью ногу в колбасную оболочку. Хотя бы воздух был холодным. Это поможет снять отек и оправдает красноту.
Топая по рыхлой земле, она один раз замерла, услышав какое-то движение, но это оказался всего лишь рябчик. Она вошла в дом, целенаправленно игнорируя портрет на стене. Она слышала, что мистер Бабино чем-то занят в кухне. Поспешив вверх по лестнице, она метнулась к своей комнате, чтобы мисс Тэйлор не стала свидетельницей ее унижения.
Закрытая дверь за спиной была утешением. Она швырнула очки на кровать и зажгла свечу. Пересекла комнату и открыла окно так широко, как только возможно, приглашая внутрь зимний ветер. В кувшине все еще была вода, так что она вылила ее в миску и умылась. Выбившиеся прядки волос прилипли ко лбу.
Подойдя к зеркалу, она наклонилась, чтобы получше себя разглядеть. Из горла вырвался смешок, шершавый, как ржавые гвозди.
Такое пугало можно в театре показывать. От слез ее глаза стали еще меньше. Челюсть была слишком широкой, чтобы считаться женственной, – она видела, как такие резкие черты хорошо смотрелись на других женщинах, но не на ней. А ее нос… Ее нос был таким, какой писатели любят приделывать к злодеям. Такие писатели, как Мерритт Фернсби.
Она смотрела на себя, и новые слезы заблестели на ресницах. Нет, ее портрету не стоять в рамке возле постели возлюбленного и не прятаться в бумажнике или карманных часах. Ее тело никогда не познает прикосновения мужчины или тяжести ребенка. Она, в конце концов, провидица. Ее талант состоит в том, чтобы знать будущее.
Самым ужасным во всем этом было то, что она знала это, и приняла это много лет назад. Она смирилась, по-настоящему. Ей было достаточно ее достижений, ее карьеры и ее коллег – до того, как она приехала в этот проклятый дом.
Она отвернулась, часто моргая, совсем неизящно выдергивая шпильки из волос. Слеза упала на пол. Она ее проигнорировала. Оторвала пуговицу от платья, пытаясь высвободиться из него, и выругалась. Выругалась снова. Выплюнула каждое грязное слово, что знала, просто потому что могла. Так ей стало немного легче. Немного.
Она бросила корсет через всю комнату, чуть не вышвырнув его в окно, но гравитация сжалилась над ней и притянула его к полу. С ночной рубашкой она была немного осторожнее. Ей не хотелось чинить сразу два предмета одежды, особенно учитывая, что ей все равно уезжать.
Она замерла, осознав эту мысль. Опустилась на матрас. Произнесла эти слова вслух. Да, ей придется уехать. Ради собственного благополучия и душевного спокойствия – она не может оставаться в этом доме. Ее отвергли, и боль была еще слишком сильной и свежей, и уж точно не пройдет, покуда Мерритт Фернсби ходит по тем же коридорам, делится с ней шутками и удивляется, почему она стала такой размазней. И да сжалится над ней Господь, если он привезет эту Эббу Маллин с собой в качестве хозяйки дома…
Хюльда прижала ладони к глазам, когда унижение накатило на нее, мерзкое и колючее. Дура. И всегда такой была.
Мира знала о ее нелепом увлечении. Каким-то образом она узнала. Потому так и старалась вытащить ее из Уимбрел Хауса. А может, это было божественное провидение, чтобы уберечь ее от этой внутренней пытки. И все-таки, похоже, ей было нужно снова выучить этот болезненный урок, чтобы в следующий раз она была верна своим убеждениям. Чтобы ее сердце оставалось в холодной стальной клетке, где ему самое место.
Она вытерла глаза тыльной стороной ладони, и вдруг новая боль поднялась от пупка и расползлась по груди.
– Ну почему это не случилось две недели назад? – прошептала она.
Тогда она могла бы счесть свои чувства к мистеру Фернсби простым увлечением. Но она взяла и влюбилась в него, в его умные слова, в его нежные руки, в его смех, поднимающий ей настроение. Да будь проклята эта мисс Маллин за то, что ее имя напечатали на этом чертовом плакате!
Ссутулившись, она обхватила руками голову. Она сама виновата, она точно знала. Никто не просил ее привязываться. Но было так приятно, пусть и лишь на миг, обвинить кого-то еще. Злость было гораздо проще проглотить, чем это сопливое раскаяние.
Тихий стук донесся от двери. Хюльда с усилием сглотнула, затем прикрыла лицо руками. Ничего не сказала; может, мисс Тэйлор решит, что она уже легла, и оставит ее в покое.
Снова тихий стук.
– Миссис Ларкин? Вы хотите поговорить об этом?
Она сумела сдержать новое ругательство. По ней что, было так заметно?
Дверь скрипнула.
– Миссис Ларкин?
Хюльда судорожно выдохнула.
– Видимо, р-раз я не смогла все с-скрыть, нет с-смысла вас выгонять, да?
Мисс Тэйлор скользнула в комнату, беззвучно закрыв дверь за собой. У нее в руках была еще одна свеча, которую она и поставила на прикроватный столик. Беспокойство проступило на ее лице, когда она села рядом с Хюльдой и прикоснулась к ее рукаву.
– Что случилось?
Хюльда улыбнулась. Она не знала почему. Подняла свой сырой платок и промокнула воспаленные глаза.
– Н-ничего, честно. Я уезжаю, только и всего. Завтра, наверное. Нет, послезавтра… М-мне понадобится немножко времени, чтобы все уладить с БИХОКом, – она снова сглотнула, – и собрать вещи. Но это к лучшему.
Мисс Тэйлор нахмурилась.
– Мисс Хэй вас переводит? Почему?
Хюльда крутила платок в руках. Болезненный комок собирался в горле.
Нерешительно мисс Тэйлор спросила:
– Дело в… мистере Фернсби?
По спине пробежала очень неприятная волна.
– С чего вы так решили?
– Он не вернулся с вами домой. – Она положила руку ей на колено. – И он, видимо, та причина, по которой вы не хотите уезжать.
Хюльда помотала головой.
– Чепуха.
– Я знаю, что лезу не в свое дело, – продолжала она, – но я вижу, как вы двое ведете себя друг с другом.
От очередного унижения Хюльде стало жарко в собственной коже.
– Как я веду себя с ним, вы хотите сказать. – Она почувствовала себя еще большей дурой, чем раньше, узнав, что это было настолько очевидно.
– Не-е, вы оба. – Она улыбнулась. – Вы ему нравитесь, мисс Ларкин.
Хюльда сжала губы, но не смогла удержать новую волну слез. Она зарылась лицом в платок и прикусила очередной всхлип, чтобы он вырвался изящными рывками, а не единым уродливым воем. Мисс Тэйлор растирала ей спину, терпеливо ожидая, пока Хюльда вернет себе хоть каплю самоконтроля.
– З-значит, мы обе дуры, – прошептала она. – Мистер Ф-Фернсби не вернулся, п-потому что он разыскивает свою бывшую невесту, мисс Маллин. Он п-поехал за не-ей.
Рука мисс Тэйлор замерла.
– Ох.
Хюльда опустила платок и шмыгнула носом. Несколько напряженных секунд прошли, давя на нее кирпичами.
– Мне жаль, – прошептала мисс Тэйлор. Больше ей было нечего сказать.
Хюльда кивнула:
– Мне тоже, моя дорогая. Мне тоже.
Уже снова стемнело, когда Мерритт добрался до манчестерской ратуши, где должен был пройти концерт. Он поплотнее запахнул сюртук, жалея, что не купил перчатки, но теперь уже ничего не поделать. Его нервы остро реагировали на окружение. Каждый взрыв смеха или стук копыта раздражал его, как будто кто-то водил теркой для сыра по его коже, туда и обратно, да так, что косточки гремят.
Хюльда не связалась с ним через камни, как обещала. Он снова и снова осаждал ее, глубоко за полночь, пока наконец Бет не ответила и не сказала, что да, миссис Ларкин дома, в полном здравии, просто заснула. Наверное, она забыла. От этого Мерритт почувствовал себя еще более брошенным, чем прежде. Он вспомнил свои слова, подумав, не обидел ли ее чем-то, но он ведь так и не сказал ей что хотел, так что как бы он сумел это сделать?
По крайней мере, она в безопасности, а Мерритту нужно было сосредоточиться на другом деле, притягивавшем его мысли, как новорожденный торнадо, оставляя за собой только тревогу.
Перед ратушей стояли ряды экипажей и мальчишек, присматривающих за лошадьми. Окна ярко светились. Концерт был готов начаться в любую секунду; он уже слышал, как музыканты настраивают скрипки.
Он просочился внутрь вслед за пожилой парой, одетой гораздо лучше, чем он сам; он как-то не задумывался об этом, покупая билет на мероприятие. Но он остановился перед входом в зал. Остановился и потряс коленкой, заглядывая в открытую дверь, откуда на него посмотрел какой-то охранник.
Он не сможет. Не сможет высидеть два часа музыки и смотреть на нее, не имея возможности что-либо сказать, зажатый между незнакомцами, не дающими ему выйти. Это казалось пыткой. Лучше уж терка для сыра.
И поэтому Мерритт выскользнул обратно на улицу, решив вместо этого нареза́ть круги вокруг здания, согревая ноги. Он погладил пальцем камень общения, осторожно, чтобы не активировать чары, ему очень хотелось поговорить с кем-то, но он понятия не имел, что мог бы сказать. Его мысли были слишком бессвязны, чтобы облечь их в слова. Так что он ходил, и ходил, и ходил.
Концерт начался; он слышал музыку, проходя мимо южной стороны ратуши, но все стихло, когда он перешел на северную; один раз он остановился, чтобы помочь какому-то пареньку накрыть попоной беспокойную кобылу. Мерритт узнавал почти все мелодии. Он был благодарен за то, что окна располагались слишком высоко, чтобы в них заглядывать.
Ему стало холодно, так что он проскользнул в здание где-то на середине концерта, показав кому-то свой билет, чтобы никто не обвинил его в том, что он слоняется здесь без дела, хотя именно этим он и занимался. Слонялся по фойе, переводя дыхание, сочиняя, что он скажет, и передумывая каждые несколько минут. Когда ноги снова зачесались, он опять вышел на улицу и пошел вокруг здания в противоположном направлении, делая максимально широкие шаги.
Тогда он и заметил более крупные экипажи в дальнем ряду – места для груза в них было больше, а украшений – меньше. Поговорив с кучером, курившим трубку, он подтвердил свое предположение о том, что это – экипажи музыкантов, и в голове родился план. Мерритту не нужно было входить внутрь и слушать музыку, пробираться через толпу и привлекать внимание Эббы. Нужно просто подождать у этих дверей, пока она выйдет. Так, по крайней мере, можно было рассчитывать на некое подобие уединения.
Следующие несколько произведений казались бесконечными, но когда они все-таки завершились и аплодисменты заполнили здание, Мерритт позабыл об осеннем холоде.
Когда двери открылись, его нервы сжались в клубок и прокатились по его туловищу, прежде чем разбежаться, подобно взбесившимся псам, по груди и рукам. Сердце гулко билось, все вены натянулись, во рту пересохло. Но он не отступит. Такого шанса ему больше не предоставится.
Первым вышедшим музыкантом был дородный мужчина, несущий массивный черный футляр с тубой или чем-то подобным. Он придержал дверь для куда более тощего человека, который тащил аналогичный багаж. Десятки струнных музыкантов хлынули вслед за ними. Кто-то смотрел только на экипажи, но большинство возбужденно болтало. Кларнетист пару раз зевнул. Мерритт встал на цыпочки, рыща взглядом по растущей толпе одетых в черное людей. Большинство были мужчинами, что немного упрощало его задачу… если, конечно, их масса не скрывала за собой женщин, которые путешествовали вместе с ними. Если она доберется до экипажа раньше, чем он ее заметит…
Его кровь и кости болезненно застыли, послав сигнал к голове, когда знакомое лицо показалось из здания. Бледная, тоненькая, длинные темные волосы убраны наверх с продуманной элегантностью. Она ничуть не изменилась – и все же была совершенно другой. Более зрелой, с менее пухлыми щеками. Она коротко переговорила с другой флейтисткой, помахала ей на прощание и направилась к своему экипажу.
Старая боль поднялась в животе Мерритта. Он запихнул ее подальше и пошел к Эббе, подстроив свой шаг к ее скорости так, чтобы они добрались до дверцы экипажа одновременно.
Он решил начать формально:
– Мисс Маллин, можно вас на пару слов?
Она обернулась, улыбаясь, и сказала:
– Да? У меня всего минутка…
Улыбка померкла, как только узнавание – и ужас – проступили на ее лице.
Его выражения было достаточно, чтобы Мерритт понял, что она прекрасно сознавала, что натворила. Почему он здесь.
Ее дыхание вырвалось облачком, когда она пробормотала:
– М-Мерритт?
– Во плоти. – Он хотел, чтобы слова прозвучали легко, но вышло мрачно.
Она отпрянула, ей явно было неловко.
– К-какая неожиданность.
– Согласен. Мне нужно поговорить с тобой. Сейчас. – Времени у него было мало.
Она прикусила губу. Огляделась, будто в поисках спасения.
– В самом деле, Эбба, – его тон стал умоляющим, – я лишь хочу поговорить. Мне нужно знать, что случилось. Я здесь не ради тебя. Лишь ради ответов.
И все равно она отодвинулась, одной рукой держа футляр с флейтой, а другую поднимая к волосам.
– Я… Я не думаю, что это хорошая идея.
– Нехорошая идея? – повторил он, легкие начали гореть.
– Этот парень пристает к вам? – спросил один из кларнетистов, рядом с ним стоял мужчина без инструмента.
Нет. Только не сейчас.
– Я старый друг, – сказал он, защищаясь.
Эбба повернулась к кларнетисту:
– О, да, но я устала и готова ехать домой.
– Эбба, – упорствовал Мерритт, но кларнетист уже встал между ним и Эббой, а второй мужчина открыл дверцу экипажа. Она шагнула внутрь.
Руки Мерритта сжались в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони.
– Эбба, я заслуживаю правды!
Она замерла.
Кларнетист положил руку на его плечо.
– Вы ее слышали. Она устала. Отойдите.
Мерритт сбросил с себя его руку.
– Ничего я ей не сделаю. Если нужно, стойте рядом, но…
– Все в порядке.
Все трое мужчин обернулись к ней, когда Эбба вышла из экипажа, оставив флейту на сиденье. Она поплотнее запахнула плащ на плечах.
– Мне… Мне и правда нужно с ним поговорить. Одну минутку.
Ее друзья неуверенно переглянулись.
– Ну, если вы настаиваете… Но мы будем вон там. Не уйдем, пока не увидим, что вы сели.
Эбба кивнула им, затем дернула головой в сторону ратуши. Мерритт сделал вдох, набираясь храбрости, и пошел за ней к стене. Они встали на достаточном удалении от дверей, чтобы не опасаться любопытных ушей.
– Спасибо. – Это слово стало облаком в неподвижном ночном воздухе.
Она дергала кайму своего плаща, совсем как Хюльда теребила края шали. Она смотрела куда угодно, но не на него, пытаясь собраться с мыслями, – она всегда так делала, когда обсуждала неудобную тему. Это вызвало странное чувство ностальгии.
Он ждал.
– Я не думала, что когда-нибудь снова тебя увижу, – сказала она наконец.
Он кивнул:
– Осмелюсь предположить, так ты и планировала.
Она поджала губы.
Мерритт прислонился к каменной стене, несмотря на то, что она была ледяная.
– Почему ты ушла? Ни слова, ни письма… Если ты его и оставила, то я не нашел…
– Не было письма, – прошептала она.
– Твои родители сказали только, что ты уехала учиться. Даже не сказали куда, – как будто они разделяли желание его отца избавиться от него.
Она сглотнула.
– В Оберлин, – ее голос звучал не громче падающего на землю листа. – В Оберлинский колледж.
Он бы мог ее найти, если бы знал это. Может, и к лучшему, что не знал. Он рылся в голове, подбирая слова.
– Это… хорошо. Ты всегда хотела получить образование.
Эбба подняла подбородок, но все еще не смотрела ему в глаза. Свет, падающий из окон, отразился в слезах на ее ресницах.
Он хотел было протянуть к ней руку, но удержал ее в кармане.
– Эбба…
– Я ушла, потому что мне было стыдно, – в ее голос просочились слезы, – потому что не знала, как еще это сделать.
Мерритт покачал головой, не понимая.
– Я же сказал… что мы переедем, помнишь? Туда, где нас никто не знает…
– Не из-за этого. – Она промокнула глаза капюшоном плаща. – Но ты прав. Ты заслуживаешь правды. И я наконец смогу жить с чистой совестью.
Один из кучеров окликнул ее. Эбба помахала рукой, но не обернулась.
– Твой отец оплатил мое обучение в Оберлине, – призналась она.
Мерритт отшатнулся назад, будто его толкнули.
– Мой отец? Почему? – И зачем это скрывать?
Она сделала глубокий вдох. Нашла точку на его плече и уставилась на нее.
– Это была взятка, Мерритт.
Он все еще не понимал.
Она пошевелила челюстью.
– Это была взятка. Отчасти. Я ведь… – Она прочистила горло. – Я ведь правда любила тебя тогда. Но он тебя ненавидел. Говорил, что ты всегда напоминал ему… что ты – «символ» неверности твоей матери…
Мерритт сделал шаг назад и поднял руки вверх.
– Погоди. Погоди. В каком смысле неверности моей матери?
Теперь она посмотрела ему в глаза. Ее губы раскрылись. Кучер позвал ее.
– А ты не знаешь? – спросила она.
– Чего не знаю? – В голове пульсировала боль.
– Что ты бастард, Мерритт!
Тишина ночи обволакивала его, как масло, после этого взрыва. В ушах звенело. Кожу кололо. Тошнота закручивала внутренности.
Она снова вытерла глаза.
– М-мне жаль. У меня нет времени…
– Он отрекся от меня, потому что я не… его? – пробормотал он.
Ее глаза блестели.
Он не мог это переварить.
– Тогда чей я?
– Я не знаю. – Она оглянулась на экипажи. Ее скулы обрисовались четче, когда она сжала губы, готовясь нанести очередной удар. – Он предложил отправить меня в Оберлин, если я… если я притворюсь беременной.
Желудок Мерритта ухнул вниз. Его будто перенесло на тринадцать лет назад. Эбба была ужасно прямолинейна той ночью…
– Я никогда не была беременна.
Он сглотнул:
– Я… Я знаю. Твои родители сказали…
– Тебе было восемнадцать. Это единственная причина, как мне кажется, по которой он тогда ко мне пришел. Ты был уже достаточно взрослый, чтобы жить самостоятельно. У него бы не возникло никаких проблем с законом, если бы он отказал тебе в содержании.
Заледенев до мозга костей, Мерритт покачал головой, хотя не то чтобы не поверил.
Кучер крикнул.
Эбба отвернулась.
– И ты даже не подумала рассказать мне? – Яд обжигал его язык. – Ты не подумала сказать мне, что мой отец играл мной… как пешкой?
Слезы заструились по ее щекам.
– Я обещала ему не говорить ни слова.
– Обещала? – теперь он кричал. – Ты также обещала выйти за меня! Ты говорила, что любишь меня, а потом провернула… это?
Теперь она плакала по-настоящему. Кларнетист и его приятель быстро приближались.
– Мне жаль, Мерритт. Мне пришлось сделать выбор.
– И ты его сделала, – плюнул он. – Ты сделала выбор за мой счет. Я все потерял, Эбба. Я не виделся и не говорил с матерью и сестрами тринадцать лет. Ты обманула меня и вырвала мне сердце, и ради чего – флейты?
– Все не так, – возразила она. – Ты никогда не понимал.
– Ты права. Не понимал. – Он обвиняющим жестом наставил на нее палец. – Я никогда не понимал таких эгоистичных людей, как ты.
Она уже рыдала, но Мерритт не находил в себе жалости к ней. Кларнетист положил руку ей на плечо.
– Пойдемте, мисс Маллин. Хватит с него.
Эбба позволила мужчине увести себя. На полпути к экипажу она обернулась, и ей хватило приличия одними губами произнести: «Прости меня». Мерритт не отреагировал, будто превратившись в камень. Он смотрел, как она садилась в экипаж. Смотрел, как все они уезжали, пока улица не опустела, а в ратуше не погас свет.
Это странным образом напоминало то время, что он провел в яме под домом. Он стоял, пялился в никуда, пока не онемели пальцы на руках и ногах, и мечтал о том, чтобы сердце и мысли последовали их примеру.
Но вместо того, чтобы онеметь, они пылали на темной пенсильванской улице высоким костром, поглощающим одинокого Мерритта.
Войти с помощью соц. сетей: