Пётр стоял в грязном саду, в тяжелых сапогах, забрызганных черным, подняв глаза к облакам. Он пожевывал костяную трубку, порой бросая скорбные взгляды на спрятанный под курткой пустой мешочек, где совсем недавно хранились медовые травы. Лицо соткано из шрамов и рубцов. Кожа как у трупа.

Дождь прекратился, но в небесах гудел ледяной шквал, завывая среди стропил.

Хана наблюдала за Петром бессчетное количество мгновений, но жгучее любопытство наконец заставило ее заговорить.

– Пётр-сан.

Гайдзин посмотрел на Хану – льдисто-голубой глаз на его лице соседствовал с ослепительно-белым – и мгновенно уставился на землю.

Отступил назад, смущенно поклонился, приложив руку к сердцу.

– Зрячн… Зрячие, – пробормотал он.

Она спустилась в сад, листья и деревья – все было измазано черным дождем. В воздухе висела острая, как стекло, слегка ядовитая вонь, и горло защекотало от жжения. Хана сделала несколько шагов по грязи, встала перед Петром и заметила, как он напрягся, все же встретившись с ней взглядом.

– Нам надо поговорить, – начала она.

– Что говорить?

– Мой глаз. Мне нужно знать, что это значит.

Пётр пожал плечами.

– Значает, она – Зрячая.

– Но что конкретно? – спросила Хана.

– Она видит. – Пётр указал на небо, потом себе на грудь и на землю. – Она видит.

– Видит что?

– Не можно сказать. Никто не знать, пока она… проснуться.

– Но я не сплю… – нахмурилась Хана.

– Спит. – Улыбка сделала шрамы у Петра на щеках глубже. – Она спит, красивая девочка. Глаз еще закрытый.

– Хорошо, тогда разбуди меня.

– Мне? – Гайдзин напрягся, и в его голубом глазу появилось что-то, напоминающее страх. – Нет, не мне быть разбуждать. Она должна оставаться для белого. Должна быть хранить для себя. Не мне тронуть для нее, нет. Не можно. Никогда. Нет.

Хана опустилась на каменную скамью, схватившись за пряди на висках.

– Яйца Идзанаги, не понимаю, о чем ты, черт возьми, болтаешь…

– Другие Зрячн… Зрячие.

Пётр опустился на колени, в грязь, протянув руку, словно спрашивая разрешения прикоснуться к Хане.

Она не возразила, и он нежно дотронулся до кончиков пальцев девушки.

– Они разбуждать тебя. Они знать. Другие делать… она видеть.

– Другие… Такие же, как я?

– Как она. – Пётр резко отпустил ее руку, как будто обжегся. – Они показать. И знать.

– Но таких, как я, нет.

– Императрица, она Зрячие. Много… как красивая девочка. И здесь… – Гайдзин указал на восток. – Идут сюда. Армия не делала бы войну без них. Они видят. Видят много. Видят для победы.

– В Шиму идут Зрячие с силами гайдзинов?

– Должно быть, – кивнул Пётр. – Должно. Мало, сестра Катя. Может, потом больше еще.

Хана облизнула губы, потянулась под воротник к кожаному ремешку, висевшему на шее. Золотой амулет, который давным-давно подарила мать, – кулон в виде крошечного оленя с рожками в форме полумесяца.

Когда Хана вытащила его, Пётр остолбенел.

– Ты можешь сказать, что это значит?

– Где она находить?

– Мне его подарила мама. На десятый день рождения.

Пётр уставился на Хану, и в сапфировой глубине глаза блеснула жалость.

– Она Мостовой. – Пётр снова кивнул, медленно, тяжело. – Твой мама. Она Мостовой.

– Что?

– Мостовой – первый дом встречать Шима. Двадцать лет назад. Город Мрисс. Великий город, где твоя семья жить. Но ушел. – Вздох. – Все ушел.

– Они взяли ее в рабство. – После этой фразы во рту Ханы появился ужасный привкус – острый, металлический. – Ее отдали моему отцу за то, что он спас жизнь какому-то самурайскому лорду. Он оставил ее. Спрятал.

Воспоминания нахлынули шквалом: мать, мертвая, на полу, а рядом – отец. Правда о том, кем она была и кем стала, обрушилась на Хану, как удар молота.

– Изнасиловал ее.

Мать никогда не рассказывала о себе или о прошлом. Ни разу за все годы. Может, ей было слишком больно вспоминать. Наверное, ей было стыдно за то, кем она стала.

Стыдно за детей-полукровок, которых пришлось родить в адской дыре.

Но нет, сейчас просто жалеет себя. Мать любила Йоши. И Хану тоже любила. Зачем же она тогда подарила Хане амулет, если не для того, чтобы внушить дочери хоть немного гордости?

Но если не говорить правду, слова не обретут форму?

Может, матери было невыносимо даже упоминать об этом?

– Мы заслуживаем того, чтобы знать, Пётр. – Хана хмуро уставилась на грязь под ногами. – Твои люди направляются сюда. Убивая и сжигая все на своем пути. Боги, какая-то часть меня надеется, что они уничтожат и нас.

– Не ее, нет. – Пётр казался искренне потрясенным.

Он посмотрел на ее волосы, светлые корни которых отчетливо проглядывали под краской из каракатицы.

– Убивать Тронутая Богиня? Нет. Великий позор. Черные знаки. Никогда бы касаться Зрячные убить. Никогда.

– Тронутая Богиней? – Хана подняла голову, и сердце забилось быстрее.

– Видеть. – Пётр вытянул руку. – Красивая девочка. – Поднял другой кулак высоко в небо. – Богиня. – Он свел руки вместе. – Зрячие. – Гайдзин закатал рукав, провел пальцем по голубым линиям вен под невероятно бледной кожей. – В ней.

– Во мне?

– В тебе, – кивнул Пётр.

Она бродила по дворцовым залам, прислушиваясь к своему голосу.

Мимо статуй Лиса-хранителя у каждого дверного проема, свернувшегося в кольцо на девяти развевающихся хвостах, с яркими и смеющимися каменными глазами. В те дни, когда ками Шимы ходили по земле, каждый благословлял свой народ прикосновением – даром из царства духов. Тигр наделял свирепостью, Дракон – храбростью, Феникс – стойким видением и артистической искрой. Лис преподнес самый причудливый дар из всех – сверхъестественную удачу.

Вообразив армию, топающую по мертвым землям к Кицунэ-дзё, Хана задалась вопросом, как долго продлится везение.

Она прошла по гранитным залам, мимо гобеленов, изображающих мифы Шимы. Смерть Богини Идзанами. Поиск, закончившийся неудачей, который организовал ее муж в подземном мире Йоми. Клятва жены убивать по тысяче жителей Шимы каждый день. Согласно легенде, Господь Идзанаги ответил: «Тогда я буду дарить жизнь полутора тысячам».

Всякий раз, когда Хана слышала историю, даже будучи маленькой девочкой, она всегда думала, что клятва Идзанаги будет слабым утешением для тысячи тех, кто уже умер в тот день.

Как много смертей. Была ли война делом рук богов, как сказала Мичи? Значит, Создатель и Вестница конца Эндзингер внесли свою лепту в разворачивающуюся катастрофу? Существовала ли Богиня гайдзинов каким-то образом внутри Ханы, как настаивал Пётр? Или все они – просто игрушки для бессмертных?

Или Юкико права? Неужели боги участвовали в этом не больше, чем ветер или дождь?

Они с Йоши росли бесклановыми, у Ханы никогда не было ками, которому можно помолиться. Никаких Драконов или Лисов, приглядывающих за ней.

Ни одна отчаянная мольба о куске еды или месте для ночлега не была услышана.

Если боги и существовали, из сточной канавы их оказалось довольно трудно разглядеть…

Хана взглянула на запястье, на бледно-голубые каракули, проступающие под кожей.

Так она и бродила по верандам, пронизанным холодом, иногда заглядывала на кухню и прихватывала кусочек медового кекса по привычке, рожденной вечным голодом. Болталась повсюду с набитым ртом, быстро жуя. Слушала мелодию стали и железа, тихое бормотание воинов, разглядывающих сквозь стволы орудий войну, в которой они навряд ли смогут победить. Прислушивалась к топоту ног слуг, придворных, прячущихся по углам, оценивающих ее прищуренными глазами, – этот отброс общества, которая называет себя Танцующей с бурей.

Бледная тень рядом с чистокровной дочерью Кицунэ, убившей сёгуна, положившей конец династии и призвавшей к восстанию всю страну.

Притворщица.

Хана почти слышала их шепот.

Она подумала о брате. Лишь боги знают, где он сейчас. Обхватила плечи руками, задаваясь вопросом, стоит ли утруждать себя молитвой о безопасности Йоши божествам, которые никогда ей не отвечали. Все происходит чересчур быстро. А ей нужно за что-то держаться. За что-то крепкое, основательное, как горы.

И вдруг Хана услышала голос. Рокот баритона проник в живот и выпустил на свободу бабочек. Улыбка на губах стала шире, когда она завернула за угол в додзё и увидела его, стоящего в окружении целого леса тренировочных манекенов. Высокий, неухоженный, но красивый грубой мужской красотой: борода уложена в виде смешных шипов, татуировка Феникса на массивном бицепсе прорезана глубокими шрамами. Акихито.

Акихито и Мичи…

Девушка стояла на коленях рядом, с прекрасным ярким румянцем на щеках и парой тренировочных мечей в руках, а манекен перед ней практически плакал от облегчения, вызванного минутной передышкой.

Мичи улыбалась, и пряди волос цвета воронова крыла прилипли к потному лицу. Акихито тоже улыбался, большие руки сжимали шкатулку из сосны, украшенную причудливыми тонкими узорами, – футляр для свитков с рельефным изображением цветущей вишни и иероглифами, означающими слово «истина».

Мичи взяла коробку, поклонилась, стоя на коленях, и засмеялась. И смех прозвучал, как музыка. Акихито неуклюже поклонился в ответ, покраснев, а девушка быстро поднялась, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку, легко положив одну руку здоровяку на предплечье.

И бабочки в животе Ханы сложили крылышки и умерли, а сердце превратилось в кусочек льда, с лица исчезла улыбка, и не осталось ничего. И никого.

И она – никто.

Она уходила так быстро, как только могла, стараясь не переходить на бег, взглянула на запястье, где тонкой голубой ниточкой прямо под кожей бился пульс.

Пару часов спустя она стояла перед зеркалом, и глаз щипало из-за осветлителя волос. Воздух пропитался банным паром, полотенце было дважды обернуто вокруг тела, тоненького, как палец, из-за многолетних лишений. Хана уставилась на себя, взгляд скользнул вверх от ступней к едва заметному, но изящному изгибу бедер, к почти плоской груди.

Кожаный ремешок на шее, крошечный олень с рожками в форме полумесяца, встретивший ее взгляд с невысказанными вопросами в глазах.

Заостренный подбородок на плутовском лице. Точно такой же, как у брата. И как у матери. Лоскут кожи поверх пустой глазницы, оставшейся после Джентльмена – босса якудза с мертвым взглядом и клещами в руках. Воспоминание о нем заставило девушку задрожать. При мысли о Дакене глаз наполнился слезами. А образ Джуро заставил их пролиться. Мягко светящаяся радужка цвета розового кварца, раскрывающая тайну ее происхождения.

О том, кем она была на самом деле.

Танцующая с бурей?

Или Зрячая?

Взор ее упал на волосы, мокрые и прилизанные. В памяти вспыхнули детские воспоминания о том, как мать красила их. С того самого времени, как она научилась говорить, Хану заставляли притворяться кем-то другим. Золотистые локоны скрывали черной краской, молочно-белую кожу оправдывали фантазиями о наследии Кицунэ. То была жизнь во лжи. Которую повторяли так часто, что Хана начала в это верить.

И Хана стала настолько одержима желанием скрыть правду, что до сих пор не узнала, в чем в действительности та заключалась. Кроме Кеннинга. Кроме нечистоты, которую гильдийцы приносили в жертву у Пылающих камней.

Но наконец-то с правды об ее крови сорвали черную вуаль. И теперь Хана открыто смотрела на нее: непослушные рваные локоны, приглаженные тяжестью воды после ванны, ниспадали на высокие скулы и обрамляли глаз из сияющего розового кварца.

Красивые светлые волосы.

И в ее сознании прогремел гром. Забились, словно сердце, крылья. Рожденная бурей ярость разрасталась внутри подобно урагану.

Хана захотела стать не просто тенью Танцующей с бурей, не просто девушкой, на которую другие смотрят только когда нет рядом Юкико.

С момента рождения Хана боролась. За каждый вздох. За каждый огрызок или клочок. Но сейчас на волоске висело будущее целой страны. И если Пётр не лгал, она обладала силой, с помощью которой можно было действовать.

И даже выяснить, кто она такая на самом деле.

Хана провела пальцами по изначально светлым волосам, уже не скрытым краской, глядя на девушку, которая в ответ смотрела на нее. Девушку, которую она пока не знала. И никогда не трудилась узнать. Но она всегда находилась, надеясь увидеть сегодняшний день.

Прочувствовать правду. И этот момент.

Сквозь бурю Хана потянулась к далеким мыслям Кайи.

Хана дотронулась до зеркала, прижав ладонь к стеклу. Девушка, которую она не знала, сделала то же самое.

От стены станции Киген эхом отдавалось шипение поршней, яростных струй водяного пара, клокочущих выхлопных газов. Вдоль платформ выстроились мальчики со свежими лицами, в доспехах без единой царапины, с новым, только что выкованным оружием в руках, кашляющие от клубящегося дыма. На глазах – защитные очки с темными стеклами, чтобы скрыть испуганные взгляды. Рты прикрыты платками грязно-алого цвета, чтобы спрятать бескровные лица. Взводы бусименов, набранных в трущобах старого доброго Кигена, которым обещали регулярное питание, место, которое можно было хотя бы называть домом, и дело, настолько славное, что за него стоило умереть.

Йоши наблюдал за ними, пока поезд, содрогаясь, тормозил, и качал головой.

Железнодорожные линии еще работали, доставляя солдат на север. Но когда поезд помчался обратно в Киген, вагоны были практически пусты, и несколько звонких монет, вложенных в ладонь кондуктора, позволили Йоши купить место в скоростном составе, идущем на юг. И вот он здесь, ступил на платформу, нырнул в толпу, которая скоро станет «фуражом для машин», натянул на голову широкополую шляпу в форме чаши и поблагодарил всевозможных богов, которые могли его услышать, что это не он вытянулся в струну здесь, в строю на платформе, а – они.

– Желаю удачи, джентльмены, – пробормотал он, пробираясь сквозь лес копий.

Возможно, кто-то из мальчиков и услышал его, но никто не ответил.

Йоши вышел на задымленный бульвар, испытывая искушение вдохнуть поглубже, но знал, что позже пожалеет об этом. Посмотрел на город, где вырос, на переулки, где прежде бегал, на улицы, которые называл домом. На полуразвалившиеся выгребные отстойники Даунсайда, окутанного выхлопными газами и грехом. На искореженный перерабатывающий завод, плюющийся в серые грозовые тучи черными струями. На пятиугольную башню капитула Кигена. На Рыночную площадь и Алтарь чистоты, где гильдийцы сжигали детей, оглашающих криками небеса.

Йоши увидел, что все стены оклеены плакатами, помеченными печатью Первого Бутона.

Туда-сюда сновали люди, спрятав клинки под одеждой. На улице валялся сломанный автоматический глашатай Гильдии, рассыпав заводные кишки по разбитой мостовой. Среди дыма и пепла бродили нищие монахи, обещая утешение, но не принося его. Из переулка раздались крики – ритмичный гимн насилию. Голодный ребенок взывал к миру, которому было абсолютно все равно.

Сердце Шимы. Ее могущественная столица. Этакая грязная шлюха с ободранными коленями по имени Киген.

Как же он любил ее.

Йоши проник в Кеннинг в поисках легиона блохастых паразитов, ползающих по внутренностям города, как вши. Он ощущал их повсюду, гладких, голодных, и знакомые очертания казались ему более успокаивающими, чем армия грозовых тигров. Они скользили по сточным канавам, дрались в грязи, глодали кости мертвецов. Они были крепче железа, за которым прятались мальчики-солдатики. Крепче, чем стены, которые построили люди, чтобы дрожать за ними от страха.

Они были глазами города, его потомством, кровью, текущей по улицам и площадям. Они видели, знали и чувствовали все.

Все его секреты. И грехи.

Он закрыл глаза, вдохнул зловоние. Голос Йоши эхом отозвался у них в головах.

Его улыбка сверкала, как битое стекло.