Щелчок хлыста, словно Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрасиля. Ехали по бездорожью, подбрасывало слабо и сильно. Сидя напротив, они изредка переглядывались. Через некоторое время Г. задремал. Проснулся от того, что почувствовал какой-то иной оборот воздуха, безусловно изменившийся, дверца слева стукала в раму, приоткрываясь, её место пустовало. Он помотал головой и высунулся наружу, держась правой рукой за обивку свода. Она ещё катилась, в окружении пыли. Гавриил захлопнул дверь больше тяжестью тела, вновь опустившись на сиденье, ещё державшее тепло.

Когда окончательно стемнело, Г. натянул поводья. Они сошли, захватив подмётками ковыль, солянку, тонконог и овсец разом; горячие точки древних поселений, между которыми их вело и нынешнее дело тоже, после присоединения к Российской империи, обороны Севастополя и землетрясения 75-го года пульсировали. Кони тяжело и часто дышали, хлопьями летело мыло, в кристально-чистом воздухе концентрировался тяжёлый запах пота. Странно, но то, что она в очередной раз оставила их, не обсуждалось, возможно, каждый ждал, пока другой заговорит об этом первым.

Дорога между каркасами домов выводила на площадь. Но на неё никто не спешил выходить. В заброшенной деревне творились странные дела, это понял даже Гавриил, весь так и лучившийся жутковатой непосредственностью, обнаружив в сохнущей после дождя земле борозды от, хотелось бы верить, рукотворного экипажа, а не какой-нибудь сциллы под стать документу, цели их охоты. Вообще — только сейчас осознал он, соединив, как это часто бывает, фрагменты тех или иных звучаний и имманентных мнений, — сам дух экспедиции был пронизан чем-то этаким, скандальным финалом.

Они затаились в одном из наиболее сохранившихся строений, где по периметру ещё имелась крыша, сейчас просто обвисший парапет, фрагменты начавших каменеть балок, уже сплошь из опала, на них покачивались обрывки холстов, которыми значительно позже затягивали дыры в своде. На стенах помещались разбитые фрески, уже не понять что изображающие, какую-то башню, фазы Луны, полемику. Пол из окостеневших ячеек, многие заполнены плиткой, когда-то, судя по цвету, выпекавшейся здесь же.

В центре площади разрабатывалось обширное отверстие. Во время приостановки работ вокруг прохаживался старик в мормонской шляпе и в штанах с нагрудником на подтяжках, кажется, слепой. С чрезвычайным интересом он наблюдал за инертными практиками этого места, почему-то решив, что здесь просто не могут не знать, где долина. Готлиб дремал, сидя в углу, переговариваться они опасались. К полудню вновь пошёл дождь, щедро промочил спину застывшего на корточках у подоконника Гавриила, попадая за шиворот, отскакивая от узких полей котелка, собираясь в структурных секциях пола. Старик не уходил, иногда садясь на край ямы и свешивая ноги, соответственно, и он не мог себе позволить.

В три пополудни на площадь с двух сторон въехали те самые адские повозки, перемещавшиеся на гусеничных движителях, если смотреть в профиль, то в точном соответствии с принципиальной схемой. Взглянуть на такое не преминул и Готлиб. Экипажи сопровождали отряды странных разношёрстных солдат или наёмников, не знавших военного дела, но выкрученных нуждой в деньгах, пусть и самого неблаговидного происхождения, пускаемых на неблаговидные цели. По одному размаху и контексту операции они должны были заключить подвох, они и заключали, но, кажется, поделать ничего не могли. Угадывались пожилые охотники с ружьями наперевес, безлошадные ковбои с кольтами и офицерскими наганами, потрёпанные долгой походной жизнью уланы или драгуны в мятых и неполноценных давно конфедератках, матросы с винтовками Мосина, фении, ещё всякий сброд из каких-то нукеров или душителей в полуразмотавшихся чалмах, из крымских фермеров и гуртоводов, должно быть, взятых в плен, не иначе. Войска вошли в деревню, вновь; тени не человеческих фигур, но распада, диссоциации мелькали на памятниках готской культуры. Белоголовый сип парил над ними и всё видел.

Им что-то было нужно от старика в смешных штанах, какие-то определённые места в деревне и в окрестностях. Наёмники выгружали из танков длинные ящики, окованные тонкими жестяными полосами. Распоряжался всем действом не кто иной как Христофор Христофорович, он, ещё когда велел похитить его, отвечал признакам как попечителя охранного статуса, так и благоразумного разбойника, уверовавшего не в Христа, а в науку.

До глубокого вечера они размещали оборудование. Создавалась определённая, возможно, даже аллегорическая композиция. Связки пушка-запас-проделывающий распространились по всей округе. Они ждали отмашки на дне каменного ущелья, поросшего ортилией у склонов, в обращённом на Нунавут распадке, на берегу четырёх небольших прудов разом, напоминающих сверху слайд Германа Роршаха, подле гусеничной платформы, сдавшей назад и замершей среди вековечных каркасов, на краю луговины с сиреневыми цветами, у основания мягкого по очертаниям, будто и не из скалы вылепленного холма, в самом центре можжевеловой кущи, на земле которой не найти листьев, в сосняке, стихийно возникшем на уходящей под землю вершине изгиба породы, в нескольких местах на протяжении кювета стёртой с лица земли римской дороги, редко по периметру границы орошаемых кем-то участков на западе от деревни, платформа на баках от керосина покачивалась в стоячей воде среди трясины, на высшей точке обломков каменного моста, возвышавшихся в настоящий момент над заводью ломелозии, возле заброшенного шлюза, превращённого в водяную мельницу, среди высокой травы, на многих участках, некогда бывших морским дном, потом лобными местами скифов, на низком гребне то ли кряжа, то ли гряды рельефа, среди цветущих буйным цветом орхидных кистей, в фисташковой роще у подножия одинокого останца, напоминающего опушённую семянку одуванчика, на скате высохшей поймы, необычайно плодородной, прародительницы здешней флоры, на дне небольшого кратера, уже миллион раз изменившего первоначальную форму, обок образовавшегося на камнях озерца, в котором собралось несколько конкреций перекати-поля, у скопления ярко выраженных пятен, усеянных шкурами полозов.

После того, как он это произнёс, ощущение его инаковости схлынуло, Д. и сам как-то ссутулился, потом вновь распрямил плечи, и этого невозможно было не заметить. Он сразу перестал быть для него центром той ацентрической вселенной, где всё реагирует на всё, какой он воспринимал пространство внутри плато. На следовании идеалам ордена многое основывалось; восприятие в собственном смысле слова — вот чего не стоило допускать. Да у него сейчас облегчения было больше, чем когда он покинул каторгу, эйфория, хоть какое-то начинание выгорело, на самом деле, главное в жизни. Настоящий поток, обрушившийся на его невнятный до сей поры план, потенция таких фигур и таких теней от них, что куда там огням, пробегающим по лицу женщины, по которым и только по которым понятно, что прибывает поезд.

— Уф, всё не так просто.

— Я скоро подойду.

— Себе я это тоже беру на карандаш.

— Бывали у меня провалы, но чтоб собственный дом и собственный мост…

— По-видимому, вас ещё и оставил фарт бугра.

Чёрт, Готлиб же ничего не знает!

— Допустим, мне сдали всю эту конструкцию по телефону. Говоришь в один рожок, другой прижимаешь к уху, если, конечно, приемлешь диалог.

— Не видя собеседника?

— Но представлять было можно.

Он внимательно слушал, вдруг начал приседать на одной ноге.

— Так вот, один раз он и говорит, — продолжая, двигая глазами вверх-вниз, — если я так желаю просвещенья, то отчего бы мне не убить это в себе хартией.

Молча кивнул, стал приседать на другой.

— У вас тут, значит, некая картотечка присобрана?

— О да, не то, чтобы уж очень подробная. Одиночество, ситуации, справочники и философия.

— Ну а ты просто так пришёл или хочешь, чтобы я так думал?

— Да вы сами посудите, там позади, вообще-то, пару препятствий осталось.

— Ты сам-то как свои перспективы оцениваешь?

— Ну так, двадцать на восемьдесят в свою.

— Да не скребитесь вы, дуры.

— Вы это не сами с собой, надеюсь?

— Слушай, есть идея, я тут и так уже перестоял, дел до горла, ты плавать умеешь?

— Гребля подойдёт?

— Здесь с вами живут ваши сёстры?! Но это же…

— Не мои, а кое-кого другого.

— И кто они? И кто он?

— Да так, никто.

Всё не складывалось, местных давно поглотили контактные и бесконтактные связи, лееры в сотни вёрст в сумме… Словно по кромке долины против часовой стрелки полз состав искуса, но всё никак не мог принять влево и вклиниться в их закосневший ригоризм. Треугольник, все где-то колючие, где-то разбитые, окружённые феноменами, главный из которых, как уже не раз говаривал им Деукалайон, что одна книга отвечает за религию, одна за животных и одна за рекорды, отражающие, насколько далеко человечество их отставило и ушло вперёд, и ушло печь запеканку, могущую накрыть их плато и почти не провиснуть. Кругом меридиана долины всё было погранично, если кто и отправлялся на поиски ушедшего почитать под берёзу на лужок ребёнка или мужа, на определённом этапе пути видел вдалеке эту нерукотворную стену, довольно отвесную, и относил беду на её счёт.

— Всё-таки, полагаю, кое-кто, — раздался за его спиной глумливый голос. — Разрешите отрекомендоваться, энциклопедист и археолог при Межевом институте, Готлиб Нараянович Салем, теоретик восстаний и взыскатель исторической справедливости посредством, в том числе, и принудительного отъёма свитков. У вас же она в свитке?

Доверенное лицо, прямиком из политического детектива, наконец возвратилось из Европы, задание было выполнено, медленная бомба заложена, почести розданы. Рассказ о его эпопее в городе клеток натолкнул одного шамана на объяснение странных гравюр на каменных плитах вокруг озера, оказалось, что это сточившие породу старые прибои. Сразу возник импульс к очередному сплочению нации, в людях необычайно воспылал патриотизм, они стихийно дали отпор сибирским казакам, которые вслед за Иртышом сочли озеро своим садком и промысловым способом ловили в нём рыбу. После двух месяцев кровопролитных схваток в Бухтарминской крепости состоялись переговоры между комиссией из Петербурга, комиссией из Пекина и представителями пяти главенствующих на тот момент сект. В разгар обсуждений разразился сильнейший снегопад, число снежинок в одной кубической сажени воздуха превышало сто тысяч; во-первых, точная цифра кристаллов испугала многих тайлинов, во-вторых, из-за парализованных дорог никто не мог покинуть крепость и делегации просидели в вынужденном плену восемь дней. Во время заточения некоторые из сектантов вступили в коммерческое сношение с двумя русскими дипломатами, весьма оборотистыми дьяками определённых приказов, в итоге нанятыми. После трактаций империя Цин продолжала считать, что ничего не изменилось, казакам указали ориентиры, но не напугали так, чтобы они действительно вняли, а они возвратились домой с твёрдым элементом мировоззрения, что все нити в их руках, что зарождается новое. Весной Жайсан вскрылся и льдины с обратной стороны оказались красными, словно после прорыва вульфенита, гейзера киновари на дне; они пропитались кровью, которую за зиму недополучили их боги; высокопоставленные тайлины утвердились во мнении, что нанять двоих русских — это пророчество на поверхности обгоревшей в пожаре балки. Отправленные в Европу и Центральную Россию доверенные лица, обученные их первым агентом в новейшей истории, возвратились с пачками вербовочных листов, в совокупности наняв около двух сотен агентов. Стали поступать сведения, появилась необходимость в систематизации и создании мотивировок отсрочек выплат. Вскоре шаманы прочли всё, додумали всё и вынесли вердикт, что их озеро древнейшее на планете, чью шарообразную форму и космический путь признавали все сыны глины. Следующей зимой Жайсан не замерзал, лёд стоял у берегов и пропадал в парках камыша — то самое доставление неприятностей. Чтобы противостоять обстоятельствам (видимым картинам мира) и одновременно плыть по течению в угоду богам, впервые искусственным путём они создали секту нанимателей.

И вот один из них снова был здесь, где всё начиналось.

Теперь просто коробка, некогда пребывавшая в ключевом месте рассматриваемого как единое подвижное целое организма, из которой выпарены все электрические импульсы, сорванная с места ветром, выкаченная из переулка или по водосточному желобу, внесенная, словом, в мир координат и перемещений, где действие страгивается и от много меньшего. Столкновение двух объектов порождает движение четырёх, языки колоколов обрушивают сверху поток энтропии, сигнал метаться, бить в набат самому. Футбол, но быстро оборачивающийся паникой всё большей. Узкие улицы европейских городов, сплошь каменные, где воде можно стечь лишь под горку, сопровождают, обретший внутренние пружины кегельбан, где мертво то, что должно жить по изначальной идее. На сотню обывателей один знающий правила, в курсе дела, ждал, участвовал, провоцировал, ставил… Скольжение — антоним смерти, противовес, им она подходит только в таком инфраклассе, отвечает целям, и эзотерической возвышенности хоть отбавляй.

Он решил, что ему нужен нож, спонтанно, вдруг подумав — не плохо бы иметь, если повстречаешься с этим, кто что-то там делает с головами. Пошёл на рынок шахтёрского квартала, где-то там же скрывался и надобный ему человек. Его назвал агент, который навёл на след сокровищ Елисея. Помимо имени — Зоровавель — сообщил о его главенствующей роли в профсоюзе «Первый всемирный конгресс тред-юнионов рудокопов», и сведения о внешности, такого рода, что, повстречав, сразу узнает. В беспримесной правде, как он понял, под видом профсоюза он промышлял кое-чем иным, здесь умственный багаж оставался не подтверждён, и чем именно, предстояло разобраться самому.

Шахтёры пришли, скитаясь, оставив позади родину — посёлок у подножия Таврических гор. В одиссее на третий век блужданий их встретил Елисей Старокитежский, прямо на Перекопском перешейке. Люди не робкого десятка, пусть неотзывчивые, но достаточно представить, под какой толщей, а стало быть, роком они ходили. Плач по ним номинален, жёны — ледышки, хотя поначалу такими не были. Все друг другу сёстры, несчастье всегда в потенции, последний забой или как последний, по простиранию, вкрест, диагонально, бьёт по нервам их всех. Тогда это были ещё не горнорабочие очистного, на шапке отбитой горной массы, играющей под ними; просто спускались по верёвкам и скобам, где те имелись, и били киркой, а метан их, а также горные инсульты, даже с крепью… будоражила лишь выемка полезного ископаемого, чей массив всегда покрывал нечто отличное от того, на что наткнулись в прошлый раз, и его доставка на поверхность, малый радиус черпания, эта первобытная алчность, здесь перемешанная ещё и со специфическим условием труда, одним, но важным… Однако сперва пришлось тесать камни для брандмауэров и фасадов, осваивать кабелеукладчики, прицепные устройства, пологие и наклонные пласты. В награду за это Елисей отписал им территорию под гетто и позволил жить как вздумается, поначалу даже не платя налогов.

С обеих сторон от крыльца насыпали по куче колотого сланца, в связи с чем он сообразил — профсоюз не воздухоплавателей, не извозчиков, не почтальонов и не молочников. Войдя внутрь, поозиравшись, он подошёл к секретарю, даже подумал, дежурному секретарю, который сидел в торце скудно обставленной передней в пенсне, козырьке и подтяжках, рыжий, сразу ясно, что не рудокоп.

— Милейший, мне надобно переговорить с Зоровавелем, где я могу его найти?

— С ним все хотят переговорить, нигде вы его не найдёте.

— Допускаю такое, однако же не подскажете ли мне путь, каковой наибыстрее всего приведёт к нашей встрече, я сам из профсоюза солькурских рудокопов, председатель ответственной комиссии по очищению катакомб от мокриц.

После рекомендации он посмотрел более внимательно, однако всё равно быстро ушёл в свои мысли.

— Да, мы знаем про ваши катакомбы.

— Разумеется, одни из обширнейших, мы же поставляем соль всему миру.

На это он хмыкнул с неким своим смыслом.

— Как видно, вы и сейчас много их расширяете, потому что в прошлом году, насколько я помню, размеры солькурских были меньше даже парижских и капуцинских.

— Да, да, успокаивайте себя дальше, — пробормотал он, чем заслужил ещё одно странного свойства движение головой. — Так вот, о пути нашей и Зоровавеля…

— Стало быть, у вас много мокриц развелось? Они что же, едят в основном соль?

— Не знаю, что они там едят, — Г. начал раздражаться, — наверное, всё то, что едят и остальные мокрицы, но у нас там соли не остаётся, я же сказал, мы поставляем её всему миру, думаете, миру нужно мало соли и у нас остаётся излишек, чтобы кормить мокриц? Тем более в таком количестве, что из-за них даже была созвана ответственная комиссия во главе со мной?

Он сунул руку под стол, где, как он ещё издали заметил, лежал коричневый мешок с печатью, извлёк конверт, большой, с тяжёлой сургучной монетой, чем-то там пропечатанной. Рассеянно крутил в руках, по-прежнему глядя мимо. Он уже собирался обрушить на него некие, пока не сформировавшиеся толком проклятия, как вдруг одна из дверей в коридоре отворилась, высунулась голова в обрамлении густой бороды.

— Обожди малость, Иеремия. Из солькурского профсоюза, председатель комиссии по мокрицам?

— Точно так.

— Прошу, прошу, давно вас дожидаюсь.

(Сразу узнаешь) он и сам это понял (кроме того, кольнуло острое чувство, что он уже встречал этого человека, и не при самых обыкновенных обстоятельствах; тогда он подрабатывал зловещим бородачом). Кинул ядовитый взгляд на Иеремию и вошёл в кабинет.

Внутри он сразу ударил ему в живот кулаком. Готлиб согнулся и потянул из рукава клинок, но прежде, чем успел пустить в дело, тот хватил его по спине в район почек и тут же по обеим ногам разом, он упал. На полпростоя решил не предпринимать попыток, сосредоточившись на обретении дыхания, вправду сказать, вышибленного.

— Поняли, за что? — давно заняв место за простым профсоюзным столом перед окном.

С трудом дыша, он начал подниматься.

— Нельзя лгать, что ты рудокоп и в профсоюзе.

— Да я, кажется… кажется, и не сказал, что я рудокоп и состою в профсоюзе, — просипел он, водружая сбитый котелок на голову. — Сказал лишь, что председатель комиссии…

— Оба знаем, что пиздёж.

Пошёл ты к дьяволу со своим гостеприимством, думал он зло, минуя согнувшегося к мешку Иеремию и выходя на декуманус максимус.

— Зачем приходили-то? — высунулся сзади из иллюминатора Зоровавель.

— Хотел спросить, не знаете ли вы, куда Елисей девал ту штучку, что привёз ему Андраш номер семь, — кинул он через плечо.

В то время он продолжал шпионить за домом братьев, только теперь с оглядкой на транспортное средство. Однажды видел, как то прикатило по известному адресу, резво вышли сразу оба. Карета уехала, они промыли собой расстояние, постучали в парадную дверь. Им живо открыли, сколько он мог прицелиться, в проёме мелькнул колпак, оба вошли, тот с бакенбардами, Лукиаша — последним, перед тем глянув по сторонам и позади себя, «как там шлицы на фраке». Такого он уже не стерпел. Немного выждал, злясь и обдумывая положение, решил тоже явиться к дверям и просто… как бы цинично это ни звучало… Когда оставалось две дюжины шагов, из-за угла выехало то ангельское ландо, остановившись перед крыльцом. Сообразил, что сейчас они выйдут, вернее всего, не одни — слишком мало почаёвничали в столь бесподноготном месте, и есть импрессия, что за кем-то заезжали. Он пристроился к заду кареты, за углом, дальним от входа, не показав и при таком падении зрения ноги за колесом. Вышли оба и один из карликов в боливаре только что из точилки. Когда экипаж качнулся в третий раз, он примостился на зады.

Топи стелились широким рвом перед замком, сочные, жёлто-зелёные, подёрнутые мхом и рогозом; то и дело слышались вскрики скрытых от глаз птиц. Озёрца воды сверкали под красноватыми лучами сходящего с зенита солнца. Потом во вспышках фейерверков.

Их всполохи вдруг разлетелись по всему ещё лиловому после заката куполу. Когда они обернулись, многие ещё расцветали, но многие и сходили на нет, оставляя убывающее пламя, тянувшееся вслед за звёздами, видоизменёнными падавшими на поверхность, способную их задержать. Они остановились и смотрели. Выстрелы всё не умолкали. Над мемориалом возникали всё новые и новые формы огня, того самого, которому поклонялись и на этой скале среди моря, сейчас уже покорённого окончательно. Особенности каждого отдельно взятого заряда, столь броско и драматично выставляемые напоказ, напоминали отголоски поистине большого взрыва, резкое и ограниченное до поры отдаление ярких, безупречных файерболов, охлаждающихся после инфляции. Каскады их ниспадали на фоне тёмных круч и глубоко синей сферической атмосферы, которая, если смотреть с другой стороны, наверняка, прозрачна, но в то же время сквозь неё невозможно увидеть фейерверки. Он вертел головой, реагируя на выстрелы в разных сторонах, сам не замечая, как увязает правым ботинком в топи. Он, оставаясь неподвижен, быстро пресытился чрезмерной щедростью и теперь погрузился в раздумья о природе данного шага в связи с выбранным местом и вообще с тем, что Нунавут кто-то нашёл в очередной раз.

— Идёмте, что же вы.

В центре висел самый раскрывшийся; по бокам, впереди и сзади сферы на пути к этому, все как одна искрящиеся сегментами пламени по кромке. Простые, вековечные фигуры, никаких замков или драконов, никаких бактерий под микроскопом, созвездий или портретов императриц. Скудную палитру извиняло количество сцинтилляций, сгорающих одновременно, однообразие, но монументальное, первобытное, тех трюков, скармливаемых всем, кто это видел. Они цвели и увядали, словно гигантские пальмы с проводами на каждом листе, словно взрывающиеся таблетки от экзотических болезней, словно поведанные впервые истории.

Подошвы на носках его штиблет отстали, грязные ноги в полосатых чулках, где синее перетекало в белый, пульсировали или беспрестанно подёргивались, в наружной части левого каблука всё увеличивался правильной формы кратер, прямо пропорциональный его пяточной кости, большими пальцами ног он чувствовал столь много нового для себя, что стал невольно задумываться, правильно ли расставлял приоритеты в жизни до сих пор; некоторые швы держались, но большинство уже не так притягивали стороны материала друг к другу, давая пространство для проникновения окружающей среды, безразличной и вездесущей, шнурки растрепались, пронизанные грязью всего пути, омылись было в водах подземного озера, но и с того часа собрали множество огромных молекул аргиллита и сланцев, множество инфекций, множество битума, множество того, что кем-то ещё исследовалось.

— Всегда знал, мне нет равных в определённых областях одного из архетипических сюжетов. Господин Вуковар?

— Я, признаться, прикидывал просто взойти, спуститься и потом по кратчайшему отрезку…

— Не думаю, что выйдет, — он закинул одну ногу на другую. — Там ведь этот страж.

Рассвет застал их врасплох. Оскальзывающимися, сползающими, сдирающими ладони, запястья, колени, щёки. Один с размаху вбивал навершие трости в серную поверхность на манер ледоруба, иногда та закреплялась. Другой умирал позади и правее. Неоднократно они съезжали к болоту, сопровождая это взглядами друг на друга, очень разными, мало что говорящими о их мыслях.

Попробовал сунуться в окно — оказалось слишком высоко; его завесили изнутри странным пологом, словно смётанным из лоснящихся крыльев мотыльков, и тут он заметил некую блестящую вещицу между задней стеной и опорой моста.

Мрачноватая комната, в ней дюжина провисших верёвок с обглоданными рыбами; на стенах натурально театральный гардероб, мужские и женские одежды, хламиды, рыцарское платье, отравителей и свинопасов, джентльменов, сдвинутых на своём опыте аферистов, вперемежку с зюйдвестками всех мастей, тиарами и всем таким, что вышло из моды; несколько бамбуковых удилищ в дальнем углу; на одной полке среди пыли очерчен круг, хаотически реторты и пиалы; в гипсовые вазоны вставлены высохшие пальмовые листы, крошащиеся по краям; несколько бессистемно прибитых тут и там картин; двухъярусная кровать с растерзанными матрасами, перекрученными циновками и комками перьев, без простыней и одеял. Он осторожно прохаживался, трогал тиковые изгибы поручней вдоль стены, натёртые аммиачным спиртом.

— Моё почтение, мадемуазель, мадемуазель, прошу прощения за сие бесцеремонное в вашу приватность, но премного наслышан и горю нетерпением совершить.

Они продолжали молча взирать, он почему-то задумался о визуальном содержании, понял, что сейчас, возможно, происходит некий непременно интеллектуальный монтаж, скорее прогнал от себя эту мысль…

— Монсеньор Салем, автор энциклопедии африканской моды, акционер House of Worth, разрешите узнать ваши?

— Отчего б и не поболтать с вами напоследок. Вы ведь, očigledno, бывали во множестве мест, пока шли в нашу глухомань, так не расскажете ли?

— В превеликом множестве, а до того случалось и в иных странах, плавать по морям и воздуху.

— Не ходить?

— Прошу прощения, ходить по воздуху — это к моему компаньону, он скоро подойдёт.

— По воздуху?

— Ха-ха, засчитано.

— Nisi se tome nadala, je l’da?

— Всё? Ну так вот, бывало там со мной и преинтересное. Многое не для дамских, правда, ушей, но кое-что порассказать могу.

Д. прижимал к груди вазу с Морриган. У Готлиба окружность низа сопоставилась со следом на полке в доме. Озарение было таким впечатляющим, казалось, он начал думать вслух.

— Этого знаешь?

— Он не тот, за кого себя выдаёт.

— О, только не надо преподносить мне его как тайное оружие.

— Ладно. Только вот что, — он выдержал паузу. — Как по мне, так это квинтэссенциальное фарисейство.

— Да, я себе это так и называю.

— Долина оцеплена фениями, а в Симферополе они вообще всё пожгли.

Он плотнее сжал губы, поставил вазу и скорым шагом, толкнув его словно склеенным из галек плечом, устремился ко входу в дом, опровергая собственную же браваду. Высоко выбрасывая вверх колени, опускаясь на носки и сжав бицепсами котелок, Г. отправился за ним. Занёс револьвер и со всей силы опустил рукоять на чалму, но тот, словно имея глаза на затылке, увернулся в последний момент.

Из горловины вазы, валявшейся у серых, проложенных древним раствором, содержащим яичный желток, пуццолан и заговоры, булыжников, торчал край. Он тут же обрёл второе дыхание, почувствовав прилив реакции во всех своих членах и высвободился. Множество вариантов перевода на всевозможные языки разными чернилами, разными почерками, мéста для ещё двух толкований, не больше.

Северин Смотритель, божьей милостью бродяга Антиохии-на-Оронте, кунак Селевка Никатора, отрицатель диадохов, на паях с Сатрапом Пакостником, хулителем Микен, красноголовым чертополохом Арголиды, архиепископам, шерифам, слугам, казакам, инопланетянам, неграм, репортёрам, баранам, путешественникам во времени, антиподам и всем верным своим, но не диадохам, привет…

Появился Деукалайон, одним движением схватил хартию, Гавриил не отпускал, он дёрнул, он дёрнул на себя, всё так же сидя на земле, это напоминало отъём конфеты у ребёнка.

В четыре руки они швырнули в реку бесчувственное тело, словно мойры, Лахеса и Атропа, которые когда-то давно так же выкинули в Стикс Клото. Он поплыл под водой по течению, больше ощутил, чем увидел, хотя держал глаза открытыми, как справа мимо прошёл наконечник багра, едва не зацепив за воротник сорочки, вовсе не точно, он мог бы пропороть ему и горло. Потом видел то ли плывшего, то ли уносимого течением компаньона. Потом, на грани затухания своих ответных реакций на события внешнего мира — как умирал Сигурд Йорсалафар.

Из открытого окна в покой, нет, просто в то полиэдральное место, где он оказался к концу жизни, врывался ледяной воздух, уже никого не могущий ободрить здесь. Он не был до конца уверен, что настал его смертный час, но на каком-то подсознательном уровне понимал, дело серьёзное, так далеко они со своей жизнью ещё не заходили. Уже несколько раз он готовился отдаться, положиться на силу колебаний, подступающихся в противоположность порядку, глубоко погружался в хаотические воспроизведения своего пути, вызванные в нём чем-то помимо его концентрации.

Туманное утро: где-то во мгле ржут кони, отчётливо понятно, что мир жесток, эта густая взвесь как раз и доказывает, он довольно часто рождается, но, однако, зримо не умирая.

Спасение души: притягательно, неплохо само по себе уже то, что существование подобного не отрицается кардинально и, более того, некая устойчивая и малообъяснимая связь со светом прибавляет начинанию академичности.

Епархии: паноптикум священников поёт разными голосами кое-что более выгодное, нежели псалмы, то у одного уха, то у другого.

Чувства: из резонансных окон слышно рычание — выражают требование выпустить их на свободу.

Радикальное сомнение: где должна находиться столица, какие из столиц, в которых я побывал, были перенесёнными?

Элементы страха: подлежат тайному отслеживанию.

Хорошая смерть: она не на пути, которым идёт время.

Жезл правосудия: вот на чём явно виден блеск самоубийства.

Привилегии: их не счесть за окнами, освещёнными изнутри ночью.

Инструкции: порождают карикатуры на власть.

Боль высвобождает истину: как и всё остальное.

Аура ремесла: тогда им хватит и на вторую кружку.

Социальные связи: больше контрсоблазна, чем соблазна.

За закрытыми дверями: лично я никогда не расслаблялся, что делал мир — не знаю.

Чёрная магия: участвует скорость света.

Профессиональная лень: я только в начале пути.

Деньги: повидал их немало, хотя никогда не старался.

Убийство, коему виной страсть: не мне их судить.

Предательство родственника: не понял — он меня или я его?

Грамотность: она даже в море может пригодиться.

Вдруг направленный верным глазом всё увеличивающийся потенциал вытеснил его душу из тела, с изумлением, довольно быстро оправившись, он понял, что в его останки вселился дух Рагнара Лодброка.

Метод — стал вспоминать Рагнар: при помощи него можно определить мужское или женское начало преобладает в том или ином человеке.

Грани: всегда обращал на них внимание, всегда делали жизнь сносной.

Фенрир: чудовище? шум кошачьих шагов? рыбье дыхание, птичья слюна? Это серьезно?

С. огляделся и понял, что многогранность места выросла ещё больше, ну или он, сбросив телесные оковы, обрёл иное зрение, по крайней мере занял другой угол. Вокруг шёл беспрестанный процесс вселений и выселений, теплообмен, создававшийся от подобного, мог бы несколько минут поддерживать жизнь в самом тёмном трюме Нагльфара. Какие моря вы переплыли, — спрашивали эти осколки профанного времени, — и на дно каких морей уже не раз ныряли, спасая возлюбленных, переполненные функционализмом, а на самом деле — лишь превратными представлениями о том, что происходит, забитые и полные до краёв эпистемологиями этих реакций на несправедливости, загоняющие вас в такие рамки, размалываясь в олигосахаридовую муку в рецепте ваших же монологов, вашего потраченного впустую подводного дыхания? Чтобы в конце концов обнаружили себя и принялись за дело скальды, понадобилось откусить руку богу: а вас что выгонит из вашего комфорта, неспособного более подняться тела? Или уже? Сегодняшние ужасные вести и перспектива искупления повлияли? Отправитесь ли вы на гребни тектонических плит, внезапно изменивших направление своего движения, начнёте ли собственное заселение и станете ли ждать встречи со своим режиссёром?

До смерти перепуганная душа Сигурда ринулась в такое родное тело, пока ещё видела его и выселила этим отчаянным ударом дух Лодброка.

Повиновение Господу: я могу велеть слугам раздобыть и его, и они отправятся раздобывать.

Свежая голова: нужна только когда есть необходимость реагировать комплексно.

Камень: зимой его больновато целовать.

Крест: если я видел его, то испытывал любовь, в остальное время даже не вспоминал.

Подъёмный мост: худшая из угроз, не хватает плавности.

Наши боги: ну кто там, Один разве что, ещё не начинка соломенного матраса?

Оплата вреда, причиняемого на расстоянии: тут в фаворе дневные мишени.

Серьёзное отношение к погребению: прямая дорога на побережье.

Влияние грома на воспитание: ещё повезло, что между ними такая дистанция.

Когда чернь не даёт проехать: если бы им было что сказать — подыскали бы себе другую трибуну.

Выбор подходящего времени: в принципе неизменно удавалось, в случае чего кивал самому себе на советников.

Плохая компания: зеркала, лужи определённых размеров, всякая бутылка, начиная после восьмой, трактат по чёрной магии и сумерки, когда достаёт меланхолия.

Сияние в небе вдалеке: кто-то может слышать мои мысли, и умеет, к тому же, по-другому их выражать, а это уже изъявление воли без участия с моей стороны, вот что и странно.

Личные амбиции: не советую иметь преступникам в моём королевстве.

Общественные амбиции: всегда приводят к изобретению более совершенных орудий убийства.

Искреннее возмущение: когда не встаёт.

Искренность: порывы ветра с залива заставляют вспоминать о ней.

Злые умыслы слуг: а что вообще хорошего их ждёт?

Надежда: одна висит на воротах тюремной башни, одну обслужили как положено, одна до сих пор скрывается успешно.

Когда он потерял сознание под сводом плато, Л.К. далеко от монастыря замер, где шёл, завибрировал от стоп и до макушки. Процессия в белых клобуках, частью которой он был, сбилась с шага, оракул сразу занервничал — ума не мог приложить, как им выкручиваться. Его юродивый ходил ходуном, потом закружился, перебирая штиблетами и на носках, сейчас либо вкопается, либо взлетит, так он дела уже давно не раскрывал, да и сейчас они находились в некоем подобии отпуска, изучали практики, видимо, что-то из прошлого всплыло. Движения стали напоминать танец, вот только торжества ли? лицо скрыто, но оно ничего и не даёт обыкновенно. Их маскировка под трамвайных кондукторов оказалась под угрозой. Взошла Луна. Зловещее шествие получило свой последний штрих — сизо-голубой глубокий отлив, объединяющий фигуры людей с фигурами архитектуры и пейзажем, «увековечивая»; если и случится непоправимое, то со всем этим вместе, если тут кто и страдает лунатизмом, то не только носители психики, не только их небесное тело растревожило и вывело прочь. Перенасыщенная газом и горячими парами поверхность у них под ногами на этот краткий миг — миг стремительного выхода на небосвод Селены, — получила свою фиксацию. Пламенеющая готика там вдали, в сердце тёмной скалы, словно оказалась неким отражением, рукотворной реинкарнацией неньютоновской жидкости, раскинувшейся избирательно и полно. Все, кажется, смотрели на них, позадиидущие — безусловно. Стали слышны комары, лафет на воздушной подушке с высушенными головами, застопоренный припадком, начал тонуть в зыбучих песках.

Обстановка, сопутствующая покою в замке, куда провели сыщиков, а следом проник и он, чрезвычайно напоминала келью Агафангела в траппистском монастыре. Те же стены из брекчии, свод и кривой пол, вековые, исчёркнутые палочками алхимии и космогонии кладки, черепа и кости человеческих конечностей, гроб с мумией и стальной одр с медными шишками.

Готлиб направился um Audienz в обед, имелась возможность попасть напрямик через сад.

Коридор с провалами келий по обеим сторонам. Он осторожно ступал, заглядывая туда и сюда, по большей части натыкаясь на запустение, пыль со следами крупных кошачьих, обрывки книжных листов и календарей. А. лежал на своей барской шконке, словно аббат Клюни, Сен-Дени, Фульда, Санкт-Галлена, Монтекассино, Альгоя или Корвея. Кожа вся в старческих пятнах, из волосяного покрова остались лишь брови и ресницы. Зрачки, некогда голубые, истаяли до частичного слияния с белками. Отдыхал, заложив обе руки под голову, в поле его зрения стоял открытый гроб с мощами. Он сразу раскрыл метафизическое дело, совершив индуктивное заключение — мощи в келье действуют по тому же принципу, что и портрет порицателя эстетизма. На ломаном французском он приветствовал брата во Христе и выразил желание вступить в доверительную братскую беседу, как траппист с траппистом, это само по себе звучало нелепо и попахивало исконно траппистским святотатством.

— De antan будешь bitten? — тем не менее, кося взгляд и не переменяя позы.

— Ну, для начала хотел бы, — с воодушевлением откликнулся он, соскучившийся даже по своему собственному голосу. — Что тут было, скажем, в 1020-м?

— Wahrscheinlich, много чего, однако монастырь était fondé в 1046-м.

— Et bien, ха, не просветите ли насчёт 1101-го?

— Монахам falsches grossièretés, но мне Господь простит, если я такого Unverschämter и невежду обругаю.

— Понял, я к вам, вообще-то, не по интересу вашей памяти, и так все знают…

— Quel est ton nom?

— Брат Готлиб.

— Готлиб, Готлиб. Пруссак?

— С вашего позволения, индиец.

— Индиец? Как же тебя в монастырь взяли, или ты выкрест?

— Я вкрест. Взяли и взяли, позволено ли мне будет изложить своё дело?

— Ну.

— Хочу сразу прояснить, обратиться с ним я могу только к вам, как к долгожителю с блестяще обставленным… хмм… Представляете, какое совпадение, события относительно вашего, то есть нашего монастыря произошло шестьдесят лет назад, а тут как раз вы, самый старый чернец из коптящих небо ныне. Так вот, о деле. В означенный мною период, то есть приблизительно шестьдесят лет тому в монастырь был привезён этакий гроссбух с ого-го какой начинкой, я не могу назвать вам точную дату и даже точный год, но могу промежуток. С 1830-го по 1842-ой, для вас буквально вчера. Его пронёс под плащом человек по имени Клеменс Брентано или Ахим фон Арним, или Беттина фон Арним. Но второй маловероятно, через год он умер.

— Мария Виманн konnte nicht?

Он опешил, не зная никакой Марии Виманн, однако…

— А это не родственница ли матушки Доротеи?

— Ну как же, как же, — он пошевелился и закрыл глаза, — дочь in der zweiten Generation.

Это, разумеется, внучка, соображал он, идя по гетто и с жадностью всматриваясь в прохожих, выискивая среди них подходящего. С такой материей, по его мнению, он мог обратиться не к каждому.

Дома здесь строили преимущественно из красного кирпича, с налезающими друг на друга стрехами и чердаками той системы, что посложнее самого беспорядка в эфире, множеством глины и соломы, в том числе и под ногами, кривыми переулками, подворотнями треком, мельницами, расставленными тут и там телегами без колёс, частыми дверями, вывесками весовщиков руды, ростовщиков, ювелиров, библиотек и зашифрованными вывесками. «Извѣстные маслобойки Ж. Блока», «Бинты для усовъ, даютъ прелестную форму усамъ», «Секретные камеры Фреландта», «Подмышники Канфильда», «Потайные секстанты Уляйтера», «Космокомитетъ криптокартографiи», «Тетрадный развалъ», «Клистирные усики, новѣйшiе модели», «Изобличители голоса Розенфельда и Розенблюма», «Аптекарская. Новѣйшiе средства отъ подземнаго зрѣнiя», «Психоредукторы. Усмиряютъ всякую боязнь, какъ и воскрешенiя», «Распекатели тортовъ и пирожныхъ-бизе Иессеева», «Самодѣйствующiй кинематографъ — живая фотографiя. Фигуры вращаются какъ живые. Супруги (мѣдовый мѣсяцъ). На трапецiи. Танцовщица. Наконецъ одинъ (Нежный поцѣлуй). Драка. Фокусникъ. Мухоморъ. Цеппелинъ (Взглядъ назадъ). Шахта. Колосья ржи», «Народные гармонифлюты Юлiя Генриха Циммермана», «Антипиръ Буркгарда и Урлауба», «Герофоны и Аристонъ-органы».

Не отыскав надежного, он решил спросить в магазине психоредукторов. Только вошёл, как язычок ударил внутри колокола. Приказчик встретил подозрительным взглядом из-под широких полей. Пейсов не имелось, но нос говорил сам за себя, да и особая тоска в глазах, а с ней подозрительность.

— Моё почтение, — касаясь пальцами котелка.

— Мы скоро закрываемся.

— Я бы хотел приобрести психоредуктор.

Указанные машинки в больших количествах стояли на полках позади него и один, самый большой, воочию на прилавке. Всякий иного размера. Они тикали, жужжали, из двух на верхней полке сочился пар, на прилавке один то хрипел, то чавкал.

— Какая надобна модель?

— Самый лучший, чтоб точно помог.

Он посмотрел строже.

— Чего вы боитесь?

— Я? А. Так вот, беру не себе, а племяннику, он содержится в лечебнице где-то здесь неподалёку, в гетто, я верно не знаю где. Навещаю его в первый раз, так сказали, нужен психоредуктор. Не подскажете ли заодно, как мне именно пройти?

— В лечебнице психоредукторы запрещены.

— Ну, тут такое дело. Я бы хотел пронести ему тайно. Он сам, когда бывает в уме, требует психоредуктор. Так что мне ещё и по возможности меньший размерами.

— Меньший, чем что?

— Чем большой самый лучший. Понимаете, необходимо соблюсти пропорцию между размером и действенностью. И сказать, как пройти.

— Я не продам вам свой товар.

— Это ещё почему?

Он не ответил, строго, с прибавкой теперь ещё и некоторого презрения посмотрев на него.

— Как пройти в лечебницу хоть скажите.

Молчание, бойкот, мизантропия.

— Ну и хрен с тобой, жид пархатый.

К визиту в скорбное место надо бы подготовиться получше, одна из служащих видела его в погребе и могла опознать. Надо рассказать про эту Марию такое, чтоб точно поверили, что он её родственник. Но для начала отыскать. Он кружил по гетто, начался дождь из низкой и жирной тучи, зацепившейся за пик гряды, котелок быстро набух и фетр немного обвис.