Грустная Линли шла – а скорее, брела – по мерзлым улицам; колени ломило в предвестии смены погоды. Холод пробирал, но не так остро, как еще на прошлой неделе. Любое дуновение помощней выдоха несло с собой зимнюю, гибельную угрозу, но отыщи безветренный, солнечный участок, и тебе будет почти что тепло. За городскою стеной перед ней предстали бы деревья без листьев и палки-кусты с прошлогодними, коричневыми ошметками. Но кора оказалась бы с частой прозеленью. А иссохшие ветки – не такими иссохшими. Весенняя пора пока не пришла, но появлялись первые приметы ее будущего воцарения. А еще ломило колени. Перемены не за горами.

Линли знала каждое крыльцо на этом пути. Прожив всю жизнь в Долгогорье, она редко выбиралась даже на восточный берег реки. Нечто глубинное, дремучее в ее душе до сих пор считало те края городом ханчей, а не такой же равноправной частью Китамара. Ей нравилось быть среди людей, которые выглядят как она, спят, как она, едят ту же пищу, что ест и она. Подростком она чувствовала себя в Долгогорье защищенной от бед. А нынче, в летах, потеряла двоих детей и двигалась полным ходом к потере третьего. Но все равно, оставив сегодня соседей и комнатушку, отправилась за подругой.

Седая Линнет была Седой не всегда, как и сама она не родилась Грустной Линли. Знакомы они были с девчоночьих лет. Линнет и Линли не хуже мальчишек на пару квасили в кабаках, разбивали парням сердца и причиндалы. Воспоминания той поры были далекими и неприличными, даже довольно постыдными. Ее они согревали.

В последнее время Седая Линнет теснилась в каморке недалеко от Притечья. К Линли вчера приходила Большая Салла, спрашивала, не знает ли она, где Линнет. Старушку никто не видел, а детям хотелось идти на Ильник искать сокровища. Она объяснила детям, что река сейчас твердая и до оттепели ничего не намоет, но Большая Салла настаивала на своем. И вообще, Линнет стоило проведать. Она могла заболеть или ушибиться, а Долгогорье своих не бросает.

Линли добралась до нужного переулка, свернула вниз. У Седой Линнет была старая дверь с кожаными петлями, и Линли хлопнула по косяку ладонью.

– Линнет? Ты здесь, старая кошелка? Ты там жива?

Никто не ответил. Дверь была заперта изнутри, но петли болтались. Несложно было проделать щель, чтобы просунуть ножик и приподнять крючок. Давно она уже не взламывала дверей, но такие навыки забываются не скоро.

Еще не увидев тела, она уже обо всем догадалась. Дело не в гниении, зима для этого была еще слишком холодной. Но у смерти есть собственный запах. Света, падавшего из дверного проема, хватило разглядеть скорченную Линнет на койке. Рядом, в жестяной миске, лежала зола, остаток сгоревших дров. Женщину милосердно не тронули крысы. В смерти она выглядела моложе. Или пусть не моложе – умиротвореннее. Весна придет, это правда. Но не для Линнет.

Линли присела в ногах койки и, будто в утешение, потрепала мертвую товарку за бедро.

– Ты хорошо потрудилась, – сказала она. – Знать, подружки Линнет и Линли остались в прошлом – но про то волноваться уж мне. А ты сделала много добра. Почивай и гордись.

Ответа она не услышала – и не ждала. Все, что растет, опадает. Все, что рождается, мрет. Вопрос только когда. И кто останется после.

Она еще посидела, беседуя с мертвой, а потом пошла за синим плащем – вызывать труповозов.