Акихито стукнул массивным кулаком по нагруднику, пожал широкими плечами, чтобы проверить посадку. Коренастый кузнец наблюдал за ним, лицо его было закрыто маской из грязной латуни. С тех пор как стало известно о высадке гайдзинов в Каве, огонь в кузницах Дворца Пяти цветков пылал двадцать четыре часа в сутки, и мастер с дюжиной учеников падали с ног от усталости.

– Сел хорошо, – кивнул Акихито, снова ударяя по железу. – Отличная работа.

– Такие слова от Феникса воспринимаю как высокую похвалу. – Кузнец низко поклонился. – Но, прошу прощения, мне нужно сделать еще около тысячи… – Мужчина поплелся обратно в пар и угольный дым, выкрикивая приказы трем подмастерьям, работавшим у плавильной печи.

Акихито согнулся, непривычный к такому весу. Затем, прихрамывая, вышел из кузницы, опираясь на утыканную шипами боевую дубинку и оглядывая грязный двор. Самураи выкрикивали приказы, бусимены проводили тренировочные бои, мальчишки подносили оружие.

Били молоты по наковальням, шипела раскаленная сталь, закаляемая в жирной речной воде, и надо всем он различил голос Мичи:

– Акихито!

Здоровяк обернулся и заметил девушку, проталкивающуюся сквозь толпу. Волосы заплетены в длинную косу, к спине пристегнута пара цепных мечей, и сотня голодных воинов наблюдает за ее проходом.

– Акихито! – Мичи схватила его за руку и перевела дыхание.

– Что случилось?

– Хана.

– Что с ней?

– Она ушла.

– Хана? – В животе у него кольцами закрутился страх, нашептывая всякие ужасы. – Куда?

– Они с Кайей улетели сегодня рано утром. Стражник сказал, что они направились на восток.

– На восток? – Шепот перешел в крик, студеный, как зимний ветер. – По направлению к гайдзинам?

Мичи кивнула.

– И она взяла с собой Петра.

Кайю назвали в честь облаков, но в действительности она летала подобно ветру. Хана сидела, сгорбившись, замотав лицо шарфами, плотно закутавшись в три плаща. Пронизывающий холод за секунды докрасна разъедал любой открытый участок кожи, и девушка вознесла благодарность Господу Идзанаги за защитные очки – без них, она была уверена, – глаз бы замерз намертво.

Пётр скрючился за спиной Ханы, стараясь не прикасаться к ней, прижимаясь бедрами к задней части грозовой тигрицы. Время от времени Кайя резко кренилась или ныряла, и Пётр был вынужден хвататься за девушку, чтобы удержать равновесие, рассыпаясь в извинениях на ломаном шиманском.

Она улыбнулась, услышав смех Кайи в своей голове.

– А гайдзины не накажут тебя за то, что ты покинул станцию ловли молний? – заговорила Хана, полуобернувшись через плечо и перекрикивая ветер. – Не рассердятся?

– Я – обещание. – Пётр дрожал, стуча зубами. – Кровь-обещание. Найти его любовь. Нести ей слово. Такео.

– Гильдиец, который спас тебе жизнь?

– Да. В Морчеба обещание – самое важное. Больше всего, кровь-обещание. Она держать вместе много. Как чернота между кирпичами, да? Это слово. Они знают. Мое слово. Должно быть, для держать. Наверняка за истину, иначе за ничто. Кровь в крови.

Хана заставила грозовую тигрицу улыбнуться вновь, почувствовав ответное тепло. Девушка прижалась щекой к гладким перьям на шее арашиторы, краем глаза наблюдая за плавными движениями крыльев Кайи.

Совершенное движение, точное, красивое – поэзия перьев, костей и плоти.

Воющая песня бури заполнила свинцовую паузу.

Вспышка агрессии в сознании арашиторы, превращающая тепло в яркий жар.

Хана подумала о матери, скорчившейся на полу. Разбитое стекло, залитое кровью, когда удары дубинкой превратились в смертельные. О брате, тянущемся к горлу отца, и о жажде убийства, горящей у Йоши во взгляде.

Она до сих пор слышала звук своего крика.

Хана перевела взгляд на горизонт. Тьма между краем земли и небом сгущалась бурей. А армия Тора, наверное, приближается даже сейчас.

Вздох.

Облака расступились, и далеко внизу она увидела их. Бесконечная, извилистая линия, марширующая на восток, около десяти тысяч человек, закованных в броню, промокших и мрачных под черным моросящим дождем. Люди ее матери. В венах Ханы течет их кровь. Она прикоснулась к амулету на шее, пытаясь собраться с силами, но внутри у до сих пор порхали бабочки.

Кивок.

Александр стоял по щиколотку в черной грязи, разделяя страдания очередного офицера, когда из рядов донесся крик. Капитан поднял голову, прикрыв налитые кровью глаза от черного дождя, в сотый раз за день проклиная бурю и забытую Богиней страну.

По меньшей мере десять процентов из их числа пали из-за отравления ядовитым дождем, еще двадцать процентов, хоть и могли идти, но изрядно пострадали: опухшие глаза и языки, шелушащаяся кожа. Александр предложил им расположиться бивуаком в столице Драконов, пока не наступит зима и дождь не превратится в снег, но маршал Островский и слышать об этом не хотел.

Столица Кицунэ лежала на востоке, и месть не собиралась ждать. Зрячие пылко согласились, и все обсуждения внезапно прекратились. Они пробирались вперед уже несколько дней, по щиколотку в грязи, пока дожди не стали такими сильными, что армия была вынуждена сделать привал, укрывшись в непромокаемых палатках из клеенки, и гадать, когда стихнет буря.

Теперь орало еще больше людей, которые тыкали пальцами вверх. Александр проследил за взглядами воинов, и у него перехватило дыхание, когда он заметил в небе силуэт. Хотя это создание на его родине не видели десятилетиями, и существо оказалось белоснежным, а не черным, как на гербе дома Островских, капитан мгновенно понял, кто парит в воздухе.

Грифон.

Размах крыльев в двадцать футов, белый, как глубокие снега родины Александра, по меху бегут полосы бархатно-черного цвета. Глаза сияют расплавленным янтарем. Зверь ревел, кружа над головой, опуская крыло, чтобы показать наездников на спине и белый флаг, высоко поднятый ядовитым ветром.

Люди выбегают из палаток, прищурившись от дождя, лучники хватаются за луки, расчеты пушек молний запускают дуговые генераторы, несмотря на то, что оружие бесполезно против врага, у которого нет земли под ногами. Колотят по щитам молоты, и по лагерю катится тревога.

Зверь продолжал кружить, находясь вне пределов досягаемости лука, а всадники размахивали полосками белой ткани из стороны в сторону. Увертюра, которую понял бы любой воин.

Но сейчас идет война. Против нации работорговцев и мясников. Можно ли им доверять? Александр слышал, как запускают двигатели винтокрылых топтеров, майор явно надеялся сбить зверюгу с небес. Да, то был бы большой приз, который принес бы огромную силу тому, кто будет носить шкуру грифона.

Это больше, чем просто волчья шкура – пусть и альфы Черного леса…

Александр услышал, как чавкают по грязи чьи-то шаги, густой тягучий всплеск, и повернулся к тощей девушке, бегущей к нему. Она застыла перед капитаном и отдала честь.

На ладонях у нее были нарисованы глаза, а собственные глаза девушки так налились кровью от дождя, что стали почти сплошь красными.

– Капитан, – выдохнула она. – Весть от Зрячих.

Взгляд Александра метнулся к командирской палатке.

– Слушаю.

– Мать Наташа говорит, что ей нужно разрешить приземлиться.

– Ей?

Девушка указала на грифона, кружащего над головой.

– Мать заявила, вы должны как можно скорее привести девочку к ней. Когда вы увидите ее, вы поймете. Это должны быть вы. Только вы. Один.

Александр вздохнул, провел пятерней по отросшей щетине на потрескавшихся щеках. Он наблюдал за зверем, описывающим широкую спираль в воздухе, и в животе мужчины бурчал ужас. Однако отдав приказы командирам колонн, чтобы никто не вступал в бой с грифоном, независимо от того, что сулит шкура зверюги, он приступил к поиску белого флага, которым можно было бы помахать.

– Капитан, – прошептал Пётр. – Лидер. Лидер солдат.

Хана сидела на спине у Кайи под непромокаемой накидкой, не снимая защитные очки, и наблюдала за приближающимся человеком. Они приземлились далеко от линии гайдзинов, Кайя была готова снова взлететь, если вдруг возникнут проблемы.

Арашитора зарычала, когда гайдзин подошел ближе.

– Мы можем поговорить с ним? – спросила она через плечо.

– Я буду говорящий. – Пётр крякнул от усилия, перекинул больную ногу через спину Кайи и соскользнул в грязь.

Пётр захромал к соплеменнику, остановился и отдал что-то вроде салюта: сперва прижал кулак к груди, а затем поднял в воздух.

Человек ответил тем же жестом.

Хана прищурилась, оглядывая мужчину с головы до пят. Чуть за тридцать, длинные светлые волосы, покрытые засохшей кровью. За спиной – огромный боевой молот, подключенный к генератору. Плотный плащ из клеенки накинут поверх черной, как ночь, шкуры волка или медведя: хищника, который при жизни, возможно, был таким же крупным, как Кайя.

И было в мужчине что-то такое… в походке, в развороте плеч. Нечто, напоминающее Йоши. То, как он двигался. Как человек, рожденный быть танцором, которому никогда не показывали па.

Он замер в двадцати ярдах от Петра, стянул полоски ткани, которыми он замотал лицо, и сердце Ханы почти перестало биться. Боги, его лицо! Квадратная челюсть, конечно, грязная и покрытая коркой щетины. Но все равно именно это лицо преследовало девушку во снах… мать, лежащая на кухонном полу, отец, нависающий над ней с бутылкой саке в руке, вечно орущий.

Хана приложила пальцы к губам. Задрожала.

Гайдзины заговорили на чужом для Ханы языке, густом и резком, как зимний снег.

Порыв ветра подхватил шкуру мужчины, сдернул с его торса, обнажив штандарт, выбитый на железном нагруднике, и Хана соскользнула со спины Кайи. Тигрица предупреждающе зарычала, когда она погрузилась по щиколотку в грязь, спотыкаясь и выкарабкиваясь, выкрикивая имя Петра.

Мужчины повернулись к ней, когда она вцепилась в кожаный ремешок на шее, ослабляя его, срывая с лица платок. Когда Хана, спотыкаясь, приблизилась, она высоко подняла амулет, который мать подарила ей на десятый день рождения, маленький золотой олень с тремя рожками в виде полумесяца.

Тот же символ украшал нагрудник гайдзина.

Гайдзин в шкуре посмотрел на девушку, и его сапфировые глаза широко распахнулись, когда Хана стянула с головы все платки и из-под них выпали неровные подстриженные светлые локоны. Взгляд метнулся от амулета к ее лицу, мужчина побледнел, словно свет старой звезды, и выхватил медальон из ее руки.

Гнев сразу сделал гайдзина в шкуре жестким и холодным.

– Где ты это взяла? – Мужчина говорил почти на безупречном шиманском, легкий акцент будто впечатывал слова в землю. – Где ты это взяла? – Он взял Хану за плечи.

Рев Кайи эхом разнесся по разрушенной равнине, тигрица расправила крылья и с грохотом понеслась к людям. Но глаза мужчины были прикованы к Хане, не обращая внимания на смерть, приближающуюся на потрескивающих искрами серебристых крыльях, на предупреждающие крики у него за спиной, на вой моторов, звон стали о сталь.

– Где? – закричал он.

– Моя мама. – Хана содрогнулась в железной хватке. – Мне подарила его мама.

Капитан выглядел так, словно кто-то выпотрошил его.

– Твоя мама?

– Аня. – Хана сняла защитные очки, обнажив горящий глаз. – Ее звали Аня.

Это продолжалось еще мгновение. Неверие. Ярость. Мужчина потянулся к ее личику – такому озорному, с заостренными чертами, со слишком круглыми глазами и высокими скулами, так похожими на его собственные.

И когда Кайя прибыла под градом грязи и ветра, ревущая так, словно рушилось небо, мужчина притянул Хану к себе, поцеловал в лоб, в щеки, держа крепко-крепко, и она даже подумала, что может сломаться. А потом он начал смеяться, несмотря на то, что по его щекам текли слезы, а вокруг бушевала буря.

Он хохотал, мотал головой и ревел, опускаясь на колени в грязь, увлекая Хану за собой и покачивая из стороны в сторону, как делала мать, когда она была ребенком, и звук голоса Ани мог прогнать всю боль и тьму в мире.

– Я нашел тебя, – прошептал он. – Моя кровь.

Хана обняла мужчину в шкуре, зажмурилась, растворяясь в звуке его голоса.

– Хвала Богине, я нашел тебя…