ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕЛИКИЙ БАМБУКОВЫЙ ЗАБОР

На помосте, накануне сколоченном во внутреннем дворе гимназии, замерли почётный попечитель, директор, инспектор, надзиратель, законоучитель, семеро старших учителей и трое младших, а также единственный рисования. Он держал речь, многословно говоря о пути, что кое-как был одолён выпускниками, — «надо что-то уже менять, расти, плечами раздвигая сооружения, возможно, и для отправления культа, задумайтесь, может, бородку отпустить? Но и без того, есть выход, есть, путь на такой верх, что все председатели палат обзавидуются, поумирают и новые уже не будут знать о вашем прошлом ничего, лишь только о настоящем. Тут нужна афера на несколько ртов, в идеале оросить всех живущих, этому вас никто не учил, но, если целить повыше, возможно, повыше и остановитесь, когда уже ничего нельзя будет поделать и останется только почивать на лаврах. Вот яблоки с дерева — дурное ли начало? скупые ли вводные для того, чтоб развернуться? Яблоки… яблоки… яблоко… что бы это могло значить? In caput jacere, отравить, подвесить так, чтоб в голодный год все прыгали и схватывали воздух сразу под его скатами, также никто не отменял созданную тем или иным способом интригу вокруг плода, а если нечто употребимо и для наружного применения, и для внутреннего — народ такое в жизни не поймёт», — об освоенных ими через пень-колоду науках, в числе которых значились закон Божий, священная и церковная история, российская грамматика, риторика, пиитика, история литературы, логика, славянский язык, арифметика, алгебра, геометрия, счетоводство, физика, всеобщая и российская история, статистика всеобщего и Российского государства, языки латинский, греческий, французский, немецкий и словесность их, чистописание, черчение, рисование, ритмика и театр. Он насиловал себя более для омрачавшего церемонию губернатора, притащившегося прямой наводкой из катакомб, теперь он кисло пытался полюбить сословия, принимаемые в гимназию. Среди тех насчитывалось пятеро однодворцев, семеро разночинцев, трое выходцев из «приказ но служительского звания», шестеро поповичей, трое «уволенных из духовного звания», десятеро вольных хлебопашцев, дюжина бывших крепостных, ставших таковыми в ходе обучения, и двое «иностранцев». В число последних входил некто Л.К. Директор, периодически требовавший их на сцену, вызвал его далеко не первым.

Это были жертвы, попавшие и под столь низкий охват. Никто ни о чём не спрашивал, отвели за руку или пнули катиться под пригорок, где на высшей точке остался отчий дом со службами, в окне виднелась или мать, или дворовая девка, ходившая сейчас в фаворитках. Они сами стали некими пожертвованиями, деталями, без которых семья жизнеспособней, следовательно, обойдётся, следовательно, до поры им быть рудиментами, живущими по странной логике, потому что «в них вкладывают», само собой, чего-то ожидая, когда будет по горло, сигнальная шкала через низ подбородка, но не гимназистам решать, объектам казённого ассигнования. Православные семинарии враждуют с архиерейскими школами, кадеты — с инженерами, полицейский надзор объявлен бурсакам единственным выходом, в одноклассных приходских училищах пишут кровью, в трёхклассных уездных — секут и рассказывают о способах самоубийства, в Ришельевском лицее оригинально учат плавать, в Солькурской мужской гимназии терзают латынью, а организаторы не могут даже выговорить имена древних учителей. Но, разумеется, не Хрисанф Сольский.

После Л.К. вызвали ещё нескольких, но они масса, разве что кроме Анатолия Вуковара, первого среди однокашников аллергена учителей любой из перечисленных историй, всё своё время он читал и всегда разное, неразборчиво подходя к книжным развалам. Сегодня пригласили и родственников выпускников, близких и дальних, в разной степени ими гордящихся, многим виды родства вообще оставались безразличны. Л.К. сжирал глазами Лукиан Прохоров.

При проведении сиюминутных индукций они заключили, что клиент пытается отогнать дождь. Л.К. определил — с помощью заговора какой этнической культуры, где о нём прочёл, какой рукой библиотекарь подавала соответствующую книгу, отдаление во времени от нынешнего дня и до свершения, в честь кого названа дама, предоставившая том, тут же обрубил ответвление к её жизни, увлечению стихами, подавляемую нездоровую тягу к половой жизни; определённые проблемы издателя с тиражом, точнее, с его поставками, каким способом курит табак издатель, сузил круг возможных пород его пса до семи, выявил и более прямую связующую линию между клиентом и этим публикатором — катакомбы, оказалось несколько общих женщин оттуда, опомнился, обрубил ответвление к издателю, но не у основания, осознал ещё, что тот домашний тиран и уже не один раз делалось покушение в связи с этим, пусть он ничего и не заметил; что недавно он стал носить новый золотой брегет, на крышке изнутри две странных и значащих весьма много царапины, нет собаки, но немногим более шести лет назад имелась, почти месяц как возвратился из Южной Америки и тогда-то всё и началось, что он не хозяин своему депо, имеет влиятельного родственника в Петербурге, и эти сведенья чрезвычайно заинтересуют человека, который теперь всё время рядом, что, если они ему не помогут, он оставит попытки найти убийцу и даже не будет справляться в полиции о ходе дела, что кредиторов у него больше, чем должников, в детстве переучили с левши на правшу, определил некоторые из методов воздействия в связи с этим, период сопротивления, а также породу дерева, из которого изготовили рукоять его трости, при этом не видя саму рукоять. Не будь сейчас поры стыка двух систем… такой явной европеизации, гомона действительных тайных советников над головой, как будто они умеют летать или сферы их в прямом смысле высшие… живут, казалось бы, только в Петербурге, а сталкиваются с ними все, вот и их первого заказчика не минуло, и теперь он с вывихом, рамолик, сам не понимает, что уже вляпался, думает, что он при должности, после чина седьмого класса ушёл в отставку, и тут полагая, что это ни с чем, помимо его воли, не связано.

Хорошее время, середина третьей четверти XIX-го столетия, пора дорожных происшествий с пассажирами и благоденствия. На всём глазурь середины века, эмаль разгара, сонный промежуток от декабристов до народовольцев. У людей просматривались души, они относились в театры, в бордели, на воды, на службу, там души тоже, ждали, прощали, говорили шёпотом «в огне», а другим слышалось «в окне», и они подле них задерживались, до первых звёзд, а под теми русские контингенты маршировали и уже стояли во враждебных им областях, на Кавказе, в Туркестане, в Персии, видели их же, в отчаянии шерстя небесный экватор, не предполагая за тем космоса, больше думая, что это вокруг Земли всё зависло, как и они здесь застряли; в гарнизонах огнь разящий, среди туземцев, в Польше не лучше, ненависть везде, а у них невольно ответная, в том числе и в сторону Отчизны; смотрели, как сарты разбирают крепостную стену Ташкента, растаскивают по кирпичику, она громадна, но конечна, в противном случае тут бы гнул спину Сизиф, а такого русский императорский дом ещё добиться был не в силах.

— Амфилохий Андреевич Пересыпов.

Прохоров представил Л.К.

— Рассказывайте, — тоном, словно они уже одалживали.

— Видите ли, — преимущественно он обращался к Л.К., — я состою в должности директора нашего солькурского депо…

В пору рассказа он оставался безразличен, не выказывал особенного интереса, но и не отворачивался уж совсем. Недавно ему исполнилось семнадцать.

— …и это в разгар номера, на всём ходу…

— Надеюсь, замер скорости готов, мы вчера об этом говорили.

— Или вот, кладовщик упал с трапеции.

— А, это та история с маслом? — при восклицании он покосился на Л.К., тот не изменил безразличию.

— …принял за грудь потайной баллон, из тычинок, чрез хитровздутый, спрятанный в штанине и других притéльных одеждах протяжной капитель…

Вдруг он встал, подошёл к проезжей части и кинул монетку под колесо проносящейся под горку телеги с сеном. Вернулся на место.

— …не вода отнюдь, а квинтэссенция соляного антрахаса…

— Проходило у меня похожее дельце, — солгал Лукиан Карлович.

— …наслышан о ваших талантах, поставьте как лист перед травой…

— Хорошо, — важно, — это нам пригодится. Только давайте впредь без отсылок к Уитмену.

Директор поднялся.

Он просунул стопы ему под ноги, от котелка до привязки подтяжек откинулся, потерял шляпу, но не обратил на это внимания. Директор легко кивнул обоим и торопливо пошёл вниз по Флоровской. С прилившей к ланитам краской он поднялся, держа кулаки у подбородка, снова откинулся. Всем весом Лукиан Карлович прижимал его гимназистские ботинки на шнурках к лавке.

Ранним утром на пляже у женского монастыря они окунулись в реку, покатались в песке, оставив чистыми лица и ладони, облачились и двинулись в сторону депо пешком через Стрелецкую слободу.

Иные избы здесь строились ещё на пищальные деньги. Паводок сошёл только недавно, и к серединам деревьев — с вывернутых корней едва допрыгнуть — были привязаны плоскодонки вдоль всей Тускори. Быт их обрубал этот непреодолимый склон, на котором очень давно возвели крепость. С той стороны тоже разместились в низине, но не такой суровой, конечно, оттуда в жизни никто не придёт воевать солькурян. А раньше в красных кафтанах дули в трубы и чуть что не по их, все знали — могут поднять мятеж. Сейчас тоже находились межеумки с бердышами, с целенаправленным деструктивом, и речи не шло об оценке намерений таких агрессоров. И инстинкт смерти, и стремление к мировому господству давно заменили дрязги, однако у каждого в календаре имелся свой день стрельца, в который надо всё взять, во всё облачиться и идти с утра патрулировать речной больверк, а вечером бунтовать.

Они вышли на Верхнюю Набережную по диагонали от главного входа в гимназию, он не обратил на неё ни почтительного взгляда, ни злого, ни умилительного либо ностальгического, вообще даже не посмотрев. Внутри депо стало не до шуток. Кто-то сидел на круглом высоком табурете подле окна, выходящего на Стрелецкую слободу с тёмными проёмами, где в них пока ещё имелось очень мало стёкол, дорогу к Дворянскому собранию — то соседствовало с гимназией — и далее к Красной площади с её достопримечательностями. Обхватив руками лицо, он неразборчиво причитал:

— Божечтоянаделал, божечтоянаделал.

— Кхм, кхм, кхе, кхе, кху, кха, кхе, кхрха, — прокашлялся Лукиан Карлович.

Он поднял голову, долго озирал их. Немного подумав, вывернул карманы свободных полосатых брюк и оттянул от груди подтяжки. Они молча ждали. Пожав плечами, он ввернул всё обратно. Вперевалку, словно у него болели стопы, повёл за собой.

Дело раскручивалось, пусть пока и в магнитном поле гимназии, это надо преодолеть, для чего лучшее средство — поезд, даже не раскрытие, а смена обстановки. Связь между элементами психики в процессе мышления именно в этом месте, под обрывом, под сенью дома мук Л.К., для него носило соответствующую окраску. Не фобия, но и не пастораль, при всей отстранённости он не хотел оказаться слабоумным, которого тянет на место преступления, и тот уступает, а там выдаёт себя с потрохами, оглядываясь, вынюхивая, выказывая подавленность и при аресте биясь в падучей. Это не его путь, он хвост кометы, а она тромб из разумности и логики, вагонетка на самый верх, где он просто оглядится и пойдёт дальше, известной ему и больше никому информацией облагодетельствуя счастливцев на своём пути, других не будет, он этого не потерпит или изменит маршрут, по определению космополитичный. Он киник, пацифист, холодный наблюдатель, свой дар не просто сознающий, но его не выпячивающий при всех особенностях, равновесие между природой и искусством, в своём роде универсальная человечность.

Директор сидел за небольшим бюро, читал газету. Поднял глаза на вошедших. Прежде чем успел раскрыть рот:

— Амфилохий Андреевич, как договаривались. Этими вчера пугали?

— Да, Гавриил, спасибо, — устало.

— Значит, это вы участвовали в том номере?

Он сразу начал всхлипывать.

— Гавриил, иди к себе. Итак, готов оказывать всестороннюю помощь. Что от меня может потребоваться?

— Благодарим. Много всего, по обстоятельствам. Сначала ответите на несколько. — Они опустились в кресла. — Для разгона давайте пройдёмся по служащим, после расскажете о своих, уж простите, смехотворных подозрениях, наверняка, крутите там у себя кого-то. Далее станем выбивать из колеи их самих.

— Что ж, поскольку придётся многое поведать, я начинаю.

Благожелательный кивок и чуть менее благожелательное подёргивание ногой, от коей эволюции ссыпался песок.

— В депо нас одиннадцать. Без погибшего Фотия десять. Считать меня самого, снова одиннадцать.

— Хорошо сказано.

— Как вы уже поняли, двое, трое, теперь уже двое… словом, вот, ознакомьтесь на досуге. Что касается подозрений, то я за всех ручаюсь, такие люди…

— Вы полагаете, мы ожидали другого?

— Судите сами. Гавриил и Лжедмитрий. Можно не брать в расчёт. Безобиднейшие мальцы, сущие бамбино. Оба со странностями, это да, знаются только друг с дружкой. Я даже раньше оплачивал слежку за ними, — он понизил голос, — думал, они того, но потом рассудил, что оба ещё слишком молоды и не успели спутаться с женщинами.

— Ну тогда я вычёркиваю. Вы это хотите услышать?

— Между тем обсудим грузчика, — не обращая внимания на его слова. — Очень начитанный человек.

— Вы намеренно сообщаете нам об этом?

— Да, и чем дальше, тем хуже. Что ни день, подсовывает мне списки для заказа, якобы это нужно для дела, вот, можете приобщить к своим материалам.

Будто заранее подготовленный лист был исписан аккуратными столбцами, он не стал читать, а между тем там имелись «Молот ведьм» Крамера и Шпренгера, «Мазарис» главы морейского деспотата Фёдора II Палеолога, «Великая книга Лекана» Адама О’Куирнина, «Вигилии на смерть короля Карла VII» Марциала Овернского, «Книга сорока степеней» Абд аль-Карим аль-Джили, «Корабль дураков» Себастьяна Бранта, «Об Этне» Пьетро Бембе, «Селестина» Фернандо де Рохаса, «Преобразование Мадильяни» Инесса Модильяни, «Страсть и агония» Якоба Ньюкасла и «Возвращение к воде» его же, «Суды любви» тоже Марциала Овернского, «Влюблённый Роланд» Боярдо, «Гверино по прозвищу Горемыка» Андрэа де Барберино, «История и достолюбезная хроника Маленького Жана из Сантре и юной и высокородной дамы» Антуана де ла Саля, «Морганте» Луиджи Пульчи, «Повесть о новгородском белом клобуке» Дмитрия Траханиота, «Прекрасная Магелона» Эмеринциана, «Роман о Жане парижанине» Иулиана Вуковара, «Тирант Белый» Жуанота Мартуреля и несколько книг Марти Жоана де Гальбы, несколько часословов: Большой часослов герцога Беррийского, Великолепный часослов герцога Беррийского, Прекраснейший часослов герцога Беррийского, Прекрасный часослов герцога Беррийского, Чёрный часослов, Чёрный часослов Карла смелого, Часослов Этьена Шевалье и Турино-Миланский часослов. Часословы точно выглядели как насмешка, а значит, и всё остальное.

— К тому же у него нет мотива.

— Уверен, тут вы не смотрите широко.

— Хоть он ни с кем особенно не сошёлся… Но всегда держит в голове паству… ну и пастыря. Теперь коснусь иных. Исключайте сразу.

— Ага, да я уже.

— Имею подозрение, что Ангеляр…

— Пожалуйста, фамилии, — не отрываясь от записей.

— Ангеляр Свитов, Мефодий Охридов.

— Тьфу ты, не вмещается, придётся мельчить.

— Так, теперь о составителе формул. Господин Шульвазаров…

— О Боже ж ты мой.

Только под дробь, голую, в свете не том, который исследовал Ньютон, он выходит, и зал превращается в тессеракт, взаимодействующий с четвёртым измерением вслед за его метаниями по арене. Как и непрестанно изменяющий форму сноп, выцеливающий его везде и реагирующий на пассы. Он останавливается в центре ристалища, манит пальцем, глядя в пол, и инкогнито присутствующий в зале Джеймс Бьюкенен понимает, что это его. Смущённо и не в силах думать ни о чём другом, он сбегает по граниту, выстеленному в доминации плит, пологи переключаются на него и пляшут, он не видит, но не другие зрители, которые выдыхают — жертвы не они.

Дребезжа шарнирными колёсами, въезжает горизонтальный ящик, уже одним видом источающий опасность. Ему в него, этого и объяснять не надо, но даёт понять, что не сразу. Откидывает крышку, и там уже вспарывают молекулы кислорода циркулярные пилы, в вое их вкатывается стойка с рапирами, из купола материализуется топорище на цепи, маятник, с неубывающей амплитудой, медленно опускается, он смотрит строго, и он одёргивается, начиная путь едва ли не сначала. С двух сторон трусцой друг за другом выбегают унтер-офицеры ОКЖ, последним въезжает подполковник на велодрезине, по аккорду дроби они вздымают правую руку, по контрапункту вытягивают указательный палец, по резкой тишине растягивают губы. Он ложится, магистра на сцене нет, никто не видел, как он растворился, пилы режут воздух возле рукавов его сюртука, вспышка, гром, и он сидит на закрытом ящике, а из того летят брызги крови и ошмётки плоти; соскакивает, ведёт руками, рапиры взмывают в воздух и пронзают под разными углами крышку и дно, голова снаружи уже даже не хрипит, барабаны смолкают, маятник обрушивается и в пролёте перерезает шею. Жандармы достают из внутренних карманов мундиров мешки из целлюлозы и помещают туда останки; взмахом руки он отбрасывает купол депо, открывающийся струями пара из ребра с одной стороны. На небосводе парад планет.

Вот они, миры в противоположную от Солнца сторону. Арки их полюсов друг над другом и вдаль, до самого пояса астероидов, в кои-то веки рассекают вечность так согласованно. Аргументы перицентра против часовой стрелки, таинственный космический свет, мертвенный и необычайно наполненный, когда-то произведший на свет римский и греческий пантеоны, указав им путь долготой восходящего узла, развернув и сжав поле силы, чтобы получилась стрелка с красным контуром, её отовсюду видно с Земли — кровавый треугольник, направленный во всё живое здесь. Странники и заложники цикла, блуждающие в непрозрачных пылевых торах, спектрах релятивистских струй, рассеянных звёздных скоплениях, оранжевых взрывах. Рампа от дальнего космоса, чьи явления затрагивают их первыми и сходят на нет, улавливаемые кольцами, смещаемыми орбитами, а потом людям с затянутой облаками вершины Олимпа скатится свиток со сметой расплаты, но это лучше — все признают — лучше, чем некий сигнал, который человечество лишь смутит, поскольку его нельзя дешифровать, только выйти на крыльцо, задрать голову и так стоять, пока не пойдёт дождь, намочит пастбища, скроется в ущельях, продлит жизнь, но не скрасит одиночества.

— Да вы и так уже всех поотмели, — горячился Прохоров.

— Вы правы, постараюсь быть более беспристрастным.

— В то время как вам следует быть более подозрительным.

Уже донельзя утомлённый этими ремарками, всё время молчащим Л.К., уже давно охваченный сомнениями, тех ли людей он нанял, директор начал рассказывать о смотрителе.

— Знаю его, сколько себя помню.

— Я так понимаю, как и работников склада.

— Нет. А этот служил в депо ещё до моего назначения, очень стар. Постойте, в котором же году он родился? Кажется, в 1770-м. Да, точно. Он ещё любит рассказывать, что в тот год наши помакали усами турков в Чесменскую бухту, Джеймс Кук объявил Австралию владением Англии, а Иоганн Струэнзе присосался к власти в Дании.

«Струэнзе».

— Наконец, повар. О, этот жгуч, сольди, как понятно.

— Прошу вас, не следует думать, раз мы занимаемся расследованиями и снимаем звук, то нам здесь всё у вас понятно. Я знавал одного Паскуаля Ридорито, так тот был боевым гренландским эскимосом и промышлял тем, что позволял возить себя по ярмаркам и кидал на публике костяной гарпун. Другой мой знакомый Ридорито и тоже, представьте себе, Паскуаль, вообще заявлял, что прибыл в наш отрезок из времён Христа, где служил юнкером на галере, а тогда, как вы должны знать, ещё не учредили никакой обер-офицерской службы, чтобы возникать кандидатам.

— Он с нами не так давно, — побагровев, — всего два года, отбился от каморры. Так сказать, встал на путь истинный. Вот как раз тот случай, не могу дать голову на отсечение, но за это время он ни разу не терял мою конфиденцию и не был замечен, кроме разве того случая, когда напортачил с десертом для девочек, о чём потом пошёл нежелательный слух несколько ниже других подобных потоков. Да, кроме того, однажды он по своему почину отвёл туда вытяжку, в один из наших частных входов. Сказал, что ещё не разобрался в тонкостях подземного мира. Однако возьмите бритву Оккама, я бы и сам… хм, впрочем, ладно, это же detectio.

— Так, ну вот что за действующие лица, — всё ещё дописывая, судя по всему, уже тогда с прицелом на мемуары. Если бы заведующий не возмущал его сознание своими нелепицами, он бы давно кончил. — Зачитываю. Живые манекены — Гавриил Вуковар и Лжедмитрий, как его?

— Винников-Мур.

— Брр-р.

— Про реквизит манекенов давайте.

— Особенно нечего, все вещи в их гримёрной. За всем своим барахлом они приглядывают сами. Пользуются ошеломительным признанием. То есть пользовались.

— Не находили ли вы подкопов или галерей под вашим магазином?

— Новых нет.

— Есть ли у вашего магазина связь с катакомбами?

— Я же, кажется, уже…

— Есть или нет?

— Есть.

— А почему вы, собственно, сразу не сказали, что у вас тут цирк?

В глазах застыл немой вопрос, он окончательно перестал что-либо понимать.

— Хорошо, теперь мы должны осмотреть место преступления.

Большая изъятая середина шара. Вдоль стен амфитеатр — такого не мог вообразить ни один архитектор, разве что Пиранези. Над выходом для служащих нависали хоры для оркестра, под куполом виднелись перекладины и петли, напротив в пустоте парили две платформы, посреди манежа стояла пирамида из деревянных ящиков с цветными визами трансатлантической пересылки, подле них вороном кружил грузчик.

— Надо на трапецию глянуть поближе, организуйте.

Он скрылся за шторами. Один из карнизов пополз вниз и остановился в полусажени от земли.

Л.К. взял трапецию в руки и обнюхал, закрыв глаза.

— Прекрасно, прекрасно. Теперь подать нам любителя средневекового фонда.

— Эй, Клаус, будь любезен.

Лукиан Карлович спросил его об эксцессах, он ответил, что ничего не знает, про подозрения, подозрений нет, разве только к ним не явился Фортунат. Эту возможность они отметали.

Л. сидел на пустоте возле больничной кровати и прикручивал ей второй шарнир на ножку, самый трудный из четырёх. Из воротника пижамы шли имеющие определённую форму бинты, плотно облекающие неправильную сферу. Имелись ноздри и один глаз, но не было рта и ушей, что оставалось необъяснимым для пользующей его елизаветинки; когда он перестанет отказываться от кормёжки, она прорежет ему щель ножом, касаясь кончиком ущелий на иссохших и свёрнутых кислотой губах. Если, конечно, найдёт его среди пустоты. Провалы в стенах, сквозь которые виднелись не палаты или кроны, а какой-то скомканный кругом больницы белый лист, не обнадёживали. Он оторвался от ножки, посмотрел перед собой, напряжённо, минуту или две, пока не возникло окно. Встал, чтобы захватить больше перспективы, в экране кипела жизнь, собственно говоря, как и в то утро, когда он доверял напарнику. Поздний май, зелень, побелённый фасад женской гимназии на Флоровской, девушки с книгами у груди, но вот глаза у них пустые, захотел отпрянуть, это получилось не сразу. Лицо болело, за ним неотступно следовало навязчивое желание ударить им с размаху об пол, вместо чего он постучал костяшками по пустоте, создав обыденный звук, всё ещё больше запутывающий.

В дверях, которые сначала наличествовали, а потом нет, стоял Гавриил, надел печальную личину, дурака раскроют ещё до захода солнца, ему бы с изменённой внешностью искать оказию в западные пределы империи, лучше всего в Варшаву, а не эти жесты являть.

Он не чувствовал запахов, а его сползшая ниже всяких границ чалма, меж тем, судя по консистенции, была густо чем-то пропитана, сомнительной мазью, могущей либо действительно что-то поправить, либо свести его в могилу, каково и его положение в целом сейчас. Он поставлен в зависимость от физиономии, вот душа уже сломалась, нет, теперь он будет говорить «наебнулась».

Тогда Л. не знал, что он его родственник. Оба располагались в левой части Новых замков, может, тот более в срединной, разделившись после Ксении, родившей Орию — прапрапрабабку Лукиана — от Перуна, Вестфалию от кхерхеба и Китежа от Елисея Новоиорданского. Китеж родил Руфию, далее два колена, сын и внук Руфии, а может, дочь и внучка Руфии, оставались неизвестны, а в 1818-м родились Арчибальд и ещё один человек, его сыном и был Гавриил.

Они расспрашивали его о вчерашнем дне, о времени до представления. Отвечал, что пришёл на службу как всегда, он позже минут на десять, оба не торопясь накладывали глину, прошлись колесом под горку в коридоре. Лжедмитрий выказал раздражение, когда он стал рассказывать об отце, человеке, от которого однажды зависела судьба мира, но он привык, всё равно дорассказал. Баллон наполнил водой он.

Амфилохий Андреевич, присутствовавший на допросе, уже не верил, при чём здесь китайцы, почтальоны, представления о будущем? он сделал вывод, что они подозревают не конкретного человека из депо, а человека в целом, абстрактного, что преступление совершил человек и, вероятнее всего, проникший сюда из катакомб, это, по его мнению, чрезвычайно расширяло круг, более того, переводило расследование на стезю какого-то инвалидного познания, заранее, на этапе постановки цели, то есть определения, что нужно познать, обречённого на провал, собственно говоря, о чём уже известно? ни о чём ровным счётом, какую версию они отрабатывают? что это человек, то есть весь животный мир вне подозрения, лошадь не совершала самоубийства, никакой слон не пробирался в депо тайком, слоны невиновны ни в чём, кроме уничтожения ангелов, но это уже для них в прошлом, а то и работа ради работы, хотя, когда он наводил справки о Прохорове, то пришёл к заключению, что тот ещё в начале пути и пытается составить себе верную репутацию.

Они обогнули депо, оказавшись на заднем дворе, откуда открывался вид на здание гимназии, сильно выше по склону. На отдалении друг от друга стояли три фургона с нагромождением птичников и жестяных труб, снятые с колёс.

— В этом живут. В том конюшня.

— Другие звери?

— Нет. Раньше держали, но после одного несчастного случая…

— Даже не хочу знать.

У них кишки не такие дымящиеся, а кожа будто латекс, прежде чем пойти по швам, синего цвета, простроченным очень ровно, их натурально расплющивало; и слон, и собственная несостоятельность как физического объекта. Звук высвобождался уже под конец, он, надо полагать, был там заложен в особых пазухах с воздухом, вероятно, райским, ну или космической материей, но шла трель, описуемая, конечно, тут с этим всё в порядке. Пупков не имелось, и ничего не развязывалось, вот и думай, какая там настроена репродукция. Крылья, сколько их тут под тушами ни гибло, у всех слаборазвитые, к филеям никто потом не прилипал, да слон такого бы и не стерпел, в противном случае сбил бы при дефекации. Кости имелись, но ломались перпендикулярно полотну, хоть и полые, из них тянуло холодком. С каждым этим актом, если разобраться, добра убывало, но у наблюдателя такого заключения не происходило — чистая гастрономия и злорадство.

— А что в белом?

— Кухня.

Четыре стойла не пустовали, всё тщательно организовано, оглядывая обстановку, Прохоров съел дольку сушёного яблока из яслей. Весьма настойчиво постучали, но тот где-то проветривался. Из запертого фургона на стук никто не отозвался.

Он ждал, когда они уйдут и, возможно, уже никогда не вернутся, это место явно оказалось им не по зубам, было наивно с его стороны полагать, что закончится иначе, первый уровень банальности — полиция, второй — местные частные звукосниматели, третий — столичные, возможно, у последних, имеющих более широкие взгляды, шансы и имелись, возможно, шансы имелись и у самого Амфилохия Андреевича, но он, к своему стыду, обнаружил, что не в силах заподозрить кого-то из своих, и, — заметил он сам позже, — обнаружил это не к своей чести.

Не найдя продавца, они подошли к кухне. В той было тесновато, в то же время возможности пребывающего в центре распорядителя от этого значительно повышались. Подвесные шкафы, на полу вдоль них ящики с картошкой, репой, свёклой, луком и прочим. Рядом с плитой разделочный стол, около крутился он сам. Прохоров осведомился, не пропадало ли что, повар неожиданно ответил, что воронка. Директор стал возвращаться к жизни.

— Какая ещё воронка?

— Comune di, metallo per poter allargare l’apertura stretta.

— Что он говорит?

— Говорит, воронка.

— Когда?

— L’ho scoperto l’altro ieri.

— Ещё один вопрос. Когда вы отлучаетесь с кухни, запирается ли она?

— No, beh, perché?

— Да или нет, я вообще-то веду запись.

— No.

В голове Л.К. за долю секунды пронеслось: надо же, кто бы мог подумать, надежду подарило тело из плотно сжатых спиралей, расходящихся от точки выхода, в тверди ноздря или анус горы, глобальное потепление плюс локальное извержение, принимается всё и даже больше, объекты нематериального мира, любовь, сказанные сгоряча слова, не обретшие воплощения архитектурные проекты и проекты божбы, начинающиеся с «пусть», снующий по венцу чугунный «Аякс» Брамы — ушко, чёрный покров вихря застит посмотреть своей смерти в глаз, хоть этим встретив её, храбрясь и прогнозируя, может, ограничится арестом, может, лишением права пользования, может, трудоустроит, этажи не имеют чёткого разделения, и их кружение вместе с обстановкой завораживает, снизу это многоликий ракшас, гроза зинданов и колодцев, сверху — какая-то штучка из Товаров быта, куда рука с зеленоватыми перстнями на фалангах давит томаты и льёт воду.

Под поля котелков ударила волна тёплого ветра, на середине пути они невольно повернулись к слободе, лишь недавно оправившейся от разлива Тускори. Вечерело, в низине зажигались огни.

На крыше имелась широкая стальная будка с дверью, запертой на висячий замок. Все вошли, директор зажёг масляную лампу, прицепленную к борту сюртука изнутри. Это оказалось небольшое помещение с квадратным отверстием в полу, убавившим настил до состояния узких парапетов. К крыше приторочена некая конструкция — уместная в этих стенах и нигде больше.

— Надстройка задумана намеренно, иногда мы можем спустить отсюда человека при помощи вот этого.

— А что вы скажете сейчас? — торжествующе, поднимая из угла смятую воронку. Он не знал, плакать ему или смеяться. Всё-таки, больше это напоминало пшик.

— Но отчего она так помята?

— Это же чистое зло, всё равно что нож, бьющий в сгусток. Мыслей относительно того, как она могла попасть сюда, не появилось? Кто ещё имеет беспрепятственный доступ в строение?

— Никто, клянусь, никто.

Сразу как это к ним пришло, они завибрировали, от подмёток до кончиков волос, ссыпалось четыре альпинария песку, засмотревшаяся лошадь в хомуте, городовой тёр глаза кулаками, на витрине остался жирный росчерк от носа изнутри магазина. Чтобы котелок не выстрелил к вывеске, Л. схватился за поля обеими пятернями, он же силой мысли немного расширил черепную коробку. Гавриил полутора верстами ниже впал в оторопь, уронил бюст Гомера с пририсованными баками, подпрыгнул, словно увидев мышь.

В другие разы это поотступит, будет воспринято более спокойно, не добьёт до убийцы, не усилит единение. Во второй — он даже не переменится в лице, в третий Лукиан Карлович почувствует лишь лёгкое покалывание в носу, в четвёртый раскрытие состоится там же, в пятидесятый — траурные цветы, чья пыльца осталась на стопах отверженных в Аиде, расцветут перед мысленным взором плотно и объёмно, в сто одиннадцатый — зеркальный шар опустится на проводе и будет кружиться, отражая мелкими гранями свет, в триста первый — рядом резко затормозит большая деревянная лодка с эллином или иудеем у кормила, при виде которого он не сможет заключить ничего, в триста девяностый — голоса мертвецов на мгновение смолкнут, чтобы узнать ответ, в пятьсот двадцать второй — его умозаключения предстанут в виде, не поддающемся записи ни на одном из языков, в семьсот пятьдесят девятый — инопланетяне где-то далеко, если они есть, если они прошли четвёртую революцию, с удивлением переглянутся над анализом спектра сигналов сейсмографов, в тысячный — боги Утраты над нами поймут, что они сами и дела их комичны, приблизительно в полуторатысячный — Шальнов осознает, что дары Судьбы попадают в руки тем, для кого они обуза, ближе к трём тысячам — птицы в общей их координатам розе развернутся и полетят против ветра, слёзы начнут подъём обратно в каналы, к пяти тысячам — в руках его или оракула появится моток шерсти и не исчезнет, пока он не прекратит однообразно думать: пряди, пряди, пряди…, в десятитысячный — образы дела пронесутся у него лучом, как у ушедших далеко математиков, умножающих спектром, в одном из последних дел, сначала с ужасом и почти сразу забыв это чувство, он осознает, что либо он живой труп, либо все окружающие; окружающие; ещё шире — окружающие.

Глядя, как полицейский надзиратель уводит его, мимо набежавших как по команде коллег, под взгляды высыпавших из помпезного здания на холме гимназистов, задумчивого, смотрящего себе под ноги, мысленно примеряющего кандалы или радующегося, что жизнь наконец изменилась и ему не нужно принимать это решение самому, выскочил и директор, закричал: «Как ты мог?!», «Я тебе не ссущий бамбино», не глядя, последнее слово утонуло в раскате грома, случившегося над Московским трактом, под дробные капли весеннего дождя, начинающегося стремительно, достигшего сначала купола депо, а потом уже их, Л.К. сказал:

— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе свою идею?