– На Камнерядье завелась пошесть, – сказала Черная Нел. – Дворцовая стража три улицы закрыла на карантин. Войти позволяют любому, но попробуй выйти обратно, и тебя нашпигуют стрелами, а тело сожгут.

– Дурное знамение, – вставил присказку Квинн.

«Последнее время кругом одни дурные приметы», – подумала Сэммиш. Едва не сказала вслух, но побоялась, что с ней согласятся. Прошло уже шесть дней с тех пор, как она гостила у Саффы и Горо, и мерная речь смуглой женщины до сих пор не шла из ушей.

«Мы окунулись по уши», – так она ответила Алис. Казалось, годы тому назад. Тогда она еще не знала, насколько глубоко они занырнули и какие тут темные воды.

В «Яме» было даже уютно. Бедность доводила Долгогорье с Притечьем до отчаяния. Жители замерзали, коли ожесточалась погода, или мучились голодом, коли кончались деньги на пропитание. Люди получали в брюхо ножом из-за кошелька медяков, сердечной измены или бессильной, бешеной злобы на то, что другой жизни им не видать. А вот с чем они не сталкивались в обиходе, так это с черной магией и княжьим престолом.

Сэммиш сидела в углу, вперив глаза в миску с луковой похлебкой. Никто ее не замечал, потому что ей этого не хотелось. Хотелось сделаться незаметной для всех, навсегда. Мысли кругами возвращались к Саффе, сидевшей в чудной хижине на Ильнике. К сухому голосу и словам: «Она пришла на наш зов». В самом ли деле? Сэммиш всю жизнь прожила среди китамарской бытовой ворожбы: гадалок, оберегов от крыс, травознатцев – их чаи сулили здоровье, счастье в любви и возвращение всяческих потерь. В основном это все были обычные тычки, только под другими названиями, но на свете существовали и настоящие чары. Саффа ли обрекла Оррела на медленную, страшную смерть или парню просто не повезло? Оррела вытошнило, когда при нем умер его знакомый. Ну и что? Тошнота впоследствии не прекратилась, но ведь он прятался в чумном бараке. Люди всегда болеют. А Сэммиш – сама ли вычислила верное угодье для своей охоты или ее таки приманил какой-то дух? Не хотелось думать о себе как о незначительной фигурке в большой игре, которую ведут ей неподвластные силы. А если и так, то уж лучше эти силы оказались бы золотом, острыми клинками и политикой. Но разве Седая Линнет не называла маленьким волшебством то, как Сэммиш легко, по желанию, делалась незаметной? Вдруг это правда потустороннее?

Мысли Сэммиш отчаянно метались, скакали внутри черепа, как воробьи, пытаясь найти открытое окно. За ее неподвижным спокойствием бесчинствовали шторма.

– Слыхал, в зернохранилище завелась плесень, – произнес худой ханч, сидевший у огня. Сэммиш его не знала, зато, похоже, знали другие. – Зеленая парша. От такой заболеешь и двинешься умом.

– Беда, коли правда, – язвительно посетовал хозяин корчмы. – Если пивовары не договорятся, чтоб храмовники подтаскивали дешевый левый ячмень, летом за бочку пива я с вас последнюю шкуру сдеру. – Его голос оживился.

– Непростой намечается год, – продолжала Черная Нел. – До нового урожая мы все схуднем, как пить дать. – И добавила: – Хоть бы чума, мать ее, не расползлась. Карантин на Камнерядье дело хорошее, но во дворце начинают подумывать, что зараза уже здесь. Того и гляди сожгут Долгогорье дотла с нами вместе.

– Эй, – резко осадил хозяин. – Не надо таких разговорчиков.

Сэммиш цедила похлебку. Народ нередко, чутка подвыпив, костерит невзгоды, которые знать и купцы сыплют на головы долгогорских инлисков. Если корчмарь вдруг заопасался последствий, то за этим стоит нечто большее. Или это напуганной Сэммиш всюду тревожно, за всем мерещатся угрозы и предвестия зла.

Со стуком отворилась, затем закрылась входная дверь, и через занавеси, удерживающие тепло, внутрь прошла не кто иная, как Алис.

Будь Сэммиш с ней незнакома, решила бы наугад, что Алис работает на Тетку Шипиху. В коже и добротной шерстяной пряже, на ней были черные сапоги и широкий пояс. Единственным намеком на небогатое состояние владелицы была залитая свинцом дубинка вместо клинка. Она оглядела общий зал – от такой улыбочки и лихорадочно-ярких глаз Сэммиш почувстовала себя неуютно. Алис ее не заметила, и Сэммиш воспользовалась моментом, чтобы порассматривать пристальнее.

Волосы Алис были подобраны под вязаную шапку, только над ухом выбилась кудрявая прядь. Широкие скулы почти бесцветны, прихвачены морозом. Ее тело, хоть и скрытое под зимней одеждой, навевало у Сэммиш ощущение тягучей ломоты, которой не следовало предаваться. Все как обычно. Алис смотрелась красавицей, но красивой подруга выглядела всегда. Сегодня вдобавок она была резкой – твердой и ломкой, как надтреснутая льдинка. И это для нее было ново.

«И чего мы тогда не сбежали, – подумала Сэммиш. – Как только Оррел срезал с синего пояс, надо было дуть за городские ворота и не останавливаться». Сэммиш, позволив себе стать заметной, помахала ладошкой. Залихватская улыбочка Алис мигом сменилась куда более искренним чувством. Может, облегчением. Странновато. Обычно, когда они сталкивались друг с другом, легче на душе становилось Сэммиш.

– А тебя раз, два – и обчелся, – сказала Алис, проскальзывая напротив Сэммиш на лавку. Не совсем обвинительным тоном, но, опять же, и не особенно дружелюбным.

– Занималась кой-чем, – ответила Сэммиш. – Кажись, и ты тоже. – Сидя вблизи, она могла рассмотреть швы на куртке Алис. Черной, толстой, пошитой тройным стежком. Добрая выделка. И дорогая. Сэммиш уже видала ее, но сейчас, при мысли о том, как Саффа клянчила у друзей и родных плаченные за куртку монеты, фасон ей существенно разонравился.

– У меня большие подвижки, – весело сообщила Алис. – Ко мне приходил Трегарро. Тот, залатанный.

– Я помню, кто это.

– По-моему, наши готовятся к чему-то крупному. Скоро убийцам Дарро придется совсем несладко. Всех деталей не знаю, а о том, что знаю, не могу… не могу рассказать. Ну ты понимаешь.

Сэммиш не засмеялась, а если б и засмеялась, то не от радости.

– Понимаю.

– В общем, худо им будет, – сказала Алис, словно делясь доброй вестью. У Сэммиш защемило в животе. Должно быть, она охнула, потому как Алис взглянула на нее с извинением. – Не то чтобы я не хотела с тобой поделиться. Пообещала молчать. Может, потом, когда все будет сделано.

– Да неважно, – ответила Сэммиш.

Алис накрыла ладонью лежащую на столе руку Сэммиш. В глазах ее стояла почти что мольба.

– Не сердись на меня. Ты в деле от начала и до конца, этого я не забуду. Даже когда мне приходилось работать одной, ты была рядом. Я не пытаюсь тебя отшить.

«Она чем-то сильно испугана», – сообразила Сэммиш и удивилась горечи этой мысли. В моменты уверенности, ожесточения или грусти Алис считала Сэммиш сносной компанией, достойной теплой постели среди студеного Камнерядья или пива, раз не нашлось собутыльников поприличней. Когда же Алис охватывал страх, Сэммиш становилась незаменимой. В хорошем смысле это звучало так – она была той, к которой Алис шла, когда на кону стояло всё.

В голову лезли и другие, менее ласковые описания.

«Стоит мне выложить всё, что я знаю, – подумала она, – как ты тут же помчишься на Ильник убивать Саффу, если достанет сил. Или хуже того – вывалишь все перед бледной женщиной, чтобы тебя погладили по голове».

– Можно и не рассказывать, – произнесла Сэммиш вслух. – Ничего страшного.

– Ты не злишься?

– Нисколько, – сказала Сэммиш, находя, к удивлению, что это правда.

Что-то тяготило, стесняло ей сердце, однако не злость.

Все разговоры в «Яме» стихийно приостановились в один и тот же момент, и отчетливо, как у актера на сцене, прорезался голос хозяина:

– Нынче по улицам бродят боги. Я лишь советую – поосторожнее. – Корчмарь отвел взгляд, смутившись тем, что во внезапной тишине все его слышали, и голоса посетителей загудели вновь. Будь Сэммиш в настроении искать приметы, одна была бы налицо.

– Надо чего-нибудь выпить, – сказала Алис. – Хочешь винца или сидра?

– После супа не лезет уже.

– Точно? Я угощаю.

Угощает скрывающаяся на Ильнике темноглазая женщина с поломанной жизнью, хоть и не знает об этом. Сэммиш вспомнила день, когда Алис предлагала ей монету за помощь. И была рада, что вернула серебреник обратно.

– Никак не лезет, – сказала она.

Ежегодные церемонии, сопровождавшие Длинную Ночь, захватили дворец и большую часть Зеленой Горки. Благородные семейства по очереди принимали у себя князя Бирна а Саля со свитой, а дворец в ответ был открыт для традиционных празднований братств и отправлений частных обрядов. На перекрестках вывесили хрустальные фонари, галереи и храмы наполняла музыка. По исчислению Братства Кловис прошел седьмой год, и члены Братства, в масках и рубищах, раздавали на улице амулеты и полынные леденцы. Трегарро слыхал, что на Десятидневье их показная благотворительность выльется в оргию небывалого размаха, но подобные сплетни гуляли и про Братство Дарис, а уж он-то по опыту знал, что это ложь.

Сейчас Андомака была где-то с празднующими, представляя и Дарис, и Чаалат. Двойные обязанности означали, что остаток времени, уделяемый дому, она проводила то в общих палатах, то в храме. На Шестидневье братство посетил сам Бирн а Саль с Халевом Карсеном по правую руку, и Андомака приняла обоих радушно и радостно, будто не велось никакой теневой войны между ними. От этого у Трегарро сводило шею.

Ходила молва о неспокойстве. Карантин на Камнерядье посеял волнения за окончание сезона, а Бирн а Саль мало что делал для успокоения подданных. Судачили, как он напивается и орет во дворце, словно ему не дает покоя нечистая совесть. Не исключено, так и есть. Но загнанный в угол зверь наиболее опасен, и если князь прыгнет на них, то за его спиной будет стоять вся мощь закона. Трегарро был безвылазно прикован к дому Братства, охраняя не Андомаку, но мальчика, который теперь был Осаем. Того, кто занимал самые тайные покои, часами просиживая в храме за игрой в красные и белые бусины на замысловатой доске. Трегарро немного умел в нее играть, не будучи знатоком стратегий. Иногда Осай сражался сам с собой, с одинаковой сосредоточенностью передвигая попеременно то красную, то белую бусину. Иной раз он подзывал Трегарро, предоставляя выбор цвета. Они сидели напротив друг друга долгими, напряженными часами, состязаясь за позиции на доске. Порой пили пиво. Порой разговаривали.

– До сих пор тянет кликнуть дворцовую стражу, – сказал Осай, двигая одну из бусин на угловую клетку, где она могла начать новый круг. – Въелась привычка, да? Моя охрана всегда была под рукой целых… уфф, долгое время. Подбешивает, как вспомню, что нынче они преданы не мне, а Бирну.

– Должны быть вам, – сказал Трегарро, – и будут вновь. – Он потянулся к белой бусине, готовясь перекрыть угловой сектор, но в последний момент осекся и убрал пальцы. Ход в угол был ловушкой. Он выбрал другую бусину из внутреннего круга.

Осай невесело улыбнулся.

– Терпеть не могу полагаться на скрытность. Дайте мне шанс вскрыть недругу горло, и я в порядке. Но это… ожидание? Опасность не дает мне покоя каждую минуту. – Он подвинул не угловую бусину, а соседнюю, потом слегка качнулся назад и провел по щеке растопыренной ладошкой. При этом жесте Трегарро ощутил мимолетную дурноту. Прежде князь проделывал его несчетные разы. Хорошо сознавая необходимость такой глубинной магии, разум капитана отчасти бунтовал против нее. Безотчетно он причислял мальчишку к разряду уличных балаганщиков и придворных шутов, передразнивающих речь и повадки знати. Этот спонтанный жест в исполнении незнакомого тела вернул назад всю необычность их положения.

Осай вопросительно поднял свои юные карие глаза. Трегарро походил одной из бусин.

– Мы вас больше не подведем.

– Я надеюсь. Чем дальше тянутся кровные узы, тем труднее перемещаться. Дети и братья – лучше всего. Племянники и племянницы тоже сойдут. С двоюродными, как сейчас, уже начинаются накладки. Заиметь отпрысков про запас полезно, на случай непредвиденных бурь, а у меня хватает врагов. В наши дни по улицам бродят боги. И погляди на меня. – Он вскинул свои тощие, мальчишечьи руки. – Если ты считаешь, что кто-нибудь посадит этого огузка в тронный зал Китамара, ты в дупель нажрался. Пока не попаду во дворец, я постоянно рискую – но быть этим ребенком хуже всего! Суньте меня в шкуру аристократа, и я получу хоть некоторые права. А если Бирн а Саль бросит в темницу на пару десятков лет безвестного мальчишку с Медного Берега, кто ему возразит?

Трегарро понимал, что Осай не нуждается в его ответе. Князь пользовался им в качестве повода поговорить самому с собой. А еще он довольно немало выпил. Осай покачал головой и подтолкнул угловую бусину на ряд ближе к центру доски.

– Ирана обязана была знать, что Бирн незаконнорожденный, – продолжил Осай. – Она его произвела на свет. Но не исключено, что об этом знал и Таллис. Этот с самого рождения был с чудинкой, и, оглядываясь назад, Бирн на него не очень-то похож. Наши таинства приводили Таллиса в трепет. Но можешь ли вообразить, что дашь другому мужику трахнуть свою жену, а после будешь растить ребенка как собственного, все время помня и проглатывая унижение – лишь ради того, чтобы подгадить своему брату?

– Такой вопрос никогда не всплывал, – сказал Трегарро.

– А то и отцу, – добавил Осай, словно собеседник не раскрывал рта. – Может, я сделал что-то не то, пока они были детьми, и он возненавидел меня как отца прежде, чем стал ненавидеть как брата. – Князь вздохнул. – Какие они были хорошие детки, все трое. Два пацана и девчонка. Таллис, Осай и Ханан. Но вдруг я чересчур склонялся к Осаю, и Таллис заревновал? Он был чувствительным ребенком. У него была борзая, которую хотелось Осаю, и я разрешил тому забрать пса. Может, вот оно, семя всей хераборы. Обычно так судят о девочках, но, помяни мое слово, мальчики в детстве куда ранимей. Ведают боги, я нагляделся на всяких, пока их растил.

Трегарро почувствовал новую волну несообразности, когда осознал, что мальчик говорит уже не как Осай, а как отец Осая, князь Арис, умерший почти век назад. Тоску в голосе мальчика вызвала память о сказанном и совершенном его родным дедом. Когда-то князь Осай написал на воде свое имя, пригласив духа занять свою плоть. А с человеком прошлого его воплощения Трегарро никогда не встречался. Осай передвинул очередную фишку, съедая одну из белых бусин Трегарро. Выщипнул ее с доски, как насекомое, и бросил в горку отбоя.

– Теряешь внимательность, – заметил он.

– Вы бы меня все равно обыграли, – сказал Трегарро.

– Верно, но победа ценнее, когда ради нее приходится попотеть.

– Буду стараться вас разбить, о властелин, – улыбнувшись, произнес Трегарро. У него ушло какое-то время на поиск годных контрмер, но все-таки он их нашел. Осай с одобрением кивнул, увидев, куда опустилась белая бусина, но на шутку Трегарро ничем не ответил. Человек с залатанным лицом заподозрил, что ненароком нанес обиду. – Я не хотел позволять себе лишнего.

– Да позволяй, эка невидаль! Сейчас я ни над чем не княжу.

– Мы оба знаем, что это не так, но благодарю вас за разрешение.

Осай отмахнулся тонкой смуглой ладошкой. Трегарро начинал осуждать свое далеко зашедшее любопытство. Но час сожалениям придет позже.

– У Андомаки нет детей, повелитель. Когда она станет княгиней нашего города…

– Да, мне придется озаботиться этим вопросом. Прошло много времени с той поры, когда я была беременной. У этого состояния есть очень приятные стороны.

– То есть когда-то вы были женщиной?

– Мужчинами, женщинами. Отцами, матерями, сыновьями и дочерьми. Я видел, как растут мои дети и становятся моими братьями, сестрами, дядьями и тетями. Двоюродными дедушками и бабушками. Я держал на руках младенцев с их первого вздоха и держал их сморщенные, высохшие, желтушные руки при вздохе последнем. От рождения до смерти, я наблюдал жизненный путь целиком – и снова, и снова. Мне лучше прочих известно, кто мы такие.

– А кем были вы? Я имею в виду, вначале. Кем родились?

Осай, мальчик или Арис, хихикнул.

– Я – Китамар. Я родился городом, – сказал он, переставляя красную бусину в центр доски, и Трегарро стало ясно, каким образом будет проиграна эта партия.