Ожесточенное упорство, с которым после денежной реформы велась борьба с Беате Узе и многими другими «нравственными террористами», определило имидж пятидесятых годов и отодвинуло на задворки национального сознания светлые, проникнутые свободомыслием аспекты тогдашней жизни. Начало консолидации экономики в 1948 году совпало с новым «крестовым» походом – истерично-страстной «Борьбой с грязью и бульварщиной» и многолетней подготовкой принятого в 1953 году закона о защите молодежи от вредной литературы. Целая когорта поборников высокой нравственности нарисовала черную картину будущего Германии как раз в тот момент, когда это будущее для большинства граждан стало постепенно проясняться. До денежной реформы источником страха перед падением морали в Германии были «криминальные наклонности» большинства населения, занимавшегося уличной торговлей, воровством угля и спекуляцией на черном рынке. Когда же экономика начала возрождаться, а преступность пошла на убыль, страх за порядок сосредоточился на нравственности молодежи. Ее следовало защитить от вновь обретенной свободы.

Национал-консерваторам был чужд дух молодой республики. Либеральное влияние западных союзников, новые фильмы и книги, абстрактное искусство и джаз с его дикими, возбуждающими ритмами внушали им ужас и отвращение. Они – совершенно справедливо – опасались, что все это вызовет серьезные изменения в немецком обществе. Комиксы они называли «графическим идиотизмом», «похотливой безграмотностью», «прославлением насилия», «отравой для души» и считали «захватнической литературой», разносимой по стране в «авоськах оккупантских подружек», «опиумом для детей», «чумой» и «насилием над культурой». Случай, когда четырнадцатилетний подросток повесил пятилетнего ребенка на оконном переплете, потому что ему «просто захотелось посмотреть, как он будет висеть», объявили прямым следствием чтения комиксов. Учителя регулярно проверяли школьные ранцы детей на предмет наличия в них Микки Мауса, «Акима», «Зигурда», «Фикса и Фокси». Всю эту «гадость» изымали и периодически – по мере накопления – публично сжигали на школьном дворе.

Наряду с комиксами общественность в первые послевоенные годы не без основания была серьезно озабочена «сексуальной распущенностью». Война сделала сиротами 1,6 миллиона детей, многие из которых даже не знали своей фамилии. Они – поодиночке или собираясь в шайки – кочевали по стране, грабили, хулиганили, занимались проституцией. Многие немцы не желали признавать эту удручающую анархию следствием развязанной Гитлером войны и отравления сознания населения нацистской пропагандой и винили во всем культурную интервенцию, обрушившую на страну лавины нравственной грязи и пошлости. Как будто не было ни «тотальной войны», ни тотального уродования детской психики, а затем – с крахом Третьего рейха – и чудовищного разочарования. Причиной «растления молодежи» объявляли «современную жизнь», причем в ход шли аргументы, которые использовали еще в Веймарской республике, клеймя и проклиная модернизм. Медленный подъем экономики и нормализация жизни с этой точки зрения трактовались не как перемены к лучшему, а как часть зловещего сценария, который еще до 1933 года любили называть «кризисом нашего времени».

Ганс Зайдель, главный коммерческий директор «Земельной рабочей группы по защите молодежи в Северной Рейн-Вестфалии» определил в 1953 году «кризис времени» характерным для данного культурно-реакционного дискурса образом: он, по его мнению, «изнутри отмечен историческим процессом отрыва современного человека от важнейших жизненных ценностей, который мы обозначаем такими понятиями, как материализм и нигилизм. Этот отрыв, несущий с собой одновременно и утрату естественных связей, прежде всего общности, означает как расслоение важных культурных смыслов, так и их перерождение. Так любовь перерождается в эротику, профессия – в ремесло, выбранное не по склонности, а исключительно из материальных соображений, физические упражнения – в спорт, музыка – в развлечение. Современная техника ведет к избыточному материализму и ускорению, порождая, с одной стороны, высокомерие, с другой – страх. Этот контекст включает и цивилизаторские влияния, а также процессы индустриализации и урбанизации, как и вообще денатурализации всех наших жизненных условий».

«Денатурализация и вырождение», «отрыв от естественной общности» – с этой националистической точки зрения поощряемое союзниками приобщение к западной культуре по определению стало угрозой для молодежи. Поэтому упомянутый защитник молодежи, состоящий на государственной службе молодой Федеративной Республики Германия, и считал «40 % нашей молодежи явно травмированными, больными и подверженными чрезвычайно опасным влияниям». Его коллега, психолог Хельма Энгельс, видела в подавляющем большинстве молодежи всего лишь полчища «неуправляемых, одержимых жаждой наслаждений подростков», ставших рабами своей «киномании, ужасающей духовной непритязательности, безвольной покорности низменным инстинктам и абсолютно безответственной склонности к ранним половым контактам, лишенных какого бы то ни было чувства принадлежности к своему народу, живущих исключительно сегодняшним днем и нисколько не заботящихся о будущем».

Ложность подобной оценки граничит с гротеском. В 1952 году вышел первый выпуск инициированного британско-нидерландским нефтегазовым концерном Shell социологического исследования молодежи, изучения взглядов, ценностей, привычек и социального поведения молодежи (раз в четыре года это исследование проводится до сих пор). Его результаты доказали безосновательность тревоги, которую били защитники молодежи, поскольку оно представило образ необычайно интересного и положительного поколения, удивительно легко справившегося с травмами военных и послевоенных лет. Правда, к этому исследованию тогда отнеслись с таким же недоверием, с каким относятся и сегодня, и оно не помешало полиции и департаменту по делам молодежи развязать настоящую войну против «трудновоспитуемых подростков». Особую панику вызывал у властей призрачный феномен «распутных девочек». Сегодня это кажется форменной патологией.

За страхом перед распутством скрывалась досада на молодежь, которая отвернулась от старшего поколения и не стеснялась демонстрировать презрение к нему, хотя сама еще не успела встать на ноги и свое разочарование выражала не иначе как в деструктивной форме. И сама диктатура, и ее крах основательно дискредитировали старших в глазах детей. Чем более страстно дети когда-то верили в Гитлера, тем более обманутыми чувствовали себя теперь. Считая своих родителей неудачниками, которые не смогли уберечь их от беспризорности или от утраты нормальной домашней жизни, они все больше убеждались в том, что теперь сами – кузнецы своего счастья. Александер Митчерлих писал в 1947 году, за два десятилетия до 1968 года, о «разрыве поколений». Он описывал анархический нигилизм многих молодых людей, видя в «грубости и враждебности их слов, нервной бессмысленности их жестов» чудовищную глубину их «неверия в мир», их разочарования в «деле их отцов». Его тоже ранило стремительно «распространяющееся глубокое презрение молодежи к старшему поколению и идентифицируемому с ним порядку жизни», хотя он и понимал и, в сущности, разделял это презрение. Тех же представителей старшего поколения, которым не хватало честности признать правомерность такого отношения к ним, переполняли горечь и ненависть, особенно при виде девушек, тянувшихся к чужим солдатам, слушавших их музыку, перенимавших их моду и имитировавших их язык. В американизации молодежи словно бы сосредоточился весь позор поражения и заблуждений родителей, искавших в истерической борьбе против «распутства молодежи», казалось бы, совершенно аполитичную культурную отдушину. Можно было оставаться нацистом, не заявляя открыто о своих идеалах, а ведя «компенсационную» войну против своих собственных детей, против Беате Узе, против комиксов, против «негритянской музыки» и против джиттербага – одним словом, против всей этой грязи и пошлости. Насколько при этом существенны были старые «линии фронта», становится ясно из того факта, что инструментами разложения называли как «голливудскую гадость», так и «культурный большевизм».