Сражения и засады, сон урывками, бесконечное поднятие всякого рода лезвий, тычки копьём и более прихотливый контроль вещей, разработанных не по наитию. Вечерние костры, крупицы характерного бытия, вроде запаха жареных оковалков и кислоты вина, вони немытых тел, вечной сонливости, вечной боли в животе, грязи полевой жизни, ломоты в пальцах и боли от ран, как-то не закрепились в памяти; заверения королевских чиновников и купцов о складах под строениями, в какое ни ткни, чьи дома они жгли в Лондоне, их предсмертные икания, мелькающая пред жаждущими пейзажа глазами череда шоссов, котт, котарди, жиппонов, сюркотт и упеландов, без лиц и выражений, лишь цвета и крои; подсудимого кидали к Джеку, за несколько мгновений он угадывал в нём виновного, тут же взглядом вынося приговор.

Он в середине линии восставших, то прячется за спины, то предоставляет свою, приседает, крутится на пятке, орёт, трёт об задницу липкую руку. Тучи сходятся, пряди прилипли к лицу, из прорезей забрал врагов и соратников идёт пар доской, высовывается и улетает тем же брикетом вверх, многие уже обгадились. Нога подворачивается, странно, что только сейчас, покров, на котором фехтуют, всё растёт, некоторые уже до того далеко зашли, кружат по трупам на третьем или четвёртом этаже пирамиды, ища врага. Да…, покров…, зиккурат, а лежать потом останутся только черепа. Всё замирает и всё приходит в движение, необходимо подгадать расхождение в свою сторону, и дело в шляпе. Он упирает мысок в чей-то рот, шевелит стопой, чтобы раздвинуть челюсти, туловище молодчика погребено под толщей, и он надёжен. Меч раз за разом вспарывает эфир вовсе не во имя конца этой дрязги, беря на себя удары, рубит нацеленные в тело пики, цепляется за грязь, но вновь восстаёт. Он рубанул по голове в нелепом кожаном шлеме, похожем на ожившую witch pumpkin, остановился, на его мече запеклась кровь всех, кто пережил великое переселение. Поднёс к горлу, сегодня он намеренно не надел шлем с личиной, с отвалившимся где-то под Севеноксом хауберком, левой рукой взялся за лезвие, резко вскрыл, мгновение чувствовал кожей на шее чужие соки. Последним, что он видел, было лицо какого-то толстяка с вертикальными зрачками.

Дверь отворяла не магнитная таблетка, но и не полупудовая связка. Свод в конденсате. Взгляд от решётки длится за горизонт. Толстякам приходилось особенно тяжело, поскольку они больше привыкли на рябчиках и на кровавых мальчиках. В Солькурске на перевале сидеть специфично. Между колодцем и арестным домом стихийный рынок со своими законами, они же на нём такие свободные, но прочь не уходят, только иногда застревая пятернёй в кармане, безобразно таща назад всем телом, далеко не Хитровка, далеко… Все из сидельцев знали назубок, что на небесное тело под ними натянуто чьё-то лицо и они по нему ходят, ночью и спозаранку, в этом и разница между деловыми и простецами, те отдыхали на траве, а эти на пóрах, а когда не перемещались, сидели в местах, подобных этому.

Дверь лязгнула, издав звук надежды на нечто новое, поворот в своей судьбе, в камеру вошёл угрюмый заключённый. Из этого же мира, настолько себе на уме, что сам уже не знал, произносимое им — ложь или некий отголосок виденного-слышанного-возможно произошедшего. Несколько мгновений он наблюдал за происходящим, потом бросился пресечь. При виде него он задрожал, вскинул обе руки к своду, развернулся.

— Ах ты жирный, — проревел он, хватая его за грудки и встряхивая так, что замоталась голова, — да как ты посмел? — тот только булькал. — Что было внутри? Блядь, что?

Встряхивания, болтание головы во все стороны.

— Какая начинка? Ка-ка-я начинка?

Он не мог ничего сообщить, если и сохранил воспоминания, руки расправлялись с ним столь сильно, что обеления застревали в горле, выходя наружу невразумительными звуками.

— Я хочу знать, какая там была?

— Хр, хр, буль, хрм.

Выбил стул, он с облегчением покатился по полу.

— Какая была начинка? Какой, раздери тебя карета казначейства, фарш?

В левом от стола углу друг на друге стояли три клетки, в одной сидел енот, держа передние лапы сцепленными перед собой, и крутил большими пальцами, в другой черепаха, положила голову на раскрытую книгу, в третьей младенец, он не кричал и не сучил ножками, глаза его изучали потолок. Фавст висел вниз головой, цепляясь ногами за деревянную перекладину, пуская крылья дуги из середины.

Сегодня он узнал, что население земли достигло пятисот миллионов. Там были все и даже больше, чем хотели признать. А ведь многое осталось не учтено, жесты для, казалось бы, отпугивания нечистой силы, где ни возьми, толкуются по-разному, и в основном это связано с задницей и насилием; с икон скоблят краски и суют в «кровь христову», к идолам какими только подходами не бьются, последовательное отрицание всех возможных бонитировок как несоизмеримых ему, а вот кому именно, определяет размах миграции и вслед за ней осёдлости, где одна экзотичней другой. Быть пятьсот миллионов первым ему совсем не улыбалось, претило, incommode se habebat, но до того разяще, что не стерпеть, получалось — его слабое место, так вот оно какое, ну что ж, у всякого оно есть.

Он сошёл сразу в распятый стальными рёбрами robe de soie, переместил младенца из клетки на порог, открыл еноту и черепахе, оставил дверь отворённой, влез на стол, надел на горло петлю из лебёдки, шагнул. Он был высок, кончики пальцев босых ног едва коснулись пола, черкнув ещё след в пыли.

Линейка состояла из десяти сочленений — от засушенного конца хвоста пресмыкающегося из авраамических религий, маринованного перста указующего, сплющенного макета турбины до костяной планки с делениями на хинди.

Одной рукой он держал табурет, другой силился раскрыть прибор, когда замéр оказался близок, кадык второго передёрнулся, зрачки расширились, возможно, это были сыщик и его помощник, ожидающий откровения. Поставив зарубку на днище, он свёл её с началом, какое-то время смотрел на расстояние до края, цифра осела в голове, не выпуская ничего, распрямился, встал спиной к стене, поднёс линейку к лицу, пальцем на той засёк ещё одну, это пришлось на глаз застывшему в янтаре остову стрекозы, очень удобно запомнить, посмотрел, совместил в голове с предыдущей, глаза налились кровью, как у них всех, когда пик чувств пронизан лишь чёрной злобой, его натурально неприятно удивило, если это и было умозаключение, то установленный им злоумышленник находился здесь. Таким просравшим Грааль тамплиером он стал надвигаться.

— Петля на шее религии, да я ж не в нарочную, — если говоривший и мог быть коадъютором, то только временным и не больше чем корыстным подручным. — Ну, рука дрогнула. Ну, ты ж сам просил.

— Кончить меня вздумал, фтирус.

Он откинулся, П. бил его по рёбрам, по лицу, помалу превращая то в бесформенный пирог из выразительности, анфаса, покрова и прочего подобного. Эта люмпенская грызня всегда так несправедлива, что особенно заметно у вокзалов. Из товарняка сразу после платформы падает тело, чувствующее или уже даже нет, что в этом сезоне промысел вдоль побережья Чёрного моря его не спасёт и не обогатит. Как будто каждый из них защищает свою шайку, не именуемую, но ощущаемую друзьями. Плохо, что не видно иной манипуляции разрешения, ведь после каждого раза голова не работает лучше. Следуя поведенческой таблице, в которой крайне немного составляющих, предпочтение не отдаётся диалогу, это же не драматургия, и они снова дерутся, бьют друг дружку прямо в лицо, отстаивая единственно существенный интерес — свою олицетворяющую всё иное мать. Она их, бывало, жалела, а бывало, подзуживала, сама-то, как теперь уже ясно, не была готова к такой роли, могла лишь только с перебоями носить.

Открылась дверь, внутрь всунулась голова с раскрытой бритвой в зубах, он отвлёкся.

Апа сидел спиной к деревянной стене, на Старом месте Минска у костёла имени какой-то пресвятой бабы, на закисшем осеннем ширдаке, в тёплом излучении храма. Он держал точный список с документа, доказывающий не существование, а так, принятие его именно в Минске. Ему девяносто девять лет, он, возможно, знал людей, строивших этот костёл. Возможно, они его нянчили или крестили… точно, его же не крестили. Отец Якоб был не из верующих в Христа, ещё сомневался в утрате, но не более. Дед, совершенный культ их семьи, мог, наверное, обсудить с внуком подобное, но его не стало в том году, в котором он родился. Он водил знакомство с людьми разного толка от Великого магистра госпитальеров до незримого голоса, носившегося по орбите, иногда выкрикивая ответы, поэтому, можно сказать, всю жизнь оставался рядом с ним.

Сидя под стеной церкви и глядя в документ, А. не заметил, как тихо подошёл ксёндз, в очередной раз просить завещать кости на трубы для оргáна, в поле зрения оказались его чресла под рясой. Он поднял голову, коснувшись затылком стены. Молча покачал ею, тот исчез, чистый дьявол, словно даже с запахом дерьма в cucumella distillatoria, что есть экстракт так широко развившейся выдумки и оказанного ею влияния на судьбы, которые если и осмысливались вскользь, то только современниками; монах перескажет виденное по пути сюда, разделённое на объяснения и с угла собственного толкования, обдуманного за переход раз триста. Вновь остался наедине со своими мыслями. Прожив почти сто лет, он наблюдал бесчинств больше, чем хотя бы нейтральных концовок. Развеяние Иеронима Пражского в Констанце, буйства таборитов в сих землях, направляемые Мартином CCVI, принятие в угоду гуситов Пражских компактактов, хорошо хоть и последующую отмену, оправдание предателя Павла Жидека, confirmatio legislatoria Нешавских статутов, насильственное присоединение Нижних Лужиц к Бранденбургу, вечеринки в Киеве хана Менгли-Гирея, да всё на свете; и от грядущего он не ждал нашествия ангелов с палками, натыкать собачьи экскременты. Магдебургский акт относительно Минска — это его opus ultimum для человечества. Детей у него нет, лишь четверо племянников и племянница, половину из них он видел не более двух раз в жизни. Серапион, Аристовул, Христодул, Иулиан и Малгоржата. Иулиану через год суждено погибнуть в битве у деревни Хеммингштедт в Дитмаршене. Он будет, если по ублюдочному каналу, который генетически присущ только их семье, до мозга не доберётся моча, на стороне крестьян. Аристовул погибнет в Лионе во время стачки типографских рабочих. Остальные станут забором. Как и он.

Он аккуратно свернул список (кузен Фавст зажевал бы им яд или приклеил на лоб, или свернул в трубочку и вставил в анус), спрятал в карман котты, из другого достал серебряный флакон с ядом и, резко откинув голову, на сей раз ударившись затылком о костёл, — что было неуместно в роковой час его жизни, более того, как будто высшая армия в сём кратком мызгании эту жизнь истолковала, — сделал глоток.

От Красной площади структура разжижалась, собираясь вновь в определённых местах, воротами и шпилями; однажды, вёрст через шесть, начиналось такое, словно Новое дикое поле как Новый свет — на сооружениях черепа коров с впитыми в них черепами медведей, дома — некогда обитаемые пещеры, заборы из моляров чудовищ, плетни из запутанной массы, что вбирала нарратив, белёные скамейки, жёлтые от ссанья расходящиеся тропки, колодезные срубы из жертвенных столбов. Субурбан.

Изначально сил у него имелось в избытке, поступь могла сотрясти шпангоуты, Мадагаскар дрожит, тараканы разбегаются, эндемики состоят из таксонов, таксоны из дискретных объектов, дискретные объекты из вейвлет-преобразований, такова природа. Волосы под картузом взмокли, подбородок приник к груди, будто на клее, то и дело он менял манеру, но сам понимал, что вскоре остановится надолго и его максимум сузится до хождения по балке, а равновесие до разведённых рук.

— О, Кобальт, ты чего это прёшь?

Он был рад любому поводу, ударил бревном в землю, долго выдыхая, не садясь сверху, повернулся.

— Да вот, волшебную палочку нашёл.

— Чего?

— Как поллен на бёдрах фей.

Он хмыкнул, сперва подумав, не атака ли это на него в общем и на масонство в частности, такого он почти не мог ожидать, в сомнении вышел на дорогу. Посмотрел в лицо, поднял ногу потрогать.

— А что ей будет?

— Бактерии с твоих лаптей перекинутся, большего тут опасаться не приходится.

— Стукач ты, золотарь Третьего отделения и сукин сын агент. Нашёл какую-то бандуру в лесу, а теперь твердит, что она, мля, фееричная.

Генрих Корнелиус, известный как Агриппа Неттесгеймский, спустя рукава относился к демонологии, так сделался Фаустом под пером Гёте; Мерлин то и дело кричал что-то подобное с башни — оказался вставлен в роман Марка Твена; Джон Ди дал основы «Енохианской магии» — разворовали библиотеку; Фридрих Месмер со своим внушением колебаний вообще в какие только сочинения не угодил. Возможно, эта совокупность судеб и могла быть наукой другим, но стала наукой Кобальту.

Старик оттянул левое веко и повращал глазным яблоком, тяжело встал, он привык прибедняться в обществе и в одиночестве уже не мог перестроиться, прошёлся по кабинету. Перо-карандаш, страницы дневника, дюжину ощипанных перьев, початый брикет сухих чернил, флакон с жидкостью для разведения, тупой канцелярский нож для конвертов, которым он чинил перья, пресс-папье с ручкой в виде фабричной трубы освещал единственный огарок свечи. Он перечитал вчерашнюю запись — небольшой, но глубокий очерк о группировках, на дух не переносящих друг друга. В нём с жаром и где-то с буйством обсуждались образы богов перед утверждением, что они, естественно, вызнавали, как там у тех, чтоб ни одна часть не совпала. Слон, планеты, triplicatio extremitatum и благостные мины уже заняты.

Подошёл к окну и сразу увидел — он видел это в чём угодно, — как люди суетились вокруг «защитных» стен, прятались от себе подобных, делались за ними спокойнее, садились за низкими, высились во весь рост за высокими, боялись прикосновений по одиночке и не боялись вместе. Целое растакое общество, чтоб его, поветрие. Но там невежды, прихвостни, только и знающие, что интересничать о смерти, бить друг друга по яйцам и креститься слева направо. Рука поднималась для одного, а оканчивала путь противоположным, гладила по щетине в слезах, оттягивала изнутри щёку, стискивала сосок, швыряла каминные щипцы в оконный проём, дрочила, давала пять, гнула дужку за ухом, тянулась за указкой, крала гагатовый комплект, брала за промежность дворовую девку, била щелбан вылетевшей кукушке, растирала пепел у носа.

Поплёлся на улицу, к границе между околотками — конно-железной дороге, просто посередине стал дожидаться пассажирского вагона. Мещане ничего не подозревали, ждали поодаль также, до того каждый каждому кивнув. Конка стала слышна издалека, раньше, чем показалась. Он нырнул рыбкой, Альфредом Брауншвайгером, попав под колесо, тяжеловозы поднатужились и разрезали позвоночный столб. Голова оставила несколько вмятин в дне вагона и осталась лежать, почти бесформенная.

На стук вышла Ева в восьмидесятом поколении, защищаемые ею души, кто мог стоять и кто знал о визите, облепили окна по обеим сторонам крыльца их обывательского дома. Она не притворила доски´, оставляя себе возможность отступления, в то же время ясно давая понять, что незнакомцу путь внутрь заказан. Он что-то произнёс, фальшиво улыбаясь жирным ртом, они отпрянули от ужаса.

После, когда всё было кончено, — от головешек вился дымок, мокрая сажа лоснилась, прорехи в кирпичной ограде наскоро затянули проволокой, воронка в середине двора огорожена полицейской лентой, фрагменты тел в дерюжных пакетах и подле каждого жестяная лопатка с цифрой, территория отснята, дымился и фотографический аппарат, и его повелитель, осев в месте, где стена сада поворачивала на девяносто градусов, разваленный разрядом дуб распилен на куски, подготовлен к транспортировке, натянутые верёвки там, где стояла исчезнувшая конюшня, — один дал показания под протокол, что, как только он открыл рот, столп пламени окатил защитницу, но она не дрогнула; второй пояснил, его спрашивали впоследствии о том случае очень часто сторож, писатели, брандмейстер, смотритель музея при ратуше, смутные фигуры дальних сил в его воображении, прозопомант из близлежащей лавки, так вот, он пояснил, что никакого огня рот незнакомца, разумеется, не изверг, зато одним длинным предложением тот сделал фантастически-фатальное предсказание конца всем им, помянул пятнадцатого номера, месть, жажду, захолустье, затворничество, мел, катапульты, лестницу, произнося это, он превратил свои пальцы в корни, пробившие ботинки и с лёгкостью влезшие в землю перед крыльцом, пронзая на пути брусчатку, намекая, что он не сойдёт с места, если ему не подадут какого-то внука, как-то связанного со всем этим, но как, он не мог разъяснить даже своим товарищам, с которыми многое прошёл.

Тонкий вопрос, требующий соответствующих мер, либо никаких вовсе, лучшее враг хорошего, странность почти искоренили, и это само по себе странно, люди их отчего-то не оставляли в покое, всегда у кого-то, кто был в курсе дела, находилась претензия, по каким весям ни отбудь. Здесь, по мнению знавших ситуацию изнутри, и возникала ответственность первоначала, ему давно предлагали открыть несколько дублёров, со здоровыми актёрами внутри, какие сразу перестали бы считаться безработными.

Генрих VI приходился правнуком Джону Гонту Ланкастеру, третьему сыну Эдуарда III, а Ричард Йоркский — праправнуком Лайонелу Антверпенскому, второму сыну Эдуарда III по женской линии, по мужской — внуком Эдмунду Лэнгли, четвёртому сыну Эдуарда III (если на то пошло, первый его — Эдуард Вудсток Чёрный принц), в то время как дед Генриха VI Генрих IV насильственно подмял под себя престол за год до смерти Готфрида Невшательского, принудив Эдуарда II к отречению, что сделало сомнительным притязание династии Ланкастеров.

В этом ублюдочном феодализме с головой погряз и Якоб Ньюкасл, к закату карьеры имевший ряд обязанностей, связанных с тем, что Екатерина Французская являлась женой Оуэна Тюдора и вдовой Генриха V, чей сын Эдмунд, единоутробный брат Генриха VI, женился на Маргарите Бофорт, правнучке Джона Гонта Ланкастера через узаконенную линию потомков его любовницы Катерины Свинфорд.

30 декабря 1460-го года он переминался с ноги на ногу в рядах армии Ричарда Йоркского у Уэйкфилда, в графстве Йоркшир. С утра подморозило, латы жгли тело, несмотря на камизу и котту. Сюрко остался в лагере, чтоб не мешал размахивать, сейчас он об этом жалел. Впереди лежал спуск на компактную территорию. Какая там роль для исхода войны — ему неведомо. Смотрел на спины впередистоящих, сегодня он решил сражаться в пехоте, ждал, когда меж их устремлённых в небеса пик покажутся стрелы, пущенные по опосредованной воле Ланкастера.

Он вспоминал ту битву, особенно утомившись скакать в деревне Полынь в двадцати верстах от Варшавы. Висла текла на дне обрыва, селение придерживалось одной стороны, правой, если смотреть от истока, выставив к яру череду серых скамеек. Жители, прятавшиеся в домах с начала Столетней войны, вытянулись посмотреть на рыцаря. Дети в раздувшихся обмотках, не видно, может, они ходили на руках, вылепленные наскоро лица безразличны и суровы, чудак в меховой обвивке застыл у низкого забора с механическими крыльями на спине, из кривых грабель, с тонкой тряпичной перепонкой. И всё представало таким монохромным, накрытым, как будто, слоем пепла и пыли. На двух или трёх крестьянах странные маски с притороченными козлиными рогами, все хмурые, лбы выпуклые, словно балконы, женщины трудноотличимы, разве что по более длинным полам хламид и накидок, сильнее облеплены перьями, лысы или сохранили жалкие остатки волос, мужчины в одинаковых кожаных шапках со свисающими ушами, к домам прислонены тележные колёса, у некоторых в руках видны стальные кольца с нанизанными через глазницы рыбьими головами. Он спешился подле одной из скамеек, привязал коня, ожидая. С неудовольствием фиксировал своё странное состояние, физический транс, по сию пору пульсировали рёбра, голова и левая нога.

Март 1461-го года. Снег таял, выпадал снова, мокрый, Висла вскрылась там, где лёд вообще прочно стоял. Скамейку и край обрыва разделяли три широких шага. Я. подошёл, неверно отразился в тёмном омуте. Внизу у берега рос коричневый камыш в обрамлении кромки. Он сбросил плащ и пояс с депешей, подозревая, что не самой большой важности, лишь чтобы услать его. На прошлом привале он вскрыл конверт, обнаружив лишь несколько предсказаний, в частности, что некий Ульрих Цвингли умрёт через семьдесят лет. Это надлежало перекинуть через забор одного аббатства в Швейцарии, но скакал он уже не туда, пропустил поворот.

На другом берегу, гораздо более низком, вышло из зарослей и смотрело на него нечто, похожее на дога или единорога. Якоб прыгнул в реку, сломав камыш, кромку льда, возможно, и ноги. На той стороне так и не показался, посреди реки так и не показался.

Он долго стискивал переплёт, потом положил книгу в почтовый конверт: Эльзас, монастырь Нотр-Дам д’Эленберг близ Мюлуза, настоятелю. Такой оказалась подпись под его предательством.

Теперь, в Ханау… да, надо полагать, началось это ещё в Ханау, всё изменилось. Он стал работать с другим, однако в свете последних событий это уже казалось не столь существенным. У них, видимо, изначально создался извращённый союз, зубьям невозможно было войти меж зубьев, так что связь крутилась на одной прихотливо скроенной эмпатии. Л.К. оставался самим собой, а он плясал с бубном, обретя себе локомотив в жизни. Тут бесполезно ссылаться на экстравертность, следовало сразу это понять. Никто из них двоих, само собой, и не мыслил ни о чём таком возвышенном, карать преступников разного класса, да ну, на что им это? Индукция ради индукции, от полного перечисления видов неизвестного рода к самому роду. Бернар, Эстерлен, Апельт, Либих и Милль малость суховаты, у Бернара дёргается глаз, у Эстерлена дёргается глаз, у всех прочих они также дёргаются, следовательно, все философы, а Апельт — эрзац-воротила. И он, и Л.К. были слишком ледяные, чересчур слитые с ремеслом, тянули каждый свою лямку, с самого начала не оперировали доверием, потенцией предательства, не искали уз дружбы. Он ещё худо-бедно просчитывался, до порога мотивации, ну а тот — усмирённый мрак, исчадие логики, глютен социума.

Отнеся пакет в почтовую контору, Л. возвратился в гостиницу, где нанимал дешёвую лакейскую комнату, сел, извлёк из внутреннего кармана трепещущий серебряный лепесток. Языком и глотательным рефлексом ввёл в гортань. Сидел несколько секунд, глядя в окно, вид из которого заранее не продумал, там была только кирпичная стена. Потом попытался вдохнуть, но не смог. Налился синевой, подтянул руки к горлу, хоть и предупреждал себя, когда решался… Потом ещё смотрел перед собой с половика, с неким извращённым удовольствием вспоминая, как осадил тогда этого Шальнова. Вам известно, что когда появился сифилис, англичане сразу стали называть его «французской болезнью»? Нет? Разумеется. Тогда, разумеется, вам неизвестно, что французы тут же стали называть его «итальянской болезнью». Русские решили звать «польской». Поляки — «турецкой». Турки — «христианской». Голландцы — «испанской». Ладно, дам вам шанс. Какой страной пометили сифилис китайцы?

— В первую неделю надлежит вспоминать culpas mundi, вперемежку с собственными, что для многих одно и то же, сомнительное занятьице, но однако же. Например, зверства испанцев в Америке, представлять тамошние ужасы, но не как ужасы, тут помогут джунгли, а упорно размышляя вообще о грехе, абстрактно, но в лице испанцев, после чего потребно воскресить что-нибудь из своего, но, поскольку мы не на исповеди, а я подошёл к границе собственного опыта, умолкаю.

Будучи вне затвора, конечно, они больше ориентировались на общественность, тут сразу же била в глаза патология основателя — загнать всех в паству и той манипулировать, безоглядно, как и сам он скатился к этому. Accipiendum est — если, конечно, это на пользу церкви, — вероятное за достоверное, и это уже само по себе обоснование… ну то есть оно где-то здесь заключено, надо искать; казус, что поделать, индетерминизм. Pugnatores Loiolaei пойдут дальше, давя на надобность межхристианских отношений, мол-де есть механизм, мы его знаем, вот мы какие, а вы говорите, интерпретаторы, крючки и: в мире не господствует случайность.

— Во вторую неделю, вдоволь навспоминавши, надлежит взвить со дна всю земную эпопею Иисуса, тут, я разумею, тоже не нужно погружаться. Кстати, готова ли моя яма?

Вчера вкопал последние три.

— Хорошо. Проводишь только.

Разумеется. Брат Серапион, разрешено ли будет спросить?

— Давай.

Почему именно яма?

— Заключил пари не с теми людьми. Ну так вот. На третьей неделе ты умираешь вместе с Иисусом, а на четвёртой, как понятно, воскресаешь. Брат Игнатий настаивает ещё и на вознесении, в ту же четвёртую, но тебе это уже не нужно. С тебя довольно и воскресения. Кстати, не забудь привязать к ногам нечто тяжёлое. Однако помни, нет воскресения без смерти.

Брат Серапион, разрешено ли будет спросить.

— Давай.

Что значит «иезуит»?

— Вы здесь что, не слыхали об иезуитах?

Я как будто слышал нечто такое, но до конца так и не понял.

— Это называется, что ты просто не понял.

Они шли вдоль правильного нагромождения булыжников, глядя вдаль, оба в капюшонах, со спрятанными в рукава кистями.

Я позволил себе устроить… за пределами. Внутри сложно, чтобы никто…

— Да без разницы.

Справа из-за келий открылась вся церковь, на высоких ступенях стояло несколько мысленно беседовавших послушников. Монахи выходили в открытые в этот час ворота по дороге, которой из Мюлуза прибивало продукты и худые вести. Вскоре они свернули с неё и пошли полем к небольшому перелеску в ста шагах левее.

— И помни вот что, раз ты тогда будешь уже внутри заговора. Если к тебе когда-нибудь явится человек и попросит помочь с фейерверками, сочти его ближним.

Склонившись в глубоком поклоне, он отвернулся и быстро засеменил в сторону монастыря. Серапион скинул с головы капюшон, несколько минут собирался с мыслями над ямой, потом, раскинув руки, упал.

Если тогдашних то Генриха VI, то Эдуарда IV, в зависимости от ситуации, делал Ричард Невилл, шестой граф Солсбери и шестнадцатый граф Уорик (по праву брака), то самого Ричарда курировал Эмеринциан, а кроме него Уильяма Крихтона в Шотландии, Педру Коимбрского в Португалии и Эдвига Абсена, епископа Роскилле в Дании. Он избрал для себя стезю делателя делателей королей. Сам себя он называл (по большей части в одиночестве, однако и в редких письмах отцу) криптократом, как его дед был криптоалхимиком, отец — криптозаговорщиком, один брат — криптогуманистом, а второй — криптоотцом Николая Коперника, что равнозначно квазикриптоотцу гелиоцентрической системы мира, что равнозначно квазикриптодеду начавшихся тогда и с каждым годом делавшихся всё более понятными пикировок с богами.

Он решил убить себя в исходе осени 1471-го года. Причиной послужила образовавшаяся тогда summa rerum: победа Йорков над Ланкастерами у Тьюксбери, завоевание Португалией африканского Танжера, разъяснения между поляками и чехами, обозванные ими династической унией, и разграбление вятскими пиратами Сарая аль-Джедида. Обстоятельства сложились таким образом, что его тело не должен был найти никто из посвящённых, поскольку однажды такой вопрос встанет, он намеревался кое-что прихватить с собой, не мог с этим расстаться.

Сосновый ящик сбросили на дно, Э. стал собираться следом. Без сожаления, потому что знал много натур, оглядел доступную ему поверхность Земли, потом спрыгнул в могилу. Лёг, сперва устроил руки на груди, потом растянул по швам, потом, подумав, снова сложил на грудь, вспотел, губы задрожали. Один из могильщиков упал к нему, поскользнувшись на окопе, ударился затылком о ребро гроба и затих, выбив дыхание и у него. Сверху показалось грязное лицо второго, ни капли сочувствия на том, разве что тень озабоченности. Оправившись, он принял от него крышку, опёр о стену ямы и сел ждать, время от времени постукивая по ней. На поверхности он нервно прохаживался между крестов, раз в минуту заглядывая внутрь.

Он смотрел на небо, просто тёмное сегодня. А между тем за стратосферой всё бурлило, немного деревенели члены и у них, но это хорошо, такая связь с прошлой жизнью, то есть вообще с жизнью, отсюда прекрасно видно где, был бы пантеон не так отстранён, никто бы не отпустил их с Венеры на Нептун, с Нептуна на Меркурий, двадцать тысяч сто сорок шестой держал двадцать тысяч сто сорок седьмого, удобно вставив фалангу большого пальца под сухожилие на голени, у него в бедренной кости имелось два отверстия, через них проходила цепь, конец с узлом сжат челюстями двадцать тысяч сто сорок пятого, он держался за хорошо сохранившиеся тестикулы сто сорок четвёртого, из кулака торчали придавленные яички в мошонке, сто сорок третий цеплял его за шейный отдел, прямо под скулы, а того — сто сорок второй согнутыми коленями за согнутые колени, оба выгнулись назад, словно в экстазе, космический ветер трепал обноски, мусор мог пролететь на радиусе каждого, и потому хоть одну руку старались оставлять свободной, двадцать тысяч сто сорок второй одной цеплялся за шиворот сто сорок первого в дырявой кольчуге, другой — за рот сто сорокового, а он был максимально нацелен, отдав двадцать тысяч сто тридцать девятому обе щиколотки, чтобы на нём точно не порвалось, Аякс с Грифоном держались мизинцами, хотя едва ли помнили свои имена; слишком крупный осколок солнечной батареи, словленный серединой, поведёт всю цепь к брюху первого неба, такое сложно просчитывалось, взаимоисключающие траектории ряда объектов почти уничтожали доставку, но они сейчас сделались едины как никогда, сутки-другие держались за ржавые румбы корабля, смотрели на всё ближе подвигавшееся к краю общество и один за другим улетали, из них уже создалась определённая бахрома по кромке, колыхавшаяся силовым полем.

Эмеринциан услышал, как верный человек выбрался наверх, сел в гроб и, закрываясь, лёг. По крышке сразу ударила земля. Удар, шуршание, удар, шуршание.

Пять плотно сбитых между собой каменных крышек VI-го века отошли с тихим шуршанием о пыль, карлик за руки ввёл двух мужчин в рединготах в высокую залу, куда свет поступал из четырёх узких бойниц близко к калотте, от чего помещение казалось ещё более серым. Кравшийся за ними человек замер подле приставленного к стене открытого гроба, малость подумав, вытянулся в катакомбу, оставшись подслушивать у проёма, при этом и не зажмуриваясь. В дальнем от входа приделе, не сразу заметный во тьме, стоял некто зловещий, с чёрным сгустком летучих мышей до середины груди. Он также попадал в поле зрения соглядатая, тот видел, как в полумраке поблёскивали его радужки. Карлик настоял, чтобы они достигли середины, после, обведя зал рукой, сказал, что господа могут начинать, а один из них, с бакенбардами, ответил, что тут и начинать нечего. Мелко переступая, он сделал полный оборот, уставил взгляд в левую ладонь, поднесённую к лицу.

— Wir warden das Lesungen, — сказал Собакевич из интерпретаций.

— Das ist nicht dasselbe, — возразил карлик.

Тогда этот человек, которого, кажется, лучше было не выводить из себя, разразился самозабвенным спичем, он обличал и выдавал информацию, тыкал пальцем, брызгал слюной, он знал всё лучше всех, это очевидно; поведал, что «тот с бородой» привык жить под чужими именами и в целом занимается сомнительной деятельностью, а именно устройством стачек по всей Европе, кроме того, состоит в длительной связи с рецидивистом, которого Л.К. очень бы хотел обезвредить, но хлеб под коробкой на палке пока не тронут, хотя, говоря откровенно, до сих пор он им плотно не занимался.

— Wen möchte der Detektiv ergreifen? Wir können ihm dabei helfen, im Austausch für seine Hilfe.

— Das bezweifle ich, denn ihr Motto ist Verlust.

— Wieso denn? Unsere Möglichkeiten sind enorm.

— Ты знаешь кто мы? Видишь, ручка из виска торчит? А знаешь, почему? Потому что она слишком быстро вертится.

— Wird es erlaubt sein, den Namen herauszufinden?

— Ach, er will Jeremiah, was ist hier denn nicht klar? — бросил сдувшийся доигрывать забастовщик.

Обеими руками он переместил ниже полы островерхой шляпы с пряжкой, попытался абстрагироваться, в то же время прокручивая в голове сказанное, что-то там о втором пути, параллельной деятельности ремесленников, на какую всегда есть указание, что шея то и дело затекает ansieht. В доках у реки туман висит слоями, что ниже семи футов — дыхание, в нём движения нет, но когда ветер сносит часть, а часть вздёргивается сетью, на привязи у стрелки крана, полки´ профсоюза стоят лепестками. Та-да-да-дам. На причалы вылезают активисты с того берега, только бодрые от баттерфляя, каждый следующий отрывает крайнюю доску, опоздавшие ползут по илу и лепят из него комья. Раскуроченный локомотив валяется на боку. У кого впереди простор, слушая объяснения, складывают руки на груди, поглаживают опалённые усы. Машины в продуваемых всеми ветрами коробках тут и там холодны, и плацы кругом фабрик — это только места сбора. Вскоре их понесёт, и в этой неизвестности многие находят смысл жизни, непросчитанность следующего дня, которая иным так необходима. Где-то далеко строятся ряды полиции, в пальто и касках, со штурмовыми ружьями — будут заламывать руки и волочь по два агента на брата. По тому, с транспарантами они или без оных, опытные могут определить, какого рода дело и что на уме у нанимателей горлопанов, ими управляющих. Почти всегда это оказание давления, но отстающее от интересов рабочих на поприща, а им без разницы уже давно, чеканить пяткой, погибать за бессмыслицу, перед этим за неё же делаться warrior, вынужденным перекидываться в семьянина; группа в козырьках идёт навстречу орде в клетчатых бриджах, рукава белых, с пятнами пота сорочек закатаны чуть ниже локтя, стены из красного кирпича по обеим сторонам сдавливают их в колонну, у 20 % фронтальные выкидные, у 40 % — свинчатки и кастеты, у представителей масонства картофелины с бритвами, половине с обеих сторон сказали, что это стачка, в схватке они разыщут друг друга и победят систему.

— В 31-м и 34-м годах он подбил на восстание ткачей в Лионе, в 35-м устроил забастовку на суконной фабрике Осокина в Казани, в 63-м — в Дареме шахтёрскую.

— Вы ещё скажите, во Флоренции в 1345-м тоже я всех взбаламутил.

— В 1885-м стачку на фабрике Морозова в Орехово-Зуево, демонстрацию бастующих рабочих в Чикаго в 1886-м, в 1893-м в Бельгии всеобщую политическую забастовку.

— То есть мне сейчас под восемьдесят?

— Wir haben euch nicht aus diesem Zweck hierher gebracht.

— Was den Rest betrifft, sagte ich bereits, dass wir mit der vorgeschlagenen Informationseinheit vertraut sind, es macht keinen Sinn, deren Inhalt aufzuklären.

Севастиан Деникин-Пожарский, настоящая фамилия Грубер, в их роду являлся демиургом эвтаназии, как минимум, теоретиком, а это всё равно что маназилем, от слова «совершенствовать». Зачем он вообще за это взялся? видимо, «имел разговор» с тем Бэконом, популяризатором индуктивной методологии, манекеном в дутых панталонах с рубиновыми пряжками, бантом в паху, фрезой куда шире нимба, он не был бы серьёзно воспринят любым реестровым казаком, но Севастиан же не лыком шит, он продёрнут мулине, в особенности мешки под глазами. В своё время он отдал все накопления по жалованью и добытые грабежом на отъезд, что больше напоминал бегство, сына в Европу, подальше от всех этих безлюдных просторов с понаставленными тут и там Острогожсками, Сарансками и Царицынами. В Европе тут и там стояли Корк, Амстердам, Брюгге и Лейпциг, дорогой между ними Иродиона обгоняли и проносились с той точки тракта всё больше рыцари с пажами, у всех горели дела, от которых зависела честь фамилии, ещё надувалы, то есть или мистики, или алхимики, у русских на таких имелся иммунитет; всё несерьёзно, одним словом, королевская воля поддаётся логике, наследников, прежде чем убить, берут под стражу, да так и забывают, деньги утекают на кормёжку, а дела никому и нет, над рекой высокий берег, на нём ракита, из неё выходит призрак, считающий свою смерть несправедливой, то есть пребывающий в заблуждении.

Глубокой ночью он поднялся на стену крепости и наткнулся взглядом на реку под названием Тихая Сосна. Извилистая белая линия между невысокими склонами, на которых снег перемежался коричневой травой. Было холодно, однако он скинул полушубок. Сказал часовому отправляться спать, что сам достоит час, мол, души убитых ляхов трясут ложе. Тот скатился по гнущемуся в середине трапу туда, где спали товарищи, по всему двору спина к спине, в кого-то врезался, получил пищалью в глаз, тишина стояла почти гробовая, волчком понесло к котлу, где топили снег, вот уже головой в нём, шапка медленно опустилась на дно, кудри заиндевели горизонтально, судить по тени — он сейчас стоял в очень претенциозной тиаре. Он принёс с собой заранее приготовленную ветвь с наращённой на конце серной головкой. Прочистил канал орудия банником, колодка была оббита овчиною, мыском сапога поднял в воздух стоящий тут же бочонок с порохом, из него взял часть заряда, дослал шуфлою до зашитого конца, возвратил шуфлу, поместил в канал прибойник, стал прибивать заряд до того, пока прах не ссыпался в запальный родник на казённой части, дославши весь заряд, дослал и пыж, смёл порох со стен канала, снова нанёс грязь на банник и вогнал ядро, заложив несколькими слоями пакли. Встал спиной к реке, зубцы стены стискивали живот, направил дуло в грудь, воспламенил соль, когда красная точка отправилась в путь, резким движением откинул ветвь. Уши ещё успело заполнить колебанием, шумом, и он успел подумать, что это шум.

Китаец прицепился к нему у ратуши Старого города и больше не отставал. Китаец, а может, и монгол, давненько он не видывал монголов. В последний раз, дай бог памяти, в семидесятых, когда он подолгу жил около и внутри Шахрисабза, осуществляя поиски настоящего рубина Тамерлана и кое-чего ещё из вещиц великого эмира; ему в руки случайно попало свидетельство, что во времена владения камнем Ост-Индской компанией произошли существенные подтасовки и провенанс артефакта разошёлся на четыре ветви. Кто это? — думал он, пытаясь заглянуть себе за спину через любую доступную амальгаму, — надеюсь, не какой-нибудь мастер ночного искусства по мою душу? Встречу с таким он однажды едва пережил, полагая тогда, что заслуживает знать, кто к нему приближается, возможно, будучи тем самым, очевидно, будучи тем, кто есть у кого-то, кого кто-то считает имеющимся у него, имеется, может поделиться, может получить письмо, кто рядом, даже когда далеко, считается своим, вот таким он, с душой нараспашку, сидел тогда по шею в смрадной жиже у бамбукового моста на окраине Сингапура, делал умозаключения на основании видимой ему разномастной обуви и отвлечённо подумывал бросить кампанию по обнаружению завещания Абдуллы, тем более что, очевидно, он не так уж и приблизился к цели, ведь болото экскрементов и бумажный памятник интеллектуальной истории в Азии практически несовместимы. Кинул взгляд в открывшуюся стеклянную дверь кофейни, словно посмотрел в кусок стекла на спине гонимого толпой банкира, в очередной раз удостоверился, что хвост не сброшен. В феврале шестьдесят девятого года ему случилось оказаться сильно выше уровня моря, а именно на почти двух тысячах саженей, в жутком ледяном доме, построенном исчезнувшим племенем на безымянном тибетском склоне, там, прежде чем выйти из-за угла, следовало всматриваться в стену напротив, чтобы не схватить проклятие или нечто получше, но и более осязаемое. Кстати говоря, тогда он закрывал один гештальт из детства, а не искал очередную цацку, производство которой нельзя поставить на поток. Никогда не видел столь безупречно одетого китайца, тройка, котелок, сорочка, крахмальный воротничок, ботинки, белоснежные гамаши на кожаных пуговицах. Однажды в лавку зашёл подобного вида коммивояжёр, весьма угрюмый малый, но он как раз это и уважал в коммивояжёрах. Тогда он взял у него несколько книг, в том числе «Апологию», с которой в действительности несколько повредился умом, хотелось надеяться, что временно, поняв для себя нечто иное. Книжка про забор, где забором подкреплялась не философия даже, а контекст, объясняющий ту самую людскую повадку, а, стало быть, в целом их способность решаться. Или трактат, или притча, или Коновалов крут, или слишком мягкотел, чтобы докончить начатое точкой, а не той кляксой, что он поставил уже при наборщике, не успевая развернуть мысль. Кто-то там слышал, через пятые руки, будто он готовит себя к составлению энциклопедии страстей, где бы ни слова не говорилось о бремени. Анализ самоубийства у него так, проба пера, точнее, способностей всё это осознать и транслировать, и то, что душевнобольные априори теряют возможность, там далеко не главная мысль. Рисуется этакий болезненный, с коркой на губах поздний студент, шатающийся, держась Московской, с поднятым воротником и пожелтелыми белками, ни на кого не глядящий, всё более по окнам или на сточные трубы, в кармане пальто мятые листы «Первого рейха». Как Гавриил, но только не такой нацеленный…

Вдруг он оказался очень близко, тронул за плечо, Готлиб, задумавшись, обернулся, хотя раньше, предполагая такое развитие событий, и не собирался.

Подковы тихо стучали на груди в такт тому, как он подходил, передние — круглые, задние — овальные, зимние, с винтовыми шипами, для скаковых и для упряжных, с утончёнными ветвями — для крутого копыта, для копыт плоских, полных, узких и сжатых, также имелись две лечебные, препятствующие распространению трещин.

— Э, месье хороший, ты, мля, нда, ух, ёпт, надполагать, кузницу обнёс?

Чтобы доказать свою правоту, он сорвал одну, подбросил, ударил мыском в дугу, раздался хруст, подстроился, ударил пяткой, на обмотках выступила кровь, сгруппировался, ударил с разворота — на лапте пробоина, подстроился, ударил с криком той же ногой через себя, упал на спину, не в силах дышать, но подскочил, поймал её на загривок, стоял с расставленными руками, открытый перелом на стопе, кровь венозная уходила в пыль, упал, оттолкнулся, сделал кувырок, и в кувырке перехватил зубами, связка слетела, сзади его на подъёме сбил конь, который сам резко остановил галоп и начал стучать передними копытами в россыпь.

— Там горизонт, здесь между бровей линия Лангера, справа Москва, слева спина агента Охранки, а это бублики.

— Я один это слышу?

— Да вы попробуйте сами, убогие — мне вас жаль, откусите.

— Давай я спробую, коли задарма отдаёшь.

— Эй, куда, не знающий акциденции подлец?

Если сосуд, заполненный водой, закрытый со всех сторон, имеет два отверстия, одно в сто раз больше другого (относительно поверхности), с плотно вставленными поршнями, то один человек, толкающий маленький поршень, уравновесит силу ста, которые будут толкать в сто раз больший, и пересилит девяносто девять из них, до чего и додумался однажды Блез Паскаль. Столетием позже Джозеф Брама дополнил идею изобретением самодействующего кожаного воротника, прижатие в том состояло в зависимости от гидростатического нажима.

В цеху фабрики по изготовлению психосоматических молоточков, венозных мембран, лучевых зажимов, называемых также альпийскими кузницами, и прочих деталей для психоредукторов в гроссбухах с выцветшими литерами значилось: «Фабричное товарищество Антуфьева и Шелихова, совмѣстное съ трестомъ Iессеева».

Нередко встречались прессы, дающие силу в 150 килограмм на 1 квадратный сантиметр, этот, если разозлить, давал 400. Стойки, крышка, платформа, всё основательное, словно бинарная операция. Сплошной поршень приходил в движение при помощи рычага, шатуна и направляющего стержня. На рукояти лежала рука, голова помещалась на платформе. Не зная, что ещё предпринять, он начал говорить лишь ради создания салонной ситуации, отвлекая, так, он слышал, можно запутать, сделать, увести хвост, тот самый, жгущий надежду, мол, он и сам кончал университет по части истории, мечтает об открытии, но вместо этого вынужден прозябать здесь, не умолкая, потянул из рукава связанные платки, резкими взмахами, словно укладывал такелаж, потом привязал край к парапету, перекинул и стал спускаться в развевающемся синем халате, ноги перпендикулярно животу, вектор на крышку пресса, он пока развесил уши; было озвучено лассо феноменов, указывающих на связь крестового похода Сигурда I, в частности, промежутка между 1110-м и 1113-м с захватом туарегами Тимбукту в 1433-м, провозглашением королём Венгрии Яноша Запольяи в 1526-м, явлением свету Готфридом Лейбницем «Монадологии» в 1714-м и отменой указа, устанавливающего Gleichheit чешского и немецкого народов в судах Моравии и Чехии; он довольно увлёкся, открывая нечто и для себя, сел на крышку и как-то за рассуждениями пропустил срыв… от теоретизирования его отвлёк грохот пресса, потом хруст костей, будто лопнула скорлупа.

От холодного ветра слезились глаза. В. торжествовал над всеми этими герцогами, графами, баронами, рыцарями-баннеретами, рыцарями-бакалаврами, наёмниками, рекрутированными земледельцами, пикинёрами, кондотьерами, конными и пешими арбалетчиками, пешими лучниками, бомбардистами, кулевринистами, серпентинистами, алебардистами, аркебузистами, ордонансниками, эльзасцами, швейцарцами, лотарингцами, бургундцами и прочими, кого ещё услали участвовать в этой сшибке, управляя, разумеется, по глобусу. В особенности он упивался торжеством над неким Кампобассо, тот хоть и был кондотьер, но заслуживал mentionis peculiaris. Он, вместе и его патрон, один из лизоблюдов Людовика XI, думали, что обскакали всех, в то время как всех обскакал Виатор, а опосредованно с ним Карл по прозвищу Смелый.

Последние несколько лет он исполнял при нем обязанности доктора, а сам не мог отличить препарирования от вивисекции. Тут самое важное делать вид, что знания тебя прямо-таки погребают. В сравнении с багажом всех советников и кардиналов квалификация лекаря — это обложенный кусками стены требушет, тащимый по распутице дюжиной тяжеловозов. Вид его — ограниченный набор мин, — везде, в своём шатре, в шатре короля, на виду у войска был modo inaccesso, важен, он презирал суету и её субъекты, одежды многослойны, ширина их иной раз являла себя, но никто никогда не видел её jusqu’à la fin. Его находили за странными занятиями, наполовину отвратительными, наполовину ужасными. Выставленные напоказ мучения земноводных, кровь на его губах, одиночные выходы якобы в разведку, присутствие подле Карла на всех совещаниях. В отблесках костра на пологах его склоняли снять осаду, он возникал из-за трона и втыкал иглу в membranam между большим и указательным, тот, уже неким образом совращённый, силился не подать виду. Напротив все молчали, думали себе всякое и ещё больше верили в философский камень, неуязвимость, Ад, говорящие корни, что горгульи на соборах оживают, ось мира, демонов, подбирающихся к половым органам, что незнакомцы продают яйца чудовищ, пресвитера Иоанна, исчезающие абзацы ниже карт, бойницы, где обе стороны выходят на равнину, не тупящиеся мечи, зеркала, где не твоё отражение близко, слепцов, ориентирующихся по звёздам в определённые ночи, передачу невидимых сигналов с башен, зависающие в воздухе и озвучивающие сами себя верительные грамоты, чтение мыслей, assumptionem.

В. познакомился с Карлом в Пикардии, в 1468-м году, когда тот собачился с французским королём, во время всей этой докуки и проблем с восстанием Льежа, беспрерывными лизаниями ушной серы Филиппом Коммином, отчуждением Шампани, признанием того, что здравый ум отказывался, грабежами по санкции, нападениями из-за угла внутрь коридора и предательствами на всяких уровнях. При нём армия собралась с мыслями, прошлое признано неэффективным, покончено с расточительством, с блядями при дворе, содрана у богов артиллерия, наёмники стали получать контракты. Одной рукой он хлопотал о свадьбе дочери Карла Марии и сына Фридриха III Максимилиана, второй отбивался от наступления архиепископа Рупрехта, это не вполне успешно. Он имел отличные авансы делателя королей, но являлся скорее криптоделателем, сам не рассчитывая ни на столбцы дисков, ни на право решающего слова. Виатор не знал, отчего именно ему велели взяться за Карла, порочного и жестокого, особенно во время войн, то есть почти всегда.

Когда всё улеглось, в июньский день 1477-го года, по странному стечению обстоятельств будучи в Нанси, в центре поля он споткнулся о впаханную в землю аркебузу. Вдруг со всех сторон донёсся galop pesant, соревнование, кто раньше одарит вестью. И, сам не зная отчего, разумеется, зная, он заколол себя кинжалом для сбора трав.

В густом зимнем воздухе, отягощённом морозом, началом пурги и надвигающимся сумраком, раздался скрип петель. А. вышел из приземлившейся здесь когда-то телефонной будки посреди белой от снега равнины и приблизился к привязанной лошади. Препорочнейший субъект, воплощённая одиозность, он советовал и заверял рассчитывать на него во всех заговорах, о которых можно догадываться, был причастен почти ко всем падениям, что приходилось искусственно освещать. Нет-нет пойдёт выкопает нечто, нет-нет побесчинствует с передовой в общем им городе шайкой, до партизанского отряда в 1913-м по алиби он не дожил, к партизанскому отряду в 1813-м по алиби не родился. Наблюдатель, мутизмом приведённый в замешательство, парейдолией в восхищение либо в ужас, выдыхает. Он бывал серым кардиналом в археологических экспедициях, обнаруживал доселе не преподанные барским сынкам очерки событий в разное время в разных джунглях из разного рода материалов, рассказывал над шаром о них, не оставляя без внимания связь. Сначала всё выглядит безрадостно, это стандартные вводные, разогнать тоску и является первым резоном и вслед за тем мотивом, очевидный смысл, куда наталкивают, выливается, однако, в разное, как правило, принимает те или иные масштабы трассирующих хвостов над местностями более заселёнными, где хаос представлен воочию, только безлюдные российские просторы и не дают ему распространиться над всем конём. Чем дальше, тем меньше интересует то, что не причиняет вреда, всё такое изведано не один раз и помечено жёлтыми бумажками с липкой полосой, множество их носит ветер по бульварам. С давки похоронных цветов переход на давку в толпе желающих иметь себе, оттуда на татуировки на лице и силиконовые вставки под кожей на костяшках пальцев, оттуда на клуб тайно пиздящих друг друга, оттуда на клуб самоубийц, оттуда на клуб убийц, рыбная ловля с электричеством, попрание светлой памяти поэта, кадр медленно ползёт по комнате, пыль, запустение, оторванные клавиши от печатной машинки, игральные кости с отбитыми углами, резко очерченный свет из окна, радиатор на стене протекает, трос, регулирующий жалюзи, завязан в петлю и покачивается, в проёме мигает вывеска и буквы пропущены, веселье, по крайней мере, активности, они сведены в отдалённых друг от друга точках, бардаках, сосредоточениях, зонах свободного товарооборота, наклонных пляжах, скользящих на воздушной подушке досках.

Он подвёл коня к лавке, накинул упряжь. От основания хомута шла толстая верёвка, оканчивавшаяся петлёй, привязанной к колу. Лавка была снабжена двумя гужами, пронзёнными цилиндрами. К дублённому ветрами сидению прислонено игольчатое ружьё системы Дрейзе. Мотая часы здесь, он мог не ограничиваться стороной променада, только ему никуда идти не требовалось. Лёг на лавку, вложив голени в кожаные дуги, петлю накинул на шею, аналогично, ближе к подбородку и затылочной кости, верёвка исчезла под бородой. Перекрестился — проспорил митрополиту, — взял ружьё, сведя дуло в одну прямую с крупом лошади, нажал пальцем, ещё успел подумать, что оно, оказывается, стреляет не иглами.

Иоганн Фарина, окинув всё напоследок внимательным взглядом, удалился к ватерклозету. Доктор Гото Конзан из Эдо, Пётр I из Ингерманландии, но часто о ней вспоминал, из аббатства Пор-Рояль все монахи, Кандагар от Сефевидской империи, шведская армия к Днепру, город Бийск из безвестности, Копенгагенский союзный договор от понимания, Руфия Вуковар из жизни, как раз успела уложиться в промежуток, пока Фарину мучил понос от ртутной окромки.

Она сдалась в лаборатории. В химической начала XVIII-го века престиж зависел от размера перегонного куба. Сквозь него некоторое время смотрела, как за окном беснуется Кёльн. Карл Маркс мог бы в присущем ему стиле рассказать, как это бывает. Собор торчит, Fischmarkt можно учуять за версту, церковь святой Урсулы прячет место преступления, руины преториума мечтают о Wiederaufleben. Её основным качеством являлось занудство, и это налагало отпечаток на внешний вид, в душе же прямо сейчас вдруг образовался странный росток ликования. Недавно они опрыскали мир чем-то совершенно новым. Чем-то похожим на утро в Италии после дождя, бергамот, пыльцу на ботинках древнего римлянина, Mondlicht, падающий внутрь скалы, цедрат, след от рыбьего косяка, цветы восточной Гренландии, сгоревшую шерсть оборотня и апельсины, доставленные через море в бочке севастопольского ясеня. Если это не устроит демографический взрыв, то даст рухнуть установившейся статистике. Теперь свет в силах набросить на себя мускусную железу, общепринятую, возбуждающую внепропорционально, только дави грушу и направляй себе den Schritt сопло. Кавалеры охотней лижут, дамы охотней сосут, всё это закручивается в дикое расположение друг к другу, примиряет извращения и регулирует похоти, подходы к которым вертятся так и эдак, но пока не придумано ничего лучше удовлетворения. Вот идёт по Гайд-парку дама в кринолине, а из-под него, до того им отекаемые, прямо на булыжниках остаются лежать младенцы, да такое, глядь, и везде, амбра наслаивается, но, очевидно, по-новому, конкрет экстрагирован не спиртом, но любовью и лобзаньями неотрывно, и тем, что это хотят вдыхать даже боги.

Бродя здесь и лениво ассистируя, она невольно знала некоторые колбы. Красный цвет пугал, синий отвращал; она выбрала прозрачный, содержащаяся в том нитроза была в фаворе только у самых окольносмотрящих парфюмеров.

Внизу простирались рощи и трепетание воздуха, пронзаемого лучами, сквозь него виднелась уходящая ввысь чаша гор, покрытая лесом. Аббатиса Малгоржата Освенцимская поднялась на башню. В обрамлённых морщинами глазах стояли слёзы, в руках она всё ещё стискивала депешу. В той странным слогом, однако смысл оставался несомненен, сообщалось, что её возлюбленный погиб в битве с католиками, израненное тело его четвертовано и сожжено. Она воскресила в памяти образы отца Пшемыслава, сына Нестора, возлюбленного Ульриха, аккуратно уменьшила послание в восемь раз и спрятала за пояс. Встала в l'ouverture de la fenêtre и ещё раз посмотрела на фиал гор перед собой, невольно заворожённая.

Облака касались вершин сосен, крутили там химию, питались через эти трубки, хвоя вызревала, осыпалась, лезла новая, а заряженная перина уносилась аквилоном сочиться над горными озёрами, орошая край по выстраданной тысячелетиями системе, к тучности всего живого подмешивая обратную сторону природы, её закон бобины смертей, где в счёт не идёт, на скольких ногах жертва, зарывают её или глодают, думать, что вступил с этой матерью в контакт — минимум заблуждение, остался пожить? — ну так, примитивный взгляд туда, где из лимфоузлов коры, которые не более чем ретрансляционные точки, идёт ордер трясти, жечь, колоть лёд и сдувать атмосферу.

Анатолий имел честь полагать, что поднимать бунт сейчас значит уж слишком перебирать с самонадеянностью. На ветвях их семейного древа он шёл третьим. Первый умер в 1450-м. Второй в 1913-м. Третий пока был жив, но чувствовал, что попал в око очень плохой бури.

В одном месте из земли выходили рельсы. В десяти шагах от начала тех стояла толстостенная вагонетка, а полосатые существа забрасывали её землёй. Двадцать или тридцать, не беря во внимание человеческий рост, их можно было принять за подземных жителей. В промежутках за деревьями виднелось озеро, на зеркале помимо кругов от дождевых капель то и дело возникали головы, захватывали воздуха и исчезали, возвращая оспинный глянец. Он полагал, что это гриндилоу, которым нацистские врачи удалили жабры. У окна он раскручивал очередной психоредуктор. То надеялся на Verschwinden полосатых фигур, то на дистилляцию гриндилоу, то мечтательно смотрел на белёную стену с воротами отсюда, то перебирал мембраны.

Служба, где ты ходил по краю во всех смыслах. Группа функционеров что ни день отбывала встречать эшелоны и втираться в доверие на самый короткий срок в мире. У сходивших там людей за пазухой лежали письма от родственников, в тех сказано, что они работают в полях и живут в санаториях и домах отдыха, кормят просто, но сытно. Отсев, баня, бочки с личными вещами, чтобы смотреть им в глаза на месте, и были такие, как он или как дети, или как колоды, с гребнем на исполнительность, вечная оглядка на целостность шкуры. Как-то так вышло, что сейчас они оказались на правильной для выживания стороне, требовалось лишь приложить имевшиеся силы, чтобы так и оставалось. Для начинающих сходить с ума предусмотрен отпуск. Опустевшие германские города везде поблизости, где царит сплин, зелёный свет, полумрак, вялые совокупления с певицами, заполненные точечно банкетные залы, агломерации под куполом, вдоль бортов автобанов течёт осклизлая информация, теперь уже осязаемая, но мало кто хочет к ней прикасаться.

Надзирательница, некая Гермина, успела влюбиться в него уже дважды, и это только за восемьдесят восемь дней. Он заказывал всё больше и больше психоредукторов, пока один вождь ещё не предал другого, из СССР. На ней же произвёл erster Test, как раз 1 сентября или под Рождество, в этот год Германия, кажется, напала на Польшу. В последовавшие дни полосатые фигуры набивали землёй всё больше и больше вагонеток. События в мире буквально нагнетались, сплющивая историю со всем тогдашним инструментарием не упустить. Германии объявила войну Великобритании и Франции с бывшими колониями, вскоре к их коалиции присоединилась ЮАР (Гитлер смеётся) и Канада (Гитлер морщится), бесконечные ноты о нейтралитете, капитуляция Гдыни, пала Варшава, Иосиф Сталин признан человеком года по версии журнала «Time» (Гитлер außer sich).

— Они влюблённые, что ли?

— Я тебя умоляю, они всего лишь идейные.

— Слушай, Тео, я давно хотел спросить, не влюблённые ли они?

— Тео ж только что спрашивал, ты что глухой?

— Я же сказал, нет.

— А ты откуда знаешь?

— Тео мне говорил.

— Наш диалог меня гнетёт.

— Я полагаю, Тео и надо послать, уж больно он хорошо устроился.

— Тео, пойди, стукни ему, сошлись на то, что нам нельзя покидать пост.

— Он скажет, что это не достойно спартакиста.

— Надави на совесть, скажи, что мы его мышцы в борьбе, нас следует подпитывать.

— Ладно.

— Тео, не сходил бы ты за мёдом.

— Называй это суп.

— Да, уж будь добр.

— Как вы не вовремя, ей-богу.

— Какому именно?

— Ладно, только пальто надену. — Что-то сказал вглубь квартиры по-немецки.

— Пожалуй, пойду с ним. Он, сами знаете, вряд ли постоит за себя, да и Шульц может не продать ему и вообще не открыть.

— Наверное он прав, как считаешь?

— Да пусть идут. Они вдвоём, мы здесь вдвоём, так и впрямь лучше.

— Я быстро.

— Я с тобой.

— Тогда зачем я вообще нужен? Сам бы и сходил.

В городе было неспокойно. Революция и контрреволюция, Эберт, Эйхгорн, телеграфное бюро Вольфа, Народная морская дивизия, СДПГ, РСДРП, автохтоны Веддинга собирают листву в парке Шиллера и топят ею печи, wirtschaftlicher Kampf, как вулкан, кормящий бучу, устремление авангарда класса пятнадцатичасового труда к власти, рабочая демократия, красотка у стиральной машины исчезла из витрины, а старуха при корыте с ребристым дном осталась, «Форвертс», полицейский больше не имеет права по собственному усмотрению отделять женщин от сопровождающих их лиц мужского пола, баррикады, бронеавтомобили, «мёртвые головы» и стены с частицами мозга, с выставки до поры до времени сметена история возникновения товаров, с эстакад развязки в Кройцберге свисают тела в коконах, давить на тенденции в искусстве они будут уже после всего, продавцы газет в форменных фуражках и с прищепками являют стойкость, мнения, что тот, кто читает Кафку, должен одновременно строить и музицировать, давно сдуло, Йозеф Рот после трудов праведных изучает die Stadtpresse, где чёрным по белому написано то, что в течении дня он только предчувствовал.

В исходе ночи начался ливень. Замкнутый кирпичный забор вокруг обширного сада и длинного желтоватого дома в глубине не пустовал. Владение тонуло во тьме, казалось, что оно дрейфовало, двигалось на подушке с кислородом и мглой к созвездию Секстанта. Цепочка людей на заборе опоясывала периметр, между каждым насчитывалось до пяти не занятых столбов. Они стояли в пижамах, без шляп, ёжились от холода, насквозь промокнув. Если приблизиться, конференция иссякала до одного, но издали, во тьме, белели продолговатые фигуры, особенно жуткие в свете молний.

В 1345-м на стенах Гравенстена так стояли люди Якоба ван Артевельде, в 1410-м близ Грюнвальда пан тевтонцев Ульрих фон Юнгинген расставил в таком порядке рыцарей вокруг шатра, опасаясь нападения Ягелло, в 1501-м Иоганн Тритемий согнал так чернокнижников, в том числе Парацельса и Корнелия Агриппу, для проведения некромантической традиции, оживить Рудольфа Агриколу, в 1598-м Елисей Новоиорданский, наследуя им всем, расположил так заключённых спинами внутрь круга, смешанный состав, стрельцы, монахи, бродяги, крепостные, опричники, для него все они были на одно лицо и шли по одной тяжести: не так косились на его крепость, дитя, приют изгнанников. Он стрелял из арбалета, крутясь с завязанными и налитыми глазами, по совету елисейского держиморды все лежали с начала экзекуции, кричали мнения относительно его способностей попасть хоть во что, двор как колодец, в самом сердце крепости, одна сторона из скал, из тех же валуны с парижской штукатуркой, кое-где и сейчас стояли леса, в них трепетали шипы без оперения, когда добавятся ещё два друг над другом, можно будет попробовать вылезти. Он не пил уже два года, но выглядел всё равно плохо, много что могло повлиять на него безвозвратно. Падающие со стен лошади, вслед за ними инженеры, пробующие крылья, со стенами так или иначе всё было связано, в них замуровывали, сверлили отверстия под картинами, не драпировали ничем, копотью чертили стрелы на винтовых лестницах, в обе стороны, резали световые окна, превращая галерею с односторонним движением в перископ.

В глубине души Н. мечтал быть симпатичным, но не нравился почти никому, по ту сторону оказались даже и собственные его сыновья Атаульф и Севастиан. Зато пожил в трёх веках и нравился Уильяму, хоть тот и давно не навещал его — сильно растолстел. Классический замкнутый старик, пришлось стать таким; чтоб обсудить с кем-то науку — это нет, досуг его уже много лет оставался неотделим от книг. Последние лет сорок он вёл рассеянный образ жизни читателя, изредка предаваясь необязательным занятиям литературой и наукой, не особенно помышляя сочинить что-либо могущее запомниться и немного жалея о потраченных на фарлонги расшаркиваний годах. А философам и людям, думающим, что прочли очень много произведений, это не бывает свойственно. В прошлом, какое, казалось, можно достать рукой, Уильям под его одёргиваниями и с его дополнениями более алхимического и conjecturalis характера подготовил и издал труд под названием De magnete, magneticisque corporibus et de Magno Magnete Tellure. Такая степень участия с точки зрения личных амбиций его устраивала.

Подходил конец Тюдоров, Н. чувствовал это, хотя вообще-то политики чурался. Давно бы уже уехал из Лондона, если бы не упражнения с Уильямом и не здешние приятные гусиные перья, каких не найти ни в одном другом месте большого магнита. Два дня подряд ходил в Сити, смотрел на выезд русского посольства Григория Микулина, прибывшего в Англию уведомить Елизавету о воцарении на российском престоле некоего Бориса Годунова. Что-то такое крутилось, какие-то фрагменты сочинения об интригах русского и английского двора, но в Московии, как он знал, и не было никакого двора.

Лучшее место для всего этого — карданов подвес, ну, который филонов. Стрелка оттуда даёт направление, оно и воспринимается magna cum fide, это, конечно, не кишки обезьяны и не Таро, как система символов почти уже уничтожившие институт советников, но всё-таки. Из этого устройства тяжело расплескать, что весьма важно для политиков; важно это и драматургам. В эту же кучу, смотря как развернуть, можно валить и янтарность, всё рано или поздно сводится к линиям, если угодно — способам передачи, и здесь тоже.

Его жилище несло видовую корреляцию кабинету Фавста Замека, его чёрт знает какого дяди, белой завистью ему вторили Раймунд Луллий и Дунс Скот, Уильям Оккам вместе с Аверроэсом и Роберт Килуордби вместе с Уильямом Шекспиром. В стеклянном террариуме свернулся оphiophagus elaps. Та ещё штучка эта ваза, клееная по катетам столь искусно, что тварь трётся о них холкой и, кажется, нежится, это всё связано, как иначе-то? не спроста же тогда все алхимики, а теперь физики и натурфилософы рано или поздно отправляются в путешествие по Европе, торжественно снимают с себя фрезу, с поклоном кладут в нишу у двери, а по возвращении напяливают и живут дальше. Нестор опустил руку, змея, давно бывшая настороже, укусила.

Последним источником, с помощью которого И. инициировал восстановление ненавистной ему фактуры, был дневник русского репортёра прошлого века, славшего в редакцию свои вещицы под псевдонимом Горло жирафа. Он обличал обыденность в основном в Москве, однажды отбыл потолкаться среди провинциалов в Солькурск, где и пропал без вести в 1878-м, но дневник каким-то образом попал в руки понявших его неочевидность.

В том содержалась хронология всех крестовых походов от первого в 1096-м году до похода на Варну в 1443-м, переводы из Линдли Мюррея, схемы миграции визиготов, попытка сковать судьбу ряда фантастических животных, со ссылками на несуществующие книги, большую часть материала приходилось вычитывать под лупой, поры жизни монаха Тецеля, жившего в XV-м веке, и прочее подобное. Каждая запись словно предсказание о нём и его судьбе. Аллюзии зашкаливали, как у Витгенштейна.

Он был не чужд потрафить своей избранности, заносчивый в таких вопросах. Где угадывалась связь, когда всё за всё цепляется — это лучшая философия, считал И., мы же только и делаем, что осмысливаем результаты последней мировой войны, покуда не начинается следующая. В самый раз зауми, поля для открытий и непросчитываемость последствий, в первый черёд влияние через годы.

Этим вечером он пошёл на экскурсию в музей медицинской истории Мюттера. Тот помещался в особняке красного кирпича, где имелось много белого декора, казалось, что непорочности самую малость недостаёт превзойти кровосмесительство. Крыльцо с двумя колоннами, коричневая дверь, он проскользнул с чёрного хода и миновал поворот в выставочный зал. Хорошо ориентируясь, очень скоро он достиг огромного подвала — здание было выстроено на фундаменте другого — с частью запасников и реставрационной лабораторией. Здесь до поры поставили привезённую из Европы конструкцию, что вскоре уезжала в форт Уильям-Генри в Лейк-Джордже.

Всё ещё безупречная кромка, механистичность, это подчёркивало равенство граждан, символично, что её ввели в эпоху террора. Джордж Крукшенк, ну да, только женщины не столь беззубы, а одна так и вовсе сияет, жирондисты идут за фельянов, фельяны за поэтов, термидоры и Suprême Créateur de Toutes Choses, которое только и запомнило эту блажь, клятвы в зале для игры в мяч, ну, как там изображается, так чистые ходячие мертвецы, и что ещё им вложили в уста, а она ждёт в уголке, олицетворяя собой неизбежность жатвы, и никто не ведёт речь о запугивании прямым текстом, нагнать страху, всё, как всегда, тоньше, даже, в их случае, лучезарнее, нет, прериаль, плювиаз, это ж надо.

Постелил на дно корзины салфетку, осторожно, чтоб в который раз не вспороло призрака, перевязал узел в доступность из положения лёжа. Проверил желоба, опасаясь перекоса. Рука нащупала узел, его короткое окончание; осмелься, Инесс, это тебе не shoelaces.

Над гидростанцией Веморк небеса и верхушка леса с того места, откуда смотрел гауляйтер, казались синими. Он снял телефонную трубку и велел вызвать к нему смотрителя зеркал. Тот явился с большим опозданием, что позволял себе в последнее время, оправдываясь, будто его не отпускают отражения. Он вёл какую-то свою игру, он давно это понял. Гауляйтер смотрел в окно на здание станции, уродовавшее первобытный склон, с уходившими вверх проводами, страшными даже для птиц. Он давно подозревал, что тот жмёт руки с записками партизанам Сопротивления, чему теперь намеревался получить доказательства. Когда смотритель оказался в кабинете, пламя на свечах задрожало и тени, похожие на чьи-то отражения, повело.

— Haben Sie etwas über diese komischen Figuren herausgefunden? — не оборачиваясь, думая, что подпитывается проницательностью от тяжёлой чёрной шторы с искорёженной по форме складки свастикой.

— Nicht viel komischer als manche: Einer ist einfach klein, der andere bloß dick, und Sie sind in diesem Falle ein Abdruck der Phantasmagorie, — недовольно ответил смотритель, который, он убеждался в этом всё больше, стал очень много о себе понимать.

— «Hierhin» bedeutet in die Stadt, zur Station oder…

— Oder.

— Ich warte.

— Der Befehl hieß bei mir hinter den Spiegeln.

— Selbst das haben sie gesehen?

— Ich sah sogar, wer den Befehl gegeben hat.

— Wer denn?