Глава пятая
Любовь ’47

Возвращение домой – это понятие, которое, кажется, заключает в себе всю тоску мира, – после войны утратило свою магию. Сегодня эти два слова означают для нас всего-навсего короткий, одноразовый акт. Возвращение же домой с войны и из плена было долгим, а иногда бесконечным процессом. В обиход вошло выражение «возвращенец» – как своего рода обозначение состояния или профессии, вернее, профессиональной непригодности. Путь домой не имел конца: человек, казалось бы, прибыл домой, но на самом деле это была иллюзия. Многих вернувшихся с войны мужчин даже годы спустя продолжали называть или считать возвращенцами, желая хоть как-то оправдать их странное поведение.

Сотни тысяч наших матерей или бабушек рассказывали, как в один прекрасный день на пороге вдруг вырастал много лет назад пропавший без вести супруг со своей справкой об освобождении из плена в руке, словно ожидая, что кто-то потребует предъявить документы. Или как на улице перед домом появился какой-то бродяга в солдатской шинели и часами слонялся под окнами, то и дело поглядывая вверх, пока в этих окнах не догадывались, что это вернувшийся муж или отец. Или как какой-то незнакомец вдруг стал приставать с разговорами к маленькому сынишке, игравшему во дворе, и они уже хотели прогнать гостя, но сын вдруг поднялся и сказал: «Смотри, это папа!»

Этого момента ждали с волнением и тревогой. Пока мужчины были на фронте, их замещали фотографии. Детей приучали почаще смотреть на них, чтобы они знали своих отцов хотя бы по портретам. Фото отца – почти всегда в мундире и огромной военной фуражке, с серьезным лицом, в окружении детей – обычно стояло на комоде, как на алтаре. Сам он был где-то в России или в Египте; его предполагаемое местонахождение отыскивали на карте и показывали детям. Будучи далеко от дома, он становился символом лучшей жизни, которая должна была начаться после войны. С возвращением мужа должно было кончиться постылое одиночество, постоянное перенапряжение душевных и телесных сил, необходимость одной растить детей в экстремальных условиях, заботиться об их жизни и здоровье под бомбежками, добывать пропитание при остром дефиците продуктов.

Как дорога была каждая новость с фронта! Даже плохая. Умирающие солдаты кричали своим товарищам свои имена; те в пылу боя, превозмогая страх смерти, старались запомнить их, чтобы потом сообщить их близким. В коллективной памяти на несколько десятилетий остались женщины, которые встречали потоки возвращавшихся солдат с фотографией мужа в руке и с мольбой в глазах. Хорошо известен также образ солдата, в сотый или тысячный раз достающего из кармана потрепанное фото своей жены, чтобы под страшным гнетом военных впечатлений не забыть ее облик.

И вот он вдруг стоит на пороге. Изменившийся почти до неузнаваемости. Оборванный, изнуренный, хромой. Чужой, больной, требующий ухода. Сколько было описаний подобных шокирующих, леденящих душу сцен, особенно если муж вернулся из русского плена! В запавших глазах, казалось, навсегда погасли свет надежды и воля к жизни. Наголо стриженная голова и ввалившиеся щеки усиливали впечатление полумертвеца. Большинство детей упорно отказывались садиться на колени к этому призраку.

Были сюрпризы и наоборот. «Я не узнал свою жену, – признался один возвращенец. – Меня ведь не было десять лет. Кое-какое сходство, конечно, осталось с тех пор, как я уехал из Берлина, но за годы войны она состарилась. Это была уже не та молодая, бодрая девушка, о которой я так часто вспоминал. Она сильно исхудала, поседела и ужасно выглядела».

Но чаще было по-другому. Даже на расчистке завалов немецкие женщины на фото тех лет часто выглядят на удивление привлекательными. Потребность «прихорошиться» сохранилась даже в самых тяжелых условиях, в то время как возвращавшиеся домой солдаты, как правило, имели вид бездомных нищих бродяг. Впрочем, это было поправимо. Гораздо труднее оказалось справиться с внутренней опустошенностью, которая проявлялась вскоре после возвращения.

Типичный возвращенец был мрачным, неблагодарным типом. Он валялся на тахте, если таковая имелась, и отравлял жизнь свои близким, которые так долго, с нетерпением ждали его. Он, конечно, страдал, но не упускал возможность дать домочадцам почувствовать всю меру своих страданий. Мало кто из возвращенцев ожидал увидеть свою страну в таком чудовищном состоянии, разбомбленной и оккупированной. А главное – в женских руках. Вместо того чтобы радоваться, что жена одна, без его помощи смогла уберечь и прокормить семью, он мучился комплексами. Ведь жена тоже изменилась. Один возвращенец, который сначала воевал в морской пехоте, а потом, после тяжелого ранения, в фольксштурме, с подкупающей откровенностью рассказывал, почему он никак не мог найти общий язык с женой: «Прошло немало времени, прежде чем я понял, что, пока меня не было, она разучилась говорить „мы“. Она все время говорила: „я“ – „я сказала“, „я хочу“. А я все время поправлял ее: „Извини, мы сказали, мы хотим“. Мы с ней долго никак не могли наладить контакт. Мы совсем отвыкли друг от друга. Как-то раз мы подсчитали, сколько дней мы были вместе за семь лет, что знали друг друга. Получился 231 день».

За годы войны женщины узнали, что большой город может обходиться и без мужчин. Они управляли трамваями, автокранами и экскаваторами, работали на токарно-винторезных и штамповочных станках, взяли на себя часть работы в системе муниципального управления и в администрации предприятий, где тяжелым трудом занимались не они, а узники лагерей или иностранные рабочие. Они научились ремонтировать велосипеды, устанавливать водосточные трубы и чинить электропроводку. Они сняли флер загадочности с тех профессий, которые до войны были привилегией мужчин. А еще они научились самостоятельно принимать важнейшие решения. Они отстаивали в эвакуационных комитетах право на размещение детей поблизости от родственников, решали школьные проблемы и справедливо распределяли обязанности в семье. Они ставили на место зарвавшихся обершарфюреров Гитлерюгенда, терпеливо боролись с предрассудками о принадлежности к высшей расе, вбитыми в головы их сыновьям. Они проявляли строгость, даже суровость, но чаще просто делали детей – даже малышей – своими товарищами, привлекая их к решению задач по выживанию.

Без отца многие семьи превратились в дружный, сплоченный коллектив, построенный на взаимопонимании и взаимозависимости. И это спасало в условиях послевоенного хаоса. Для женщин стали надежной опорой расторопность и находчивость их детей, а те, в свою очередь, могли положиться на житейский опыт своих матерей. При удачном стечении обстоятельств эти качества и способности давали превосходный результат. Дети мародерствовали и воровали, матери приводили в порядок их добычу, искали спрос на нее, осторожно выведывая потребности соседей, продавали или обменивали на что-нибудь. Многие дети ориентировались на черном рынке лучше своих матерей, а воровать им было безопаснее, чем взрослым. Детские дома были настолько переполнены, что задержания за воровство они могли не опасаться по одной лишь этой причине. К тому же поймать их в развалинах практически не представлялось возможным. Они составляли достойную конкуренцию настоящим уголовникам, ловко уходя от их преследования, и на их проделки сквозь пальцы смотрели и полицейские, и солдаты оккупационных войск.

В этой этической серой зоне, где многое из того, что раньше считалось табу, теперь, в условиях борьбы за жизнь, стало нормой и даже необходимостью, многие матери старались все же дать детям нечто вроде морального компаса, чтобы те сохранили чувство справедливости. Это была почти непосильная задача, с которой матери тем не менее успешно справились: именно это поколение детей (в отличие от тех, что в 1945 году лежали в пеленках), как ни странно, стало поколением молодых людей, наделенных чуть ли не чрезмерной целеустремленностью, нацеленностью на карьерный рост, что подтверждает и статистика. Данное явление – одно из удивительнейших достижений немецких матерей военного и послевоенного периода.

Их вернувшиеся с войны мужья под возвращением домой подразумевали и возвращение себе прежней роли главы семьи. Однако без боя ее было уже не получить, тем более что многие мужчины уже совершенно не годились на эту роль и пытались самоутверждаться самыми неподходящими средствами – критикой и злостью. Они не могли подавить в себе чувство собственной ненужности, которое тем больше их мучило, чем более благополучной они находили свою семью. Если же семья терпела нужду, возвращенец мало чем мог ей помочь. Напротив, он сначала какое-то время сидел у нее на шее. От стыда многие из возвращенцев делали самое неприятное из всего, что могли сделать: они изо всех сил старались принизить заслуги своих жен. Таким образом, возвращенцы часто выступали в роли вечно раздраженных ворчунов: «Я никогда не слышала от него ни одного приветливого слова, он только ворчал и ругался. Я старалась не обижаться на его слова или выходки, хотя он постоянно грубил. Это был просто чужой человек».

Одна женщина вскоре после возвращения мужа позволила себе по этому радостному поводу впервые за несколько лет купить мяса для жаркого. Она приготовила праздничный обед и гордо накрыла стол, но оказалось, что дети не умеют или разучились правильно пользоваться ножом и вилкой. «И тут муж страшно рассердился… Он сказал, что я их плохо воспитала, и накричал на нас. А ведь мы в войну все получали в виде порошков и концентратов, поэтому дети и не научились есть ножом и вилкой. Они привыкли пользоваться ложкой, потому что резать было нечего».

Сложнее всего возвращенцам было найти общий язык с детьми. Большинство из них почти – а многие вообще никогда – не видели своих детей. Они не могли наладить отношения с ними, тяжело переживали свою неспособность внушить им сыновние или дочерние чувства, с ревнивой завистью наблюдали их полное взаимопонимание и единодушие с матерью. Они считали своих детей избалованными и пытались внести свой вклад в их воспитание, пользуясь привычным им педагогическим инструментарием Вермахта: муштрой и суровыми взысканиями; например, за плохую школьную отметку – двадцать пять отжиманий от пола. А какой-нибудь бывший моряк практиковал известное на флоте наказание: заставлял своих детей многократно по свистку в течение двух минут переодеваться и аккуратно складывать снятую одежду на стуле. Многие жены призывали мужей попробовать добиться детской любви лаской, но это не помогало. Отчуждение между отцами и детьми, особенно сыновьями, часто принимало драматические формы. Дети, которые переросли свой возраст в послевоенные месяцы, занимаясь мешочничеством и спекуляцией, не желали мириться с необходимостью подчиняться какому-то ни на что не годному, больному семейному деспоту. Так за мировой войной последовала малая гражданская война в семьях. Женщины, не имея возможности добиться развода, который при тогдашнем законодательстве был делом довольно сложным, растрачивали свои силы на посредничество, болезненные компромиссы и хрупкие мирные соглашения.

Из-за взаимного пренебрежения супругов к перенесенным испытаниям распалось немало браков. Оттого, что их заслуги не находили должного признания, страдали не только женщины, но и мужчины. То, что они проиграли войну, многие солдаты до конца осознали, лишь вернувшись в семью. Для этого даже необязательно было видеть чужих солдат, гордо разгуливавших по оккупированной ими стране; чтобы испытать муки унижения, несчастному, беспомощному, раздавленному возвращенцу достаточно было поймать на себе сочувственный (а иногда лишь показавшийся сочувственным) взгляд жены. К этому унижению прибавлялось острое чувство вины за бедственное положение семьи. С одной стороны, потому что они вместе с другими начали войну, с другой – потому что проиграли ее. Это чувство исторической несостоятельности в частной плоскости – в качестве защитника семьи – обычно оказывалось несравнимо мучительнее, чем сознание вины за преступления нацизма.

Причиной душевной деформации вернувшихся с войны солдат ученые медики тогда определили комплексный симптом под названием «дистрофия». Экстремальный коллективный опыт продолжительного голода вызвал существенные изменения не только в организме, но и в психике людей. Журнал Spiegel в 1953 году представил читателям книгу психотерапевта Курта Гаугера, посвященную этой теме, и привел следующую цитату из нее: «В процессе зловещей, животной переоценки всех понятий и возможностей нравов и нравственности, морали и права, чистоты и коррупции, товарищества и предательства, даже религиозности и зверства всё вертится вокруг еды». Последствие голода – это вошедший в привычку аутистский эгоизм. Больной дистрофией и позже не способен думать о чем-либо еще, кроме себя самого.

Позор поражения становился еще более болезненным оттого, что женщины охотно давали своим мужьям понять, что считают глупостью и посмешищем их оказавшееся бесполезным воинское искусство. Одна 35-летняя женщина рассказала историкам Сибилле Майер и Еве Шульце, как ее муж и целый взвод уже немолодых солдат попали в плен к русским и были отправлены в Россию, хотя могли перебить своих охранников: «Русские приказали им идти вместе с ними до Кюстрина, пообещав, что там их отпустят по домам, оформив все как положено. Они уже хорошо знали немцев и понимали, что тем нужны документы об освобождении. А эти старые дурни попались на их удочку. Это была нелепейшая история. Когда они добрались до Кюстрина, русские сказали, что тут с документами ничего не получится, надо идти дальше, в Позен. Наши потащились с ними в Позен. Они запросто могли удрать: охранников было слишком мало. Но они как дураки поперлись в Позен! А там их погрузили в вагоны и отправили в Россию».

В этих строках чувствуется нотка почти сладострастного презрения, которым рассказчица сдобрила вполне искреннее сочувствие к мужу. В то время женщины часто в той или иной форме выражали свою обиду на мужчин за то, что те коллективно бросили их на произвол судьбы, например: «Ну конечно, вам ведь приспичило поиграть в войну!»

В первом номере женского журнала Konstanze, вышедшем в марте 1948 года, писатель и консультант по вопросам брака Вальтер фон Холландер так описывал свержение мужчины с его узурпированного Олимпа: женщины узнали, что в Вермахте было мало героев, что это была, скорее, «серая тупая масса, не имевшая ничего общего с героизмом, стадо, которым управляли с помощью овчарок, обученных по свистку пастухов сгонять баранов в кучу». Женщины же, напротив, обычно «действовали храбрее и самостоятельнее, хладнокровнее смотрели в глаза смерти», чем это мужское стадо, «притом что никто их не чествовал как воинов, не носился с ними как с героями и не увешивал их орденами».

Мужчина окончательно пал в глазах женщин, когда эта точка зрения утвердилась в обществе. Журналистка Марта Хиллерс записала в конце апреля 1945 года в свой дневник: «Среди женщин зреет коллективное разочарование. Находившийся под властью мужчин, насаждавший культ сильного мужчины мир нацизма зашатался, а вместе с ним – и миф о мужчине. В прежних войнах мужчины успешно отстаивали свою привилегию убивать и быть убитыми. Сегодня мы, женщины, разделили с ними это право. Оно изменило нас, сделало нас злыми и грубыми. Нынешняя война помимо множества других поражений ознаменовалась поражением мужчин как пола».

Многие браки и без того были непрочными, потому что возникли во время коротких фронтовых отпусков. Кто-то женился, чтобы обеспечить своей возлюбленной пенсию вдовы солдата в случае своей гибели или просто чтобы получить пару лишних дней отпуска. Эти браки сами по себе были напоминанием о высшей фазе национал-социализма, когда все, казалось, неудержимо шло в гору и широким массам «арийцев» стал доступен непривычно высокий уровень материального благосостояния. Это были браки периода агрессивного подъема нации, опьяненной успехами начинавшихся разбойничьих набегов и примитивной спесью, когда Германия пошла войной на полмира и на часть своих собственных граждан.

В ушах еще стоял гром умолкнувших фанфар, когда мужья и жены оказались в новой, еще более убогой реальности, чем довоенная. Пропасть, в которую рухнули так ярко и романтично – наперекор всем рискам военного времени – начавшиеся любовные истории, оказалась еще глубже, чем процесс взаимного охлаждения, неизбежный жребий буржуазных браков.

Были журналы, которые поощряли разводы; другие, наоборот, страстно призывали попытаться сохранить брачный союз. В знаменитой газете Neue Zeitung, издававшейся в американской оккупационной зоне, отделом фельетонов в которой руководил Эрих Кестнер, Манфред Хаусманн в декабре 1945 года опубликовал письмо «К возвращенцу». Причины того, что вернувшемуся домой солдату было трудно найти общий язык с женой, он видел не только в его отрицательном военном опыте, но и в положительном: «Война внезапно оторвала тебя от родного очага. Она забросила тебя в далекие чужие страны. Ты видел юг, ленивую невозмутимость греческой жизни, пестроту Балкан, бурные волны Черного моря. Ты видел бескрайние степи России, грозные реки, страшные дремучие леса, ты испытал всю тоску, все одиночество мира. Это много. Все это оказывало возбуждающее и потрясающее действие на твою душу. Но это еще не всё. Ты должен был сражаться, жечь, разрушать и убивать. Ты слышал крики и видел взгляды, которые уже никогда не забудешь. Ты теперь знаешь, на какие высоты самопожертвования способен подниматься человек и в какие страшные бездны он может низвергаться. Ты знаешь все формы уничтожения. Ты много раз смотрел смерти в глаза. Ты узнал, каким крохотным и потерянным может быть человек во мраке этого жестокого мира. Ты стирал с лица земли чужие жизни и сотни раз спасал свою собственную жизнь, подвергаясь смертельной опасности. Ты был господином, облеченным такой властью, какой у тебя никогда до этого не было и никогда больше не будет. И тебе довелось носить ярмо, какого не знал ни один раб. И то, что ты испытал и пережил, – благородство и низость, послушание и власть, опасности и потери, отчаяние и триумф, одиночество и братство, рай и ад – навсегда останется с тобой, в тебе. Вот таким изменившимся, таким непохожим на себя ты вернулся под родной кров и предстал перед своей женой».

Хильдегард Кнеф с камерой у Бранденбургских ворот в Берлине. «Немецкие мужчины проиграли войну, – заявила она, – теперь они хотят выиграть ее в спальне»

Первобытный человек, познавший все одиночество Вселенной, зверь, обладающий сверхъестественным чутьем, господин, вкусивший высшую власть – право отнять или подарить жизнь, – этот импозантный человек-воин ярко диссонировал с жалким брюзгой, сидящим в неотапливаемой кухне, о котором в один голос рассказывали женщины. И все же такое самовосприятие мучило многих возвращенцев. Понадобились поистине тонны романов о войне и о солдатских судьбах, чтобы многие наконец расстались с героическим образом немецкого воина и смирились с жалкой участью нищего, жизнью которого кто-то вытер себе задницу. Но как заговорить об этом с женой, которая вынуждена вкалывать на стройке, потому что гордый воин уже не способен прокормить семью?

Говоря об испытаниях женщин, выпавших на их долю в годы войны, автор не нашел столь же проникновенных слов. Мотива «стальных гроз» у Хаусманна тут не получилось, тем более что женщину он представлял себе как существо, чья жизнь вертелась вокруг отсутствующего мужа и его имущества: «Думаешь, ей легко было одной отвечать за воспитание детей и сбережение твоего (!) имущества? Если ты сравнишь ее страдания со своими и не забудешь при этом, что ты – мужчина, а она – женщина, тебе придется признать, что ей досталось ничуть не меньше, чем тебе». Что ж, спасибо и на этом. Примечательно, как Хаусманн обозначил имущественные отношения; ведь в конце этой газетной статьи речь идет о возможном разводе. Если после войны у супругов осталось какое-то имущество, то супруга была лишь его «распорядительницей». То есть Хаусманн из мужской солидарности уже работал на перспективу – на тот случай, если примирение не состоится.

В наиболее счастливых случаях супружеский конфликт заканчивался тяжелым продолжительным перемирием. Участники конфликта учились приспосабливаться к обстоятельствам, подчиняться требованиям ситуации, добиваться компромиссов. В большинстве таких с трудом склеенных браков царила атмосфера равнодушия и прагматизма. Дети со временем начинали недоумевать, как они вообще могли появиться на свет при таких отношениях между родителями. Спальни часто были самыми неуютными помещениями в квартире. Без отопления, тускло освещенные одной-единственной лампой, кровать стиснута со всех сторон шкафами, на которых громоздятся чемоданы, – все это довольно красноречиво говорит о том, как мало значит в жизни ее обитателей любовь.