Снисходительная физиономия — непременный атрибут. Выражение понимания, готовность к лёгкой боли. Неминуемость и предначертанность. Советчики разных рангов неоднократно задействованы, сам укол, казалось, уже настраивал их на рабочий лад. Истыканные подушки пальцев и полное, почти переходящее в индуктивное упражнение отрицание со стороны Теодора. Кровь, из степи дует ветер, доносит пыльцу, запахи грозы, что собирается там окклюзией, экзотические микробы из лагеря противника. Бинты не стерильные, медсёстры ругают офицеров, которые, не справившись, обрюхатил или нет, скрываются, коричневая форма на горизонте в ряд, пометка в личном деле о дальтонизме, ход военного совета поворачивает на эпоху барокко, реестр осад и дневниковых записей, «взгляд изнутри», монотонных и мрачных, Казале и Ла-Рошель, о них в том числе и пойдёт речь, оба случая будут исследованы, получат каждый свои параллели, и, где предательство окажется вероломнее, возьмут за образец.

— Сами-сами, я вам не медбрат, — покрикивал он под конец, вполне освоившись с новой ролью.

В себя его привела пощёчина, плоть деформировалась внутрь и вернулась обратно, в сердце сразу зародилась обида, как будто он достоин большего, клацнули зубы, слух обострился, кажется, он услышал, как из кого-то на совете вырвалась сфера дурного воздуха…

Его обидчик — кровь от крови Балкан, сколько-то живший мыслью о благе своего народа. Он обдумывал задаваемые им напрямую вопросы и разгадывал намёки действием, бродя по мрачным дубовым рощам, всегда красным и оранжевым, под дождём. Карета брошена там, куда смогла доехать, на дверцах выхолощенный герб, впадины по приблизительному очертанию, рельеф очень большой королевской печати, ему недоступной никогда. Ходили слухи, начались, когда он выказал норов уже раз в тридцать третий, что у него был выбор родиться в семье Петра, но карликом, и это ущемление ещё до рождения неизбежно аллоцировалось на подвернувшихся под руку в недобрый час. Обделённый и уже одним тем непонятый, он брал деньги у отца, не искал контактов с кузенами, в определённую пору всё больше уверяясь, что жизнь его и вправду судьбоносна, не как у других, а вправду, роконосна, раз уж на то пошло. И тут ему подвернулись салюты, будто бертильонаж и фотографические карточки голубей, пришпиленные на схему расследования как способ общения заточённого в крепость иллюзиониста с сообщниками. Он уходил во время размышлений всё дальше, спускался в балку, соскальзывая по листве боком, придерживаясь рукой, представляя себе, что это запальный канал чего-то, направленного на Австрию. Брёвна катались по желобу, едва не вылетая, не теряя амплитуду, всё более и более вытираясь, трамбуя покров. Иногда он подходил к ним по кромке и пытался не дать одному начать спуск, но это было не в его власти, как почти всё в природе. Он ворон или грач, так же нахохливается в чёрном макинтоше, под тем мундир и портупея с кобурой, застрелиться тоже иногда тянет, возможно, даже всё к этому и идёт. Присыпаться листвой и посадить револьвер в V подтяжки, а её привязать к суку повыше, на уровень, где место его потенциальным подданным, людям тёмным и легковоспламеняемым, с горячими сердцами.

Из своего укрытия в три прыжка Т. достиг его и ударил заранее приготовленным штыком в нижнюю часть спины, в органы. Теперь ему не встречаться с Герингом и его женой Эмми, расфуфыренными в пух и прах, супруга в короне, у него самого зализаны волосы и на каждом квадратном дюйме мундира аксельбанты и всякие объёмные вышивки, весь в звёздах, поверх них цепь из масонских коленцев, перстни, улыбка шизофреника, внутри ряд отнюдь не гасящих друг друга препаратов.

Колесницу из камня, передвижной мавзолей, созданный для одного дня, последнего солнечного, тянули четыре жирафа. Это было максимально приближено к его воле, свитку примечательному, приклеенному на лоб покойника, растянутому грузом до коленных суставов, дальше среди волос и хребтов большеберцовых костей начиналась татуировка, там уже, впрочем, сообщалось не самое экзотическое. Заклинание не дать восстать и реестр последствий в случае неисполнения, разбивавший его приближённых на два лагеря. Советника такого-то и советника такого-то видели с погружёнными друг другу в бороды перстами. На улицах, где его везли, никто не плакал, если не считать детей, которым запрещалось перебегать на другую сторону. При всём желании траур как-то не надевался. Несколько чёрных вымпелов в неочевидных местах, кем-то там сочтённых ключевыми, только раздражали. Хвост, само собой, рос. Тяжело терять людей дорогих. Чернь неприкрыто хохотала, на похоронах у неё стёрлась грань с ремесленниками, торговцами и солдатами. Слава Богу, отцепился. Никто вообще не знал, по-христиански ли то, в чём они сейчас задействованы, и не заставят ли всех идти во тьму, по аналогии, вот в чём соль. Никто не знал, каких традиций придерживаются о бок живущие, люди привыкли скрывать это и привыкли, что они перековываются как Бог на душу положит.

Спальню разгромили не так сильно, здесь вообще всё выглядело более уютно из-за коричневого плюшевого покрывала. Из комода вывалили панталоны и ночные сорочки старика. Кровать, стоявшую торцом к стене, сдвинули набок, попона съехала, от книг с тумбочки, читавшихся до настоящего времени, тянулся пыльный след.

У искомой книги была обложка от «Молота ведьм», на фронтисписе шрифт «мёртвый колибри», переплёт, похоже, тварей из двадцати, заплатки многотекстурны, аккуратно смётаны, посвящена ста сорока пяти лицам, среди которых несколько демонов, архангелов, летописцев, симпатичных стражников, креол, сириец, китаёза, Квентин Массейс, Диоскорид, Александр Балинский; мотто из шестидесяти пунктов, как много произнесено и всё в точку, про житие князя, поди пойми, что этим характеризуется, эпоха или он сам; при написании её использованы разные источники, автор любознателен и полиязычен.

Его можно было видеть с книгой застывшим у окна, лежащим на кровати, голова отброшена вдоль ската перины, а ноги задраны на стену, на подлокотнике кресла, склонённым у конторы, на животе на паласе, подбородок на сплетённых пальцах, прогнутых им, на полу сидящим по-турецки, стоя, держа том на вытянутых руках, в книжной подставке на полке, он раскачивался перед ней, бил себя по карманам брюк, по животу, по щекам, хлопал ладонями над головой, вдруг где-то далеко он услышал скрип приоткрываемой двери и не глядя заткнул доску в раму вытянутой ногой. Солнце уже садилось за корявой сторожевой башней более поздней постройки, когда Т. стал уставать от чтения и задумываться, сколько ему ещё позволят пребывать в покое. Застрял в начале сорок восьмой страницы и никак не мог въехать в абзац. Волнами накатывала дислексия и тут же шла на спад, многие слова не ассоциировались вообще ни с чем из его опыта. Рама французского окна была поднята, и там в свежеокрашенную филёнку стучал дрозд.

Место напоминало панораму пропасти Bramabiau, участок дороги Душанбе-Хорог. Вскоре им встретился душ под ржавым баком, чуть дальше какой-то юноша строил цепь невысоких кирпичных стен, когда проходили мимо, он показал ему средний палец.

О, подумал Т., идя дальше и оборачиваясь, а это не из той схемы, типа изнанка каталога сект, Заалайский хребет, на который там всё вешается, у Касикандриэры промискуитет, а у остальных эффект Кулиджа; Гласеа-Лаболас, Андреалфус, Бельфегор, Хаагенти, Мархосиас, Фокалор, Декарабиа, Самигина, Агриппа Неттесгеймский? Потом сразу: чур меня, чур. Потом: ммм, странно, обычно такие вопросы самому себе не в моём духе. Однако уж слишком неестественным он ему показался. Глаза, пожалуй, какие-то рыбьи, двигался как автомат, какое его ожидало будущее? Он будто что-то почувствовал. Такую судьбу, какие охотно идут в сети ловцов душ на той стороне особенной реки, когда семья по всем статьям неблагополучна, от отца-пьяницы до кандалов к основанию ватерклозета, в которых частенько и обдумывается будущее, зарубка на ретикулярной формации. Надо что-то менять, синаптическая связь — лучше всё записывать, ненависть к женщинам в извержении потовых желез, социализм в дерьме на аттестате зрелости, в отравлении газом тяга к метамфетамину. Он мог навоображать себе и верить, что развернуть плащаницу тьмы, замаскированную под эмпирей света, и наоборот под силу любому. Контролировать общественное мнение, порывы души и породу, для отвода глаз поставить всё на эзотерику в память о юности, увеличить в досье количество отсидок за правду, добавив каждой переменной букву. Анархии не нужен новый мировой порядок, новому мировому порядку не нужна правдивая история, научному расизму — белый европейский империализм, хотя это и не на поверхности.

При виде него становилось понятно, что насчёт того юноши Т. не ошибся ни в чём. Перед ним был его куратор, предпоследняя ступень иерархии цепного переноса энергии и вещества, совсем другой коленкор. Над ним тоже кто-то, само собой, имелся, хотя, возможно, всё действительно строилось по пищевой цепи, кто всех жрёт, тот и куратор, но, видимо… то есть отчего бы ему так не думать, в том смысле, что он не любитель обрубать что бы то ни было, кто-то ведь и подобными существами закусывает, неужто человек? маловероятно. Боги? чума как вероятно, но они-то явно на самом пике, в противном случае человечество выглядит уж чересчур ничтожным.

Не обошлось, надо думать, без четырёх стихий, ста двадцати подстихий и прочего подобного, ими-то они и должны козырять при встрече, ну а чем ещё? Да всем, Теофельс, всем, что у него преобразование генотипа — ясно, только вопрос: при воздействии внешней или внутренней саванны? Что, иными словами, за сверхпострадалец мутагенеза? Сразу появляется образ, до того рельефный и светлый — аж глазам больно. Разноцветные кумарины, первобытная пастораль, скалы не изрыты, к цвету не придраться, чтоб кто-то примял лубяное волокно — да откуда? разве что сель стронется со склона, они-то сразу были. Ну, резюмируя, се только-только сотворили, в атмосфере на ста километрах ещё носятся эссенции, прихорашивая мир, такие дымчатые конкременты со шлейфами, если биссектрисы их путей пересекаются, то это место переливается чем-то более ярким. Здесь остаются люди, это уже договорено, и в том числе такая вот таутомерия, изначально чуждая основной массе, поскольку неподражаема, и задача, но в чём она ютится, он точно не знает, а тогда бы, надо думать, знал.

Сам натяг материи тьмы, рассвета, серого дня всё более звенящ, нерв такой, что лучше бы не лазить за пазуху. За эти тридцать лет развилась как машинерия, так и терпимость к уделу, жребию. Прогресс во всех сферах. Иглы на раздвигающихся и схлопывающихся головках, которые крутятся, и крутится сама по себе каждая игла или сверло, или накидные ключи с лезвиями на выезде, способные под шарниры человека. В конечном итоге всё в него и направлено, к глазам, к тестикулам, в ткани.

Порой в небе над лагерем завязывалось нетипичное явление, на которое никто особенно и не смотрел. Смерчи из блистающих точек, надо полагать звёзд, срубали плоскости друг друга, складываясь в фигуры, являя красные и фиолетовые жилы. Метеорологические эффекты самые редкие, их копии, чтоб только подвести. Это кто-то из богов подносил банку горлом вниз и наполнял исходящим снизу эмоциональным разносом — клочья почти материальные. Треугольники плазмы с бахромой медленно поднимались с высоты человеческого роста и сливались с грозой среди сияния. После концентрации труд, после труда смерть, дальше градация пока в тупике, но будет продолжена с приходом новых возможностей. Ко дню смерти последнего узника там, среди поля, будет стоять набор микросхем в алюминиевом корпусе, а робот на гусеницах, переделанный из возвращённого марсохода, станет выдвигать и задвигать полку для диска.

Таким Т. снился их лагерь, но в то же время брали сомнения, что-то вроде «Двадцать лет спустя» при более рассеянном взгляде. Он шёл ночью, осторожно, выглядывая из-за углов зданий, просматривая места перебежек. Просеки были освещены необычайно яркими и широкими кругами света. Дуговые лампы на вышках, на месте колючей проволоки, ограждающей строительство нового лагеря, стоял высокий кирпичный забор, и за ним тоже вышки с прожекторами эпохи выборочных и искусственных освещений. Остановился в тени нового кубического здания, подпёршего строившийся ими бивуак, вдруг впереди послышались шаги. Это оказался надзиратель, только какой-то осторожный, возможно, в будущем всё наоборот и принято бояться заключённых. Всё время оглядывался, скользя по краю жёлтых пятен, возникая то тут, то там. От системы барака практически отказались. Почти всю площадь занимал деревянный помост, дальняя стена была заставлена тонкостенными кассами на одного, внутри каждой имелась ваза с подводом труб, а сливалось всё, похоже, в их яму. Толстокожий к паранормальным феноменам надзиратель, не замечая его в упор, стал разоблачаться. Мундир, брюки, сорочка, сапоги и портянки, аккуратно сложил каждую вещь и отнёс стопку в дальнюю кабину. С торца помоста отодрал одну из длинных досок, с другого края оставшуюся на гвоздях. Лёг на живот и заполз в яму. Всё осветилось изнутри, демонстрируя струны развернувшегося века: тайны, дерьмо, энтузиасты и наука.

В коллекторах отдохновенье. Бетон лежит фрагментарно. Черви стремятся прочь из чёрной земли, заслышав колебания, а надзиратели думают, что их манит свет фонаря. В основании всего одна труба и возможность её обслуживать, передвигаясь на четвереньках, мимо ответвлений к службам. По схеме канализации со спецификацией диаметров можно построить карту лагеря и заодно побега. Эти невидимые токи дерьма и сообщали заведению реальность, они такой своеобразный локомотив в уходе от гротеска. Те из персонала, кто был здесь, на поверхности, изменились в лице, а кто затыкал руками протечки, с атрофированным обонянием, вообще исполнились одержимостью, испытав облегчение напополам с новой верой в фюрера. Дерьмо бежит, дерьмо, сливается в реку, и с ним тиф, заворот кишок, иные формы жизни, тяжёлые мысли, так и лезущие в голову на толчке. Сброс начинки в общую всему рейху топку, его какашка бок о бок с какашкой Гитлера, единосущность, карьерный рост, правильные организационные выводы, чего точно не окажется в пропаганде, такой трансформации нет, чтобы это преподносить, табу на процесс… Самая связанная с мозгом мышца, устроенная дико продуманно, распускает свои воли, и чугунные тубусы вновь промыты, скаты блестят, дело живёт.

Это напоминало ловлю раков, нечто подобное проделывал сейчас надзиратель, только с увеличенной пропорционально ценностью взыскуемого, и сзади ему грозил не гигантский амфипод, а сам Вельзевул, ночь полярная, Кронос, поедающий детей и в одна тысяча девятьсот сорок пятом.

На жёлтой, натёртой крышке имелось восемь регуляторов: «Отецъ», «Коитусъ», «Портомойня», «Агентъ по недвижимости», «Мой издатель», «Лазурный берегъ», «По вопросу мечты» и «Егерь». Передатчик покоился в чехле из плаща точно по размерам, на нём две лямки и шнурок. Механизм ещё полнился секретами и кодами, они словно прямо сейчас из него испарялись, он даже начал принюхиваться, склонившись. Труп принца остывал в шаге, может, он и не был шпионом, но теперь уже вряд ли об этом можно будет знать, разве только судьба решит подчеркнуть своё существование и какой-нибудь случайный попутчик в дилижансе расскажет ему историю своей жизни, а у него будет охота слушать, он там окажется бывшим связным, сокурсником по диверсионным классам или вёз его, раненого, на, возможно, последний доклад. Пути неисповедимы даже у крови и спектра.

Начал доходить гомон с офицерских квартир, значит, акт причинения смерти им уже почти пережился, был измельчён чем-то из генов, составляющих нынешнюю личность. Передатчик виделся теперь больше неким поклоном ветви пара, наверное, внутри весь на трубках, даже отпало желание расколотить его. Теодор поставил латунный корпус вплотную к мертвецу, положил на бок и облёк его хладными пальцами реле для связи с мечтой.

С раннего утра солдаты строились, сверху это могло выглядеть впечатляющее. Неосведомлённость усиливалась в последовательности Фибоначчи. Издалека прапорщиком новой формации, выпускником ускоренных эмиссий при мобилизации армии из Пажеского Его Императорского Величества корпуса раздавались очереди и наряды. Он шёл в строю охраны кухни и при первой возможности бросал на землю курабье или хлеб, своему сбежавшему из лагеря брату.

На вечернем привале как никогда близко маячил сон, возможно, он будет про красоток. Солдаты собирались подле значимых мест, таких как дерево, котелок, бивуачная пирамида, располагаясь на коленях и задницах. Жгли костры и пели песни, среди них имелись гармонисты, рассаживались в кружки, медленно поедая порцию и обсасывая хвосты. Слякоть, вёдра на брусах накрыты мисками, после пищи второе по важности — ремни на всём, очереди к полевой кухне звездой, с пяти сторон, рядом эстандарт-юнкер колет дрова, крышки как рондаши, серые колёса выше пояса, кирасиры барабанят пальцами по нагрудникам, ни фляги, ни папиросы не задерживаются в руках, полы шинелей — уже части тела и учитываются при всяком падении либо аллюре, истории от бывалых, правдивость которых ещё менее вероятна, чем попытки первобытных людей устроить в пещере синематограф, когда отовсюду, из каждого поворота сквозит это огромное приспособительное значение, где сплошь действия, не могущие охарактеризовать простого солдата как непорядочного, ветвь философии, изучающая вопросы морали, нет-нет и хлестнёт по лицу во время шторма на земле… Такое многому учит, многое воспитывает, они становятся скрытными, угрюмо шуткой отвечают на ободрения офицеров, обходящих костры.

Колонна изнутри и со стороны — это два разных предмета, с птичьего полёта и из деталей, в которых кроется дьявол. Их картография — это долины, размытые балки, где склон только один, они вьются в дюнах, за какими удобно быть батареям и расчётам быстрого реагирования, летучим отрядам в масках из парео, в сумерках они могут скакать с шипки, с занесёнными клинками, на углероде Водолей, кто-то из них тогда остановится, кто-то ускорит шаг, орда попадёт в промежуток и скроется в сумраке.

С высоты казалось, что всё из-за этих ложек, кто-то их тащил, кто-то охранял. Т. был чрезвычайно стиснут, когда кидало под лафет, когда портупея сцеплялась с сапёрским штыком потного и мрачного ефрейтора слева, ремешок фуражки держался у него в зубах. В рядах росло напряжение, перспектива осады угнетала их. Впереди уже маячил тот самый равелин перед скалой, словно вживлённый в неё. Перед стоком в стене, который предстояло заминировать, лежало несколько трупов, к нему вела дорожка из них же, из Петра, Митрохи и Инзура. Так значит, они все уже сейчас материал, сам себя доставляющий? Стадо, мигрирующее в трансе, в роговой сцепке и под дождём?

— Посторонись, братцы, вон там, кажется, возникла возможность.

— Так надо прыгать, в данном случае это не будет дезертирством.

— Оно всё и оно ничего, ведь решать не нам.

— Ссыкун. Что смотришь? ты тоже.

К вечеру второго дня марша серые стены с парившими над ними сдвоенными сераками со всех сторон уже были как на ладони.

Именно с этим колодцем, именно в этой крепости, именно сейчас всё было именно непросто. Над землёй, словно сложенный из серых доисторических яиц, виднелся парапет, над ним уже не столь давних лет надстройка. С каждым мастерком раствора, само собой, сопряжена легенда, основанная на реальных событиях, везде литовцы, шапки с оторочкой, перекатные иконописцы, хронисты, докука по возведению ротонды, без вины виноватые на пороховых бочках, кони без всадников, где в подсумках депеши и признания, затерявшиеся дружины, ставшие после ночёвки на паре перевалов больше ориентированными на внешний вид и вообще демонстрацию, а каменщик всё клал и клал, подбирая к углам ложбины. Не возвратившиеся со дна поисковые отряды, разбивка их по персонам, каждый со своей жизненной ношей, то бишь отголоском на поверхности по одному сценарию, весть о трагедии, сорок дней траура и тот или иной акт отмщения за потерю… каждый из этих мертвецов был всем: кормильцем, любовником, слушателем, отцом детей, всегда подтверждал алиби.

Ну, думал Теофраст, сейчас начнётся эта апотропеическая магия, качели, когда двое на дне и один на поверхности решают, что или кого поднимать сначала. Первый верит второму, третий первому, призраки воют и всё ближе, тех, кому доверял и считал братом уже после всех сюрреалистичных ужасов у туземцев, преодоления сельвы на склоне вулкана, дрейфа в Мексиканском заливе на ящике сигар, с кем делал последние шаги по лабиринту из кубов форзиции, смотрел на него и видел себя, белые складки морщин на фоне загара, волосы до плеч и борода клоками, впалые щёки, пожелтелые белки глаз и остаточные явления лихорадки, рядом не осталось.

Ступени были шире окружности жерла, свет лампы выхватывал из полумрака штопор под горлышком со следами того, что нет никаких следов, без мертвецов, при жизни сражавшихся за каждую ступень, пропущенную через глазницу нить с половинкой стального шарика, последний луч заката в день надежды и похуизма, юдоль двоичного кода, превосходство, перенос на другую строку именно там, где нужно. Кратер колодца был необитаем, но исследован когда-то, искусственного происхождения и в разрезе просто хоботок, отросток между системами воздухотоков, обеспечивающих крепость свежестью, росой и рассветами, мошонка с одним яичком, растянутая в меру, ведущая к кабинам и банкетным залам через деформацию археолога либо слесаря. Т. раскачивался, накапливая амплитуду, наконец достал рукой до ступеней, оттолкнулся, задвинулся на противоположные с ударом, скрипом, словно войдя не в паз, тяжело дыша, ушёл от бездны.

Этот сорвиголова парил над верхним рядом кладки, балансировал на двух ножках верстака, опутывая парапет проволокой, в новом веке уже экзистенциальной линией. Болезненные пальцы скользили по гладким участкам, проворно сходясь между шипов, на три градуса на вылете дюйма надгибая, делая размашистые движения, выпрастывая нить из-за спины, работая локтевым суставом, не раня шеи. В мешковатых коричневых галифе в травяных пятнах в середине седалища была рваная дырка, шипы цеплялись за ткань, натягивая за собою. Почти избранный и, более того, самостоятельно добравшийся до порога того, чтобы оставить след. Патологические ситуации со многими элементами реальности, полный крах психогенной эрекции, сколько-то сна и тучи скепсиса, сомнений, асоциальный тип и оного форсирование. Такие мрачные мальчики, якшающиеся с гранью другого мира, как правило, не сворачивают с потустороннего тракта, полного не то что специфических ситуаций, но вида иных сторон жизни, как могло бы быть. Ещё редукция предков и потрясание головой, что будет всех раздражать. Он не обращал на него внимания, тянул проволоку и накручивал, а Теофельс стоял поодаль и подумывал, с какой бы фразы доебаться, чтоб было не слишком притянуто за уши.

Много идолов на земле, от каждого ждёшь чего-то чудесного, наделяя возможностями, от которых кружится голова, боги тоже предпочитают всё решать на совете, в противном случае сойдёт на нет парахор каждого, а пантеон силён только коллективным своим кулаком, именно оттого и вихляющим по дороге, что необходимо немонотонные ковы соединять в нелущёную регуляцию инициатив. Вообще-то там одни импульсивные аппетиты, борьба мотивов, воля не созрела как научный рефрен, в отличие от них самих. Разговаривают порой на вульгарной латыни, не возражают, если их рисуют кругом головами внутрь.

Ах, я потею кленовым сиропом, восклицает Сканда, держа перед глазами узкий лист бумаги с прилипшими волосами с его надкостниц.

За каким дьяволом мне сдались эти списки награждённых? восклицает Марс, пытаясь разглядеть в зеркале себя со спины.

У Махи невидимый стояк, у Гуан-Ди брови лезут клоками, общими делаются и энграммы, а боги тогда — сильно странноватыми, от всего шарахаются и, ясное дело, тупеют, а это чревато, сами понимают, вот и закатывают всякую блажь, а людям приходится это выполнять.

По крайней мере, проведя в долине три дня, Теофельс понял смысл всего здесь происходящего именно так. Богам скучно, хочется ввязаться в интригу, здесь вообще интрига?

Возвращалось питание, виды только такого заслуженного будущего. Китаец, принципиально иной, разбуженный в поле, братская могила очень отрицательных героев — тыкаешь в карту и попадаешь пальцем себе по затылку… все эти улики словно вытолкнули его, Т. сообразил и утвердился в том, что жизнь имеет много образов, имидж её — фатальность и легковесность. Оправдания из мрачной коренной системы, главное из которых — это оправдание биографией, она же в последние дни восставала перед ним в столь многих взаимоисключающих дымах, что он успел приобщиться её мощи и, вдогонку, поджариться от мощи себя самого. Бесконечные извинения, минула эпоха, вспышки воспоминаний о прожитой от начала до конца жизни, личные истории китайской шкатулкой, из-за стены лагеря взвивается хлыст и не достаёт до него, бегущего, несколько палестр.

— Слушай, подвинься, э?

— Блядь, и здесь бухарские купцы?

— И здесь.

— По торговым делам или по более роковым?

— Уй-юй.

— Слушай, — свесился к ним третий, — а вот у тебя не задержалось в голове, что ты недавно умирал, а?

— Всё, можешь поворачиваться, — грустно сказал первый.

Щуплый лопоухий Дитерихс встал в полный рост, автомобиль немного накренился на его сторону. Там, где он лежал, стало слышно, как на стенах начали дёргать затворы. Он выставил правую руку, ждал, все ждали, резко сжал пальцы, в кулаке затрепетала стрела с посланием, в нём последняя сводка с фронта: «переговоры начались». Он съел листок, жуя, неотрывно смотрел в глаза уполномоченному от тайлинов, тайлину, тот выдержал, он сломал древко о колено, напряжение нарастало, скупым движением кинул обломки на две стороны, оставляя руки разведёнными, часть с оперением стукнула в шляпку даму, упала ей на креп, натянутый коленями. Глаза тайлина стали наливаться кровью, просыпалась белая глина, особенная, из неё они лепили кирпичи и фаллосы. Из выхлопной трубы вырвалось серое облако, напоминающее парусник, стало набирать ход к русским позициям, он сорвал фуражку, не оборачиваясь, кинул за себя, накрыла, прибив к дороге. Мария-Анна положила руку на убранный воротник авто и смотрела, полуобернувшись. Тайлин начал обильно потеть, но не хотел проигрывать в гляделки Дитерихсу.

— Мужики, мужики, экстернал диспут резолюшн начался.

— Почему бы не кончить его теперь же?

— Того тайлина-то?

— Нет, блядь, нашего, чтоб кровь залила старуху.

Он поскакал, видя ещё издали, что крышки ящиков с бомбами, точь-в-точь как у народовольцев, сняты и снаряды заложены в чаши. Поравнялся с их рядом, одной рукой неся им в лица так и оставшийся трубкой заверенный приказ и выкрикивая аналоги слова «отбой», нечто среднее между синонимом и тем, что посыл срочен. У одной из крайних гадостно улыбался тот рядовой, он видел его и был в курсе дела, рука поднята. Лист с поставленной в середине грифельной точкой начал быстро удаляться, с двух сторон виднелись пальцы.

От лукавого, через Мефистофеля, через Савинкова, через Пилсудского, он и сам не знал, чего хочет, пока не утянуло той странной избирательной мобилизацией, бланками в витринах, чуть ли не рожкáми на большаках губерний. Что это его место, понял уже в вагоне, сразу бросило в неуставные и очень прихотливые социальные связи, накладывающиеся пластами. Цедня, прощупывание, открытость, выпячиваемое прямо-таки простодушие, сразу чувствовалось, где не хватает перца. К кому мог, втирался в доверие, кого-то игнорировал, стравливал, оставлял ехать на крыше вагона, часть рекрутов блевала на перегоне, часть в воротнике на стальном мостике, ходящем ходуном, но выводы именно на его счёт пока никто не сделал. Не пятый персонаж, а восемнадцатый, подмявший несколько искусственно обособленных групп, кинувший в воронку судьбоносных взаимосвязей ни много ни мало, а четверть фронта, отдаваясь всё легче, всё свободней язык, больше фактов, которыми можно оперировать, которые никто не проверяет и не переспрашивает в бровь, чтоб потом явить усидчивость в самом дерзании, компенсировать. Они уходили из госпиталя без ноги, без глаза, без половины члена, с изменённым мировоззрением, не житейским и не о кавернах скотства окружающих, с промытыми, вообще-то, мозгами, и если это не участие и не олитературивание данных ему и приумноженных вводных, то он тогда не знает что.

— Не разряжать, мудак, ну я тебя запомню.

— Как я понимаю, придётся это надеть.

— Ну, вот и всё, так себе сотрудничество получилось.

— Не вполне вас…

— Не люблю прощаться, вот и решил как-то невесомо коснуться.

С огромным трудом облачившись, поругавшись в процессе несколько раз, порываясь уйти, сам понимая, что этого не произойдёт, в панцире он стал надвигаться на плиту. Ось напора сместилась, кулачный щит, казалось, готов был прожечь инструкцию, ладонь в рукавице, живя своей жизнью, начала мелко крестить дверь, прежде чем упереться. Зоровавель сзади и слева сопел от возбуждения.

Нечто монструозное отъехало в недрах крепости, противовесы за тысячи миль обнулили время на некоем северном острове, запоры раздвинули несколько улиц в гетто над ними. Всё сместилось, само восприятие каменного мешка, диффузия его частиц; балка улетела в шурф, не касаясь стен, в дюйме от каждой из четырёх граней, бухта каната размером с Колизей таяла, в центре её сидел котёнок с притороченным к банту концом в разы толще его хвоста, в последний момент он подпрыгнет за бабочкой, которой снится мудрец, войдёт в крутящий момент, а приземлится уже на двадцать лап и ощутимо для земельного участка. Ржавая, солёная, с растворённой щёлочью вода спускалась из системы через пять тысяч душей, всегда укрытых облачным фронтом, и с красным огоньком пожарной сигнализации, ветвления колен толщиной в мизинец. Тысячи счётчиков в одном зашкаленном положении помалу отживали, если не отмирали, в каждом имелся остаток магнитного поля.

Когда промежуток стал достаточен, сзади ему на голову обрушился удар, он хладнокровно отметил, что действовал он не иначе как фонарём. Как это вульгарно, кладоискателю бить кладоискателя лампой. Т. двинул наотмашь левой рукой, разворачиваясь корпусом и расслабляя мышцы, предоставляя действовать кулаку с щитом. З. сразу начал подниматься, тогда ударил в грудь тяжело поднявшейся ногой, от чего тот опрокинулся на спину. Словно в замедленном действии прыгнул за плиту и навалился с другой стороны. Когда снаружи в дверь ударилось тело, она уже встала на место. Теофраст услышал, как он закричал что-то на пиджине, и осмотрелся, сердце колотилось, будто язык судового колокольчика.

Другой вошёл из внешнего мира, тоже из помещения, но больше не обжитого, спиной, таща доску на козлах, да и все уже всё поняли, время пришло. Фиксировалось даже некое коллективное прояснение, естественно, для того только, чтобы завеса сгустилась потом с новой силой. Абстинентный синдром в рёберной клети, сжатие, поражающее один организм, в какой они уже давно были соединены. Кто-то начал плакать, что их слишком мало, фреска не будет сама собой, нет ёмкостей и продовольствия, а реплики стёрлись из памяти. Иисус, если это был он, уже давно занял место в центре и махал всем обеими руками, чередуя, то на одну сторону горницы, то на другую. Если кто и Бог им, то он. Кто-то бежал по-собачьи, кто-то полз, как под колючкой, один был недвижим, силы оставили его, и это, само собой, оказался Иуда. Таким образом, оба опознаны. С кем из них рыдать на дёрне или скале, если будет время, уже не существенно. Акт последнего единения, он полон синдромов и из них произошёл, ими выложен. Неузнаваемые лица, отголоски облегчения, третья пертурбация с шестьдесят пятого года, а для сюжета пира и его обрамляющих это сакральное число. Апостолы уже заняли свои места, когда снаряд прошил два уровня почти бесшумно, над горницей опустился практически вертикально. Вот они в одном пространстве, столешница вмята им в ноги, взрыв, больно совсем недолго, частицы металла и огня вошли в кожу, в плоть, импульс отрывал конечности уже кукол, все мертвы, умерли в один день. Восьмидесятилетняя, почти угасшая Артемида, в трёх кварталах вскинулась на полу бункера, мышцы лица свело, она обхватила себя руками и зло посмотрела на освещённую арку и одну видную с её места ступень; ей больше некуда было идти.

Туча инструмента над скелетом корабля застила солнце, и секции оттенялись ею. Все из неких сплавов, почти цельнолитые. Работники ловко сновали по шпангоутам. Теофельсу с расстояния они представлялись на одно лицо и вообще массой, муравейником, в котором все чего-то ждали на своде снаружи. Казалось, что смысл крылся в жонглировании, рубанки пускались на скат или бойки в шипы только досылом, однако никакая фигура не вырастала на глазах. Либо властвовала корректировка, либо это была сама эссенция работы ради работы. Рейки складывались в звёзды Давида, свастики, тамплиерские кресты, тут же растаскивавшиеся, вот фальшборт горит искрой, надраен, вот снова не существует, у гальюнной фигуры — женщины с бюстом, на который вставал даже на деревянный, символ свободы, попутного ветра, соляных брызг — так часто менялись выражения лица, что она выглядела живее некоторых бандитов из лагеря и уж точно эмоциональней всех, волосы развевались и складывались в разного вида причёски, от косы валькирии до жертвы электрического разряда, с мимикой это не сочеталось.

До поры к наблюдению за строительством сводилась вся его жизнедеятельность. Похоже, он был свидетелем от человечества, средний сын среднего сына или ещё что-то в этом роде, не сработала эта петля получения преимущества подобным и никаким иным способом. Дня три пришлось потерять, а потом вдруг отовсюду стал раздаваться лязг, топот, ультразвук. Детали корабля ломали об колено, и они, потеряв целостность, кажется, испарялись. В свете факелов и костров, освещений далеко не искусственных, если они возникают от взгляда, Т. видел глобальное снятие с места, и оно было не так уж и неорганизованно. Комплекс обслуживающих структур как будто утягивался под землю или с земли, точь-в-точь предметы покидают места, с вихрем и со скрипом. У него рябило в глазах. В двухколёсные тачки грузились одноколёсные, поверх них шатающиеся пилоны из глиняных мисок одна в другую, едва ли помытые, со светящимися во тьме останками похлёбки. В эпицентре сборов, то есть везде, словно шла кинолента, авиация, всё проносилось быстро и с характерным звуком, как всадники в битве, только здесь было лучше не уворачиваться, вообще резко не менять своей траектории движения.

С выходом в путь начали падать и метеориты, тогда он надел конкистадорский блин обратно. Его никто не останавливал, столпотворение качалось по флангам долины. Он пересекал её и не сбоку, и не делил условным пунктиром на две половины, лавировал, не изменяя направлению, не на нём было сосредоточено внимание.

Групповое надругательство в сафари-парке, потом выживание среди помёта, потом транспортировка и высокотемпературная обработка навыков на фундаменте странноватых рефлексов. Задний ход, поворот головы на 200 градусов, экстраординарное владение хвостом, самозакапывание, команды на тайлинском, китайском и таурегском, ориентирование в условиях негативной массовой реакции, как правило, страха и отвращения. Комендант любил кидать ему гуттаперчевые пенки, когда пленные возвращались с работ.

Вот он завис в самой гуще, все четыре лапы горизонтально, хвост остриём смотрит в землю, шар отскочил от лба бывшего священнослужителя, меняя направление в двух плоскостях, тварь перестроилась мгновенно, её кульбит задел четверых, когти располосовали кожу сквозь ватники и сюртуки, крайне ветхие, эти мячи пружинили лучше торсионов, отдёргиваемая рука случайно отбила в спину бросившегося в сторону седого, произошло немедленное изменение положения так пока и не коснувшегося плаца пса, заключённый, что давно это обдумывал, на свой страх и риск размахнулся ногой выбить мячик подальше, они приближались одновременно с пастью, пёс получил в зубы, но ими же и держал теперь, и вскоре отгрыз большой палец сквозь кирзу, другой отчаявшийся сзади поддал ему под зад и попал в тестикулы, он повернул голову вместе с несчастным, у которого уже был оторван палец, но не подошва сапога, им оказались сражены несколько застигнутых в попытке отдалиться максимально; люди сыпались, как в кегельбане, мяч подскакивал среди них и терял амплитуду, наконец Ю. отозвал его свистом; у раненых стояла задача сразу построиться и следовать в бараки.

На дне корзины лежал хлеб, над ним прослойка из одеяла, сверху мячи. За комендатурой, очень близко к ней, был забор. Вечерело. Теомир свернул дерюгу вдвое, взял в зубы, упёршись руками и ногами в забор и стену, стал карабкаться. Удерживаясь только на нижних конечностях, накинул одеяло на колючку и упал обратно, через некоторое время с оставшимся имуществом ступил на крышу. В прыжке требовалось преодолеть четверть сажени вверх и половину в длину. Он швырнул корзину за забор, прыгнул животом на одеяло, начал переваливаться. Позади в лагере зажигались прожекторы, значит, скоро заключённых поведут в бараки, но сегодня зверь не будет вскрывать их строй манёврами. Так он как бы говорил товарищам: «боритесь со временем, терпите» и как бы говорил Юнмушаню: «отсоси у Николая».

Последний кусок хлеба Теомир съел утром пятого дня и начал более тщательно высматривать грибы. Лес всё не кончался, он стал забирать немного влево. Под вечер чёрт знает какого дня, миновав, как видно, и Варшаву, он вышел из чащи на узкую полосу свободного пространства, преодолел её и в роще молодых осин наткнулся на гниющий труп какого-то человека в штатском. Рядом лежал раскрытый вещевой мешок с передатчиком. Он снял с трупа сапоги и с удобством миновал заброшенное село, покинутую стоянку войска, окопы с водой на дне, продавленные в земле борозды от лафетов, погнутые фляги и каски, гильзы, фрески из консервных банок, изображавшие сцены однополого соития.

Стоя на возвышении относительно театра он медлил, наблюдая за штурмом. Видел взрыв в глубине, какое-то время осознавал последствия. День взятия Иордани, серое небо, которое на руку пулемётным расчётам, уже много изломанных фигур по обеим сторонам стен, выставка безголовых портретов. Вдруг он сорвался с места и побежал в гущу этого странного дела. Уже шагах в ста от края колонн, направленных на крепость, на него вынесло скакуна с болтавшимся в седле мальчишкой, без сознания, не понятно, как он держался, хотя мог и притворяться.

Лица, находящиеся в отношениях родства, называются родственниками. Отец Венанций и основатель рода Готфрид для него были сейчас словно один человек, их семья глубоко едина и одновременна. Ныне он шагает здесь, на краю Российской империи, одном из самых комфортных по своей природе, и все Новые замки знают это, знали и будут помнить.

План боевых действий на первый уик-энд ссоры, взвинченное состояние перед поездкой к детям, стремление к социализации, чтоб не кончался пятновыводитель, разворот за разворотом второй части метрической книги мелькают в свете оплывших свечей, переходящий прихотливыми путями тигль, результаты генетической экспертизы доведены повторно, ни один богоданный отец не знаком с тем, кому он дан. Братья по разуму и по рабству. Сотрудники храмов. Отсутствие дисциплины — дисциплина. Одна спаржеварка за всю историю рода. Ловко обойдено то, чему учит христианство. Ежедневный выбор между родителями. Прекрасная молодая пара Малгоржата и Имярек. Если дело не связано с бомбой, то «предательство» слишком громко сказано. Отречение от престола во время раздора между сыновьями, ревность для дочерей — деструктивное чувство, для сыновей — сердечная сила души. Слепая любовь, порождённая взаимодействием людей в первоначальном смысле, при всём при том отсутствие мании сожительства. Груды пепла от сожжённых переписок, бьёт значит любит, травит значит боготворит; их пути сойдутся на Рождество, ничем хорошим это не кончится. Один из моментов великого воссоединения.