Где-то там далеко в неопределённом направлении водород был сжат столь плотно, что соседние протоны не могли поменяться местами, а страдал от этого рядовой некоего безымянного пехотного полка, выполнявшего грязную работу за всю Антанту разом. Мгновение назад он как бы и не существовал, прямые лучи не отекали его.

Ротный квартирмейстер каким-то образом захватил власть над услугами, которые могли предоставить солдаты, связанными с рабочей силой. Он очень щепетильно относился к этому успеху и собеседовал каждого лично. Сейчас молча разглядывал его, хотя, казалось бы, живой отклик новобранца, пусть и прошедшего сумбурный и больше пугающий, нежели информативный инструктаж, должен был если не растрогать его, то подвигнуть на нечто отличное от обыкновенной волынки. Теодор не решился настаивать и спорить с владевшим более обширной информацией человеком. Как он понял, тот считал свой вопрос сентенцией с претензией на астрофизические начала и весьма ловкое смешение космогонии и космологии, кроме того, можно было предположить, что подобным словом он приветствует всякого отданного в его лапы, сразу давая понять, что в армии всё неоднозначно и как-то связано с сотворением мира.

Силясь не позабыть инструкции, он шёл по лагерю. Сложную сеть окопов подбили брёвнами, кое-где те выходили к обрыву. Поставили пару загадочного назначения изб под клёнами, на горизонте за ними виднелся лес. Пулемёты таскали по колеям, всегда имелся излишек касок и противогазов, снаряды лежали буквами «Х. В.», везде в разном исполнении, точки из консервных банок. Где-то вне видимости ржали кони, избранным раздали пробковые шлемы, мотки рабицы сцепились ошмётками, и над ними колдовали в три погибели. Дно окопа, вёдшего к штабу, выстелили плашками и чем ни попадя. Пока миски не свободны, мужики читали листки из дома. Иногда тут и там пробегали женщины в апостольниках.

Лето. Седоусые солдаты колют штыком мешки и тут же стреляют, чтобы сбросить тело, это мило их сердцу, к тому же все они пребывают под боевой психической травмой, могут то смеяться, то цепенеть, и делают это. Ветераны, чьи золотые годы пришлись на бои за Симоносеки и осаду Плевны, берут из луж спирт и фильтруют его на масках противогазов. Под тентами лежат сваленные в кучу ржавеющие помпы — раньше приходилось часто откачивать воду из окопов. В сторону фронта где-то далеко ветер двигает рулоны сена с суходольных лугов, настолько разнообразного состава, что формуле получения иприта до него далеко. Северное полушарие и они в том числе пребывают в поре благоденствия, скоро пожинать плоды, уже не нужно думать о том, что сеять, всё решено или решено за тебя. Некоторые птицы на ветках неотличимы от наливающихся прямо сейчас яблок. Другие сидят на грибах, пугаясь столь близкого присутствия планеты. Дубоносы кормят дубоносов из клюва в клюв, крепко вцепившись в мшистые ветви. Не избежать и боёв местного значения, по-видимому, не настолько принципиальных, почти без потерянных перьев и обрываемых, едва только со стороны стоянки донесутся залпы. Небо часто оказывается на пороге грозы, это очевидно по страшного вида тучам, в которые молниеносно превращаются облака восходящего скольжения, но дальше апокалиптических видов над линией горизонта, призванного, кажется, для иного, для надежды, для принципа диалогичности и поворота на лучшие мысли, по крайней мере, возвышенные, далёкие от угнетающих душу предметов, дело не идёт, а если бы и шло, это не могло пронять их, уже повидавших виды — спины врагов, разъярённые лица врагов, летящие в их сторону пули, распространяющиеся в их сторону маслянистые выделения, выпадающие в их сторону из оконных проёмов мешки с песком, теряющие равновесие в их сторону велосипеды с покрытыми толстым слоем грязи шинами, теряющего сознание в их сторону Уинстона Черчилля, испускающего в их сторону кишечные газы Николая II, бывало и что-то похлеще кишечных газов, лето же, взрывающиеся изнутри в их сторону стеклянные глаза противогазов и уже ушедший далеко за их спины упадок дисциплины — всё-таки лето.

Вдалеке посреди поля валялась сильно приплюснутая торба с немного распущенным шнуром, торчал жёсткий угол с ребристой маркой — чёрный пенни или Минин и Пожарский на благотворительность. Вдруг раз, и она начала вибрировать, потом метаться, будто в энергетическом пузыре. Он остановился. Полевая корреспонденция, без разницы какая, была так необходима людям, они материализовывали мысль о ней и вместе с той спурт. Если бы из Саратова не гасился гуж с Ростова, сумка полетела бы на Дон, если из Крыма, конечно, не перебьёт многодетная гвардия. Но на окраине луга, едва в подлеске, шло нешуточное трепетанье, почти кариорексис изнутри. Бумага, подумать только, мнётся, стыки пробиты грубой пряжей, здесь уже не уровень причаливающих гонцов и не церковь нуждается в обмене мыслями, это вечный стук внутри: доставить, доставить, доставить; а это значит достичь, добежать, дотянуть, продлить второе дыхание, найти силы не оглянуться на слетевший плащ. А там, в сердце страны, люди, защищаемые, «тыловики», почти ничего не знающие о тайлинах, только и жили мыслью о новом дне, когда принесут почту.

12, 6, 9, 12, 5, 4, 1, 3, это могли быть ячейки садка душ или координаты накрывшего треть Европы знамени, которое умоляют убрать из Люксембурга, или номера перфокарт в определённом собрании, или отметки на корешках книг, которые мерцают элизами в растровой графике.

За эти годы Т. (переехавший сразу после подавления восстания пятого года) привык жить в городе-крепости, странном, где в непосредственной близости к стенам до сих пор не образовалось жилой застройки, ничего не разрасталось. Зубы бойниц куда ни глянь на фоне сумерек и рассвета. Натужные придворные, сделавшиеся механическими куклами на старости лет, такие требования, что задницу не почесать, однако ходить можно в том, что есть, камзолов не выдают, как и рыбачьих сетей, странен сюзерен и странны интриги в доме его просто за круглой стеной, пристроенной к скалам.

— Размышляя над этим, возможен ли был исход, то есть верили ли вы лично, что способны… в случае абсолютного везения, разумеется, в случае, если бы всё причудливым образом наталкивало вас на разгадку, а если падающее удилище оставалось без внимания, то поднималось бы снова самостоятельно и падало вам на голову, так вот, верили ли вы, что однажды сможете утвердиться в каком-то мнении относительно этого?

Застывший в этот миг лицом к стене, Зоровавель обернулся.

— Не хватает восьмёрки и семёрки.

— Вряд ли я мог ожидать большего и от потревоженного блюдцем Готфрида Лейбница.

В дверь раздался негромкий стук, она тут же приотворилась, в щели ровно такой, чтобы пролезли плечи, показалась фигура карлика в высокой шляпе, скрывающей лицо, и чёрном плаще, как видно, из пинкертонов. З. отрицательно помотал головой, словно отказываясь поручать это дело иностранному агентству. Но, возможно, уже был близок к этому. У них, по слухам, иногда даже почтовые голуби с фотографиями формул гематрий разных культур сужали круги и теряли высоту, ожидая, пока клиент созреет. Он не уходил, срисовывал конкурента, подлец, верный прихвостень своего бюро, раскинувшего сети на трёх континентах, сообщавшего об этом на стезе между рекламой и репутацией. Имелся отчётливо читаемый намёк на подборку видов созданий, которых можно послать. Жуки подслушивают, кречеты подглядывают, гончие берут в кольцо, все увешаны медными трубками, в буклете агентства это называется модификацией. Ну а они — лицо конторы, исполнители, с которыми заказчики даже не хотят беседовать лично, всё через менеджеров, являющихся с картотеками на электрическом выезде, такой жути нагоняют. Не просто сделано всё возможное, а сама история повёрнута вспять на одном-двух этапах расследования, чтоб жена ублажала любовника не спиной к бреши в жалюзи, чтоб перед слежкой в лесу только что кончился снег и чтоб к мигу здесь и сейчас клиент подошёл с наименьшим жизненным опытом.

Однажды Т. слышал про головоломку, где сведенья были зашифрованы при помощи трезубца от какой-то там статуи, находящегося в частной коллекции истукана с острова Пасхи, дневника с невидимыми чернилами, «Искусства трагедии» Жана де ла Тая, Гентского умиротворения, гелиоцентрической системы Томаса Диггеса, чертежей Бернардинского костёла, обстоятельств занятия Болотниковым Калуги в 1606-м году и даты основания Мичуринска.

— Бумагу и перо мне, живо, — не отрывая взгляда от записи.

Он стал лихорадочно шарить по столу, Теофраст сам поднялся и подошёл, обмакнул в чернильницу и на газете, выше фотографии — Николай II с огромными усами смотрит на читателя, и здесь же сообщено «С нами Бог» — стал проводить лучи.

Часовой на стене патрулировал свой участок как в последний раз, держал наготове винтовку, смотрел по сторонам, глотал Вселенную. Этой ночью звёзды над Восточной Европой кристаллизовались в нечто более конкретное, нежели газовые шары. Их было столько, что, имей он возможность смотреть вверх, а не только вниз и по сторонам, проводил бы мысленные длины без ширины от точки к точке, пока не сообразил, в какой стороне его дом или не упал со стены, потеряв равновесие. Елисей признавал два вида мёртвых зон — те, в которых не видно наблюдателя, и те, в которых не видно наблюдаемого, он в своём правильном марше то и дело попадал в обе. Всё равно узкий деревянный настил, наведённый ими поверх изначального каменного валганга с целью одновременного усиленного, с одной стороны проходил впритык с разномастными брустверными элементами, а с другой нависал над сетью внутренних дворов, вблизи стены больше напоминавших колодцы. В одном из таких сейчас спали несколько по разным причинам утративших возможность нести вахту караульных. На них он тоже посматривал, а один раз прямо засмотрелся. Ступени для пушек теперь под настилом, он выше пушек в любой момент времени. Вертикаль леса в зависимости от зоны, из которой осуществлялось патрулирование, то, кажется, приближалась к разделу камня с травой, то отдалялась. Дежурство не лимитировалось по времени, он ходил здесь уже долго. Настроение хуже некуда, вряд ли это возможно изменить — слишком много было совершено ошибок. Тварный мир — вместилище бездны распутств и психических изъянов, претворяемых в жизнь сильнейшим участником антропогенеза и библейской хронологии. Что-то подобное, кажется, и заставило их, если присматриваться на уровень-другой глубже, поступиться честью, допустить возможность прощания с близкими, дать взять верх гену некоей господствующей когда-то фратрии над мутацией домоседа. Никто из них, от последнего гончара до первого стригаля эмоций, не переизобретал ничего, ни предпосылки, ни наличие или отсутствие каких-либо положений дел, ни трансдуктивные умозаключения, ни чёрное и белое. Со стены он прекрасно видел, насколько светло внутри и темно снаружи города, беря в расчёт, разумеется, этот убывающий пропорционально вере в одного бога с Рождества Христова звёздный свет. Псевдоэлектросвет.

Когда Т. оказался в подвале башни, то сразу каким-то образом ощутил, что это не понравилось князю. Он, кажется, заворочался в гробнице, куда его определили, предприняв ряд мер. Камень в синих прожилках, светящихся на дождь и перепады атмосферного давления снаружи, где за годы его отсутствия поскучнело. Приведённые им люди втянулись в быт и передали по цепочке именно такую традицию, от отца к сыну, в конец наплевав на совокупность фундаментальных установок стохастичности. А к нему в своё время заходили, не зная, когда и в каком из дюжины состояний выйдут обратно. Так вот чему необходимо последовать сейчас, чтобы понимать, где чья вотчина, бардак, как в лучшие поры княжеств, пребывающих на пороге воссоединения.

Хотя когда-то он всерьёз рассматривал демократию, переняв пару приёмов, катаясь по вольным городам. Например, сама дискуссионность всего и вся; мощные споры из-за мизерных, жалких подробностей всегда восхищали его, а именно та конструкция из слов, изобретательности и эмоций, которая в результате вырастала из полной ахинеи, вроде того, левой или правой рукой держал свой член праведный Арфаксад, когда справлял нужду. Или вопрос реального действия, задаваемого демократическим строем, но постепенно распространяемого на всё, на преследование нарушителей закона, на костры на площадях, на требования гильдий, на легитимность голубиной почты, на мужеложство, на свободу вероисповедания. А если выберут не его? А если жена и сын на семейном совете проголосуют за поездку не на Готланд, а на Средиземное море? Разумеется, никто его не выберет, здесь он не питал иллюзий, разве что здоровую толику злобы, что он им всё организовал, а ему не хотят простить его шалости, но в этом-то и заключалась буря, без которой он уже давно покончил бы с собой, очередное замысловатое поручение судьбы, как всё обстряпать, чтоб ничего не кончалось. Как имитировать.

Потом явился человек с сектантом, не просто там отколовшимся от господствующей традиции, а флокулянтом широких масс, эссенции ревивализма, никакой карманный словарь не отзовётся лаконично, и всё закончилось. Утром над больницей появилась растяжка на русском языке: «Мы уже заебались оказывать вам помощь». Цех амулетов не изменился.

Замкнутый круг внутри него был недвижим, накапливая энергию. Хрупкие фигуры, одетые во что попало, летнее, чуть ли не в смётанную ниткой листву, замерли в напряжённом ожидании. Земляной пол, панорамные окна. Важность при изготовлении, как их наставляли, пытаясь объяснить видение коменданта, усматривалась им в положениях «от зари до зари» и «будет аттестация». Заготовка булькала в чане, от него шла латунная труба для долива, он стоял на кране в углу, барабан доходил до пояса, нога в сапоге ждала на педали, рычаг с мягкой головкой дрожал возле кожи, звеня от малейшего дуновения вдоль вектора натяжения; вдруг от ягодицы до голени его словно пронзила судорога, неслышный никому другому звон, они подняли руки, пропорционально сузили круг, опустили сцепки, снизу, сходясь, в едином шквале подняли глину из ёмкости, стали гладить и взвивать общим движением хоровода, уплотнившегося, цыган дёргал стопой уже в исступлении, женщины разошлись, замерли на окружности, жадно вбирая воздух, потом сместились, подняли форму, эмблемный атрибут, порождающий манию им обладать, он повернул кран, глина начала напирать снизу, поддали вверх, фаллос уже выше их голов, пока начерно, каждый подход разгон всё стремительней; когда член начал клониться, бой умолк, стали дуть в основание, Пануель побежал в другой угол барака и нажал рубильник, запустивший вентиляторы под потолком.

Он, будучи кем-то иным, не Теомиром Иессеевым, сидел в богато обставленном кабинете. Перед ним в кресле с высокой спинкой расположился Витте собственной персоной, рассуждал о труде и крестьянах; видящий, держа на коленях записную книжку, делал пометки.

— Как может человек проявить и развить не только свой труд, но и инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой, неизвестно какого характера. Он знает, что плоды его трудов будут разделены не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю, то есть, откровенно говоря, по усмотрению, когда он может быть ответственен за налоги, не внесенные другими. Когда он не может ни передвигаться, ни оставлять своё, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача коего зависит от всё того же усмотрения. Одним словом, его быт в большой степени похож на быт домашнего животного с тою разницею, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или ценится мало, или совсем не ценится.

Последнюю мысль он силился одолеть не отрывая пера, не успевал, рука, как это бывает во сне, почти не слушалась, прорываясь сквозь словно сгущённый воздух.

Якобштадт. Двуглавый орёл на аптеке как живой, люди с транспарантами, огромное множество, как далеко во времени он его забросил? Шею ломило от того, с каким энтузиазмом он высматривал всякие летательные машины, но ни одной не показалось. Он шёл в толпе по площади. Поток вливался в неё непрестанно, из прилегающих переулков и вообще. До чего же всё мрачно. Вроде как эта людская масса ведома, иными словами, и сейчас совершает нечто необходимое, меняет жизнь, почему же им так невесело? Некоторые кричали из окон домов, работавших сейчас берегами, бороды сливались с шинелями, мелькало немало детей в гимназистских платьях, в рванье, иные были вознесены на шеи отцов. Все, как правило, из каких-то партий, типа социалистов-революционеров, Польской социалистической, Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, Белорусской социалистической громады, Финляндской партии активного сопротивления, Латышских лесных братьев и многих других. Все требовали либерализации страны, улучшений условий труда и расширения гражданских свобод, по мнению Петра Дмитриевича, не противоречивших условиям государственности. Им бы, думали они, хлеба, вот довели народ, уже хлеба не пожевать, в гриву их всех, пичкают, суки, гарнизоны, которые за них, ну а мы тогда против. На «Старом Парвиайнине» такая стачка, что Боже мой, любо-дорого, товарищи с «Розенкранца» тоже поднимутся, а то как же. В жандармскую команду брошена граната, ранена лошадь, безвинное, но не теми зафрахтованное существо, а они те существа. Петроградский военный округ выведен в самостоятельную единицу, надо обзаводиться своими, да вот беда, итеративы затуманились напрочь, такое дело, прямо так брать и командовать…

В том же кабинете за тем же столом вместо Витте сидел Трепов, на сей раз он знал, кем является — английским публицистом Стэдом.

— Система, которую проводил Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе, была попыткой поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы шли к нашей цели тремя путями: первое, мы поощряли устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; второе, мы устроили серию лекций по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; третье, мы организовали широкое распространение дешевой и здоровой литературы, старались поощрять самодеятельность, способствовать умственному развитию и побуждать к бережливости. Результаты получились самые лучшие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от недовольства. При моем же режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателя. Раньше Москва считалась рассадником недовольства, а теперь там — мир, благоденствие…

За линией сгустился особый мрак, полный страшилищ, как чулан или крестный путь доказательств по делу, он как стена из перезалитого глетчера, только живая, способная недобро огрызаться. Солдатам спокойно в траншеях, офицерам в землянках, завтра будет дело, у француза портупея крест-накрест через китель, у англичанина надраен штык, у русского заело помпу и портянки отсырели, у тайлина прихотливые привычки, как у делавара.

Теодор отвернулся от скучного вида степи, ещё немного постоял на краю лагеря и углубился в средоточие палаток.

Усталый фотограф в стремительно сгущавшихся сумерках, понимая, что времени всё меньше, что собственный перфекционизм снова поставил его на край пропасти, то и дело семенил к сгрудившейся у «Фаэтона-серполлэ» группе и принимался их двигать, широко размахивая руками. Теодор встретился с ней глазами, легко кивнул, она перевела взгляд на линзу фотографического аппарата.

На двух тысячах вёрст зародился объект, чёрное тело с проступающими очертаниями лица на фронте, и понёсся вниз быстрее свободного падения. Появился шлейф, вещества с малой температурой кипения, сублимация, моноксид. Миновал купол, вскоре открылась схема кампании, поток строк донесений с пометкой «Сверхсрочно. Сверхсекретно», зелёных на чёрном фоне, без знаков препинания, исчезающих в короне листа. Отсюда можно было лавировать, но он падал камнем, уже у самой земли прошив их, сидевших на четырёхколёсном лафете, обоих поразив прямо в душу. Он прогнулся и вскинул руки, она охнула и погрозила пальцем — ей на несколько мгновений передалась виденная им панорама. Тело, трудноописуемое вне связи с облаком Оорта, виражом ушло вверх, обратный контрманёвр, вонзилось между ними вертикально, она в последний момент оттолкнула его и отшатнулась сама. По инерции он остановился на глубине трёх саженей, начиная всплывать. На поверхности уже оказалось побережье озера, кругом сельва, место дикое и после исчезновения пары тёплых течений, первобытное, колёса лафета прошли метаморфизм битумных масс, на мелководье синапсиды сплетались шеями.

— Уже закончили?

— А, пустое, меня там всё равно потом не окажется.

— Со стороны было заметно, что вас нечто отвращало в этом процессе.

— Как тебе, должно быть, пока неизвестно, в последнее время совершенно распоясались служащие патентных бюро, — она подвинулась и выдохнула в освободившееся место дым.

Теодор сел. Уже почти стемнело.

— Ты не только имеешь определённую форму, ты ещё и стареешь, а я замечаю это не всегда одинаково.

— То есть просто жизнь?

— Все думали, что после Планка хоть трава не расти, а этот сангвиник Кнёффлера одним предложением превратил всю эвристику в пустое кокетство.

— Я так понимаю, быть в курсе подобных дел вам велит ежедневная опаска утратить квалификацию полотёра и, как следствие, невозможность принять участие в настоящей уборке, когда такой вопрос встанет?

— Ну, ореольным буреломом кое-где в Сибири вообще никто не занимается.

— Да, я бы сейчас какими-нибудь ореолами занялся.

— И вообще, можешь забыть про всех гейдельбергцев в шкурах нотоунгулятов.

— Ещё скажите, что у Нильса Бора детское лицо.

— А, всё одно к одному, — она досадливо махнула рукой, оправила подол.

— Так вы собираетесь материализовать развиваемое прежде только разумом?

— Да, внезапно похорошеть.

— Значит, сперва покидали шарики с башни, а теперь опасность исходит из патентного бюро?

— Боюсь, что скоро самый дикий проповедник в американской глубинке станет стращать паству распадом мюонов.

Она затянулась, выпустила дым, существенная часть и без того ограниченного тьмою обзора перед ним затуманилась, этим воспользовались ждавшие своего часа шпионы и перебежали с места на место.

Просто надо было посоветоваться. Компетентные лица как-то сами собрались, где выглядело посвободней, каждый со своим багажом, порешать насущное. Опыт отцов, непререкаемая система готовых ответов. Случился прецедент-другой за год, помимо подтверждения общих тезисов они не давали закоснеть. Кругом орали, чтоб выше стропила, перевернули котелок с рыбьим клеем, долбили каналы поперёк брёвен, мало того, что город рос, вместе с тем как раз сейчас, начиная с позавчерашнего дня, определялась колея анагенеза — сколько печали аккумулируется здесь впоследствии, в очень-очень далёком будущем. Слева от них на утёсах и равнинах высились замки, на островах и в устьях рек. Когда их всех станут объединять одной стеной, нужно ли и им будет записываться? Дубликат дальнейшего существования, всё отчётливее проступающее лекало сделок и информации, топка, где учитывается не только военная мощь соседа, но и кто в какой зоне осел и где пока есть лакуны, квадратные вёрсты вересковых пустошей, сиреневых, населённых призраками первобытных охотников и их культов, которые уже на равных, только и ждут узла, какой они обеспечат убийствами и умопомешательствами, хроническими насморками и несчастными случаями, перепродажей недвижимости, отношениями настолько рыночными, основывающимися на паранойе, что возникнет эпидемия сердечных приступов, но окончательно заселённая по всем правилам территория никогда не вымрет, не от эктоплазмы с головами зверей, никем никогда не виданных, уж точно.

— Время не терпит, — отрываясь от вида за окном и задёргивая шторы, — нам ещё опережать день.

Ратуша, похоже, большей частью сейчас пустовала. Захватчикам не нравилось находиться внутри.

— Ума не приложу, что ещё можно высосать из этого.

— Очевидно, что только одно. Сумму.

Их штаб помещался через стенку от амфитеатра с кольцами непрерывный сидений, перед которыми стояли столы с красными и зелёными лампами, с боков рубильники, к ним тянулись силовые линии из каждого кабинета в здании, искрившие в местах пересечения в недавно привешенных жестяных вентиляционных шахтах. Треск усиливался эхом, таким образом поддерживалась нервная атмосфера. Дверь распахнулась, внутрь бросили пинкертона, и отчего-то сразу стало понятно, что тот до поры именно позволяет собою швыряться. Следом вошёл тайлин из собственной безопасности с аксельбантом на правом плече, на нити которого в определённом порядке нанизывались разномастные бусы. У него сразу забегали глаза. Теофраст, до того пребывавший в позе вернувшегося с болот к камину сыщика, отодвинулся вместе со стулом сколько возможно дальше. Пигмей пошарил по полу в поисках своего колпака, будто это были очки. Тайлин озирал пространство, сверялся с болтавшейся внутри него особой подготовкой. З. выдал спич, где почти каждое слово оканчивалось на «чихай». Почувствовав недоброе, карлик возник с другой стороны стола и выстрелил тайлину в колено из револьвера; уши заложило. Тот остался недвижим, сохранив позу негодования, не опустил голову вниз, но скосил глаза, пробитая брючина мгновенно пропиталась кровью. Интересно, подумал Т., измена это или не измена? причастен ли он? может, начало бунта? причастен ли он?

Впереди возник тусклый прямоугольник, в его нижней половине — чёрная тень карлика. По дороге им не встретилось ни одного туземца, хотя долго блуждали, прошивая насквозь жилые дома. Один раз вошли в незапертую, но для вида заколоченную дверь закрытого ресторана «Южный крест»; кто-то из них бывал в нём раньше, сейчас замедлили шаг, смотрели по сторонам, охватывая мысленно, но словно физически, образы тех дней, вечеров. Проходили расселённые и наполненные возвратившимися жильцами коммуны с общей уборной и кухней, взбирались на чердаки с бельевыми верёвками и затянутыми паутиной стопками книг, таились в холлах средневековых домов, превращённых в парадные, пригибались за каменными клумбами во дворах, в этих же дворах пролазили через очаги общего пользования в систему по саже, из которой выбирались едва ли не в том же месте, никто толком и не имел представления, сколько это должно продолжаться; сбивали со следа по пустым желобам для стока, некоторые участки пролетали, повиснув на ставнях, поджав ноги, перебирая руками по парапетам, преодолевали мосты, такие крутые, что едва не отрывались пальцы, и, кажется, внизу ждала перемещавшаяся пасть кракена. Бывшие и настоящие фермер, мародёр, сплавщик леса, анархист, почтальон, в основном римско-католическое воспитание, друг детей, скульптор-недоучка, издатель журнала, пенсионер МИДа, никто не хотел стоять на гребне обломков, крепостных, своей жизни. Несколько раз они обошли по кругу гетто, сделав привал на задворках ратуши, наблюдая в окнах печалившихся над огарками дипломатов едва ли не всех стран Европы, кроме тех, за которыми их послали.

Этот квартал не был ограждён стеной, они с давних пор жили тут по доброй воле, начиная с общины в три семьи, и все знали, что табачный магазин — ориентир с севера, с юга — бойня, с востока — три стоящих рядом друг с другом трактира и с запада — единственная в Иордани стоянка наёмных экипажей. На всю крепость имелось только одиннадцать хэнсомовских кэбов, извозчики, не вылезая из интриг и шантажа, делили пассажиров и время, когда можно было срезать путь по переулкам с односторонним движением. Главная улица гетто, делившая его на две части, называлась Иерусалимская, на ней стоял еврейский дом советов, арестный и гобеленная фабрика Розенфельда. От Иерусалимской в разные стороны шли улицы Рахили, Курляндская, Солькурская, Житная, Битая и ещё несколько. Столкнувшись с иудаизмом, тайлины закрывали синагогу шестами с десяти шагов, после чего ещё и на втором уровне, официальном.

Некоторым удалось покинуть крепость до вторжения. Долго идти в скорбных вереницах — исход от безысходности. Все были как-то одинаково смущены и вместе с тем отчуждены. Мужики в ста одёжках, перетянутые пуховыми платками, шли рядом с телегами, на которых ехали старики в ермолках, надвинутых на глаза, смятое ведро покачивалось, шуршало сено. Везде чемоданы, мешки и обстановка, шпон на мебели истерзан, ножки стульев словно зубцы короны. Объяснением того, что они снялись с места до появления, могло служить ложное чувство или надуманный опыт других людей, перешедшие в ассоциации со сбором вещей и уходом в тот момент, когда все это уже делали. В ретроспективе же им представлялось очевидным, что пожертвовать меньшим ради спасения большего являлось необходимостью и предопределялось изначально. С хвоста вереницы им гудели шофэры, видимо, идиоты, младенцы кричали за пазухой, мальчишки в канотье, приставленные к коляскам на тонких ободах восьмёрками, старухи с нездешними лицами держались за борта телег, дети постарше, отстоявши своё право на личные вещи, были впряжены в пониженные двуколки или тащили носилки с тёмно-синими одеялами. Стойкость словно у героев нуара. Более особенной причинности для самоопределения сложно себе представить.

— Мать, а мать?

— Чего?

— А нас спасут?

— А не жирно будет?

— А как это, жирно?

— Да припомни хоть блины.

— Я воль, припомнил, только хуже стало.

Скотина послушно брела, у фургонов сносило матерчатые своды, в сени меловых утёсов, на срезах которых порода пластами переходила в чёрную землю, брикеты с бутылками молока в оплётке, сзади столп дыма всё выше, старались не оглядываться на него. Чёрный дым безобразен. Ожидание у недавно сколоченных козел, барьеров, серпы очередей вдоль речных пляжей, узлы уже, кажется, не с добром и свёрнуты не из постельного белья, сундуки на телегах накренились, выступаю, появляюсь, возникаю, существую — это всё в прошлом, мал мала меньше и не один раз, в толпе, среди незнакомых людей, уже невозможно сосредоточиться на своей семье, как раньше, первобытные шагомеры давно не справляются, старухи в колоннах настолько невесомы, что их следы в целине нельзя различить. Передние колёса увязли в грязи — не гроттаж, впечатанные в плечи постромки — не декалькомания. Через несколько дней все толпились на сходнях, выбирались по отрубленному фалиню уже с воспалением лёгких, устав в первую очередь душевно, когда цвет кожи, координация, жизнь на вдохе, огонь глазных яблок, разумное желание не подвергаться опасности представляют собой уже не акт набора мужества, как было раньше, а некий «автоматический режим», во всём этом мало человеческого.

Это было явление с большой буквы, оттеняющее каждое ребро и поверхность. Верующие оказались вынуждены преодолевать сопротивление любому своему рецидиву, не говоря уже о страде механики членов; надеющиеся хватали ртом воздух, чувствуя себя виноватыми, самая большая ошибка, самая историческая ошибка, хотя доказательства окружали их с рождения. Всех резко потянуло исповедаться, эмоции захлестнули, появилось ощущение, что именно сейчас это принесёт пользу, невероятное облегчение, рассказанный ему позор исчезнет, нужно только проговорить, вне зависимости от доверчивости, раскаяния и намерения грешить ещё больше. Лагерь сразу оказался захвачен, и он был то здесь, то там, вогнав туземный контингент в ступор, двигался в привычном темпе, замедляясь перед тем, как срезать угол, через мгновения превращаясь в конденсационный след на фоне траншей для слива, двойной рабицы в ржавых потёках, бараков через зоны отчуждения, засеянные ячменем и рисом, оросительные механизмы дёргались на кольях, в данный момент даже однократная поставка воздуха в помпу затруднялась замедлением внешних процессов и ускорением внутренних; явившись из ниоткуда, из чистого поля, в котором он проснулся, не в силах вспомнить, чем всё закончилось вчера.

Лицо его — нечто среднее между китайцем и ши-тцу, седая борода клином, волосы присыпаны синтетическим снегом и зачёсаны назад. В руках узкое пушечное дуло, через плечо взятый на лямку винт от триплана, карманы распёрты изнутри какими-то шарами.

С каждым днём темнело всё раньше. Никто не ожидал, но, оказывается, всё это время в любую минуту мог явиться кто-то такой, кто парализует не только работу, но и исполнителей. Солнце зашло за кирпичную стену, ещё кидая багрянец за ней, похолодало, от его шагов ползла корка льда и тут же рассасывалась. Турбина забился в щель между двумя сырыми стенами и легонько стучал себе по лбу дулом револьвера, закрыв глаза, но так абстрагироваться было дано далеко не всем. Комендант взобрался на крышу бункера, его сапоги оказались на уровне его груди. Объявил в мегафон об эвакуации заключённых и персонала, никто даже не посмотрел в ту сторону. Перешёл на грязные оскорбления, думая, что мысль более материальна, чем бог, ещё надеясь, что никто никого сегодня не видел, не шла волна гравитации зла и воздаяния по делам. Их религиозная мифология никогда не предусматривала расплаты.

— Вольно.

В который раз показав, насколько исполинский у него знак интеграла, соединяющий небо и землю, он не изменил позы и не расслабился.

— Назовитесь, солдат!

— Рядовой Иессе-ев!

— Хочешь воевать, солдат?

— Так точно, я доброволец.

— Похвально, солдат. Что ты знаешь про войны, солдат?

Он не мог заставить себя быть слишком строгим к командиру (тот оказался на армейской службе благодаря военной реформе Александра II, в частности, пункту Устава о воинской повинности, предписывавшему призывать в армию всех достигших 20-ти лет; если учесть, что данный порядок ввели в 1874-м, не трудно сосчитать, что он был ещё не стар, прошёл Русско-турецкую, поделывал нечто связанное с французскими интересами в Тунисе, после того участвовал в Англо-Египетской, возвратился в отечество и ввязался в сшибку в Афганистане, потом не то подавлял, не то разжигал крестьянское восстание в Ходмезёвашархейе, в 1895-м арестовывал членов Союза борьбы за освобождение рабочего класса и, разумеется, делал карьеру. Так странно ли, что, когда началась вся эта загадочная ситуация, он оказался в самой её гуще, почитая ту достаточно перспективной для своей военной судьбы?). Сзади он чувствовал дыхание почтальона, который в последнее время стал появляться всё чаще и чаще.

— На них очень странные отхожие ямы, которые называются окопами. Вы об этом, мой генерал?

— Я хочу знать про войны-Ы. С чего начинались войны, солдат?

Он громко сказал: «Навскидку, из наверняка известного, шумеры осаждали Эриду». Т. молча посмотрел на подпола, угадывая, соображает ли он происходящее. Но тот, в свою очередь, с таким же ожиданием вперился в него. Тогда, озарённый, Теодор крикнул, глядя мимо, строго вперёд: «Шумеры осаждали Эриду».

В глазах возникло живейшее одобрение.

— Потом, солдат? — нерешительно, боясь спугнуть.

— Допустим, когда Рамсес Второй воевал против Хеттского царства. Битва у Кадеша, — сказал почтальон.

Подполковник продолжал буравить его взглядом.

— Ну, допустим, Рамсес Второй воевал против Хеттского царства.

Снова весьма ясно выраженное одобрение.

— Потом, солдат?

— Рамсес Третий против народов моря.

— Рамсес Третий против народов моря.

— Потом, солдат?

— Марафонская битва.

— Марафонская битва.

Он односложно просил продолжать перечислять все эти схватки.

— Второй поход персов на Грецию.

— Дальше, солдат.

— Третий поход персов на Грецию.

— Потом, солдат.

— Сражение при Платеях. Битва при Херонее. Сражение на реке Граник.

— Какой год?

— 334-й до нашей эры.

— 334-й до нашей эры.

— Дальше, солдат.

— Сражение при Иссе. Битва при Гавгамелах. Битва у мыса Экном. Битва у реки Треббия. Сражение при Каннах. Бой близ города Зама. Сражение под Фарсалом. Битва у мыса Акций.

Его товарищей тихим горном призвали на работы.

— Дальше, солдат.

— Падение Иерусалима. Сражение у Граупийских гор. Бой у Мульвийского моста. Сражение на Каталаунских полях. Бой за город Доростол. Сражение у Гастингса. Битва при Мерзифоне. Битва на реке Сутени. Битва при Таншбре. Танкред Тарентский разбил эмира Алеппо.

— Потом, солдат.

— Бой на реке Калка. Сражение на реке Неве. Ледовое побоище. Сражение при Креси. Битва при Пуатье. Куликовская битва. Взятие Константинополя. Взятие Казани. Сражение при Лепанто. Восстание китайцев на Филиппинах. Битва при Нагасино. Сражение при Жамбло. Осада Пскова Стефаном Баторием. Отлита Царь-пушка. Нападение шведов на русскую Лапландию.

Иногда с неизменным успехом уточнялся год.

— Московская битва. Венское сражение. Полтавская битва. Чесменское сражение. Взятие Измаила. Бой у реки Треббия (снова). Аустерлицкое сражение. Бородинское сражение. Битва у Лейпцига. Синопское сражение. Битва за Севастополь. Сражение при Балицяо. Второе сражение при Фредериксберге. Сражение при Кёниггреце. Седанская катастрофа. Ачехская война. Зивинское сражение. Вступление британцев в Каир. Вторая англо-бурская война.

— Чем ты занят в эти дни, солдат?

— Сам себя об этом спрашиваю.

И вновь начало века, подъём науки и шествие инженерного прогресса. Сегменты странного технического объекта раскиданы почти по всем климатическим зонам. Пронзают мир то иглой, то чудовищем, выходят из массы и оканчиваются явно выраженным порогом в никуда с последней ступени, что иногда плац, иногда дзот, иногда башня танка, по отдельности — упрощённая модель. Но в том-то и дело, что это не просто оптический обман, а чудо, которое всегда на связи с желающими, оно вне периодичности, как другие явления либо проекты. Каждый континент пробит в трёх-пяти местах в нескольких морских милях от побережья. Они обсажены скитами, взбирающимися мощами, кратерами от падения звёзд, гофрированными занавесами лабораторий, переоборудованными нефтяными вышками. Цель визита на втором месте. Давно забыты мысли куда-то долезть с готовыми наборами на случай апокалипсиса за спиной, тесак тупой, мачете торчит из рюкзака больше, чем наполовину, контейнеры с плазмой деформированы и вскоре лопнут, ступени всё впитают, всосут на глазах, полных ужаса, когда сорбенты приоткроют своё происхождение.

— Вы соображайте главное, — кричал Т., — тут, это же очевидно, такая же винтовая лестница, по аналогии, только не столь эпического масштаба, но по сравнению с теми паутинами в таунхаусах эпичней эпичного. Могила, убей бог, не уступающая тамплиерам, к ней ведёт лестница, и всё это в обрамлении общины со странными представлениями о постах и ортодоксальных финансах.

— Да вас послушать, мы уже у цели. Это у вас там сиськи выросли или материализовался наш клад?

— Материализуется, если с толком облазите парочку подземелий.

Сад уже давно свинцовый и уже давно больше напоминает пустошь. По остаточному принципу из воздуха возникают отголоски планов задач, хотя они давно ушли из этого квадрата или впали в ступор на стыке двух, малоотличимые от статуй из очень неподатливого сплава несовместимых пород, видов субстанций. Кто-то из них больше неутомим и не может мириться с тоской по прежним временам, осознавая перспективу всё переустроить, стать тайным куратором и наслаждаться новым витком общности, когда было весело. Двенадцать чудовищ в оке гармонии, с жабьими головами, проклёпанными членами, разговаривающие на пáре, ни от кого не знаешь чего ждать. Начиная от «доброго утра», взрывы апатий и ненависти пронзают каждую реплику, как и смех, имеющий у пантеона иную механику, без всяких там сокращений, щекотки и анализа. Подходы и модели, чёрные зоны, и каждая реакция индивидуальна. А может, это Гуан-Ди, но с яйцами Марса, придумал себе одиннадцать гетеронимов, создал через гипнотическое посредство литераторов разных эпох историю их похождений и свершений и пускает пыль в глаза, говоря за расставленные в саду статуи среди случайных предметов, на которые нельзя рассчитывать в быту, которые сами исчезают, оставляют с носом, и досада от этого рассеивается вместе со вспышкой кратковременной памяти. А космос столь велик, что в нём никогда нет проблемы осесть подальше.

Внутри всё оказалось перевёрнуто вверх дном, книги валялись на полу, некоторые распластаны и опёрты на смявшиеся, разрезанные очень давно листы. Теофраст поднял одну, поставил на полку, весьма стильную, в сквозных фигурных вырезах на обеих плоскостях из чего-то натурального.

Пинкертон сейчас — это тот же кролик, только за ним ряд преобразованных на пользу дела обнаружения систем, он собран. Перепевка в мифах, вероятность темперамента низкого пошиба и склонность к провиденциальной липе, туфте и обвесу, более развитые для причинения вреда конечности и процент выживаемости с учётом различия дефинитивных целей разведения. Тоннель — всего лишь начало, карлик прочищает горло, ловит экстаз, когда перебирает перескоки с платформы на платформу, во всех сторонах ему известны экзотичнейшие уровни. Начав преследовать, сидеть на хвосте, лицо позади привязано. Развивается хламидка, очень примерная, тихое дыхание впереди себя, его хорошо держат. Перелетает колодец, Теофельс за ним, бегут по двадцатиметровому профилю, который кран переносит над жутким, топорщащимся арматурой и могильными плитами фиалом, дно черно, залито нефтью или заряженной на воспроизведение чудовищ слизью, и всё это планируется отправить с планеты ещё кому-то, нуждающемуся, он пропускает трос через себя, держащийся за ним понимает, что нельзя останавливаться, сжигает ладони, чуть не летит в пасть ракеты, балку стыкуют с чёрным зёвом сопла, и они бегут по Китайской стене, сторожевая башня впереди открыта насквозь, на крыше сигнальный костёр увеличивается на глазах, застит портал, успевает опалить брови и ресницы; они несутся по скату звездолёта как сто крикетных полей, скачки в невесомости огромны, ботинки магнитятся к обшивке, он на ходу сморкается на сторону, зажав ноздрю, он не выдыхает, начинает мёрзнуть, да это и дыхание сбивает, до сего дня он был не больше, чем любитель; фигура впереди исчезает в люке, он ныряет рыбкой, куда угодно из этой очень враждебной среды, поле кукурузы, ограниченный обзор, початки как дубинки жандармов на допросе, он уже глодает один, теперь второй, приканчивает так, что два огрызка падают с обеих сторон, от чего он уже далеко, здесь уместна нора или копящие энергию круги, которые схлопывают всё органическое, оказывающееся в центре или на определённом вираже, провожатого хватает материализовавшийся из ниоткуда птеродактиль, Т. бежит один, переходит на трусцу, ноги сразу отзываются и давно полны свинца, смотрит вслед удаляющейся затейливой фигуре, держится за бока, тяжело дышит, уже далеко не носом.

Из-за криптической природы Гуан-Ди, если это был он, не мог просто взять и всё выложить, думал, что так не бывает, кроме того, уже какое-то время он находился в паломничестве и цели визитов везде оказывались разные, хоть людские лица всегда казались ему калейдоскопом и стрела течения времени перемещалась под ним в обе стороны весьма свободно, как будто его кто-то водил или притягивали места, где он упоминался побольше раз с приставкой «прото». Отождествление ригведийского с пураническим, его возможностей с его представлениями о них, древние драматические спектакли, где боги убивают царей-демонов, когда им этого даже не нужно, только и оставили крупицы оценки, запали в рассудок, там такие огненные серпы, сдвоенные, которые ещё хорошо бы пошли для резки чего-то наподобие арбузов. Поверхности, по которым ему доводилось следовать, как будто сами мотались на двух эгутёрах в глубине. Было тяжело остановиться в каком-то настолько малом месте, здесь он опять подозревал чужое участие, более великое, чем их турагентство, вроде Пинкертонов, только в космическом масштабе. До сей поры, именно с того мига, как он вступил в лагерь, всё обходилось без искупления грехов, абсолютной преданности, позволялось верить во что хочешь, ни во что вовсе, ну так зачем он здесь? В прошлые разы путеводитель каким-то образом сразу подсказывал; надо думать, путешествие подходит к концу и пора уже пытаться с чем-то разбираться самому, а для этого чувствовать.

На крытый балкон, над которым помещались лишь три прожектора и часовая башня, вышел комендант. Внутри столы ломились от прощального обеда. Священная на три четвёртых пища под серебряными полусферами, вместо тарелок циновки из располовиненных бамбуковых стеблей, через одну в них желе с алколоидом опия. Планировалось обсудить, можно ли обращаться с заключёнными ещё хуже и последовательность какой европейской доктрине это тогда отразит, но его визит спутал карты.

— Прошу прощения, сударь, не изволите ли вы быть господином Бляйбтроем, страховым стряпчим товарищества на вере «Мензурка»?

— Я тут недавно читал в «Медицинском журнале Новой Англии»… или в «Ланцете»?.. нет, всё-таки в «Англии», — не получив ответа, переключился он на Иерусалима, — что с определённого возраста всяким носителем волосяных фолликул выделяется всё больше перекиси водорода, коя способствует раннему выбытию из ума и уж никак не способствует принятию адекватных общему контексту решений.

— Это отсюда появилась поговорка «Седина в бороду, бес в ребро», надо полагать?

— Ну, не из перекиси водорода прямиком, но определённая причинно-следственная безусловно наличествует. Вот, возьмём, к примеру, безумие, ну которое приобретённое, разумеется.

— Даже не знаю, в данном случае я бы по самому его присутствию здесь снижение познавательной деятельности не заключил, — он с сомнением окинул его взглядом.

— Не факт, может, он просто проснулся в поле там за забором и прибрёл к ближайшей системе, которая отличалась по виду от дикой природы. Вот, обрати внимание, ещё и эта отпавшая уже, по-видимому, безвозвратно губа.

— В таком случае, если я верно понимаю, к чему ты клонишь, не вполне выйдет использовать его авторитет.

— Ну если только мы прикинемся его внуками или племянниками и осязаемо выразим необходимость проводить во избежание разных…

В этот миг комендант там вдалеке медленно поднял обе руки, дёрнул за верёвку, над лагерем сделала дугу сигнальная ракета — резала глаза на общем сером фоне.

Из ангара высыпали женщины в платках и выданных пальто с чужого плеча, выстроились полукругом перед новой растяжкой проволоки, теперь она находилась под электрическим напряжением, по команде цыгана, этого демонического симпосиарха, начала одна и все подхватили какую-то мантру, из-за бань маршем вышла колонна надзирателей в парадной форме тайлинской армии, поймали строем прямую перед комендатурой и правой рукой из левого кармана синхронно взвили коричневые платки, снова спрятали и снова взвили, с другой стороны из-за дома охраны навстречу им хромало шестеро заключённых, четверо несли брус, короткий и толстый, двое — длинный и тонкий, образовали круг на площади, кинули в центр, это оказались часовая и минутная стрелки, охранников уже стало человек шестьдесят, чувствовалась рука, репетиция, которую бы кто-то точно заметил, всё закрутилось несоразмерно, и такой континуум многих бы покалечил, здешние власти как бы говорили, что они против возвращения, женщины тянули религиозный гимн, и там по тексту всё только начинало развиваться. А здесь одна бесконечная пора, безболезненно протекающая, по проволоке бегут искры, тучи находят и рассасываются в ускоренном темпе, речитатив у бедняжек всё быстрее, индикаторы отмеривают месяцы, рассвет длится пять секунд, закат — семь, это красные всполохи на инфраструктуре лагеря, то никого нет, то вокруг группы людей, озарённые вспышками, призрачный снег, призрачная листва, земля трескается от засухи и смягчается под ливнем, сооружения ветшают, а он никак не желает понять, что ему здесь не рады.