Глава 2. Тяжкие преступления

Назад: Глава 1. Закон и порядок в XI–XV веках

Репутация

Для начала надо сказать несколько слов о репутации, иначе многое в приводимых примерах уголовных дел будет не совсем понятно.

Значение репутации в средневековом обществе трудно переоценить. Уровень грамотности, даже в Англии, был отнюдь не стопроцентный, письменное фиксирование всех сделок развивалось очень медленно, и когда люди о чем-то договаривались, главным гарантом каждого выступала его репутация.

Да и перед законом, в отличие от нашего времени, люди не были равны! Слово порядочного человека стоило гораздо дороже слова человека с дурной репутацией. Не только в Англии – это было повсеместно. Например, во Франции адвокаты в случае наговора на их клиента со стороны уже осужденных преступников вовсю привлекали свидетелей, чтобы доказать порядочность своего клиента, и тогда в глазах судей его слово действительно значило больше, чем слова людей, уже признанных злодеями.

В тех ситуациях, когда суды требовали от истца и ответчика предоставить поручителей, имелись в виду тоже люди с хорошей репутацией, потому что ручались они именно ею. И, наконец, я уже писала, что со временем был принят закон, по которому в случае назначения ордалий, после прохождения проверки водой и признания невиновными, людей с хорошей репутацией отпускали, а с плохой – изгоняли. На всякий случай. Явно король тоже верил репутации больше, чем весьма сомнительной процедуре Божьего суда.

И уж тем более репутация имела значение, когда человек сам оказывался в роли обвиняемого! Люди, своим поведением вызывавшие раздражение в обществе, с большей вероятностью могли получить обвинительный приговор, чем те, кто все это время был добрым соседом. Ведь не надо забывать, что пока испытывали ордалиями, этим руководил местный священник и местные чиновники, хорошо знавшие репутацию всех жителей. А уж суд присяжных и вовсе состоял фактически из соседей обвиняемого. Хуже всего приходилось людям пришлым: их признавали виновными гораздо чаще – просто потому, что их никто не знал и за их репутацию некому было поручиться.

Как можно было стать «человеком с дурной репутацией»? Средневековые проповеди, сборники советов, руководства по покаянию, баллады, законы, юридические трактаты, судебные протоколы, постановления городов и гильдий полны рассуждениями о том, «что такое хорошо, а что такое плохо». Но на практике, чтобы прослыть совсем уж недостойным членом общества, конечно, надо было постараться, люди обычно снисходительны к тем, кого они давно знают, и склонны прощать им мелкие слабости. Поэтому объяснить, по какому принципу те же присяжные принимали решение об оправдании или осуждении и какое поведение выводило человека за рамки терпимости сообщества, в принципе невозможно. Пределы терпимости в разных местах и в разные годы были разные. Да и от преступления тоже многое зависело.

Честная женщина

Не могу обойти вниманием такой любопытный момент: в средневековых судебных записях женщин, осужденных за различные преступления, в том числе воровство, нередко продолжают называть «честная женщина». Такой вот нонсенс.

Но в те времена это никому не казалось странным – такое отношение вытекало из положения женщины в целом и ее прав и обязанностей в глазах общества. Это от мужчины могли в разные периоды требовать то одних, то других качеств, а женщину всегда оценивали в первую очередь с точки зрения ее порядочности в сексуальном плане. Поэтому, какие бы преступления женщина ни совершила, если у нее не было любовников, если она хранила целомудрие или была верной женой и даже если она жила во внебрачной связи, но с одним-единственным мужчиной – она все равно нередко оставалась в глазах общества «честной женщиной». И суд по этой причине мог проявить к ней снисхождение.

Убийство должностного лица. Миниатюра. XV век

Поэтому, когда женщина оказывалась замешана в какой-то скандал, ее дальнейшая судьба могла быть напрямую связана с ее поведением. Если соседи и знакомые свидетельствовали в суде, что она добродетельна, преступление могли счесть случайностью, в которой виновата слабость женской натуры. А распутница в глазах общества была порочна по определению, следовательно, способна на любое преступление и опасна для общества. Тут пощады ждать не приходилось.

В общем, Шипионе Баргальи, один из последних новеллистов эпохи Возрождения, не зря писал в одной из своих новелл: «Она твердо верила, что сохранила честь свою незапятнанной, полагая, видимо, как то делают ныне очень многие, что честь целиком исчерпывается сведениями, которыми располагают о жизни и нравах человека его соседи, и мнением, которое они о нем составляют».

Суровые законы

Законы в те времена были жестокие, многие преступления карались смертной казнью или тяжкими увечьями. Кстати, был такой случай (наверняка не единичный), когда одному горожанину лошадь откусила ухо. Так он подал прошение властям, чтобы ему выдали об этом официальную бумагу.

Потому что мало ли – вдруг он попадет в неприятную ситуацию где-то далеко от родного дома, где его плохо знают. Подумают, что он лишился уха за какое-то преступление, и он сразу окажется человеком с дурной репутацией, что чревато окончанием жизни на виселице.

Впрочем, не только в нашей стране суровость законов часто компенсировалась необязательностью их выполнения. Про то, что почти все решившиеся на Божий суд проходили ордалии успешно и почему так получалось, я уже писала. Разумеется, у суда присяжных процент оправдательных приговоров был гораздо ниже, но тут опять же напоминаю, что Божий суд назначался только в самом крайнем случае, и таковых было на всю страну максимум несколько десятков в год, тогда как суд присяжных разбирал все уголовные дела.

«В период с 1300 по 1348 год, в ходе опроса, проведенного в пяти округах и включавшего 16 365 уголовных обвинений, среднее число обвинительных приговоров составило 25 процентов», – пишет Барбара Ханавальт. Цифра достаточно невелика, ведь не надо забывать, что коронерское жюри еще до суда отсеивало всех, кого, по их мнению, схватили по ошибке, и осуждали 25 % от числа тех, кого на предварительном слушании уже сочли подозрительными.

Добавлю, чтобы не возвращаться к этой теме, что, когда судили духовенство, обвинительный приговор выносился уже не в 25 %, а в 64 % случаев. Объяснение этому простое: присяжным не было необходимости их щадить, поскольку все прекрасно знали, что они воспользуются привилегией духовенства и наказание им будет назначать церковный суд, а следовательно, виселица или увечье им не грозят. Поэтому в ситуациях, когда мирянина бы пожалели, учли молодость и другие смягчающие обстоятельства и оправдали (потому что с альтернативами было туго – или повесить, или отпустить, третьего не дано), клирика спокойно признавали виновным. Тем более что духовенство редко судили за мелкие преступления, в основном, судя по судебным реестрам, их обвиняли в грабежах и кражах со взломом. Процент судимых за убийства и изнасилования у клириков был примерно такой же, как у мирян.

Это вообще очень интересная тема, потому что, с одной стороны, можно предположить, что эти 64 % и есть реальная цифра виновных. То есть в случаях с мирянами присяжные по разным соображениям, но в основном из-за чрезмерной жестокости наказаний, оправдывали больше половины виновных. А с другой стороны, все та же привилегия духовенства, от которой английские власти сумели окончательно избавиться только в XVI веке, после Реформации, приводила к тому, что некоторые предусмотрительные профессиональные преступники действительно формально работали где-то при церквях, чтобы иметь иммунитет против виселицы. Плюс любые образованные преступники тоже пользовались этой привилегией, причисляя себя к духовенству и таким образом избегая высшей меры.

Тяжкие преступления: измена

Возглавляла список тяжких преступлений, конечно же, государственная измена. На нее даже привилегия духовенства не распространялась. Фактически это первое преступление, которое вообще стало считаться тяжким – его отделили от остальных еще при англосаксонских королях. Нормандская династия была с ними в этом полностью согласна, поэтому в дальнейшем законы о государственной измене только ужесточались.

Периодически доходило до абсурда: обвинение в измене выдвигалось за все, что хоть как-то умаляло достоинство короля или его прерогативы. Например, в 1348 году, в правление Эдуарда III, некий сэр Джон Герберг был признан предателем, хотя по сути то, чем он занимался, было просто разбоем на большой дороге. Однако суд постановил, что, раз он использовал доспехи и оружие и требовал с захваченных людей выкуп, это было не просто разбоем, а ведением несанкционированной войны, следовательно, он «узурпировал, нарушив королевское величие, королевскую власть». С другой стороны, иногда у короля просто не было других возможностей справиться с распоясавшимися баронами и рыцарями, потому что по обычным уголовным статьям осудить их было слишком сложно.

Сожжение еретиков. Миниатюра. XIV век

Но иногда короли действительно злоупотребляли статьей об измене: еще раньше, в правление Эдуарда II, печально известного своей любовью к фаворитам, которая привела его к злоупотреблениям, конфликту с женой и сыном, войне с баронами и, наконец, к подозрительной смерти, по статье об измене вообще хватали всех, кто вызвал королевскую немилость или на чьи земли позарились эти самые фавориты.

В правление Эдуарда III, когда он наводил порядок в королевстве после «черной смерти», наконец был принят Статут об измене 1352 года, который до сих пор смущает и историков, и юристов, потому что он умудряется, с одной стороны, сузить и точнее сформулировать понятие измены, но одновременно его расширить. Убрать бардак и злоупотребления в этом вопросе, но при этом дать королевской власти новые возможности в борьбе против баронов.

Статут 1352 года разделил государственную измену на две группы: «высшая измена» и «малая измена», которая по существу была обычным уголовным преступлением, содержащим в себе нарушение клятвы или присяги, приносимой своему господину.

Так, по Статуту об измене «высшей изменой» стали считаться:

1) замышление убийства или убийство короля, королевы, их старшего сына и наследника;

2) изнасилование королевы, старшей незамужней дочери короля или жены его старшего сына и наследника;

3) восстание против короля или оказание помощи врагам короля внутри или вне страны;

4) подделка большой или малой королевской печати, подделка королевской монеты или ввоз в страну фальшивых монет;

5) убийство канцлера, казначея или любого королевского судьи.

«Малой изменой» являлось: убийство слугой господина, убийство женой мужа и убийство мирянином или клириком вышестоящего прелата. Плюс Статут оговаривал, что список преступлений, квалифицируемых как измена, может быть расширен, но только специальным актом короля или парламента.

Ну и собственно, возможно самое главное, из-за чего этот Статут активно приветствовали и бароны, и более широкие слои населения, – конфискация имущества преступника в пользу короны могла производиться только в случае «высшей измены».

Статистика, собранная Барбарой Ханавальт, показывает, что самый высокий процент обвинительных приговоров был именно по статье о государственной измене и шпионаже – 87 %. Фальшивомонетчиков приговаривали тоже довольно часто – в 47 % случаев. Впрочем, тут надо отметить, что большинство обвиняемых по этим статьям были людьми пришлыми, не местными, поэтому присяжные не могли сделать им скидку за хорошую репутацию. Да и вообще в Средние века чужаков нигде не любили, а уж в Англии – особенно.

За «высшую измену», как я уже писала, казнили максимально жестоко, буквально разрывая человека на части. Или в лучшем случае четвертуя. Голову потом выставляли на всеобщее обозрение для устрашения. Иногда могли приговор смягчить и просто повесить или (если речь шла о человеке знатном) отрубить голову. Женщинам оказывали снисхождение – их сжигали, как за обычное уголовное преступление.

Тяжкие преступления: убийство

Из уголовных преступлений самым тяжким, разумеется, было убийство. В англосаксонские времена за убийство полагалась кровная месть, причем за смерть равного убивали только самого убийцу, а за человека более высокого положения следовало убить целую толпу народу – такая была «тарифная сетка». Потом короли постарались максимально заменить кровную месть штрафами, а в нормандские времена за убийство вновь стали казнить. Это совпало с развитием идей «общественного блага», когда и власть, и общество начали осознавать, что убийство – это не только проблема жертвы и его родни, но и социально опасное деяние, с которым надо бороться.

С чем еще долго все оставалось совсем плохо, так это с классификацией убийств и дифференциацией наказаний. Вплоть до конца XII века было просто убийство и все, а как убили, почему, зачем, по какой причине, намеренно или случайно, не имело значения. Своя логика в этом была: убийство считалось делом семейным, и семья должна была получить выкуп за кровь своего родственника в любом случае: какая им разница, как и почему он был убит.

Дело слегка сдвинулось с мертвой точки после нормандского завоевания, потому что у нормандцев не было в Англии родни, которая подала бы в суд и потребовала справедливости и выкупа за кровь, поэтому эту обязанность взяла на себя корона. А в 1187 году Ранульф Гланвильский составил трактат «О законах и обычаях Англии», где разделил убийства на открытые и тайные. Под открытыми имелись в виду те, что произошли на глазах у свидетелей, или личность убийцы еще по какой-то причине сразу была известна. А тайные – это те, в которых есть труп, но кто убил, непонятно. Суть была вот в чем: за тайное убийство по-прежнему мог подавать в суд только близкий родственник жертвы, а в случае открытого убийства – практически любой, кто знал жертву.

Убийство каралось смертной казнью, но, судя по судебной статистике, приговаривали к ней не так уж часто. Барбара Ханавальт в своем исследовании, основанном на статистике первой половины XIV века, пишет, что обвинительный приговор выносился только в 12 % случаев. За воровство, например, выносили вердикт «виновен» почти в два раза чаще, хотя, если кража была крупная, расплата была как за убийство – все та же смертная казнь.

Но тут надо понимать средневековую психологию. Кражи, а тем более ограбления или тем более вооруженный грабеж на дороге – это угроза благополучию общины. А убийство чаще всего – результат какой-то личной разборки между двумя людьми. Из-за чего убивали? Из-за того же, что и сейчас – деньги, ревность, ненависть, любовь. Плюс бытовуха – пьяные драки, супружеские ссоры. И, наконец, случайные убийства – задавили лошадью, неудачно толкнули, случайный выстрел и т. п.

По статистике, почти в половине рассматриваемых судами случаев убийца и жертва были соседями или просто хорошо знакомыми людьми из одной деревни. Треть жила в соседних населенных пунктах. То есть понятно, что люди знали друг друга и убивали не потому, что любили убивать, а из-за каких-то личных счетов, не опасных для окружающих. Здесь напомню, что речь о Средневековье, когда половина детей не доживала до половой зрелости, множество женщин умирали при родах, особенно первых, и одна эпидемия сменялась другой. Так что люди спокойнее относились к самому факту смерти – на все воля Божия.

Однако здесь надо упомянуть один важный момент. Все по той же статистике, собранной Барбарой Ханавальт, убийца и жертва были членами одной семьи только в 8 % коронерских расследований и в 2 % убийств, дошедших до суда. В основном это были убийства мужем жены, женой мужа и драки между братьями со смертельным исходом. К слову об укоренившемся из литературы и сериалов мнении, что мужья могли безнаказанно убивать жен – нет, за убийство жены полагалась все та же виселица.

Авимелех нанимает банду бродяг и наемников и убивает своих братьев. Миниатюра. Библия Мациевского. XIII век

Около трети всех убийств в сельской местности и около четверти в городах произошли в доме жертвы, обычно в связи с кражей со взломом. Почти все убийства в лесах и на королевских дорогах случились в результате грабежа, когда жертва начинала сопротивляться. Но большинство случаев насилия со смертельным исходом все же происходило на улицах – так, в Лондоне таких был 61 %, в сельской местности – около 50 %, в небольших городах – что-то среднее между ними. И как нетрудно догадаться, причиной были вышедшие из-под контроля ссоры – их упоминают 84 % городских и 60 % сельских протоколов. В деревне часто ссорились из-за границ земельных участков, урожая, выпаса животных, в городах – не могли поделить дорогу: все ведь помнят, какими узкими были городские улицы. Хватались за оружие и… Вряд ли стоит напоминать, что средневековая медицина была далека от современной.

И опять же, в отличие от стереотипа, сформированного массовой культурой, убивали в этих ссорах обычно не мечом. Боевое оружие (мечи, копья, луки, арбалеты) упомянуты в 12 % случаев. В 73 % раны наносились ножами и кинжалами, в 27 % – посохами, в 18 % – всяким подручным инструментом. Если все сложить, получается больше чем 100 %, но это просто потому, что нередко в драке использовалось не одно, а два или несколько видов оружия.

Суровее всего присяжные относились к убийствам при ограблении и краже со взломом – тут преступникам трудно было рассчитывать на снисхождение. Это было общественно опасное деяние, и каждый присяжный знал, что оно касается и его, и вообще всей общины. Очень серьезно относились к отравлениям – к XVI веку за него даже стали приговаривать к более суровой казни, чем обычное повешение или сжигание. А вот к убийствам в результате ссор относились снисходительно, потому что не опасались какого-то продолжения.

Злой умысел

И вот тут надо отдельно остановиться на важной проблеме средневекового английского правосудия: оно не делало различий между предумышленным и непредумышленным убийством. Собственно, именно это и можно назвать главной причиной такого маленького процента обвинительных приговоров в делах об убийстве. Потому что закон различия не делал, но присяжные-то понимали, что между ними большая разница.

Уже к началу XIII века суд присяжных явно стал учитывать, что убийство может быть результатом несчастного случая, самообороны или провокации, и выносить решение, учитывая факт наличия или отсутствия злого умысла.

Конечно, нельзя сказать, что государственная машина была совсем уж бездушной и не учитывала смягчающие обстоятельства. За убийство, предумышленное или нет, была положена смертная казнь, но осужденный мог подать апелляцию и получить помилование. В 1347 году палата общин даже жаловалась на слишком частые помилования, которые, по ее мнению, развращали общество: «В королевстве совершается и совершается множество убийств, ранений, грабежей, убийств, изнасилований и других преступлений и злодеяний, которым нет числа, потому что злодеям выдаются хартии о помиловании… к великому уничтожению народа. Пусть королю будет угодно предусмотреть средство правовой защиты посредством закона… и распорядиться, чтобы хартии о помиловании не выдавались без согласия парламента». Но тут надо понимать, что уже шла Столетняя война и обстановка в королевстве сильно осложнилась из-за поведения возвращавшихся с континента солдат, которые убивали особенно легко.

Но в любом случае помилование – это была не всегда успешная, но всегда довольно долгая процедура. Быстрые суды, после которых сразу вешают, – тоже продукт массовой культуры. В действительности судебное следствие, а потом апелляция иногда длились месяцами! К тому же в ожидании помилования осужденные сидели в тюрьме и занимали место. Поэтому когда местные суды присяжных стали брать на себя отсеивание неопасных, по их мнению, убийц, практически все вздохнули с облегчением.

Со временем это законодательно оформили, дав присяжным официальное право «оправдать подсудимого на основе совести, даже если он технически виновен». Это стало очень распространенной практикой, и судебные архивы показывают, что когда убийства, пусть пока еще и не совсем официально, разделили на «со злым умыслом» и «без злого умысла», во втором случае подавляющее большинство приговоров были оправдательные, а при обвинениях в злом умысле на виселицу отправлялось примерно 50 % обвиняемых.

Трактовка злого умысла вообще сам по себе интересный вопрос, юристы позднего Средневековья и Возрождения не раз его рассматривали. Окончательно он был решен только в 1578 году, когда рассматривалось дело некого Джона Сондерса. Он хотел убить жену и дал ей отравленное яблоко. Но она отдала яблоко ребенку, который съел его и умер. Технически Сондерс получался виноватым только в непредумышленном убийстве, ведь жена осталась жива, а смерть ребенка он не планировал, так случайно вышло. Но поскольку он видел, что жена отдала яблоко ребенку, и не помешал ей, присяжные приговорили его по полной программе. Сформулировали так: лицо, намеренно совершившее акт насилия, должно принять на себя последствия любой ошибки или неправильного применения силы.

Убийство. Миниатюра. XIV век

В XVI веке, когда участились уличные драки и опасные глупые шутки, это была очень актуальная поправка. Юристы поясняли, что, например, если человек охотился, а случайно попал в человека – это непреднамеренное убийство без злого умысла. А вот если он браконьерил и случайно убил кого-то – тогда со злым умыслом. Или если кинул камень через забор и попал в человека – это тоже злой умысел, потому что надо понимать, что за забором могут быть люди.

Убийства в Лондоне XIV века

Исследователи из Кембриджского университета под руководством криминолога Мануэля Айснера несколько лет назад собрали из коронерских документов информацию о 142 убийствах, совершенных на территории Лондона в период с 1300 по 1340 год. И даже сделали две интерактивные карты Лондона (одна 1270 года, другая 1572 года, карт XIV века не нашлось), на которых указали, где эти убийства произошли. Карты очень интересные, там можно отсортировать преступления по разным параметрам, а также посмотреть статистику по ним, вынесенную в таблицы.

Некоторые данные оттуда я тоже перескажу, местами буду цитировать статью Вадима Скумбриева «Статистика убийств в средневековом Лондоне», потому что он уже практически все с кембриджского сайта перевел на русский и было бы глупо с моей стороны заново делать то же самое.

Итак, в среднем за год в Лондоне убивали от 13 до 22 человек. «Это примерно 20 случаев на 100 000 населения – для сравнения, в Лондоне в 2017 году этот показатель был равен 1,2, в Москве – 2,5, а в Нью-Йорке – 3,4». Показатель этот очень условный и ни о чем не говорит, что уже можно понять по тому, насколько быстро умирали после ранений.

Сразу же – 32.4 %

Меньше чем через 2 часа – 6.3 %

Через 2–6 часов – 9.2 %

Через 6–12 часов – 4.2 %

Через 12–24 часа – 7.7 %

В течение двух дней – 6.3 %

В течение 3–4 дней – 7.0 %

В течение 5–6 дней – 6.3 %

Через неделю – 4.2 %

Через 2–4 недели – 10.6 %

Больше чем через месяц – 3.5 %

И еще у 2.1 % время не указано.

Это вполне естественные цифры – пусть средневековая медицина и не была такой дикой, как ее любят изображать, а хирургия вообще достигла достаточно высокого уровня, но антибиотиков не было, с асептикой и антисептикой все было очень плохо, а бедным людям вообще чаще всего приходилось полагаться только на волю Божию и свой крепкий организм.

Стража хватает любовников. Миниатюра. XIII век

Собственно, эта статистика в том числе очень понятно объясняет, что процент убийств на 100 тысяч населения был значительно выше, чем сейчас, не только из-за высокой агрессивности населения, наличия оружия у каждого мужчины и сильных классовых противоречий. Просто в наше время совсем другой уровень медицины, и теперь почти всех, кто не умирает на месте, то есть 60–70 % раненых, врачи спасают.

К тому же надо учитывать, что хотя в Средние века было больше убийств, но зато меньше других тяжких преступлений, от которых страдают современные города, плюс убийства были в основном без отягчающих обстоятельств вроде пыток, расчлененки, изнасилований и тому подобного. К сожалению, именно по причинам преступлений на сайте нет сводной статистики, но, если открыть и посмотреть описания, становится ясно, что подавляющее большинство убийств происходило в пылу ссоры, гнева или от страха.

Кастрация преступника. Миниатюра. 1298

Поэтому неудивительно, что большая часть преступлений происходила «на оживленных улицах, площадях, рынках и пристанях (68 %). В целом места более-менее рассыпаны по городу, но можно выделить пару злачных мест: это участок Чипсайда, один из коммерческих центров города, забитый торговцами; и второй участок на западе города – улицы вокруг треугольника Грейсчерч-стрит, Ломбард-стрит и Корнхилл-стрит – тоже коммерческий центр, включающий основные перекрестки между транспортными артериями Север – Юг и Восток – Запад, проходящими через Лондон… Около 21 % всех убийств произошло на частной территории».

Из общественных помещений, естественно, лидирует таверна – 4,2 %. Немного, скажем прямо! В Новое время, с ростом популярности крепких напитков, этот процент вырастет. Еще 8,5 % убийств происходили в доме преступника, а 7 % – в доме жертвы (в том числе связанные с кражами со взломом).

Поскольку это коронерские документы, а не вердикты присяжных, то там указаны не убийцы, а подозреваемые, но что касается их половой принадлежности, то все ясно как день: 92 % подозреваемых и их сообщников – мужчины, 8 % – женщины. Причем только 4 женщины были единственными подозреваемыми по своему делу: одна избила до смерти мальчика-вора, одна зарезала любовника, одна утопила новорожденного, и еще одна убила другую женщину в ссоре.

«Около трети всех случаев касались двух или более подозреваемых; в семи случаях были привлечены пять или более преступников. Коллегами по преступному ремеслу обычно были братья (5 случаев) или другие члены семьи; коллеги по бизнесу (4 случая); слуги, помогающие своему хозяину».

Что касается социального состава преступников, то он во многом соответствует таковому в уже разобранных выше сельских преступлениях. В основном приличные горожане убивали других приличных горожан, иногда убийцами были слуги, хотя несколько преступлений и совершили маргиналы: «Пятеро были определены как принадлежащие к высшим эшелонам общества: рыцарь, камергер, два эсквайра и богатый торговец… Самая большая категория (42 случая) – это, разумеется, цеховики: ювелиры (5 случаев), пекари (3 случая), портные (3 случая), торговцы рыбой (3 случая), пивовары, плотники, сапожники, домочадцы и кожевники (по 2 случая каждый); 15 преступников описываются как слуги, но в некоторых случаях они могли действовать от имени своих хозяев. Хватало и служителей Бога, в том числе три клерка, два капеллана, владелец часовни и священник… Только пять преступников были четко определены как принадлежащие к маргинальным классам Лондона: нищие, карманники и проститутки».

Еще из коронерских документов можно почерпнуть, что 31 % убийств случался с 17 до 20 часов, почти 46 % – с 20 до 22 часов и почти 10 % – с 22 до 2 ночи. Еще 8, 5 % были совершены неизвестно когда, но, по-видимому, в основном тоже в темное время суток. А утром и днем в Лондоне было практически безопасно.

31 % убийств происходил в воскресенье, 21,1 % – в понедельник, остальные относительно равномерно распределялись по другим дням недели.

Орудиями убийств служили:

Длинный нож – 35.9 %

Короткий нож – 20.4 %

Посох – 19.0 %

Меч – 12.0 %

Руки – 7.7 %

Топор – 1.4 %

Утопление – 1.4 %

Лук – 0.7 %

Камень – 0.7 %

Неизвестно – 0.7 %

Данные, как легко можно заметить, примерно соответствуют тем, что приводила Барбара Ханавальт, с поправкой на специфику большого города.

Ну и, наконец, для того чтобы можно было сравнить с цифрами, которые я буду приводить дальше, рассказывая о самозащите, данные о том, в какие части тела наносились раны.

Голова – 35 %

Грудь, область сердца – 23,9 %

Нижняя часть торса – 9,9 %

Руки и кисти – 6,3 %

Горло – 4,9 %

Спина – 2,8 %

Шея – 2,1 %

Ноги – 1,4 %

Множественные раны на разных частях тела – 7,7 %

Другое и неизвестно – 6,3 %

Самозащита с оружием

Хотя большая часть убийств в Средние века и совершалась обычными ножами или просто подручными предметами, человеческое любопытство неистребимо, и наверняка многих (меня – точно!) интересует, кто побеждал, если ссорились два человека, у одного из которых меч, а у другого – копье. Или у одного меч, а у другого – алебарда.

К сожалению, по Англии исследования на эту тему не нашлось, но – ура! – обнаружилась работа Пьера-Анри Баса на основе французских источников. Да, это другой регион, но, учитывая специфику темы – не законы, а именно применение оружия, – скорее всего, в Англии статистика была примерно такая же.

Исследование Баса достаточно практического свойства. Он член Французской федерации исторических европейских боевых искусств FFAMHE, практикующий фехтовальщик и создатель и президент ассоциации REGHT. С другой стороны, он профессор средневековой истории, специализирующийся на судебных источниках и исследованиях книг о боях, а также различиях между теориями и боевыми практиками с XIV по XVI век. Как лектор, он читал в Парижском университете курс о рыцарских искусствах.

Бас, как практик, изучающий средневековые и ренессансные трактаты по фехтованию (у нас их принято называть фехтбухами), выделил в них ряд приемов, когда противники используют разное оружие или вообще бросают друг в друга шляпы и другие предметы.

Надо понимать, что фехтбух – это пособие для обучения под руководством профессионала, а не учебник, который нужно читать от и до. Мастер не обязательно учил всех учеников одинаково, к нему приходили люди разного уровня мастерства и с разными целями. В основном фехтбухи посвящены подготовке учеников к дуэлям, поединкам чести и судебным поединкам. То есть к боям один на один, на одинаковом оружии и с целью максимально быстро и надежно убить или вывести из строя противника. У нас в России изучение фехтбухов и их использование пока не очень системное, поэтому их пытаются рассматривать в контексте турниров. Но в европейских и американских федерациях исторических европейских боевых искусств этот вопрос уже много лет как закрыт.

Однако в некоторых фехтбухах есть специальные разделы или отдельные упражнения, посвященные либо упражнениям с затупленным оружием – для «спортивных» поединков в условиях турниров; либо как раз сражениям на разном оружии или с помощью подручных предметов.

Что это за приемы и для чего они нужны, специалистами по европейским боевым искусствам тоже давно изучено – это, так сказать, приемы самообороны. Это на дуэль противника вызывали честь по чести, выбирали одинаковое оружие, а в пьяной драке в таверне или ночью при встрече с грабителями приходилось защищаться тем, что есть под рукой, и от того, что есть у противника.

«Первоначально фехтование – это прежде всего искусство защиты, а уже во вторую очередь – искусство нападения, – пишет Бас. – Почему? Потому что фехтование – это искусство правильного использования оружия, а без оружия невозможно правильно защищаться. Эта идея в равной степени содержится в формулировке Pour la defense et tuicion de leur corps (для защиты и защиты своего тела), оправдывающий применение оружия в судебных источниках».

И вот для того, чтобы рассмотреть, был ли от этих приемов толк на практике, Бас изучил письма о помиловании – это судебные документы, выданные французскими королями и бургундскими герцогами в ответ на апелляцию приговоренных за убийство. В них содержатся данные о причинах преступления и о том, как именно оно происходило, включая время суток, участников и свидетелей, а также – что, собственно, и искал в первую очередь Бас – о том, кто какое оружие использовал и какие раны нанес.

Заодно, кстати, Бас говорит, что по этим письмам видно, как сражения происходили на самом деле, а то реконструкция их по фехтбухам не дает реалистичной картины, ведь сейчас спортсмены занимаются с затупленным оружием и в защитных масках, поэтому не боятся травм и в итоге фехтуют не так, как люди, для которых любое попадание могло означать смерть.

Публичная казнь. Миниатюра. XIV век

Впрочем, по-видимому, эта же проблема существовала всегда, ведь ученики мастеров фехтования тоже упражнялись на безопасном оружии. Не зря Джордж Сильвер, английский мастер фехтования конца XVI века, писал, что для того, чтобы сдать экзамен на мастера, человек должен сразиться с тремя лучшими английскими мастерами, тремя храбрыми, но неумелыми людьми и тремя решительными нетрезвыми мужчинами. Логика понятна: такой человек сможет не только к дуэли подготовить, но и научить самозащите против самых разных лиц.

Кто победит?

Бас собирал эту статистику в первую очередь, чтобы проверить, насколько реалистичны приемы из фехтбухов и использовались ли они на практике. А для данной книги основной интерес представляет сама статистика как таковая.

Итак, Бас изучил 75 писем о помилованиях, в которых можно было определить, что за оружие использовалось обеими сторонами и какие раны были нанесены. На их основании он разделил все оружие на шесть условных групп:

1) кинжал – то есть разнообразные ножи и кинжалы;

2) дюссак – что-то вроде очень длинного ножа с изогнутым лезвием, как на гравюре;

3) меч – меч или шпага, обычно для одной руки, то есть небольшой длины;

4) алебарда – все древковое оружие для рубящих и колющих ударов, то есть длинное древко с чем-то вроде топора и заостренной пики на конце;

5) копье – все древковое для колющих ударов;

6) булава – короткое тяжелое тупое оружие, предназначенное для сокрушающих ударов.

Таблица 1. Статистика по оружию, используемому победителями и проигравшими, %

Вполне логично побеждает алебарда – ею можно и рубить, и колоть, а длинное древко позволяет атаковать на большой дистанции. Судя по статистике, с булавой или дюссаком против нее вообще не было шансов. Зато против нее оказывается удивительно эффективен меч, обладатели которого побеждали человека с алебардой в двух третях случаев. Кроме того, тогда понятно, почему в фехтбухах таких знаменитых мастеров, как Мейер и Тальхоффер, есть специальные приемы, помогающие человеку с дюссаком победить алебардира, – явно к ним приходили с таким вопросом.

Поединок на дюссаках. Гравюра. XVI век

И еще более удивительным кажется эффективность кинжала, тем более что во многих письмах указывалось, что это было не боевое оружие, а просто какой-нибудь нож для резки хлеба. Но, собственно, эта техника в фехтбухах как раз действительно описывается: нужно было резко сократить дистанцию, чтобы длина оружия из преимущества превратилась в недостаток, схватить противника одной рукой, а другой нанести удар кинжалом. Кстати, приемам по бросанию в противника подручных предметов (и уворачивания от них) мастера тоже учили не зря: судя по письмам о помиловании, в тавернах то и дело в драках кидались кружками и горшками, а на улице – камнями или просто комьями земли.

Иногда в этих письмах упоминают и случаи, когда стороны были вооружены несколькими видами оружия. Так, один из обвиняемых сначала пытался ударить противника копьем, потом они схватились на длинных ножах, а в итоге он нанес смертельный удар маленьким кинжальчиком, который носил на поясе.

Но в целом таблица показывает, что прав был мастер фехтования Йоахим Мейер: ни одно оружие на самом деле не имеет серьезного преимущества перед другим, главное – уметь его правильно использовать. Кстати, в письмах о помилованиях немало примеров, когда люди с ножом или кинжалом нападают на людей с мечами и алебардами.

Смертельные удары

И еще одно важное исследование того же Пьера-Анри Баса, уже на основе 700 с лишним писем о помиловании – о том, в какие места ранили чаще всего (речь по-прежнему об уголовных делах, а не о войнах или дуэлях) и каков был процент летальных исходов.

Таблица 2. Статистика зон поражения, а также смертельных и несмертельных ранений

Видно, что чаще всего били в корпус и голову, но вполне логично самый высокий процент смертельных ранений – при попадании в живот, бока, шею и грудь. Голову, по-видимому, просто не всегда пробивали, она крепкая. Впрочем, там разница в процентах не так уж велика, видно, что единственное более-менее безопасное место, повреждение которого приводили к смерти меньше чем в 1/3 случаев, – это руки.

В таблице не указано, сразу же наступала смерть или нет, но в целом из этих более чем 700 уголовных дел 553 закончились смертью человека, причем в 60 % случаев они умирали не сразу, а через несколько дней, а иногда даже через месяц, уже от загноившейся раны.

Собственно, эта статистика вполне коррелирует с уже приводившейся статистикой по Лондону. Увы, в Средние века раненые умирали гораздо чаще, чем сейчас, что сильно влияло на показатели смертности.

Детоубийство

И надо вспомнить еще один достаточно расхожий миф о Средневековье. Очень часто можно встретить утверждения, что детоубийство было обычной практикой и что младенцев убивали якобы не только незамужние женщины, спасающие свою репутацию, но и семьи, которые не могли прокормить лишний рот. Потому что контрацепции толком не было, аборты были опасны (и незаконны), так что единственным реальным способом избавиться от нежеланного ребенка, не рискуя в процессе погибнуть самой, было детоубийство.

Доказательств у этого утверждения нет, кроме ссылок на некоторые раннесредневековые обычаи и обряды отказа от ребенка. Но при внимательном изучении становится ясно, что и в этих случаях речь шла не об убийстве младенца, а о добровольной передаче его в другую семью в качестве раба. Подобная практика существовала еще в античные времена и была совершенно легальной, но широкого распространения никогда не получала, в основном в силу того, о чем я уже писала выше: детская смертность была высокой, поэтому «лишними» дети бывали довольно редко. А вот рабочих рук всегда не хватало, особенно в сельской местности.

Сцена публичной казни. Миниатюра. XV век

С приходом христианства тем более ни о каком лояльном отношении к детоубийству, конечно, не могло идти и речи. Кстати, интересно, что именно это преступление – убийство собственного ребенка – чаще всего разбиралось в церковном суде, возможно потому, что опасность для общественного порядка таких преступниц была невелика, и важнее было добиться не наказания их, а максимального общественного осуждения. Поэтому им обычно назначались (как часть приговора) публичные покаяния, участие в церковных процессиях с атрибутами своего преступления и прочие позорные наказания.

Церковь же следила и за тем, чтобы дети не погибали случайно, а также чтобы детоубийство не маскировалось под случайную смерть. Например, в Англии XIII века уже появился церковный запрет класть младенцев с собой в постель, потому что там существует риск задушить их во сне. Нарушение этого запрета каралось отлучением, то есть убийца в любом случае рисковала получить крайне строгое наказание, даже если злой умысел не будет доказан.

А вот в случае участия в детоубийстве мужчины дело, по-видимому, чаще всего переходило в светскую юрисдикцию. В той же Англии, если женщине удавалось доказать, что она убила ребенка по приказу мужчины (мужа, любовника, отца, брата – учитывая юридическую недееспособность женщины, она действительно могла ссылаться на свое подчиненное положение), он становился ее сообщником и нес ответственность по всей строгости закона.

Впрочем, изучение судебных архивов показывает, что детоубийство было крайне редким преступлением. В бюрократической Англии на радость историкам сохранились полные архивы некоторых графств за несколько веков. И количество дел о детоубийстве в них ничтожно малое – одно на несколько тысяч. Понятно, что не все случаи доходили до суда, и в условиях высокой детской смертности было проще замаскировать убийство под случайность, но надо понимать и то, что жалобу в церковный суд, в отличие от светского, мог подать любой посторонний человек. На смерть ребенка в благополучной семье никто не обратил бы особого внимания, посочувствовали бы и все: Бог дал – Бог взял; а вот неожиданная смерть незаконнорожденного, несомненно, сразу вызывала подозрения у соседей, священника и местных властей. Поэтому малое количество судебных дел действительно свидетельствует о редкости подобного преступления (даже с учетом того, что в статистику не попадали подобные случаи в криминально-маргинальных кругах, где умели их скрывать).

Начиная с высокого Средневековья по всем смертям, в том числе детским, проводилось предварительное расследование, и если посмотреть собранные коронерам данные, хорошо видно, что большинство детских смертей – это типичные несчастные случаи. Дети тонули, падали с деревьев, падали в колодцы, опрокидывали на себя котлы с кипятком. Но это в основном дети уже подросшие, которые как минимум могут ходить. А у младенцев самый высокий процент смертей был от пожара – когда они сгорали в колыбели вместе с домом. И это, безусловно, не тот способ, при помощи которого кому-либо пришло бы в голову избавляться от ребенка. Кстати, статистика опять же показывает, что дети тонули (а это по идее самый надежный способ убийства, которое трудно доказать) не намного чаще, чем взрослые.

Интересно, что в городах детская смертность была ниже, чем в сельской местности, хотя тоже, казалось бы, и скученность там, и толпы, и грязь, и вообще в деревнях дети нужны, это будущие работники, а в городах они в основном обуза. Но все объясняется очень просто: в городах дети большую часть времени были под присмотром, то есть та самая скученность была в данном случае плюсом. Дети редко оставались вне поля зрения взрослых, а просто так на улице гулять их обычно не отпускали, пока не станут постарше. В деревне же родители работали в поле, а дети были предоставлены сами себе или оставались под присмотром старших братьев и сестер, которые сами были тоже еще детьми.

Между прочим, коронеры в своих записях нередко делали заметки: «оставили без присмотра», «никто не присматривал», «плохо опекал» – причем последняя запись касалась пятилетнего ребенка, который недосмотрел за братом в колыбели. Вероятно, эти заметки предназначались для священника – такие дела рассматривали в церковных судах, и за смерть ребенка, пусть и случайную, родителям могли назначить епитимью.

Количество детоубийств в Англии резко выросло во второй половине XVI века, с увеличением численности населения и приходом протестантской морали, и с тех пор неуклонно росло вплоть до XX века. Одинокой женщине стало сложнее прокормить ребенка, а мягкое средневековое отношение к незаконнорожденным и их матерям сменилось на ханжеское неприятие и осуждение. К тому же в XVI веке появилась фактически презумпция виновности – поскольку проще всего было задушить младенца сразу после рождения и выдать его за мертворожденного, теперь женщина, родившая незаконнорожденного ребенка, обязана была предоставить доказательства того, что он родился уже мертвым.

Тяжкие преступления: кража, кража со взломом, ограбление

В англосаксонские времена за кражу, как и за убийство, надо было заплатить пострадавшему. Но если вора ловили повторно, могли уже и казнить. Хотя и тогда была возможность откупиться, если семья готова была поручиться за его дальнейшее поведение. Кстати, казнь не означала, что штраф отменяется – его все равно приходилось выплачивать из имущества покойника.

При нормандских королях, как я уже писала, за кражи стали казнить. Вестминстерский статут 1275 года окончательно закрепил введенную еще в XII веке планку в 12 пенсов, разделяющую мелкое и крупное воровство. Однако уже тогда присяжные неохотно выносили обвинительный приговор, считая, что украденные вещи не стоят человеческой жизни.

А вот кража со взломом, то есть с намеренным преступным проникновением в жилой дом, – это совсем другое дело. Такое преступление вызывало у обывателей серьезный страх, тем более что оно нередко сопровождалось физическим насилием, вплоть до убийства. Поэтому за кражи со взломом снисхождения обычно не было.

Еще жестче было отношение к ограблению – открытому нападению на человека с целью насильственного изъятия у него имущества любой ценности. Еще в англосаксонском праве за ограбление требовали возмещения убытков в двойном размере. В позднесредневековой Англии ограбление считалось уголовно наказуемым даже в том случае, если оно провалилось и грабителям не удалось завладеть имуществом. Смертной казнью каралось само применение силы или угроза ее применения. А уж за разбой на дорогах можно было не надеяться ни на какое снисхождение! Присяжные решительно карали разбойников, да и помилование от короля тоже получить было сложно, ведь это преступление считалось наносящим вред государству, поскольку оно мешало свободе передвижения и торговли.

Казнь бретонских рыцарей Пьера и Алена Ру. Хроники Фруассара. 1470

«Те, кому были предъявлены обвинения в простом воровстве, то есть в краже и побеге с чужими вещами, – пишет Барбара Ханавальт, – были осуждены только в 22 процентах случаев… Кражи со взломом с 38-процентным показателем осуждения и грабежи с 31-процентным показателем, по-видимому, были более возмутительными для присяжных… Люди, которые должны были быть в безопасности в своих домах, или путешественники, отправляющиеся по законным делам, подверглись внезапному и неожиданному насилию в результате краж со взломом и грабежей. Присяжные добавляли к официальным протоколам такие пометки, как “сломали стену [или окно] и вошли”, “ворвался в дом ночью”, “под покровом темноты”, “подстерегал в засаде”, что указывает на чувство беспомощности и беззащитности со стороны жертвы и трусость со стороны обвиняемого… Таким образом, имущественные преступления, совершенные скрытно, под покровом темноты, с применением насилия или угрозой его совершения, с большей вероятностью заканчивались осуждением, чем те, которые были связаны с простой кражей. Поджог, умышленное уничтожение имущества в результате пожара, не был распространенным преступлением и приводил к осуждению в 23 процентах случаев».

Интересно, что за такие преступления, как пособничество ворам и грабителям, скупка краденого и укрывательство преступников, суд присяжных выносил обвинительный приговор всего в 5 % случаев. Частично это объясняется тем, что за это полагалось слишком жестокое наказание, часто не соответствовавшее тяжести проступка, особенно в сельской местности, где были другие масштабы преступности, чем в городах. Кроме того, присяжные входили в положение: все друг друга знают, трудно отказать другу или родственнику в услуге, даже если она не совсем законная, а иногда и опасно. И наконец вновь в дело вступал такой фактор, как репутация – по обвинению по таким преступлениям чаще всего строилось на показаниях пойманного и сознавшегося преступника, выдавшего своих сообщников и всех, кто ему так или иначе помогал. Поэтому для присяжных на одной чаше весов были вполне добропорядочные люди, а на другой – обвинения со стороны преступника, человека с дурной репутацией.

А еще присяжные учитывали, что именно было украдено. К воровству еды относились снисходительно, даже если была кража со взломом. К воровству домашнего скота, как ни удивительно, тоже. Укравших домашнюю птицу вообще чаще всего отпускали – как-то присяжные с сомнением относились к идее отрезать ухо за курицу или гуся. Зато среди конокрадов на виселицу отправлялся почти каждый третий!

Еще больше обвинительных приговоров было за воровство предметов домашнего обихода и одежды, но это связано с тем, что их надо было украсть из дома, следовательно, большинство таких дел было о кражах со взломом.

Сексуальное насилие

Сексуальное насилие – болезненная для любого общества тема. А в средневековой Европе особенно, потому что христианство придавало сексуальной чистоте особое значение, и жертва изнасилования по определению чувствовала себя грязной, «бракованной» и виноватой в том, что не сохранила важнейшее женское достояние – добродетель.

Вообще вопрос об отношении к сексуальному насилию и его жертвам активно обсуждался теологами еще с античных времен. Раннехристианская церковь носилась с девственностью до такой степени, что некоторые богословы на полном серьезе заявляли, что в Царствие небесное войдут только сохранившие целомудрие (речь шла и о мужчинах, и о женщинах). Поэтому она долгое время и заключением браков не занималась, считая это атавизмом, который постепенно себя изживет и все добрые христиане станут хранить девственность.

Постепенно несостоятельность этих идей стала понятна всем, кроме самых узколобых фанатиков – как минимум потому что никому не хотелось, чтобы добрые христиане вымерли сами собой, не имея возможности размножаться. Церковь взяла вопросы брака, семьи и добродетели в свои руки, провозгласила моногамность, нерасторжимость брака и обязательную супружескую верность. Но сверхтрепетное отношение к женской добродетели все-таки сохранилось.

Неудивительно, что первые, еще раннехристианские дискуссии по вопросу сексуального насилия касались именно девственниц. Страстно верующие юные девы давали обет безбрачия и уходили в монастыри, чтобы пылко молиться Христу, считать себя его невестами и верить во встречу там, на небесах. Для них насилие являлось концом их мира, теряя девственность, они теряли все, ради чего жили.

Греческий теолог IV века Евсевий Эмесский включил в свою книгу, очень повлиявшую на общественное мнение, три поучительных рассказа о девственницах. В двух из них героини покончили с собой, чтобы избежать изнасилования, а третья, Феодора, бежала из тюрьмы, обменявшись одеждой с единоверцем-христианином, который пробрался в ее камеру, чтобы спасти ее жизнь и целомудрие, потому что ей тоже угрожала не только смерть, но и насилие. Они представлены как прекрасные примеры истинно благородных и религиозных женщин, которые скорее умрут от своей собственной руки, чем потеряют девственность. Причем акцент именно такой – ужас изнасилования в этих поучительных историях Евсевия Эмесского и других авторов заключается не в жестокости или возмутительности нападения, а в том факте, что оно делает тела девственниц ущербным товаром, более не пригодным для небесной жертвы.

Поскольку спокойных времен в истории человечества почти не бывало, риск оказаться перед таким выбором был вполне реальным для любой девушки, особенно в позднеантичный и раннесредневековый периоды: набеги варваров и викингов, разбойничьи нападения, гражданские войны создавали такие условия, в которых насилию, бывало, подвергались даже принцессы. Поэтому неудивительно, что отцы церкви долго продолжали спорить, согрешит ли девственница, совершив самоубийство при таких обстоятельствах, ведь потеря целомудрия для нее – все равно что измена небесному жениху, а значит, еще больший грех. Раннехристианские богословы в основном стояли за то, что их вера и жертва достаточно велики, чтобы самоубийство не являлось преступлением. Но уже Блаженный Августин стал возражать против такого подхода и заявил, что бегство от греха не является достаточным мотивом для самоубийства, потому что душевная чистота важнее телесной.

Не тем свято тело, что не повреждены члены его, и не тем, что не загрязнены они никакими прикосновениями. Они могут подвергаться насильственным повреждениям в разных случаях; а бывает, что и врачи, стараясь восстановить здоровье, делают над нами такое, что кажется на первый взгляд ужасным. Повивальная бабка, производя рукою исследование невинности одной девицы, по злому ли умыслу, или по невежеству, или по случайности, уничтожила во время осмотра целость ее. Не думаю, чтобы кто-нибудь был настолько глуп, что подумал бы, будто девица потеряла что-нибудь даже в смысле святости самого тела, хотя целость известного члена и была погублена. Поэтому, пока остается неизменным душевный обет, благодаря которому получило освящение и тело, насилие чужого сладострастия и у самого тела не отнимает святости, которую сохраняет твердая решимость воздержания… Поэтому женщина, безо всякого со своей стороны соизволения насильственно схваченная и обращенная в орудие чужого греха, не имеет в себе ничего, что могла бы наказывать добровольною смертью. А еще менее имеет это прежде, чем такое с нею случится; в последнем случае она совершила бы верное человекоубийство в то время, когда злодейство, притом чужое, еще оставалось под сомнением.

Блаженный Аврелий Августин. «О граде Божьем»

Я не зря так подробно останавливаюсь на этих теоретических спорах касательно девственниц. Вся судебная практика Средневековья показывает, что этот вопрос так и продолжал оставаться определяющим. Попросту говоря, к изнасилованию относились по-настоящему серьезно, только если дело касалось девственниц. Когда на сексуальное насилие жаловались замужние женщины и вдовы, судя по всему, суд присяжных считал, что они дурью маются, это дело церковного суда, и в основном интересовался сопутствующими обстоятельствами, например избиением или другим нанесением вреда здоровью.

Тяжкие преступления: изнасилование в высокое Средневековье

Перехожу от теории к практике – в англосаксонской Англии такого понятия, как «изнасилование», в законах долгое время даже не существовало. Было наказание за насильственное похищение девушки (как обычно, караемое штрафом), но о сексуальном насилии не упоминалось. Только во времена правления Альфреда Великого наконец-то появилось юридическое понятие изнасилования и в законах появилось «нападение на женщину с целью совершения полового акта». Причем наказание за него сразу же было очень жестокое – смерть и расчленение. Заодно, кстати, в законах появилось и довольно неожиданное для Средневековья преступление, так сказать, сексуальные домогательства – «похотливые прикосновения к женскому телу». Но за них, естественно, карали не так тяжко, как за изнасилование.

Вильгельм Завоеватель, как я уже писала, не одобрял смертную казнь и предпочитал увечья. Так и наказанием за изнасилование стало лишение преступника глаз и яичек. Как пояснял судья Брактон, «…преступник должен был потерять свои глаза, которые давали ему возможность видеть красоту девушки, из-за которой он желал ее… и яички, которые возбуждали его горячую похоть».

Казнь Эмериго Марселя. Миниатюра. XV век

Что касается процедуры, то Ранульф Гланвильский, главный судья при дворе Генриха II, составивший в 1187 году первый сборник англо-нормандского права, писал: «Женщина, которая пострадала таким образом, должна пойти, сразу после того как дело сделано, в ближайшую деревню и там показать заслуживающим доверия мужчинам нанесенный ей вред, а также любое кровотечение, которое может быть, и любые разрывы ее одежды. Затем она должна сделать то же самое с главой сотни. После этого она должна публично заявить об этом в ближайшем окружном суде».

И вот здесь надо отметить один важный и любопытный момент… Закон формально был на стороне женщины. Она должна была составить иск по всем правилам и подать его в королевский суд. Если же она не подавала иск, дело все равно рассматривалось, но уже по инициативе короны. То есть после заявления об изнасиловании и засвидетельствования его местными властями, подозреваемого судили, даже если жертва не являлась в суд и не подавала официального заявления.

Казнь обвиненных в предательстве Оливье де Клиссона и бретонских рыцарей. Миниатюра. 1470

Но чаще всего отпускали.

Между 1202 и 1276 годами, до принятия Вестминстерского статута 1275 года, в 20 отчетах королевского выездного суда было зарегистрировано только 142 случая изнасилования (для сравнения: убийств – 3492). Причем больше половины (56 %) женщин не стали в итоге подавать иск, хотя за ложное обвинение полагался штраф и тюрьма. Дела, конечно, все равно были возбуждены, но в итоге только 5 насильников по искам короны были признаны виновными. Приговорили их всего лишь к штрафам – высшую меру применяли только по искам самой жертвы.

Из тех, против кого женщины все же подали иск, большинство обвиняемых сбежали и были объявлены вне закона: побег считался признанием вины. Перед судом предстали только 23 человека, из которых 20 были оправданы. Причем из трех осужденных ни один не получил максимального наказания – два оказались клириками и были переданы церковному суду, а один отделался крупным штрафом.

Почти половину обвиняемых отпускали просто потому, что женщины неправильно подали иск. Придирались к юридическому оформлению и аннулировали дело.

Иногда, впрочем, женщины сами были виноваты в том, что судьи и присяжные закрывали дело – это когда они меняли показания в ходе следствия. Этого делать было нельзя ни в коем случае, история должна была повторяться максимально идентично при каждом допросе, при каждой очной ставке с подозреваемым и при каждой экспертизе. Случаи ложных исков с целью женить на себе мужчину или вытянуть из него деньги тоже были, поэтому судьи очень настороженно относились к любым изменениям в показаниях. Поэтому если у женщины был опытный в юридических вопросах консультант, он в первую очередь объяснял ей, что свою историю надо затвердить назубок и повторять каждый раз одинаково. Причем даже если она будет повторяться слово в слово, это только пойдет на пользу – в средневековых судах ценили хорошую подготовленность к процессу и строгость формулировок.

Общая статистика по убийствам и изнасилованиям в XIII веке примерно такова: по обвинениям в убийстве признавались виновными 8 % обвиняемых, по изнасилованиям – 6 %. Но при этом большинство убийц казнили, а ни у одного из насильников ничего не отрезали. Учитывая, что суды присяжных вообще серьезно относились к искам об изнасиловании, только если речь шла о девственнице, по меткому выражению одного из исследователей, задачей суда было решить, что важнее – девственная плевра девицы или мужские яички. Поскольку присяжные все были мужчины, нетрудно догадаться, что они обычно выбирали.

Возвращаясь к любопытному моменту, который я предлагала отметить: хотя при нормандских королях закон четко встал на сторону женщины, а общество было против. И эта ситуация сохранялась до XVI века, когда процент обвинительных приговоров за изнасилования резко возрос, а само преступление стало считаться крайне отвратительным.

Тяжкие преступления: изнасилование в позднее Средневековье

В Вестминстерском статуте 1275 года власти попытались как-то исправить самые явные недостатки системы. Срок подачи иска для жертв изнасилования увеличили до 40 дней. Было четко объявлено, что преступлением считается изнасилование любой женщины (неважно, девственной или нет) против ее воли и половой контакт с любой несовершеннолетней девочкой с ее согласия или без него. Наказание уже официально дифференцировали, исходя из судебной практики: по иску жертвы оставалось нанесение увечий, а по иску короны – тюремное заключение и штраф.

Но толку опять не было! За следующие десять лет было заведено 37 дел об изнасилованиях, из которых 16 были возбуждены короной и 21 – жертвами насилия. В итоге дел 11 из 21 были либо отвергнуты судом, либо женщины сами забрали свой иск. В целом осудили всего троих из 37, но никто не получил наказания серьезнее, чем штраф.

Убийство Томаса Вудстока, герцога Глостера, в Кале в 1397 году. Миниатюра. 1470

Вторым Вестминстерским статутом 1285 года был уточнен уголовно наказуемый статус изнасилования, и за него стала полагаться смертная казнь, независимо от того, кто подал иск. К тому же отозвать иск после того, как он подан в королевский суд, стало уже нельзя.

И… опять ничего не изменилось. С 1300 по 1348 год было подано 79 обвинений в изнасиловании (из 15 952 обвинений в совершении тяжких преступлений, то есть считая убийства, измену, кражи со взломом и без и ограбления). Обвинительные приговоры были вынесены лишь в 10 % случаев, причем почти все по очень резонансным делам, касающимся изнасилований юных девственниц, в том числе серийным.

Что ж, Генри Брактон в конце XIII века и выражал общественное мнение, и учитывал сложившуюся практику, когда писал, что настоящим тяжким преступлением, которое следует карать членовредительством, является только изнасилование девственницы, тогда как изнасилование замужней женщины или вдовы менее тяжелое преступление и за него следует наказывать штрафом или тюрьмой.

И действительно, хотя оба Вестминстерских статута не делали никаких различий между девственницами и недевственницами, суд присяжных использовал этот аргумент, когда старался изо всех сил выгородить мужчин. В некоторых случаях, когда вина насильника была стопроцентно доказана, присяжные спасали его от членовредительства, заявляя, что жертва не была девственной, поэтому ничего важного в результате насилия не потеряла. И судья их обычно поддерживал, заменяя в итоге лишение глаз и яичек тюремным заключением и штрафом.

А в 1287 году был вообще вопиющий случай: некая Агнес обвинила Хью Фитцтомаса в изнасиловании. Агнес было семь лет, но присяжные заявили, что из-за ее юного возраста он «смог проникнуть в нее, но не смог сломить ее девственность». Так что Хью наказали только штрафом и велели выплатить девочке компенсацию за нападение и избиение.

Вообще в большинстве случаев, когда насильников хоть как-то наказывали, им выносили обвинительный приговор по какому-то косвенному обвинению, вроде избиения или незаконного проникновения в жилище. Изучение судебных документов в ряде округов в период с 1388 по 1409 год дает 493 дела об изнасиловании, в которых это единственное преступление, не сопровождаемое обвинениями еще и в избиении, членовредительстве, похищении и т. д. Так вот из этих 493 дел вообще ни одно не закончилось обвинительным приговором.

Теория Галена

Еще один грустный факт состоит в том, что физиология тоже была против женщин.

В Средние века медики придерживались теории Галена о том, что женщина, чтобы забеременеть, должна испытать оргазм. Да, они знали, что это такое, и вовсе не стеснялись об этом говорить. Народ в те времена вообще был не очень стеснительный, привычное нам ханжество – в основном плод XIX века, а в Средневековье люди и купались голыми, и мылись в банях, бывало, совместно, и шутили в приличном обществе так, что заставили бы покраснеть любого видеоблогера.

Гален считал, что женское лоно «холодно» и требует постоянного согревания «горячей» мужской спермой. Это очень хорошо укладывалось в представления средневековых медиков, потому что женщину считали как бы ухудшенной копией мужчины, следовательно, искали в ней «дубликат» всего, что есть у мужчины. Клитор, например, считался недоразвитым аналогом мужского полового органа. Гален вполне логично предположил, что, раз мужчина и женщина созданы по одному образу и подобию, они оба должны выделить некое семя, смешав которое только и можно зачать ребенка.

Нападение разбойников. Миниатюра. XV век

С мужским семенем все просто – это сперма. И раз семя есть у мужчины, то по средневековой логике оно должно быть и у женщины. Но со знанием женской анатомии, не говоря уж о физиологических процессах в женском теле, у тогдашних медиков и философов были большие проблемы. Неудивительно, что они размышляли по той же аналогии: если у мужчины необходимое для зачатья семя выделяется при получении удовольствия, то у женщины должно происходить то же самое. Поэтому «женским семенем» считалась естественная смазка влагалища, появляющаяся при сексуальном возбуждении, и женская эякуляция при достижении оргазма (толком не изученная до сих пор, что уж говорить о Средневековье).

Теория Галена на первый взгляд выглядит очень позитивно. Учитывая высокую детскую смертность, основной целью брака действительно было появление потомства, и, вероятно, веря ученым медикам, мужчины прилагали усилия в супружеской постели. Что подтверждается и средневековой городской литературой, и фривольными новеллами, которые с легкой руки Боккаччо вошли в моду в XIV веке.

Но была у этой теории и оборотная сторона. Как пишет Мортимер, подразумевалось, что «если мужчина хочет овладеть женщиной и насилует ее так жестоко, что она не испытывает вообще никакого физического удовольствия, она от этого не забеременеет». Поэтому в случаях с изнасилованиями, произошедшими так, что женщина не смогла сразу поднять шум, она лишалась основного доказательства насилия. Если не забеременела, «а никаких других доказательств сексуальной связи с обвиняемым нет, то насильника вряд ли могли привлечь к ответственности: суду нужно было нечто большее, чем показания насильника и жертвы». А если жертва беременела, то, согласно теории Галена, она испытала физическое удовольствие, что с точки зрения закона переводило произошедшее из разряда изнасилования в сексуальный контакт по обоюдному согласию. Так что часть оправданных насильников – это те, чьи жертвы забеременели.

Зачем?

Может возникнуть вопрос: зачем вообще жертвы насилия затевали это дело, подавали в суд, выставляли свой позор напоказ, подвергались унизительным расспросам и осмотрам, рисковали получить встречное обвинение в возведении напраслины (и штраф!), если шанс наказать преступника был всего лишь 10 %?

На это сухой язык цифр не ответит, хотя кое-какие примеры привести можно. Так, уже в XV веке некий Роберт Тренендер и его жена пожаловались, что Филипп Ричард лишил девственности их дочь. В суде они решили дело миром: Филипп выплатил крупную компенсацию и дал обязательство «не досаждать» их семье. Другой обвиняемый в насилии над девушкой младше четырнадцати лет передал крупную сумму денег посреднику, чтобы тот выплатил их жертве, когда она достигнет совершеннолетия или выйдет замуж. Причем суммы в этих делах фигурируют очень серьезные, эквивалентные стоимости дома в городе или дохода ремесленника за 5–10 лет. То есть фактически родители девушек соглашались на отступные, которые по меркам их социального слоя могли обеспечить такое приданое, чтобы девушки, несмотря на случившееся, имели шансы благополучно выйти замуж в своем кругу.

Четвертование. Миниатюра. XIII век

О более ранних соглашениях между сторонами данных практически нет, но это не потому что их не было, просто они начали оформляться документально, в том же суде, только к XV веку. Однако известно, что закон позволял обвиняемому жениться на жертве, после чего дело закрывалось. По этой причине часть обвинений в изнасиловании, по мнению многих исследователей, были ложные – так женщины пытались заставить соблазнителей и неверных любовников жениться на себе. Хотя процент таких случаев был невысок.

Зато, похоже, лазейку в этом законе углядели мужчины, потому что в 1382 году королю Ричарду II пришлось принять поправку к закону, что если благородная дама была похищена и изнасилована, а потом дала согласие выйти замуж за насильника, она лишалась наследства и приданого. А кроме того, за ее родственниками оставалось право все равно подать на него в суд и добиться повешения. Таким образом, охотники за деньгами лишались возможности поправить свои дела через насилие и последующий брак.

Похищенные

Для примера – несколько реальных дел о похищениях и насилии, сохранившихся в английских архивах. Причем не просто дел, а выигранных женщинами!

В 1286 году, еще до поправки Ричарда II, некая Мэри Мидфилд дала согласие выйти замуж за Джеффри Сэндкрофта, но потом передумала. Джеффри подал в суд о нарушении брачного обязательства и выиграл, но Мэри не подчинилась, а тоже обратилась в суд, чтобы досказать свою правоту. По-видимому, у нее были шансы выиграть, потому что Джеффри с помощью своих братьев и священника похитил ее и привез к себе домой. По закону же обмен клятвами, скрепленный сексом, является законным браком, поэтому он вполне резонно считал, что, поскольку обещание суд признал действительным, остался только секс, и дело в шляпе.

Но Мэри сопротивлялась, всю дорогу звала на помощь, и хотя ей никто не помог, по-видимому таким образом она обеспечила себе свидетелей своего сопротивления. В итоге Джеффри то ли не решился ее изнасиловать, то ли не смог это сделать без посторонней помощи, но через пять дней он ее отпустил, взяв обещание, что она не станет жаловаться. Но Мэри была юридически подкованной, она знала, что клятва, вырванная силой, недействительна, поэтому подала на него жалобу и отсудила крупную компенсацию.

Заключение договора. Миниатюра. XIII век

В 1410 году Агнес Грэнтем, на тот момент четыре месяца как вдову преуспевающего йоркского каменщика, бизнес-леди, занимающуюся обычным женским бизнесом – пивоварением, – заманил в лес и там похитил некий Джон Дейл, желающий на ней жениться. И на ее приличном состоянии, по-видимому. Агнес оказала сопротивление, к тому же при ней был ее сын Томас и служанка, которые пытались ее защитить. Но сообщник Дейла ранил Томаса кинжалом, и Агнес все-таки увезли, хотя она продолжала громко звать на помощь.

Дейл отвез ее к себе, запер, избил и угрожал насилием. В конце концов Агнес была вынуждена согласиться обменяться с ним брачными обетами. После чего ей удалось сбежать, и она поселилась у своего хорошего друга и делового партнера Уильяма Паунтфрета. Причем все было обставлено с максимальным соблюдением приличий – Агнес делила комнату с его родственницей Кристиной, вдовой и членом благотворительной и очень уважаемой гильдии Тела Христова. Через две недели она обвенчалась с пожилым вдовцом Джоном Торнтоном, после чего Джон Дейл подал на нее в суд за нарушение брачного обязательства.

В суде Агнес дала подробные показания, настаивала, что Дейл ее похитил против ее воли и что она уже до этого дала обещание Торнтону выйти за него замуж. То, что после смерти ее мужа прошло только четыре месяца, играло в ее пользу – в ее социальном слое было не принято выходить замуж раньше чем через год вдовства, и нормой было как раз такое обручение с откладыванием свадьбы на приличествующий срок, как было у нее с Торнтоном. Свидетели подтвердили, что у нее с ним была давняя дружба, и в итоге дело решилось в ее пользу.

В 1443 году Кристиана, вдова сэра Роберта Харрингтона, подала иск в суд города Йорка, требуя, чтобы признали недействительным ее новый брак с сэром Томасом Сэвиллом, за которого ее силой выдал брат ее покойного мужа, Томас Харрингтон.

В общем-то ее ситуация была довольно типичной для английского дворянства. Ее брак с сэром Робертом был бездетным, но после его смерти она, как положено по закону, получила свою вдовью долю. А поскольку у дворянства эта доля выражалась в земельных владениях, родня ее покойного мужа очень беспокоилась, что они могут уплыть в руки кого-то неподходящего. К тому же Кристиана была дочерью к тому времени уже покойного сэра Джона Ланкастера – члена парламента и богатого землевладельца, от которого тоже получила значительное наследство.

Как выяснилось в ходе судебного разбирательства, Томас Харрингтон угрожал в случае неповиновения оставить Кристиану без гроша, потому что все документы на ее имущество были в его руках. Она смирилась, явилась в церковь, но все время горько рыдала – что подтвердили свидетели, а после венчания упала в обморок. Когда ее привели в себя, она под предлогом плохого самочувствия несколько дней провела в постели, избегая физического закрепления брака. Когда новоиспеченному мужу, сэру Томасу Сэвиллу, это надоело и он попытался настоять на своем, Кристиана стала отбиваться, вырвалась и убежала из комнаты. Тогда он предложил ей крупную сумму денег (40 фунтов серебром) в обмен на покорность, но она отказалась. В конце концов они разъехались по разным поместьям, а через некоторое время Кристиана подала в суд, требуя признать брак недействительным.

Учитывая, что брак так и не был консумирован, ей удалось добиться своего, но пришлось пойти на уступки. Сохранилось их соглашение с Томасом Харрингтоном, по которому Кристиана передавала ему в собственность свои земли, а тот возвращал их ей в пожизненное пользование. Проиграл в этой истории, похоже, прежде всего Сэвилл. Кстати, Кристиана прожила недолго, но успела еще раз выйти замуж и снова овдоветь. Земли Харрингтонов вернулись к Томасу Харрингтону, а наследство, которое Кристиана получила от отца, отошло к ее сестрам.

И, наконец, еще одно дело, касающееся потомков все того же неугомонного семейства, но произошедшее в 1470-е годы. Роджер Талбот из Сейлсбери, если верить показаниям свидетелей насчет родословного древа обвиняемого, приходился Томасу Харрингтону внучатым племянником, но деликатностью своих родственников не обладал. Когда он решил жениться на Элис Таунли, а та отказалась, он похитил ее из дома, раздел, грозил утопить в реке, придушивал полотенцем, обещал зарезать – и все это слышал его сосед, который вмешаться не решился, но наблюдал за происходящим через щель в ограде, по-видимому, очень внимательно.

Несмотря на все это, Элис упорно отказывалась, утверждая, что они с Роджером родня, поэтому пожениться не могут. Согласилась она, только когда ее избили, а сообщник Талбота, некто Марсден, сказал, что, если она не согласится, ее надо убить, иначе им самим будет грозить опасность.

Повешение. Казнь пяти царей. Миниатюра. XIII век

Талбот пошел к священнику, но тот счел ситуацию подозрительной и отказался их венчать, а кроме того, тоже указал на то, что они с Элис связаны слишком близким родством. По-видимому (опять же если свидетели были точны), она была троюродной сестрой его матери, то есть их родство как раз в упор укладывалось в ту самую степень до четвертого колена, которая оставалась под запретом после смягчения брачного законодательства. Но Талбот не сдавался, он нашел какого-то монаха, который провел брачную церемонию, во время которой Элис непрерывно рыдала.

Какое-то время они даже прожили вместе, но, как подтвердили свидетели, Талбот держал Элис под замком, бил ее, не позволял ни с кем общаться, а она все время хотела сбежать. В конце концов она все же сбежала, укрылась у своей кузины, в присутствии свидетелей рассказала обо всем случившемся, поклялась, что не давала добровольного согласия, и потребовала аннулирования брака. Родственники ей помогли, и ей все-таки удалось добиться свободы. Правда, не сохранились данные, по какой статье их развели – из-за принуждения или по причине близкого родства.

Казнь судьи Трессилиана в 1388 году, Миниатюра. XV век

Сразу уточню, что неизвестно, подвергались ли эти женщины сексуальному насилию. Если и да, то ни они, ни обвиняемые в этом не признавались по вполне понятным причинам – мужчины не горели желанием сами себе «копать яму», а женщины предпочитали не увеличивать свой позор, благо в их ситуации можно было добиться свободы.

Но из этого короткого списка можно почерпнуть достаточно информации, во-первых, о том, что, если очень постараться, можно было добиться справедливости – законы со скрипом, но работали. Во-вторых, что, хотя ждать помощи и защиты от посторонних людей не стоило, эти самые посторонние люди готовы были выполнить свой долг в суде и дать показания. Ну или по крайней мере боялись лжесвидетельствовать. Поэтому все внешние проявления сопротивления, такие как слезы, крики, физическое сопротивление, отказ дать согласие, реально имели значение. В-третьих, возможно, что поправка Ричарда II действительно работала, и это удерживало мужчин от прямого насилия.

И, наконец, нельзя не отметить, что как минимум две из этих женщин были вдовами. Действительно, именно вдовы чаще всего становились жертвами похищений, потому что их не защищало уважение перед девственностью и не оберегало покровительство отца или мужа. Вдовы были самыми свободными женщинами в Средние века, но и самыми уязвимыми.

Компенсация или репутация?

Добавлю еще вот что. В среднем половина женщин после первоначального обвинения не подавала иска, и вместо них это делала корона. Кого-то запугивали, кого-то не поддержала семья, и они сразу сдались, но большая часть отказывалась от подачи иска, потому что с насильникам удавалось договориться до суда. Чаще всего о компенсации, в очень редких случаях – о браке. Некоторые договаривались уже после подачи иска, и тогда присяжные с облегчением выносили оправдательный приговор.

Больше половины насильников, на которых женщины все же подавали в суд, пускались в бега и объявлялись вне закона – думаю, не нужно объяснять, что это значит. Побег превращал их в изгоев, и, даже если они устраивались где-то в другом месте, все равно они там были людьми без корней и фактически вынуждены были начинать жизнь с начала с нулевым стартовым балансом. Точнее, даже с отрицательным – чужаков нигде не жаловали.

Тарквиний совершает насилие над Лукрецией. Роман о Розе. 1490

Ну и, наконец, вернемся к тому, с чего я начинала эту главу, – к репутации. Было бы ошибочным считать, что в Средние века обвинение в изнасиловании никак не сказывалось на репутации мужчины. В те-то времена, когда человеку с «дурной репутацией» могли даже результат Божьего суда не совсем засчитать? Что добрая, что дурная слава разлеталась быстро, а после такого обвинения можно было надолго стать изгоем в родных местах. У присяжных было немало причин, по которым они предпочитали выносить оправдательный приговор, но это не означает, что потом они подали бы руку подсудимому.

Да и для репутации женщины, как это ни удивительно, подача иска об изнасиловании могла пойти на пользу. Отношение общества было таково, что, если факт сексуального контакта становился известным, предпочтительнее было огласить факт насилия. Потому что для женщины лучше уж было числиться изнасилованной, чем блудницей.

Так что да, выносили обвинительный приговор за изнасилования редко, высшую меру вообще до XVI века почти не применяли, но это не значит, что женщины зря подавали в суд и что преступники оставались безнаказанными. Тут все-таки не стоит смотреть формально, большинству жертв и их родни не сам приговор был важен, а факт наказания или компенсация.

Исключения

Напоследок скажу, что были еще две категории изнасилований, которые обычно не попадали в судебные реестры. Прежде всего это насилие над проститутками. От них заявление об изнасиловании практически нигде даже не приняли бы, потому что, как писал Брактон, «их статус подразумевал согласие». Но они могли подать заявление по поводу избиения, порчи одежды и, наконец, потребовать с насильника денег, потому что если их занятие проституцией подразумевало согласие на сексуальные контакты с любым желающим, то оно же так же автоматически подразумевало и взимание с клиентов платы.

Во-вторых, сексуальное насилие в семье, которое в принципе не рассматривалось как преступление. Церковь твердо стояла на том, что тело жены принадлежит мужу, а тело мужа – жене. Супружеский долг по средневековым представлениям был именно долгом, при заключении брака обе стороны давали друг другу доступ к телу и обещание отдавать этот долг по первому требованию. Отозвать это согласие можно было только одним путем – принести обет целомудрия. Но это было довольно сложно, потому что человек, состоявший в браке, не имел права давать такой обет без согласия супруга.

Правда, это не означает, что замужние женщины были абсолютно беззащитны в этом вопросе. В Средние века со всеми жалобами на поведение супруга можно было идти в церковь, к священнику. Измена, побои, насилие, даже ругань и неуважение – все это считалось недопустимым в браке. Церковь в таких вопросах играла роль так сказать «парторганизации»: священник вызывал провинившегося «на ковер», иногда даже на коллегиальный, в зависимости от тяжести проступка, назначал епитимью, заставлял примириться с женой и дать обещание вести себя прилично. И потом еще и следил за выполнением этого обещания. В идеале, конечно. На самом деле все всегда зависело от человеческого фактора, а в данном случае от личности местного священника. Но одно то, что в Средние века с их браками по воле родителей и подчиненным положением жены процент мужеубийств и женоубийств был ниже, чем в наше время, уже говорит о том, что, по-видимому, церковь со своей работой справлялась.

Назад: Глава 1. Закон и порядок в XI–XV веках

Дальше: Глава 3. Закон и общество