ЭПИЛОГ

В руинах что-то кроется, они наша жизнь на много лет, нужно чаще осматривать их сверху и зарисовывать распространение, которое всегда будет иным. Это не промежуточное состояние, на одном конце план застройки, на другом — что посеешь, то и пожнёшь: жизнь в центре мира со всеми недостатками и преимуществами. Дом офицеров на горе, а в церкви, что его выше, кинотеатр, где не поймёшь, фигуры транслирует плёнка или они там за пологом и вправду так компактно и насыщенно живут, разрешая смотреть на себя по табелю и календарю? Под обломками нечто есть, живёт, какой-то орден. Наблюдают, как эксплуатируются пленные фашисты, нельзя знать, на чьей стороне их симпатии. В снегу на проезжей части следы, тонкие колеи образуют словно винт генетической программы, правила движения, диктуемые чем-то большим, нежели конвенция единообразия сигнализаций. На метеорологической станции крутится флюгер, все фасады на просвет, здание Поземельного банка на Ленина — больше не его актив. Все архитекторы ходят, если вообще ходят, по улицам надутые, осознают свой вклад в построение мира. Стоянка, фабрика и продмаг объединены толком, тенденционизмом самого начала процесса поднятия головы. Пленённый земной шар уже привык так, а тут снова толкают в бок, в абсолютной тишине. Действие властвует над собственным смыслом.

Только что я стоял на хорах и смотрел вниз, на капеллу, светильник на цепях и ряды стульев, их, насколько я понимаю, должно быть больше. Мозаичный пол, арки, латинский алфавит по периметру, я же тогда первым там оказался, не считая очевидца, который позвонил в милицию. Происшествие в Краеведческом музее, вроде, на Красной площади, однако уже и не на ней, пристроенном к кинотеатру «Октябрь», раньше он почему-то считался архиерейским домом. Одно из первых учреждений, открытых после того, как в 43-м прогнали фашистов, в чём и есть сила его смотрителей для меня лично, а я-то сейчас в Ахене, это ж надо.

Следователя БХСС звали Иерусалим Петрович Кронштадт. Суровый мужчина, то буравил взглядом, то показывал, что у него есть фантазия. Пятнадцатилетним он записался на фронт, дважды был ранен, дошёл с боями до Берлина, участвовал в штурме, как и я двумя неделями ранее. Он принимал меня в задумчивости, но без гонора, что я участковый. Не выходя из облика, задал много вопросов, которые я всегда именовал казёнными, на дореволюционный манер, а сам сотрудник органов, и вот я здесь. Закончив, он погрузился в ещё более глубокое раздумье, не связанное, однако же, с тем, что я ему рассказал. Тогда я позволил себе высказать два или три собственных соображения, на что Кронштадт отозвался охотой их выслушать и вообще не чурался обсудить со мною это дело, тогда-то я и стал подумывать попроситься в его группу, но упустил момент. Помимо порчи письма, разбитых стёкол и царапин на экспонатах музей не выявил никакого ущерба социалистической собственности, однако пропал смотритель, и Кронштадт беседовал со мной лишь из необходимости соблюдения формы, поскольку дело собирались передать в иное ведомство, хотя оно и весьма задело его, я сразу это понял.

Есть остовы трёх зданий, в том числе школы, их объединяют в одно. Пленных кидают на этот фронт, к сему дню много знающих по-русски, солькуряне их уже даже не ненавидят, точно бóльшая часть, зависит, у кого кто вернулся и с каким размером сердца он подошёл ко Дню Победы.

Немцев вели спуском, а потом в горку колонной по четверо, обряженных в форму, которая когда-то здесь гремела, и здесь тоже, в каких только городах и землях они не напаскудили, создав тотем серой шинели с орлами и черепами. Думают, что их пронесло, взяли не в том периметре от Балтики до Карпатских гор на востоке и границы Франции и Швейцарии на западе. Кто в последнем рейхе был проще, чем они? кто знал меньше? кто меньше ответственен? Кого ни спроси, с пеной у рта подтверждали, что жизнь положат, но детям в германских школах донесут всё честно и привьют чувство ручательства напополам с рефлексом отдёргивать руку от любого, что только может иметь отголосок букета увеличения военного сектора в общей структуре национального хозяйства; веков на пять должно хватить. Сейчас отмучиться, построить им, расплатиться за тех, кого уже нет, и всё, по-русски — гуляй, Вася. Те-то гуляют, и хорошо, что не именно на их костях. В объект планировали вселить управление полиции, некоторых пленных это настораживало, в глазах явственно читалась паника, ведь скелеты в стены таких зданий так и просятся ещё со времён Тевтонского ордена.

Когда я прибыл на место, из крайнего окна музея торчал флаг со знаменем СССР, сверху был нацеплен рыцарский шлем, далее шло дуло пушки XIX-го века со вставленным в жерло, свёрнутым в рулон журналом «Нива», пулемёт «Максим», на жерле польская шапка, отороченная мехом, панов, подступавшихся к Солькурску в XVI-м или XVII-м веке, ноги рыцарского доспеха, от которого, как видно, и был взят шлем, насаженный на древко флага, в советском обществе уже никто не говорит «древко», к одной привязана бирка с мелкими буквами, я не мог прочесть из-за забора, такие привязывают к ручкам младенцев в родильном доме, на вторую подвешено чучело камышового кота, каковой подвид в Солькурске видоизменился из-за катакомб, далее древняя лыжа, подарок музею коллег из Норвегии, старше Солькурска в три раза, с нанизанным на ту жёлтым листком, вавилонская глефа, подаренная музею иранскими коллегами, с насаженной на неё газетной передовицей «Солькурской правды» от 17 марта 1937-го года, в которой сообщалось о деле врачей.

Холодно, холодно, холодно, на монастыре хоть бы один огонёк, факел бы запалили, что ли, всё как-то легче, зато весь такой сияющий проплывает некий викингский корабль, уже туристы пошли, видимо те, у кого память не очень длинная. Ровно семь лет назад в это же время от меня только что ушёл опаздывающий везде человек со странным прозвищем Честь имею. Двадцатью минутами ранее он постучал, я не открывал, он стучал, я ждал, визитёр осатанел, вытряхнул из кресла старика, который везде был с ним, сложил конструкцию, нажав рычаг под сидушкой, и ударил так, что стены задрожали. Его спутник лежал в снегу на боку, разевал рот, потом начал что-то мычать, тот повернулся и ударил ботинком в наст, в старика полетели брызги, он умолк, ну тут уж я открыл.

Целый день накануне потратил на то, что смотрел, как пленные строят здание комиссариата внутренних дел в начале Ленина. После того, как Солькурск превратился в акрополь, работа картографа встала на зыбкий путь, что понимали в первую очередь заказчики карт, до войны ими были, по большей части, учреждения, соображая, что что-то перестроится, а что-то останется прежним, переименуется в честь героев, которых после войны в СССР очень много, только из Солькурска 250 человек, чего бы я никогда ожидать не мог. Карту же улицы Ленина или Карла Маркса, или Дзержинского, хоть уже не Троцкого, хотя вот насущный пример, все в состоянии вообразить себе в голове и сами, не обращаясь за их конфигурацией с прочим.

Вот она, улица Радищева, я стою на ней. Два с половиной километра коварства и деспотической рутины урбанизации, сколько же на тебе всего поместится, если уже столько было, при таком количестве позитивов и негативов в застройке, даже сразу после Флоровской. Дома алхимиков и террористов — ясные сочетания объёмов с абсолютным рационализмом внутри, взорванные церкви — катализатор памяти для аналогических реконструкций, бывшая женская гимназия — идея циркуляции людских потоков через препятствия, шоколадная фабрика — в прошлом ось движения фургонов с особым содержимым, парк с могилами — концепция пустого города, устранение средневекового Солькурска и его потенциала снова стать средневековым. Любой клочок можно без экивоков заимствовать и крутить как вздумается, куда вздумается встраивать. Чувство неустойчивости, появления всё больших возможностей уйти с прямой.

То есть, строго говоря, ему была нужна фальшивка, не такая, впрочем, и тонкая, любой заметит. Мы немного повздорили из-за этого, я тогда таким образом торговался.

— Вы подумайте сами, если Радищева продлить через сад и соединить с Мясницкой, как будет называться эта единая улица, неужто Мясницкая? — кричал он.

— Ну уж точно не Радищева, — горячо возражал я, только теперь задумавшись, отчего вообще называть одну из центральных и одну из старейших улиц города именем писателя, в то время как прочие названы исключительно именами большевиков.

В оплату я взял всего по трети и, получив означенную часть в виде денег, сказал, что завтра в 10 часов утра он может явиться. Это люди из того времени, канувшего, его вкусившие, теперь им, надо думать, тяжеловато, предметы допускают слишком много толкований.

Как я сейчас помню, ничего и никого не было видно, а император уже почти проехал. По обеим сторонам улицы, раньше бывшей дорогой на Москву, коей решили воспользоваться и в данном высочайшем вояже, народ замер и смотрел с недоумением. Первая шеренга по линейке, потом клювы из обывателей, разная плотность, как и интерес. Давая истории шанс, вытягивали шеи и бомбисты, были и легитимные борцы, субнациональные группы, тираноборцы только там у себя, технофобы, само собой, анархо-индивидуалисты тоже. От Красной площади начиналось горло, пространство заполнялось титаническими формами, застящими обзор, словно проект превращения Колизея в шерстяную мануфактуру с пристроенными лачугами работников. Стёкла на окнах первых зданий начали трескаться, это был озвученный ранее знак. В шеренгах представляли кортеж уже в нехватке, в накале, позади Николая ехали казаки в белоснежных папахах, кавалькаду их сильно урезали, но и таким ничего не стоило впечатлить провинцию.

Его Императорское Величество много думал тогда о Свазиленде, с июля не шло из головы, потом он вспомнил, как камергер с утра зачитал ему приглашение на торжественное открытие Одесской школы мукомолов через месяц. Мало того, что это в другую сторону, так он ещё и не помнил, где именно они тогда были, не то в шатре, не то он спал под открытым небом, продлевая лето. Здания мерцали, он заметил это ещё с середины площади, то доходный дом, то руина, и вокруг лесá, то пустые, то полны народом, он хотел знать, что они проезжают, далеко ли ещё до места, какого? Сильно вырвался вперёд, держиморды из дворцовой полиции кого-то повязали, но не случилось ни взрыва, ни выстрелов. Эта губерния, кажется, была ему сильно лояльна, Ширинкин, кажется, докладывал что-то подобное.

Вдруг перед ним провалилась земля, трамвайные рельсы сделались вогнуты, провисли, шпалы держались на соплях, конь сделал свечку и каким-то чудом удержался. Открылась пропасть с постамент Александровской колонны, откуда, взбираясь на обломки, ему махали какие-то странные люди. Он сдержанно поприветствовал их в ответ и начал объезжать.

Архитектурная абстракция и городской реализм, да даже аксонометрия руин, сейчас разница между элементами упрощена, куда уж больше, но всё идёт к тому, что различия будут всего лишь копиться, то есть безучастно, как получится. Такой морфологический процесс, а нам там ещё жить. Нынешняя застройка Солькурска — это один большой предмет с системой координат, а территория города — произвольная плоскость, куда он проецирован так, что их антимеры не совпадают. Тогда, в случае необходимости, эти взаимосвязанные проекции позволяют восстановить положение в пространстве, получив наглядное изображение предмета, но только, разумеется, не такого, как прежде, а его энантиомер вместе с энантиомерами жителей. Обрамление из пустых стен разоблачает движение, осознание (ушат ледяной воды, пыльным мешком по голове) постфактум. Иерархия пространств от колодца между подъездами до превращённого в библиотеку двора, который перекрыли стропилами и паклей, сведение архитектуры к чистой массе. Какие-то облечённые властью люди приезжают сюда и убеждают горожан, что долгосрочное планирование невозможно, и это апологеты пятилеток, строители социализма, пиздаболы, лицемеры, забивающие разнарядками творцов.

Старик, о котором говорил Гамбс, пришёл вечером, и впрямь веля называть себя Честь имею. Это показалось мне странным, но после войны странностей хватало, люди получили много контузий и велели называть себя так, как стукнет им в голову. Он был не из НКВД и ладно. Гамбс, рассказывая о нём, умолчал, чего тот хотел от него и чего захочет от меня. Раз уж Гамбс картограф и я картограф, то что за ужасную вещь он может от меня желать? Рассказать ему мои тайны? Что карта Герарда Кремера — это, на самом деле, космологический комикс?

Карта Фра Муаро: две девки сцепились волосами и удирают в разные стороны.

Ильдефонс Серда, «План Барселоны»: ячейки, энергозависимые части системы памяти, на которой поставлен крест.

Пейтингерова таблица: французский поцелуй рептилий.

Его же «Ихнография Марсова поля античного города»: аэрофотосъёмка города колонизированной планеты.

Карта Аль-Идриси: одно полушарие мозга иссушено другим.

Бонавентура ван Овербек, «Античный Рим»: улыбка убийцы, а поверх его лицо, стиснутое чулком.

Контуры карты на глобусе Бекхайма: исхлёстанной задницей сели на газету.

Планисфера Джакомо Гастальди: боги герметических символов пытаются успеть на битву в Тевтобургском лесу.

Джованни Ноли, «Переработанный план Рима 1551 года работы Леонардо Буфалини»: тьма наползает на локацию, которая, если приглядеться, вся оставшаяся цивилизация и есть.

Херефордская карта: трагически упущенный вниз трон Господа.

Карта мира Жана Ковена и Корнеля Мортье: раздутые великим деланием шестерни.

Пирро Лигорио, «Изображение античного города»: первый кадр мультипликационного фильма по мотивам Джанни Родари.

Карта мира Абрахама Ортелиуса: предположений ещё больше, чем в калибровочной инвариантности.

Карта мира из атласа «Всего земного шара таблицы» Василия Киприянова: Пётр Первый и его горячечные думы.

Карта островов Сент-Китс и Невис Томаса Джеффриса: оплодотворение в системе рептилоида.

Адмиральская карта Вест-Индий: библиотечные полки сквозь завесу из пепла.

Карта Европы Герарда Меркатора: экспансия тверди на восток.

Фабио Кальво, «Вид античного Рима и окрестностей»: сквозь скобы в пушечном ядре пропущен канат, но на нём имеются и объекты, метафорически представляющие армагеддон, начинающийся с того, что женщину тащат за волосы.

Карта Фёдора Годунова, изданная Герритсом: эффектно обставленное пренебрежение центром мира.

Эбсторфская карта: план побега из тюрьмы.

Антонио Бордино, «Карта Рима»: святоши на полях «Монополии», не продаваться уже не в их власти.

Армянская карта: план захвата Земли инопланетянами.

Карта мира Оронция Финеуса: гномон, определяющий угловую высоту добра.

Джованни Ноли, «Новая карта Рима»: гарпия из стратосферы одним глазом смотрит абстрактно, а вторым рывками приближает поверхность, и там оргии на всех углах.

Джованни Пиранези, «План Рима»: клочки газет вклеены в альбом, там пытаются всё подать с оптимизмом.

Пьер Патт, «Генеральный план Парижа»: спуск шлюпок с фрегата будущего.

План гавани Нью-Провиденс Джона Баркера: отпечаток раскалённого оружия, которому проиграл Гитлер.

Карта мира Мартина Вальдземюллера: его большое сердце на двенадцати досках.

Артигас Обресков, «Улица Ленина. Расщепляющая сила мегаполиса»: не автобан, не канал и не суперблок, почти «Древний цирк Марса» Пиранези, только там ещё и схемы отлетающих проулков и того, с чем перекрёстки.

Любые архитектурные иерархии растворяются в абсурде фигур, созданных при помощи света и тени. Я сажусь за стол в мастерской, включаю лампы и придвигаю к столешнице линейки и циркули на шарнирах, они образуют узнаваемые конечности автомата, прячущегося за столом в невидимой нише.

Что держит ангелов, отсюда не видно, они вцепились во взвешенные в атмосфере продукты конденсации за впаянные в них, позеленевшие бронзовые ручки, цельнолитые, с каким-никаким узором, дальше из облаков идут цепи, а к их концам приварены зеркала, направленные гладью к земле, в рамах пропасть, провал апофеоза, над которым они, свал знати в золочёных тканях, бордовых и синих, зонты в рюшах, лобзанья ног и персей, на плечах взятого за ролевую модель крестьянского восстания в Пуатье, на географии Крыма, от Перекопа Радищев уезжает в ссылку в Илимский острог, ниже этого крестьяне, вовсю задействованы их плечи, на лицах изумление, пытаются сыграть, что лучше их судьбы нет во всей Вселенной, Екатерина в развевающихся одеждах, у неё цветовая палитра куда шире, обильные телеса сокрыты, подле фавориты со щитами-каплями, а на тех свой мир, чуть другой, с упором на бестиарии, в добром расположении, при обязанностях, не манкируя и в миг триумфа, когда Россия крупна и сильна как никогда прежде, с сосредоточенным видом просматривает, не всем довольна, но даёт добро и подмахивает одним стремительным росчерком градостроительный план Солькурска.

От чего — то есть картины в целом — мы теперь и танцуем. Хотя тогда никто и знать не мог о такой вещи, как бомбардировка из небес, но и она бессильна перед Прожектом, проектом.

Он тяжело прибрёл к моей мастерской, в которой я, собственно, и проживаю, соседская половина дома разрушена, а на моей не упал даже балкон, разве что малость покосился. В половине девятого он здесь и терпеливо ждёт, пока я откроюсь. Я бы пустил его и раньше, но в социалистической стране должно соблюдать порядок, которого иной раз и не хватало в царской России. Не знаю, отчего бы я так насторожился, услышав его просьбу, быть может, в связи с этим странным происшествием в Краеведческом музее, однако меня как будто что-то толкало отказать ему, хоть я и не отказал.

С балкона видно, как вдалеке в руинах жилого некогда дома шныряет Сталин, а за ним по пятам ходит Калинин. Должно быть, это большой секрет, что Вождь инкогнито в Солькурске в это сложное для Союза время и что-то самолично в том отыскивает, но раз никто не запрещал мне выходить на балкон, а я не читал никакого подобного предписания, то и видеть, и осознавать всё увиденное я могу вполне, а ведь могли предписать видеть, но не осознавать или осознавать то, чего не видел, вроде, в НКВД заведено для этого отдельное «Управление метафизики», которое, разумеется, не может именоваться метафизическим, а называется как-то вроде «Управление работы с ненадёжным населением» или «Управление особой выемки». Мне кажется, что оба они ищут медаль «За победу над Германией», которую потерял Калинин, однако, разумеется, это лишь домыслы, и может статься, что фантазии. Конечно, всесоюзный староста никогда не мог потерять такую медаль, какие бы сложности ни настигли его здесь и сейчас, изнутри или снаружи.

Такими темпами скоро будут окручивать элеваторы цепями, ломать бульдозерами с бетонными рамами вкруг кабины и тащить так до самых границ Восточно-европейского блока на глазах у советских граждан. Лобанов не говорит Морозову, Морозов не говорит Бенедиктову, Бенедиктов — Тевосяну, Тевосян не говорит Микояну, тот не говорит Клименту Ворошилову, тот — Вознесенскому, тот — Булганину, тот — Берии, тот — Андрееву, тот — Швернику, тот держит в неведении Сталина. Большинство из них катаются в патерностере в Наркомземе, но от полной ясности открещиваются, выходят на улицу по одному, падают на задние сидения ЗИСов и, если чувствуют, что в животе бурлит, немедленно велят ехать в Кремль, там столовая круглосуточно.

У меня на обед борщ из крапивы, ммм… вкуснятина, а сколько энергии от него, больше, чем от лепёшек из цветов липы. Мы здесь, блядь, что вам, феи? была бы у меня снайперка, я б его снял, шмальнул бы прямо в усы, а потом Калинину в яйца. Вчера за стеной я слышал нехарактерные звуки, обдумав за ночь, сходил и запер входную дверь, это Машеров убил и разделал свою жену, Люду, сегодня на восстановление города оба не вышли, ему влетит, но на сытого так не подействует. Я фиксирую случай каннибализма в Черноземье, а даже рассказать некому, не хочу и думать, какие последствия может вызвать такая история, тот внизу не проникнется, ему вольно за рубеж когда угодно, двоица в руинах слушать не станет, среди всех действующих лиц — международный агент, пара анархокоммунистов и картограф — я один, кажется, болен дистрофией, ну как болен, она часть меня. Фигура — мне отчётливо видна строгая шинель, усы и фуражка — то появляется, то исчезает, Калинин держится сзади и готов выслушать новую версию. Как по мне, так их всего две: ограбление Краеведческого музея или причины голода.

Вдали через сколько-то метров воды из неё выходят рельсы, само собой, на Солькурск. Я стою в дверном проёме, касаюсь его плечом, и глыба жжёт меня хладом. На улицах грязно, и хотя снег ещё колеблется, — некая тепловая сила, не пойми откуда берущаяся, подтачивает его, гонит или топит, шевеля трупы крыс в ливнёвках, поднимая их и относя на дециметр ближе к пустоте, — люди ходят с санками на деревянных и стальных полозьях, немилосердно ими скрежещут, им в это время нужно многое возить. Плотность на ускорение свободного падения, произведение их особенно засело в обломках стен. Осколки кладки красного кирпича, которые на меньшее уже не расколоть, тянутся в ряд заранее оговорённых мест, одно из них — котлован под универмаг. Наготове финский гранит, тарусский мрамор в штабелях, песчаник с уже вырезанными лизенами. Все в шинелях и платках, смотрят по сторонам, как будто в тех могут появиться пропавшие без вести родные, хотя у кого-то — этого просто не может не быть — и появляются.

Налицо наклонность восстановить город как можно скорее, и, по-моему, зря. Наоборот, надо побольше вкусить этой разрухи, чтоб не начать однажды по новой, а пятнадцать миллионов ассигнования положить под проценты. Я понимаю, люди не хотят жить среди руин, но я свой дом не ремонтирую и, пока не заставят, думаю, не стану. Составляю карту Солькурска в руинах, на которой так и обозначаю строения, руины дома такого-то, руины дома этакого-то, всё обдумываю, каким образом их выжечь, то есть занять для артикула какое-то клеймо, весь чердак уже забит пуансонами. Например, там есть, как Гитлер в балетной пачке на краю утёса болтает ногами, или как Сталин плывёт по реке, а белка рулит, держа его за усы; круг союзников в Торгау пинает сжавшуюся в позу эмбриона Хелену Рифеншталь, «Сила через радость» организует досуг населения, вводя их в тоннель под скалой, куда идут и рельсы, немецкие работницы на палубе «Вильгельма Густлоффа» делают нацистское приветствие ногами, стоя на руках, видно исподнее, Луиджи Лонго и Фурруччо Пари спиной друг к другу начинают расходиться с дуэльными пистолетами начала прошлого века, Муссолини гребёт саженками в озере Комо, а со всех берегов к центру ведут длинные трамплины, и над ними в одинаковых позах толстяки, руки вверху, одна нога подогнута к брюху, носки оттянуты, Жан Бар расталкивает солдат, чтобы возглавить операцию «Динамо», семьсот тысяч кубометров развалин поднимаются в воздух неведомой силой, приоткрываются, и внутри них новый памятник Николаю Копернику, Уинстон Черчилль в Вестминстерском колледже дёргает за ламбрекен перед толпой, радуга из оленьих черепов от Анадыря до Уэлькаля и так далее. Но мне нужен тот, который широко примется в расхождение.

Человек в чёртовой коже сказал, чтобы я не смел выполнять то, что от меня хотел посетитель. В каком смысле не смел? — поинтересовался я и, кажется, был избит, после чего мне захотелось осмелиться ещё больше, да только для этого требовалось извернуться. Я понимаю, что бесконечная улица Радищева отчего-то может навредить НКВД, так почему бы им не арестовать самого носителя этих заказов, чтобы не дать ему приходить в дома честных картографов с продуктовыми карточками, или обеспечьте всех едой, и тогда мне не нужны будут карточки, так вот, изначально не следует позволять случиться встрече, если не хочешь, чтоб та или иная карта появилась на свет. А когда заказ уже взят, тут ничего нельзя поделать даже Комиссариату внутренних дел.

Почти сразу после товарища из органов госбезопасности зашёл Лаврентий Берия и сказал, чтобы я изготовил карту, это не показалось мне странным. Он был малость в мыле, этот заместитель председателя Совета министров, видать, в Солькурске у него нелёгкая жизнь. Мотается везде, отвечает на звонки, заходит в учреждение, аппарат начинает звонить, и он берёт, все думают, такое наитие или Сталин находит его везде, а это просто рефлекс.

Какой-то немец на фасаде МВД, весь в альпинистской амуниции, узнал его, сказал своим, кто это там стоит скромно на углу в составе делегации, и они обматерили его на своём, никого не посадили. Другой раз на его пути не оказалось двенадцати люков, а там внизу было так оживлённо, что Берия заинтересовался, подумав, что расширяют коллекторы, ну его и послали, а когда он велел охране лезть их ловить, опять послали, и никого не посадили. На другой день он выехал на Красную площадь на автомобиле, с неё выкрутил на Ленина, ехал, смотрел в окно, водитель сигналил саночникам, те что-то говорили, но он не слышал, вдруг перед автомобилем выросла старуха и ударила палкой по капоту, офицер НКВД потянулся к рычагу, выводящему из радиатора пулемёты, и тут им на крышу упал остроугольный кусок рустики в несколько слоёв, фасад здесь начали обкладывать ещё при литовцах, на них не упало, на этих бездельников, советских граждан, спешащих в кино, не упало, а на ласточку Берии упало. Он сидел ни жив ни мёртв, перед глазами уже добегали маркировки самолётов, лица инженеров, ходящих под Курчатовым, виды Семипалатинского полигона, коричневая земля вдаль, на ней султаны травы, зона, открытая Арктике и заставленная от Индийского океана горными системами Азии, чёрные входы в бункеры, иглы четырёхэтажек без окон, странные конструкции из бетона, цельнолитые, инопланетные артефакты, упущенные или оставленные здесь намеренно, в знак скорби, или поднявшиеся из прерии, когда в радиусе десяти километров образовалась воронка, казахская степь убивала и зимой, и летом, никакого пепла, никаких руин, всё просчитано и веет окончательной для жизни технологией.

На другой день его не нашли утром в номере. Тайно прочесали город и обнаружили у полузаваленного входа в галереи на краю немецкого кладбища на Мясницкой.

Если расположить слова по мере убывания частоты употребления, то частота повторения каждого слова окажется обратно пропорциональной его порядковому номеру в списке, это сопровождает мой излёт жизни. Попрошу заметить, не наш, думать, что наш, было бы неверно. Однако через Текст мы идём вместе, иногда через стенографию, иногда через сноску, через молитву и сшибки шрифтов, но это всегда машинопись. В глазах рябит, мотивация сразу уничтожается, а если посмотреть налево, то херится, так и написано, допустим, у обывателя на лбу, и это он не в «Кто я?» играет, ушёл из подвала с выбитыми проёмами на мостовую, где их кружку, арт-клубу или тайному обществу вольно собираться. Чтоб было зафиксировано на носителе, это непреложно, прочее варьируется, то автономная реальность, подразумевающая, что мы попали сюда из другой автономной, то моральный характер выпячивается, то прагматическая установка. Окружающие коммуницируют со своим создателем, и это не Сталин, не Бог и не их галлюцинация, даже не внутреннее я, Супер-Эго, одно сплошное самонаблюдение, тогда не особо видно, что они пишут на себе. Их с трудом строят какими-то официально-деловыми стилями, руководят ими же и всякими там нюансами те, кто осмыслил ситуацию чуть раньше.

Была ли текстом Вторая мировая? Затрудняюсь ответить, по мне, так после Дрогобыча точно. Не исключаю, что данный конфликт, просчитанный, мог быть перекрёстком, переходом с Ветхого завета на Пураны.

Красноармейцы летят к нам со всех сторон, поскальзываются после ледяного дождя этой ночью, некоторые остаются лежать и стонать, у них открываются старые раны, душевные напоминают о себе, проносясь в голове длинными предложениями из швейных игл, не имея, само собой, законченности, а потому без той пресловутой автономности. Когда их уносят, среди грязного песка остаются лежать протезы, бессильные что-либо поделать руки и ноги, бандажи, увенчанные пенисами в усреднённом состоянии, но большинство выхватывает у меня ручки кресла и взглядом спрашивает, куда, я худо-бедно даю понять.

Нам везде по нуждам расследования, даже этот непреложный процесс являет воссоздание, то есть шагом раньше некий вид распада, а скорее всего уничтожения. Понятие «демиург» всегда, на мой почин, вмещало в себя чересчур много универсалий, слишком широкие полномочия, и вот теперь толкающая его сила или ведущая под руку меня выглядит то как полощущаяся на ветру шинель, меня и моего подопечного знобит, то тиски, то клювы от качки голых ветвей и разницы между экваториальными и полярными районами, то как бьющий из-под дороги столб знаков. Бывает, что сопровождает звук, чаще это имена, из будущего, надо полагать, или из очень далёкого прошлого, времён, когда Аркадия граничила на западе с Элидой, на юге с Мессинией и Лаконией, на севере с Ахайей и на востоке с Арголидой, Флиунтом и Сикионией, а та лежала между реками Ассоп и Гелиссон, пляжи которых иногда, после тайфуна, усеивало монетами с чеканными химерами.

Фальсификация ограбления музея осталась в прошлом, похищение смотрителя длилось и сейчас, как и движение, уже давно инерциальное, дожитие, подмухлёвка репутации, следа по себе, подведение сумм, ведь всё исчислялось ими и при мне, и при Прохорове. Я ловлю себя на мысли, что всё чаще нахожу опору в темперировании времени, это выявляет его стрелу, имеющую одно направление, такая сноска, что до иного пока дело не дошло. На всех вертикальных поверхностях, будь то забор, фасад или борт телеги, сообщено, кого бить, кто сука и кто в кого влюблён, в чём можно отыскать толкование почти любого происшествия, орт, стилизацию под вульгарный текст, хотя он, как я думаю, всё же многогранен. Я толкнул нас для продолжения ещё до 39-го года, и вскоре будет остановка, и если не после Солькурска, то только в том случае, когда я сяду в кресло ему на колени и он своими немощными руками, а может, и силой мысли, станет вращать колёса, и я хоть изредка начну сам давать ему хоть что-то понять.

Мы вернулись из Ноймаркта, и ещё в Ноймаркте он сказал, что желает сделать всё в Солькурске. Дал понять, что не худо бы спросить о секретаре общества, я спросил и узнал, что он ещё жив и, вероятнее всего, скрывается в своей прежней комнате на Садовой.

Мы проносимся и тащимся, нас влекут советские граждане из букв, не расползающиеся от дождя, он, как мне представляется, мог бы быть из знаков препинания, но нет. Осадки описаны где-то далеко отсюда, наряду с художественным стилем безусловны, частью чтоб труднее было жить, частью для правдоподобия, сейчас это нормально распределённая величина с неизвестной дисперсией и средним значением. Информация о статистической выборке есть вообще что угодно, допустим, что Прохоров захватил тогда власть над ним, пользуясь малолетством, и принудил расследовать то, в чём был виновен один из Новых замков.

Дом, в котором до революции располагался трактир, уцелел во время войны. В остальном здание было необитаемо, и на месте заведения успели побывать динамитная мастерская, булочная и молочная кухня, оставившая после себя самые свежие и явные следы. С зада дома в квартиру вела отдельная лестница, хотя именно эту, железную, устроили, как видно, уже при советской власти и тогда же покрасили в бордовый цвет в тон кирпичу дома. Я оставил его внизу, хотя он, я видел это, рассуждал, не стоит ли подняться и ему, потратив на это одни из последних сил. Я сказал, что пока удостоверюсь, если окажется дома, то постараюсь выманить его наружу, он дал понять, что если окажется дома, то он поднимется.

Вуковар не ответил на стук и не открыл. Я осторожно заглянул.

— А я узнал вас, — позже, обращаясь к Л.К..

Он промолчал, и я не уловил от него никакого сигнала.

— Есть пара вопросов о вашей деятельности в должности секретаря общества, — начал тогда я.

— Вот это поворот.

— Не ожидали?

— А зачем, по-вашему, я тут до сих пор сижу?

— Я и отсюда вижу, что ваши брюки пришиты к обивке.

— Вы правы, с возрастом мне всё труднее из них выпрыгивать.

Я посмотрел на Л.К. Все устали, все, другому миру недолго удерживать нас этой новизной. Рождённые в прошлом веке поглядят ещё немного, как всё пойдёт, и умрут, думая, что их прогноз сделан исходя из неповторимого опыта, а потому жизнь всё равно возьмёт всех за причинное место, конечный итог подступится и ощутится. Переходный ли настал период? Обновление всегда скоротечно, итог его — руины, сперва задушить мир, а потом дать жить. Вот только жизнь теперь как будто с непривычки, пространство помнит, ретушёвка ему — всё равно что закрыть прожжённую дыру в календаре его дубликатом, подложив снизу.

— Насколько я знаю, вы также приятельствовали с Готлибом Салемом, — по собственной инициативе сказал я.

— Вы были с моим дядей, когда он умирал?

Л.К., как мне показалось, пошевелился, и губы его тогда дрожали, хотя они дрожат у него часто, ему больше ста лет. Он долго смотрел на него и вовсе не тем взглядом, каким смотрел всегда и на всё и которым отправлял в свой мозг сведенья, он смотрел как-то иначе. Вопрос мне не понравился, и я, видя, что он молчит, хотел уже сказать сам, но он неожиданно ответил:

— Нет.

— Значит ли это, что вы его предали?

Тут я уже не мог не вмешаться, но не успел.

— Это значит, что я понял то, что он хотел от меня скрыть.

Этим он, как видно, удовлетворился и перевёл взгляд на меня.

— Не упоминайте при мне его.

— Он умер у вас на руках?

— Он уплыл.

— Отчего не уплыли вы?

— Не скопил денег на билет или что-то в этом роде, я сейчас верно не помню. Другой вопрос, отчего не уплыли вы, и с дядей, и даже с ним.

— Не расскажете ли, какого поворота добивалось ваше общество в 1897-м году?

— Дела давно минувших дней, верно? Да, давно минувших дней. Пытаюсь сосчитать, сколько лет прошло с того времени.

— Пятьдесят шесть.

— А сколько лет в НКВД держат гриф секретности?

Это он сейчас произнёс? Или это звуковой гейзер в рамках текста прорвался, побочный эффект, одинокая лампочка, видная с гребня путей в среде покрытого туманом города далеко внизу.

В тумане видны позвоночники на стойках, уходящих во мглу, ветвящиеся, они дань гуманоидному на этой улице. Кони пробиты трубами в спины, недвижимы и освещены лучами багрового заката, приём фигура-фон. Ржавые ложбины горки ведут в облетевший парк, их вылет сразу над кронами, здесь ничто не дрейфует одиноко. Проходная белого кирпича с выбитыми окнами, рядом зелёные ворота с красными звёздами. Застрявшие вагонетки в еловых лапах на высоте кабины строительного крана, любой оттенок выглядит наложенным гелем, пульсирующим тем спектром, который сообразуется с объектом у наблюдателя. Загадочные спирали над порослью, уходящие вдаль, словно это упавший астроинженерный проект, максимум площади при минимуме конструктивных материалов. Огромные морды придуманных в натужном мозговом штурме зверей, плоские и с развёрстыми пастями, в каких парадные, выходящие на улицу, а не во двор. Побеги трёхтомного исследования ордеров, стальные фермы с чудовищными, наполовину вылезшими болтами, с них капает мазут, собирающийся на асфальте в лужи. Миниатюрный замок весь в черепах и подтёках, здесь он исключительно общественный монумент, подъёмный мост вбит наискось в проём, оттуда ползёт ядовитый плющ. Полимерные оскалы бегемотов торчат из коллекторов, затыкая их. Полузасыпанные землёй ряды кресел открытого кинозала, капитуляция если не искусства, то доведённого до ничтожества коллектива — его олицетворения, годного на все профессии — от тапёра до киномеханика. Сорвавшаяся со шпиля сфера из полос алюминия лежит в груде синего стекла, это расколотый космический каток на струе жидкого азота, а поверх него снаряд для тамошних игр. Гигантские лебеди с вырезанными спинами, куда вмонтированы сидения, валяются на боку на берегу пруда или фонтана, ноль плодородия или хозяйственного благородства, а из него торчит обод колеса обозрения, видно только две кабинки, шарниры в засохшей тине. Везде валяются изодранные стихией зонты, никого нет, облако страшной анестезии, когда с ней переборщили, лежит на этом месте словно крышка. В средневековых окнах пятиэтажек не горит свет. Стегозавр, готовый к атаке, с отрубленной головой, тонкий срез и внутри пустота, жертва контрреволюции, отрытая из братской могилы 19-го года на площади 1-го Мая. Гигантский цветной горельеф русалки с торчащими сиськами на фасаде ЗАГСа. ЗИЛы со спущенными колёсами, чем-то придавленные, все как один с похищенными карбюраторами, от вереницы их дорожка из оторванных жиклёров ведёт к Петру I, масштабом 32:1, примотанному верёвками к земле. Пульты управления в рубках на высоте, с высверленными кнопками, отрубленными пучками проводов, выпотрошенные оболочки, ими дополнен список утраченных технических деталей. Скрипящая на ветру, невесомая издали калитка, кованная с вензелями, освещённая фиолетовым всплеском полумглы. На большинстве объектов надписи «Welcome» и «Нerzlich willkommen» кровью с потёками. Обгоревшие лица клоунов, но веки не заклинило, и они всегда в разных положениях, десятки подмигиваний, каждое со своим подтекстом. В ряду из четырёх автоматов с головами свиней и волков третий отброшен, чтобы вставать на его место и фотографироваться. Ветшающая фахверковая деревня из исчезнувших по всей Европе домов, улица, куда загнали ушедшее детство, и я был здесь не один.

Почтальон, уже глубоко в отчаянии, слонялся с одной стороны на другую, сумка провалена внутрь, в руках мелькал жёлтый конверт. Он, может, был и отсюда, но не я, сам не знаю, как здесь оказался, куда девался Ливадийский сад, в который я думал попасть, выходя с Золотой, на этап застройки это тоже не походило. Я побежал в сторону Красной площади, уже задыхаясь, переходя на быстрый шаг, провалился в люк, летел и ударился о землю возле крыльца Дворянского собрания. Когда смог дышать, прислонился лбом к холодным по ноябрьский поре стенам и неожиданно понял, в чём теперь состоит мой долг. Я вернулся домой и перенёс эту улицу на карту, которую готовил к тому времени, когда город объявят восстановленным.

Полночь, я стою у окна в тёмном минц-кабинете и смотрю на редкие огни лежащей в глубокой низине Стрелецкой слободы. Зима, затянувшиеся перед крещением морозы, кто-то подкрадывается к крыльцу, и снег скрипит. Скоро случатся какие-нибудь перемены, а штора, которой я касаюсь правым плечом, тяжела, как бывало только до революции. Сквозь щели в полу внизу видны огни масляных ламп, их несколько, меньше десяти, крадутся.

Я подвожу черту… этим жизням… все стоят понурые, головы склонены к груди, плечи сведены вперёд, расстрельная команда входит издевательским маршем, не в ногу, на каждого по одному, тьма в зале позади сгущается, не сговариваясь они бьют замками из пальцев в грудь, и вдаль вылетают сотни душ из порознь взятого, каждая следующая менее концентрирована, в тех же сутулых позах, освещая мрак.

По озеру, выброшенные из лодки, к дому плыли три любовницы Юнга. Л.К., обнажённый, — доктор настаивал на атрибутах первозданности — стоял на крыше ближнего к воде флигеля и смотрел в ту сторону. Скоро дамы достигнут камыша, и он перестанет видеть их. По теории светил, наблюдавших за экспериментом у кромки воды на галечном причале, это и должно было стать окончанием, от которого ничего определённого ждать нельзя. Учитель сразу по выходу из вагона первым делом заявил ему, что всякий, кто обещает человечеству освобождение от тяжести секса, не заслуживает серьёзного отношения к своим дерзаниям, так, ознакомление между строк, но он приехал, а он настроил себя терпеть наставника. У них хоть и был раскол, но наука дороже.

— Der Anreiz und damit auch die Wurzel des Bösen liegt in einem völlig anderen Bewusstsein und einer völlig anderen Weltwahrnehmung und in der Fähigkeit, solche Schlussfolgerungswege zu erkennen, die nicht nur zu einer Lösung darüber führen, wer, wie und im Namen von was, aber auch zu einer internationalen, im Sinne einer Avantgarde für alle, die in deren Seele Wildheit und Effizienz bewahrt haben, — восхищённо.

— Handelt es sich um deinen Insight?

— Nein, er versucht, etwas anderes anzudeuten, die ganze Zeit backt er eine neue Menge Cupcakes, wobei die alten nicht einmal berührt wurden, aber es ist nicht nur das, da bin ich mir sicher.

— Um Gottes Willen, ich verstehe nicht, wie das ausgedrückt werden kann.

— Höchstwahrscheinlich ist er ein unwiderruflicher Menschenfeind, aber er richtet seine Bemühungen darauf aus, die Beobachtbarkeit der Menschen und das maximal mögliche Wohlbefinden während der verbleibenden Zeit zu verbessern. Dies trifft man selbstverständlich zu oft, aber hier wird die Lage durch Fertigkeiten kompliziert.

Женщины бестолково барахтались в очерете, искали дно. Он отломил колпак с дымохода, сел на трубу, поправив пенис и мошонку, устроился поудобней.

— Unglaublich, — прошептал Фрейд.

Юнг потерял сознание и упал в озеро, любовницы устремились к нему. Колпак не тонул и качался на устроенных телами любовниц волнах вверх арматурой.

В монастыре в 1867-м он вёл одно из своих исканий никем не представляемой подноготной. Всегда восприятие максимально возможной части мира, серендипность походя, например, когда вместо вокзального терминала строят цирк. Тогда я даже был одним из подозреваемых, разумеется, в его понимании, хотя тот же Прохоров, проведя с ним бок о бок столько времени и долгие годы состоя оракулом, и подумать не мог, что в деле, которое началось триста лет назад, есть подозреваемые. Я сделал вид, что догадался, что он присмотрелся тогда ко мне не как к кватерниону частиц, абстрактной и своеобразной частоте пульса, но понял, что у меня есть взгляды, они с шириной, я не закутаюсь в умственное омерзение от иконы разбора дел на дела на дела на дела на дела на дела, в связи с чем смогу оправдать хоть что-то. С той поры я регулярно писал в места, где он бывал, и дважды получал ответ. Разные почерки, обоих из них вряд ли касался он сам. Дал понять, что мне кинуть за кость, чтоб не отставал, но и сбавил обороты.

Трагедия его жизни, хотя он не мерил категориями счастья или горя, невольно, но неотвратимо перенесённая им на Шальнова, — это суррогат улик, сделанный Прохоровым на этапе расследования того самого дела в тридцать третьем Риме в год вхождения Белграда в состав Сербии. Лукиан Карлович, при всей отчуждённости в отношении в целом правого флигеля семейного древа, самого и впрямь рокового, не мог отдать на растерзание родственницу. Но он не учёл, что у него были другие категории рассуждения, в голове всё шло как бесконечная эрупция стеганий по истине, разделённая на другие, бесконечные вспышки, своим жаром воспламеняющие одна другую, но настолько, что это слепило, как направленная в провидение биссектриса зенитного прожектора, лишь чуть мерцающая в сторону большей интенсивности.

Тогда русские уже добрались до Шегешвара, конным не везде удавалось проехать, и перед арками они спешивались. В одном месте была двойная слева за каменным забором, накренившаяся труба от уличной печи, правый край брусчатки в грязи, там слив, непропорциональные крыши из черепицы, повороты столь петляющие, что собственное местонахождение вскоре становилось тайной.

Раненный в битве, теперь почти без сил он ковылял в гору. На минутной стрелке Часовой башни висел белый pachet, шесть минут седьмого, у него оставалось меньше десяти. Его могли схватить каждое мгновенье, над ним сейчас довлело не только самовольное оставление, но и аппликация оного с дезертирством и тем, что он один из руководителей восстания и к тому же поэт-трибун, может, даже апостол, не такой, как на дагерротипе с ним, а как на портрете Орлай-Петрича, то есть лицо, куда ни кинься, понимающее, что такое responsabilitate. Ладно, потом, если останется жив, сочинит что-нибудь про слезу младенца и пропорции с миром зла, в коем все живут.

Синий поток Тырнавы-Маре пронзали иглы крови, влекомые сразу приближенными даже для случайного взгляда клубáми, необычайно глубокими и тонкими. Замок со службами на вершине холма, русские казаки оказались там раньше и уже были пьяны, братались с австрийцами. Винт высотой тридцать саженей казался неодолим для него, но сила воли, прусская добродетель, контроль, давно заставивший забыть, что такое удобство, открыли второе дыхание, тот же акт, но без участия альвеол, всё, таким образом, пошло по предначертанному. Планшет оставался за пазухой, его и проверять не надо, так впивался в рёбра, совладать бы с ним ещё.

Он снял младенца, втянулся с ним в чердак башни, тот кричал, уши были холодные, конверт, пока он висел, растрепал ветер, дувший из Бухареста в Клуж-Напоку. Он достал осколок мензулы, шкала на нём всё так же светилась, поднёс к лицу мальчика, верньер прилип к подушечке и он продлил деления до края, ведя потом пальцем и за него по воздуху, пока не выпрямилась рука.

Сыщик уходит на покой, как император, прихватив с собою подданных и богатства. Он расследовал, что мог, не взялся, за что мог, поначалу интимидировал, после тысяча девятисотого больше спокойно описывал перспективы, обслужил две мировые войны, закрыл «Большой шлем»: монастырь, биография, предательство помощника, антагонист. Интересно, струсит ли он уже в жерле? Не припомню, чтобы он оказывался в передрягах уж очень жутких. Мир он повидал не весь, по большей части игнорировал его красоты, тянул роль статуи с минимальными внешними активностями, порицал медленную мысль, так и говорил очевидцам своих выступлений, я, мол, порицаю медленную мысль.

Дорогой Л.К., Людвиг, вы не прочтёте этого, но, мельком глянув на меня в монастыре восемьдесят пять лет назад, вы знали, что о вас так отзовутся.

Я запираю кабинет, в котором писалось его inquisitioжитие, поездом уезжаю в Петербург, где в водах Финского фьорда возникает подводный аппарат и забирает пассажиров с Котлина.

При въезде в Мексику дали опросные листы, я сначала не обратил внимание, но потом понял, что мой заполняет он, и решил посмотреть.

Tierra caliente: 743 дня и ночи с 1868-го года, и до сих пор в подошвах не было клинков.

Широкие скулы: лучи заходящего солнца задерживаются на них, и в рассматриваемом регионе это столкновение избытков.

Предрассудки, но свои: голова может увеличиться до размеров аэростата и вообще отказать силам природы в подтверждении их закономерностей.

Угнетение: Бернхард Риман и его интеграл.

Конец света: не мы слышим ветер, а он слышит нас.

Самый беззастенчивый конкистадор: Дон Кихот Ламанчский, кажется? А, тот самый хитроумный идальго.

Захват лучших земель католическим духовенством: стартовал не с Ватикана.

Энкомьенда: усматриваю связь с ходячими мертвецами.

Церквей больше, чем католиков: плюс в них даже нет необходимости греться зимой.

Креолы: патроны глобализма.

Революция мать анархии: мютюэлизм отец заплывов по течению.

Тайные общества Мехико: в зелёных очках и касторовых шляпах в разгар дня сидят в уличных кафе.

Идальго: тёмный рыцарь.

Морелос: Господь не терпит сильных возле трона.

Череда штаб-квартир: обыкновенно укомплектованы дурно.

Угнетение:

Централисты и федералисты: детерминистские, но всё же лепестки.

Открытие рудников: для подземного мира немного света — несущественная подробность.

Война 47-го года как пролог: к концу света — стряпчие сидят без клиентов.

Народное хозяйство: зажгите свет, но не задёргивайте шторы.

Капиталы извне: есть несколько способов восприятия Дня благодарения.

Фарисейские речи политиков США: столоверчение, предсказание дат природных катастроф путём сложения букв в словах, сон в центре пентаграмм под наркотиками, вальс с девой Марией, летающие тарелки.

Крестьянский вопрос: на камне Церковь создана.

Нефтяные месторождения: не все вулканы спят, и не все вулканологи.

Антипатии: образ спасительного корабля в волнующемся море.

Каучук: открытие его свойств было катастрофой.

Сахарный тростник: скучаю по чаю с лимоном.

Pendejo Вудро: собирал цветы с энлонавтами.

Imbécil Кулидж: гладил фантомную кошку.

Приют для нуждающихся: в нём просто не могут не кормить запеканкой.

Campesino кидал мусор в яму, начинка одноколёсной тачки проходила портал, иногда казалось, что там внутри зеркало или жидкое серебро, после чего её уже нельзя было вернуть. Поначалу эта мысль настораживала, он более тщательно сортировал отходы, но потом свыкся. Но полость всё оставалась открыта новому. Отверстие в земной тверди на его кукурузном поле. Погрызёт початок и туда, пару раз испражнялся коричневой водой, пару раз разрешал опускать трупы, потом неделю принюхиваясь. В легендах он ни на что подобное не наткнулся, но после одного странного раза точно уверился — это либо пасть индейского божества, либо тоннель к центру земли, либо кое-что вообще страшное, с чем нельзя договориться и в определённых случаях управлять. Все три версии были подкреплены письменными источниками, в каждом из которых содержалось науки не меньше, чем в механизме электронного телескопа.

Он стал более instruido благодаря дыре у себя в поле, она изменила его жизнь и начала подчинять себе. Чёрная плоскость очень малой толщины и под ней нечто противоестественное, грозящее засосать и его, potentado, носителя имени из кадастрового паспорта, если он задержится на краю дольше какого-то времени, которое ничего не остаётся, кроме как чувствовать. Он сопротивлялся и на уровне ином, нежели разум, решил начать зарабатывать на явлении, утилизируя всё, что найдётся в Мексике и это смогут провезти через солдат.

Но вот однажды повалил дым, непроницаемая тень начала расширяться, он надеялся, что это ещё можно остановить обещаниями, камланиями. Когда ущерб стал необратим, когда нечто внизу ожило против него и никак не желало уняться, он сообразил, что это окно в преисподнюю он задействовал всё это время и там на его счёт принято решение, принятое краем их выдержки. В квадрате, ничтожном в сравнении с прочей территорией, росла гора из отталкивающей массы, её верхушку распространял по averno электрический ветер.

Моя рука и его рука сжимают края одной верёвки. После восхождения по дороге в форме молнии мы отдыхали два дня, чтобы теперь провисеть подольше. Вдалеке, среди ещё неустаканившегося лунного пейзажа, видна белая колокольня, на неё можно смотреть и без бинокля. Вокруг, таким образом, погребённая деревня под магмой и сулемой, тот редкий случай, когда люди появились раньше горы, а потом смотрели, как она лезет из земли и фонтанирует оранжевыми суфлярами. С той стороны на вулкан взирает какой-то абориген в пончо и красной чалме, уверен, в его глазах боль, смотреть на него отсюда — всё равно что со спины.

Если я разожму руку, умрём мы оба, если он разожмёт руку, умрём мы оба. Пути назад нет, остаётся только вопрос, кого первого оставят силы, да и он теперь не так уж важен. У меня начинают тлеть подошвы, у этого второго, как я понимаю, потому что не могу опустить голову — позвоночник схвачен по всей длине, — тоже, видимо, скоро ударит стромболианским типом. Мысль замедляется.

— Нет ли у вас неотправленного письма?

— Нет.

— Случалось бывать в выколотой окрестности?

— Да.

— Там до сих пор такой туман?

— Уже нет.

— По-вашему мнению, мог бы под нами всплыть ковчег?

— Вряд ли магматическая камера сообщается с подлёдными водами.

— Кажется, я давал поручение установить, откуда в мае 1899-го года шёл Гавриил Вуковар, когда…

— Его настоящее имя Гримо.

— Вы меня перебиваете в такой момент? Как бы вы кратко это охарактеризовали?

— Кратко?

— Давайте в форме согласованной картечи, — наши лица так близко, что в моей власти его поцеловать. Не могу определиться, хватит ли этого, чтобы выказать признательность.

— А. Сейчас соображу… Так… ну, что там у нас? стадо трицератопсов, выстроенное в ряд, синхронно подавляет зевок, страус, спрятавший голову в землю, фонтанирует костями кроманьонцев, Мельпомена встретила на рынке свою знакомую, левое крыло войска Алариха слышит только: «…и хер с этими жёнами…», Томас Мэлори в тюрьме свободней, чем Дева озера, кукушка вонзает клюв грабителю в голову и наносит удары часами, генерал не обходится без «солдат», разбойник — без «путник», заветные мечты о звучащем cinématographe сбываются, обыватель замечает, что лучшее в Париже — это Лондон, все пули, выпущенные в небо 8 и 9-го мая 1945-го года, не вернулись на землю, Альберт Эйнштейн и Леопольд Инфельд пытаются понять, как Петра и Февронию похоронили в разных гробах, а эксгумировали из одного, шум времени, надо идти, силы добра ещё не…

— Напоминает начало окончания конца начала.