Глава девятнадцатая. Атеистическая кампания
— …ха-ха. Возможности сейчас, сами понимаете, не те, что были раньше, стадионами поля сражений уже никто не измеряет. В данный момент, например, я слышу, как мальчишка орёт уже полюбившемуся вам герою:
— Эй, дед, — под одобрительный смех своих дружков, — да, ты, из-за кого шпики испаскудили всю парадную, а тыыыы во время томбы с Морфеем поощряемые свои пряди кидаешь поверх стёганых квадратов с утиным отвалом или суёшь под те?
Тут я вынужден заметить, что он начал отпускать бороду в день сорок пятой годовщины подписания акта о капитуляции Германии и с тех пор стриг только для придания формы.
— Над одеялом, малолетние вы подонки или кто вы там. И вы, когда борода пойдёт, на одеяло кладите.
— А какие предпосылки нам этому следовать? Не наше ли то право, идиопатическая оптация, тем более в ту пору, когда она уже?
Сегодня он вышел из дома рано. Во время войны, любая из которых оставляет детерминатив Сатаны и тяжёлые мысли на всю жизнь, а такая, где участвовал Иерусалим Петрович, гораздо сильнее прочих, и всё последующее бытие, если оно есть, тянется в тяжёлой ориентации на любой вид тогдашних взаимодействий, от гаубиц до телеграмм, он протёр бинтов на несколько тысяч вёрст, не желая делать хендехох, действие именно в такой формулировке. Опираясь на трость из рутения с набалдашником из детали от тоннельного комбайна, со всё учащающимся сердцебиением…
Солькурск если и изменился, то весьма неуловимо. Будущее ещё не настало. Сложные и многосоставные примеры, вот, допустим, эта необъяснимая хандра по поиску второго Гоголя. Искали, в основном, в трёх отбитых до поры до времени скверах. Ещё не такие уж мёртвые, они считали, что оболочка, достаточным образом сражённая метемпсихозом желаемой ими направленности, будет придерживаться виденного им при проезде два века назад. Что ни день брали в кольцо Первомайский парк у Знаменского собора и прочёсывали его, поднимаясь из Стрелецкой слободы и угасая на Красной площади. Раньше он знал все улицы, в голове по старой привычке, как только выступал из точки А в точку Б, в соответствии с планом Д, разворачивалась карта предстоящей местности, и на той пункты назначения, отмеченные красными звёздочками. Теперь, когда он пытался это повторить, всё чаще поблёскивала и пропадала стёршаяся уже топография довольно-таки долговечных норвежских ущелий.
Его родина теперь — это не архитектурные объекты на четыреста девяносто восьмом километре от МКАД, а комната с кроватью под повешенным углом ковром, застеленной пледом с тигром из химической ткани, шифоньер с чашками, два серванта с книгами и фотографиями, две обувные коробки с письмами и досье под шкафом, потёртый паркет, шторы на окнах из таких же пледов, одно время присылаемых на День Победы, чтоб вертолёты его не снимали, стол с трещинами в двадцати слоях лака, два стула с выцветшей и разъятой на нити обивкой, не ощущаемый им старческий запах.
Навстречу из «урбанических» рифтов высыпали сперва ночные подёнщики, а после их опоздавший добор. Таковых теперь насчитывалась ровно треть наймитов и теоретиков производства. Какой-то экономист разработал доктрину, доказывающую, что ночью их элукубрационные двухходовки решаются более продуктивно. Пройдя площадь Перекальского, он сел передохнуть в сквере у памятника человеку, считавшемуся духовным филантропом поисков Гоголя. Если бы тот пропал в пятидесятые, лучше после смерти Сталина, он нашёл бы его в квартал.
За серой пенепленной взвесью, неизвестно отчего сформировавшейся над губернией, солнце перевалило горизонт и тянуло теперь гравитационное мызгание, превращённое точно в хвост кометы, за водонапорные башни на улице Павлова.
После вокзала он пообедал. Достал из заплечного мешка сало, хлеб, почистил перочинным ножом луковицу, запил всё крепким чаем со спиртом. Некоторое время сидел прямо на стяжке, накатанной по бокам моста, расстелив рюкзак. Его город был прекрасен и ужасен, как цветы на могиле поэта или рыцарь, осаждающий Иерусалим с турнирным копьём.
Начался первый в этом году снег, ему было всё равно, что окроплять и к тому же скрывать. Другой бы стал вспоминать про пургу в неурочный час, когда рыли землянку для припасов, он же испытал некую отстранённую радость, почти безразличную, исходящую из привычки, усталую, но нужную. Солькурск в описываемое время был прекрасен и им. Подставил лицо небесам, пребывая наедине с собой, дождался, пока пропущенные клеткой ветвей кристаллы упадут на кожу, слизал несколько, не ощутив ничего.
— Так, а вот и очередное письмо от наших радиослушателей. Что это здесь? Штамп Министерства пропаганды? Не пропаганды? Да чёрт с ним, читаем!
Милая Наташа!
Пишу тебе, быть может, в последний раз, но ты всё равно ответь. Спустившись в атмосферу, я постараюсь учесть все воздушные потоки и попасть тебе прямо по голове, хотя это и сложнее всего. Как там наши дети? Как Миша готовится в школу, как глазик у Серёжи? Не обижают ли они Сашеньку, и по-прежнему ли тот стучит на них напропалую? Хочу ещё раз сообщить тебе, что письма солдат, так и не достигших орбиты, проверяет военная цензура, поэтому не пиши ничего такого, что мог бы использовать враг. Пиши только про детей, про себя, как живёшь и что делаешь. Напиши, как там у ребят, есть ли обувь? А то дело к зиме, а когда письмо долетит (если мне не встретится подходящий кусок астероида для утяжеления), так та уже и подступит.
Я сам нормально. Здоров, если не считать извечного моего насморка, кругом начались похолодания, космические тела всё чаще попадают мне по яйцам. Перед запуском мне говорили: да там относительно пустые участки — ага, пустые, блядь. Межзвёздная среда вообще везде, из тел истекают вещества, только я наловчусь к линии Кармана пукнуть или ещё что, так сразу в ухе орёт сирена, представь только, каково мне. Ну а так ничего, приетый пейзаж, чувство защищённости, геокорона снуёт подо мной, открывая и тут же драпируя облаками всякие пакости, которые с моей дальнозоркостью хорошо видны. Там, внизу, надо думать, многое происходит, одна и та же схема из звёзд составляется с разными периодами и замирает, я склонен полагать это декорированием, иногда из-за Луны мелькает кожистая челюсть и проносится в невесомости. Ну а так все линии фронта как на ладони, только рассказать некому, чтоб было в тютельку хоть километров на полста. У некоторых тел далеко позади меня слишком вытянутые орбиты, мне это подозрительно, мы здесь так не летаем.
Про последний раз это я сгоряча написал, ты не волнуйся. Марать не стану, слишком мало грифеля в карандаше, да и такой гладкий астероид уже мною упущен. Хотел сказать тебе, чтобы ты держалась. Что, как только мы разгромим фашистскую сволочь, сразу станем устраивать личное счастье, а с моим всеведеньем, хотя и смотрю-то я на них, только когда ныряю в атмосферу «глотнуть» кислорода, это неизбежно, как прецессия.
Взялся за письмо, потому что очень хотел рассказать тебе про одно тут происшествие, никто, конечно, не подтвердит, но это было, кто-то, кажется, такое уже кричал там внизу, так вот, это было. Я знаю, ты, конечно, сочтёшь в этом дурной знак, которые находишь ты во всех подобных делах, но зря. Ничего такого не предвещает беды, фашист от нас далеко, а от меня он даже дальше, чем опасность в принципе, и ещё раз говорю, что про последний раз это я так, на войне, даже с орбитальным уклоном, сама понимаешь…
Мог бы тогда, протёр бы глаза, а так просто поелозил по маске, она у меня как роса. Ну так вот, смотрю и не верю, притаился среди пустоты, расслабился даже, корректирую курс воздухом то из одной перчатки, то из другой. Пролетает мимо такая хрень, что жуткое дело, граней-то у неё под двадцать, вершин не меньше двенадцати, но это не икосаэдр и близко. Ржавый объект с заклёпками с покрышку ЗИЛа, весь в налёте, как у кораблей набирается ракушек, медленно плывёт, вообще без тяги. Я, конечно, о таком думал, тут время есть, но чтоб вот так, воочию, однако не видно ни одной пушки, и я уже хотел присоседиться, пока он не станет сходить с орбиты, как гляжу — на фоне Земли хорошо заметно, а он так вообще проходил подо мной, — открывается люк, и оттуда выплывает иная форма жизни, ни добавить ни убавить. Руки-ноги там, голова, это конечно; страшная, тварь, но и, надо думать, совершенная, ведь скафандр ей заменяла пара трубок из ушей, если это были они. Я так опешил, даже перестал бояться, рассудок мой уже, наверно, перестроен так, что не вернуть, как будто я с рождения тут круги наворачиваю. Подбираюсь ближе, двигаясь в двух направлениях, так тебе легче будет понять.
Хрен этот вылез не просто так, у него умысел, мне его не распознать, ясное дело, но вот что, у него под мышкой была человеческая голова, точно, человеческая, чем-то отрубленная, среза мне не видно, но кровь, вроде, не разлеталась. Волосы зачёсаны назад и не рассыпаются. Ёшкин кот давай свободной ластой шлёпать по корме и продвигаться, гляжу, а там окно, иллюминатор, он к нему, целует голову в лоб и клеит посередине, лицом внутрь, делает один кульбит, подстраивается под ход корабля и втягивается в люк, тот рушится, и снова стена.
Ну, буду, Наташенька, с тобою прощаться. И так уже написал слишком много. Поцелуй от меня наших деток, сама крепись и обязательно пиши. Буду, как ты и советуешь, осторожным и не буду трусом.
Ельников Анатолий, 19 сентября.
— Да, Анатолий, ну ты дал, братец. Тут за тебя многие в нашей редакции переживают, даже болеют, жалкие интеллектуалы. Режут, кстати говоря, всё больше и больше моих заготовок, приходится чаще импровизировать, хотя с них станется, они и прямой эфир исказят. А тем временем мы уже набрали приличные обороты. В соответствии с заветами археологии из будущего перемещаемся в прошлое, из прошлого в ещё более далёкое прошлое, оттуда в ещё более далёкое будущее, спустя час или два от первого, но никогда не зацикливаемся на настоящем, только, разве что, подсвечиваем.
Он явился пешком, держа уныло бредущую лошадь, соскучившуюся по галопу, чистому полю, под уздцы. Но что сокрушаться, по лесам не наскачешься, тем более по таким дремучим, в которых засел отряд. Сразу, не обращая внимания на краткие приветствия, пошёл искать командира. Тот спал на земле, постелив на снег истёртую бурку и намотав на руку поводья.
— Скончался, — неуверенно, не так, как пересекал бивак. Набравшись мужества, вобрав в лёгкие больше морозного воздуха, повторил громче, чтобы разбудить.
— Скончался, кто скончался? — Юсуп Маркович приподнял голову, сел.
— Он.
Он похолодел, растянул пальцами веки и опустил голову. Тот самый картлийский грузин, генерал от инфантерии, князь Пётр Иванович Багратион, с кем он бок о бок воевал и попирал Европу много лет. Друг умер, сразу вспомнил, для молодых так положено, а пожилым велит сердце, вот они идут бок о бок, весёлые, в рассказах сквозит похоть, умеренно подлые штучки, что раскрывать внешнему миру — табу, такое только между друзьями, которые, само собой, единомышленники, одного поля ягоды, можно расслабиться в обществе друг друга, при их чинах поглядывая по сторонам, держа дистанцию от кучи прихлебателей и доносчиков, а ими нынче полнится армия, не считая героев, пушечное мясо они уже во вторую очередь и при родовом зачаточном коварстве не все, но люди уровня Багратиона таких посылали в бой охотнее, с более лёгким сердцем, такие же, как Иессеев, презирали в открытую, не считая нужным тратить лицо на всякий случай, не более чем потенциальный. Он из них двоих, выходит, дольше протянул с такой философией, но это тут ни при чём.
Вокруг шести костров сидели, полулежали, валялись уже вдрызг пьяные его бойцы. Отряд насчитывал около сотни штыков, совсем немного по меркам отрядов Сеславина, Барклая-де-Толли, Фигнера и Винцингероде, не говоря уже о Давыдове. По большей части он состоял из казаков, но имелись и уланы, драгуны, гусары щепотками, бежавшие из французского плена солдаты, двое из местных, что приглянулись командиру, который вообще-то не жаловал крестьян. Костры трещали, топили снег, вода уходила, оставляя прорехи в месте входа, под покров, сминаемый кружкой, рукавом, мешком с сухарями; на душе было невесело, хотя по большей части все они являлись умеренными оптимистами и агностиками. Бесконечная жизнь в лесу стёрла ориентиры, лица сменили одинаковые заросшие бородами личины, мундиры превратились в грязные, измочаленные в лохмотья бурки, ментики, чекмени, гусарские чикчиры и кавалерийские рейтузы, всё присыпано мукой и пудрой, кивера обменяны на тёплые шапки с длинными отвесами по щекам. Ночью всё чаще спали без часовых.
На молчаливых поминках, где имелись лишь самогон и сало с отсыревшим хлебом, градиент накала страстей скакал от «меланхолически» до «безотрадно». За деревом другое дерево, голые они выглядели ещё отвратительней, почти ничем не выручая бивак. Прекратить бы всё это и уйти, но пока было некуда. Больше всего их собралось у того костра, где молча пил Иессеев.
— Расскажи, Юсуп Маркович, — попросил один, когда тишина сделалась совсем тягостной.
Восторгающимся от съёмного штыка юнцом он служил в 6-м егерском полку, когда Пётр Иванович за заслуги при штурме Праги — он вошёл туда один и в знак покорения помочился со стены Вышеграда во Влтаву, чем едва не спровоцировал второе в этом году половодье — был назначен к ним шефом. Шёл, как он сейчас помнил, 98-й год. А месяцев через десять, когда ему уже пожаловали генерал-майора, они выступили в итальянский поход. Их армией командовал тогда граф Суворов-Рымникский. У французов на севере стоял Шерер с шестьюдесятью тысячами, в неаполитанских владениях засел с расстройством желудка Макдональд, у него насчитывалось тысяч тридцать. Шерер двинулся к реке Эч, где стояли австрияки, и там при Маньяно ему задали хорошей трёпки. Французы отступили, оставив гарнизоны в Пескьере и Мантуе. Но австрияки тогда сильно струхнули и преимуществом не воспользовались. Вся эта заварушка случилась ещё 25 марта, а Минчио они перешли только 3 апреля. На другой день в Валеджио бестрепетно прибыл Суворов, за ним подошли и они. Их двинули к реке Киезе, там произошло разделение. Часть осталась воевать французские гарнизоны, они же, переправившись через Адду, подошли к тому самому Лекко с опротестованными хлебопекарнями. Небольшой городишко в Северной Италии, подле которого и расположился побитый австрийцами Шерер, а именно левый фланг его армии. Они тогда вдвоём преследовали передовые войска неприятеля; когда подошли к Лекко, там уже засел французский отряд, обступил и начал перекидывать через их головы скомканную бумажку, чем дольше это длилось, тем глубже в обоих укоренялась обида. Они и держали-то в голове без малого три тысячи, но разом, ни на секунду не усомнившись в командире, пошли в атаку и заставили французов отступить и скрываться в близлежащих высотах. Это был нахрап, знали б лягушатники, как их мало, так только из одного стыда встали бы насмерть. Вскоре так и получилось, и они резко перешли в наступление, грозя им ещё и обходом с тыла, но тут подоспело подкрепление…
— Передай своему Багратиону, чтобы летел на свет, — рыкнул ему в лицо пьяный мужик, уже в круговороте и огнях.
— Куда ж ещё он мог полететь, на тьму что ли? Во дают партизаны, уже и до посмертия им дело есть. Ну а нам, уважаемые радиослушатели, есть дело даже до раздавленного шиной червя, даже до опечатки на передовице «Религиозного вестника», мы ведь собираемся у радиоприёмников, или у чего вы там собираетесь? у водонапорной башни, у пирамиды, у причала, откуда паром возит вас и ваши тачки на Атлантиду? с устройствами в ушах, на которые непостижимым мне образом передаётся то, что я имею честь доносить не просто так, мы развиваем общественную кампанию по искоренению трам-там-там и возвращению парам-пам-пам, мы едины и принимаем в свои ряды всех, кто наконец прозрел, обнаружив портновскую булавку в воротнике крестильной рубашки, которую уже собирался надеть на крещаемого парня или девчонку; что бы сказал на это Бог-отец? что бы сказал на это папа Римский, а? А протопоп Аввакум что бы на это сказал?
Встретиться так, как предполагалось, разумеется, не вышло.
Какие признаки социального макиавеллизма узрел он в бытовом блоке? Во-первых, так поздно, когда самое время не бросаться в глаза, в обоих проёмах капонира был оставлен ток, ярящий спирали. Не то даже, чтобы свечка, очистить луковицу, или керосиновая лампа, пролистать «Усвятских шлемоносцев», а ядовитый электрический удар, для которого надо невесть сколько тиранить машину. Во-вторых, сам он куда-то девался, это следовало из отсутствия пса, всегда выскакивавшего из конуры и лаявшего. Он впопыхах оставил бункер, бросив светить дорогое и неоднозначно трактуемое электричество, при условии, что в координатах объекта окажется чин, обладающий полномочиями его толковать, их так сейчас раздувают, что это едва ли не выигрыш в лотерею жизни. Ну не беда ли его заставила?
Снег усилился. Он уже устилал панцирь хвои тонким сударием, хватало, чтобы попробовать считать следы. Проходя мимо будки, И. было разуверился в этом, но всё же кряхтя присел. Потом неторопливо вошёл, сбил эрекцию рубильнику и в свете керосинки стал осматриваться внутри. О поспешности ухода сообщала опрокинутая на пол жестяная кружка в обрамлении вывалившейся заварки и коричневой лужицы. Чай был почти допит, когда размеренный вечер его сошёл с пути. Таким старикам, как они, самое то не совать свой нос со сферосомами на дне под пледом и грезить о былом, отдавая себе отчёт, что основные этапы в их судьбе, для каждого лично — отрезки времени геологической истории, позади, отвоевали своё. Ещё можно днём незлобиво посиживать на солнце, следя за дымами из фасадных газоотводов не ниже 50 метров с выложенными кирпичом годами постройки, но не более. А для них, вот как есть в голове, так и есть, все эти многоуровневые вместилища Фиатов и Побед, а также болидов, застроенные ленточными фундаментами волости, никогда не мёртвые экраны на колоннах, собак нельзя выгуливать ни во дворе, ни в парке, весь мир сжался до изнанки линз в сплошных лорнетах, есть всё нарастающие доминанты оккупации, и если кто-то смирился, то не он, не он и не он. Может, это и маразм, может, детские игры, но вдруг о них заговорят? Вдруг?
На войне он хотел пойти в следователи и ловить диверсантов, однако это была всего лишь мечта, возникающая однажды у любого, столь ничтожная в компарировании со всем прочим и даже с нынешними заходами какого-то осмотра на месте в средневековом бункере, в котором у следователя-от-бога, умеющего строить умозаключения по виду убранства и не нацеленного на социалистическую собственность, дым бы пошёл из ушей, ведь энтропия здесь если не пестовалась с самого открытия, то не истреблялась. У порога стояли незнакомые башмаки, какие он не стал бы покупать себе в лес, впрочем, в город тоже. Отворил створки одёжного шкафа. Так и есть, длинное кашемировое пальто, под ним на тех же деревянных плечах костюм в полоску и галстук с унитазами.
Ветеран поднял чашку, стал искать, чем вытереть, за окном раздался короткий лай, заскрипела тяжёлая стальная дверь в отгороженной недавно передней.
— Перенос автономии невозможен, а? Ну так он и пойдёт, травма детства, везде мерещатся закрытые территории.
— Иерусалим Петрович, а ты здесь как?
— Вот в гости к тебе выбрался, а тут у тебя какая-то кутерьма.
— Это ещё не она, — вставил сектант.
— Да ты побойся Бога, а именно Яхве, куда он полезет? Ему сто лет, он своё уже отлазил за таких, как ты, — сквозь зубы, не оборачиваясь процедил егерь.
— Да мне по хую.
— Молодой человек, я вынужден настоятельно требовать от вас избрать другой тон, — выпрямляя спину. Заманивал, прикидывался тем, кем он его и счёл.
— Если требовать, то уж настоятельно. Я, флаги наших отцов, что-то ещё, для какого-то хрена слова, просто время такое, да и струны эти уже завились и истекли канифолью.
Насколько он умел понимать современные коленца диалекта, последнее означало, что у диктатора расшатаны нервы. Он извлек из-за пазухи старинный длинноствольный пистолет с толстым барабаном и стал поводить им на разные предметы.
— Так, а вот и новую пачку писем подвезли, хотя у меня и из прошлых партий отложено прилично. Не занимает много времени, как можно было бы подумать. Бери с фашистскими печатями (уже запутался, что там какая значит) — не ошибёшься. Хотя недавно тут вскрыл от одного-другого недовольного, узнал о себе много нового, например, что у меня «в брюхе под завязку бактерий», что «не берёт трубки от кредиторов», «половину своего украл у других», «торговал орденами и медалями вразнос», «подкаблучник и трансвестит», «зимой снега не допросишься», «не крестится, выходя из Храма Божия», «всегда с расстёгнутой ширинкой», «сидел экспертом на реалити-шоу», «шпарил коммунякам под киношку», «мастурбировал, читая Набокова», «рассказывает о себе только хорошее», «сдаётся мне, он бреет не только подмышки», «не спонсирует корм ни одном животному в зоопарке», «до сих пор не снял портрет Дзержинского в своей рубке», «спустил два наследства на ставках», «ходит на банкеты, только чтоб пожрать», «не скептик, но и не мистик», «в душе не ебёт, что Толстой тогда ещё не родился», «сгрыз все ногти на руках».
О, вот это поучительное.
Здравствуй, дорогая моя матушка, бью тебе (и салютую) хвостом. У меня всё хорошо. Сегодня я прибыл в дзот номер 13. Ты не смотри, что это несчастливое число, здесь очень даже хорошо, и, я чувствую, для меня оно станет удачным. Мои прошлые товарищи по монтажным классам крепко жмут мне руки. Ты, матушка, должна их всех помнить. Афанасьев Дима, Сулейманов Рашид, Оверченко Женя, Павлюк Сергей. Павлюк у нас за старшего. Он очень ловко управляется с пулемётом и учит нас всех. Тут у нас, как и тогда, до войны, можно сказать, открыты свои классы. Только вот мастерство мы постигаем другого толка. А главное, матушка, о чём спешу написать, это про награду за тот случай под Одессой, о котором я рассказывал тебе в прошлом письме. За него меня и ещё одиннадцать красноармейцев представили к правительственной награде. Ты теперь можешь на всех основаниях гордиться мною. Да уж, далёк оказался путь от лучшей в деревне краденой с выставки антоновки (я теперь часто её вспоминаю) до награды самого товарища Сталина и досадливого плевка самого товарища Курчатова.
Что-то вроде виденного мною на станции, позабыл уж её название, на ней я прятался, когда переправлялся в высокой траве к дзоту. Забыл.
Это новая память виновата, на курсах, обучающих, как нам ассимилироваться в социалистическом строе, пребывающем к тому же в состоянии войны, под градом жестокой критики учёного сообщества и бесконечных высмеиваний в массовой культуре, подробно освещался данный эффект, преподносимый лектором как наивысшая психическая функция, то есть психическая функция, пребывающая гораздо выше высшей психической функции, каковой и является, по его словам, память разумного существа в принципе. Новая память дана нам от предков, которые в то же время нашими предками не являются, не прямыми, во всяком случае, слишком много времени прошло, сейчас всё, что от них осталось, находят в основном в позднемеловых отложениях или каких-нибудь там сланцах, ну то есть останки тех, кто нашими прямыми предками не является, но новая память, теперь основополагающая, в этом-то и ужас, и извращённое удовольствие определёнными ночами, когда знаки Зодиака на небосводе, опять-таки по словам лектора, «куют железо, пока горячо», вошла в нашу новую жизнь именно от них; мама, о чём ты говоришь, я иногда вспоминаю, как из моря, шатаясь, выходит огромное чудовище на ластах, и пасть его хоть и открыта, но никакого огня в глазах нет, в них только страх, шатается идя, потом шатается на одном месте и падает со всей своей высоты, это не твой буфет в охотничьем стиле и не заметённый ледяным дождём телеграфный столб со всей арматурой и гнездом лопнувших и сжавшихся в пружины проводов. Называется протозапечатление.
Ну ладно, пора закругляться. Вскоре меня ждут занятия с внутренним пулемётом. В двенадцатиперстной кишке формируется бубон из миоцитов, ото всего отстаёт и держит другие, затыкая горлышко, в трахее всё обостряется, малейшие тяги подвластны неполноценному ещё, но принципиально новому сознанию, хочется идти на четырёх лапах, забыть их семантическую попарную разбивку, грызть, что потвёрже, чтобы унять зуд в недрах зубных каналов, который гораздо сильнее полового, какое-то византийское либидо, связанное с самоокислением метательного заряда внутри, трахаешь, что движется, пулей, а она часть тебя, с которой расстаёшься без оглядки на регенерацию, это формирует эмоциональный фон в поры атаки. Сзади и правее почти всегда стоит Ванников с биноклем, а мог бы Троцкий, мы его вспоминаем добрым словом на подсознательном уровне, такая молитва с поправкой на соцреализм и искусственный рукав эволюции, как инициатора нашей программы. Говорят, он мечтал, чтобы его пара таких, как я, охраняла или хоть послали убить, а все потом сломали бы голову, что это за объект застрял в мозолистом теле и из чего он выпущен. Начавшие перевариваться пули я выкакиваю.
Мы, уж будь уверена, вскоре разобьём эту фашистскую кодлу и заживём, как и прежде, счастливо. Я непременно женюсь, и ты станешь нянчить внуков, если естественный отбор будет милостив, как ты всегда мне и говорила.
Люблю тебя, матушка, это правда написал я, да, здесь так пишут, твой сын, Александр.
— Так, где я там в прошлый раз остановился? А, вот мне подсказывают, что своего героя уже известно каких моральных качеств комментатор оставил на столько-то эфиров в лесу, совершенно разбитого.
Он одиноко брёл, ночь близилась к концу, весь его отряд там, позади, ровно позади, лежал пьяный вдрызг, а он отчего-то не смог забыться. Думал про всякое, про покойного друга, про Отечество, про эту войну и роль в ней закулисных фигур и человеческих множеств, которые, на первый взгляд, были полками и дивизиями, но, в то же время, определение высших или даже низших тактических соединений этим людям в его сознании просто не шло. У лягушатников это просто заградительный тариф, а у нас кости теперь не собрать. Там за Березиной сколотилась великая армия, а у нас Эстляндский полк не может уразуметь, где его дислокация. О нет, здесь не глубинные причины — два императора прекратили переписку, а один к тому же вечно чешет пуп, и от этого ему не спится; оба подсчитали своих единорогов и винтовальные ружья в арсенале за спальней и поняли, что назрела необходимость отправить разведку. Линия Вильно-Динабург-Несвиж-Бобруйск-Полонное-Киев — теперь объезжаемый взад-вперед цейхгауз Александра, злоупотребления вдоль неё узакониваются уже не столь повально. И хоть бы этот коротышка собирался после разгрома освободить из рабства крестьян или ещё что доброе, так нет же, чает за ляхов, а с таким сюда лучше не соваться.
Подполковник решил повернуть влево к болоту, у края совершенно занесённому, с ветровыми тенями. Вдруг справа мелькнул свет, он не поверил, остановился и хорошенько протёр глаза. Свет, как будто свеча в лампе висела в воздухе, то и дело блуждая, вверх, малость вниз, словно жадный читатель ночью прокрался в собрание взять книгу, а те расставлены по жанрам, а не в алфавитном порядке, что за чертовщина? Он окончательно протрезвел, выбирая наст покрепче, медленно двинулся к явлению. Вскоре открылся просвет, пока ещё невозможно было понять; чтоб подступиться ближе, перенёс вес ещё осторожнее, в пяти саженях лёг на живот и пополз, не обращая внимания на забивавшийся за пазуху снег, путавший волосы на груди. На краю поляны замер, немилосердно сжав позвонки у основания черепа, упираясь подбородком в кулак, им в другой кулак, вгляделся в уже совсем близкий источник. Сноп выхватил из тьмы сперва бородатое лицо, потом, отстранившись, приблизился к гладкой полукруглой детали.
Когда окончательно рассвело, не отрывая взгляда от его ясных глаз, он встал, полусогнутый отряхнулся и пошёл навстречу, он, также держа его взгляд, стал пятиться, он ускорил наступление, он ударился спиной в шпангоут, он обтёк его и оказался внутри, он провалился в снег, оступился, остов наскочил на него, он шарахнулся, потерял взгляд, он уже был с другой стороны, замер, вновь установив зрительный контакт, вошёл в судно и начал перемещаться внутри, разводя руками воздух перед собой, будто двигаясь вплавь, но он шёл, он набрал полные щёки воздуха, присел, потом встал, попятился, перебирая рёбра, сделал два скачка, он плюхнулся на задницу, почувствовал охватывающий его азарт, сердце стучало, оно у него было большое и доброе, он встал на линию частокола, схватился левой за ребро и повис наружу, тот — симметрично внутрь, он внутрь, тот наружу, расстояние больше не сокращалось, если один вис, вис и второй, сделал разворот спиной вперёд, один, другой, упал почти перед ним, на спине стал отползать, он схватил за сапог и потянул на себя, пытался сопротивляться, по нему приближался к лицу, оба уже пыхтели от натуги.
— Утро доброе.
— Доброе утро.
— Погодка прелесть.
— Вынужден не вполне согласиться.
— На самом деле, дорогие радиослушатели, их не так уж и много, тех, кто действительно против нашей кампании, она же у нас словно дисконтинуум в анализе — ожерелья на шеях религий, а уж никак не пéтли.
Перспектива приключения придала ветерану сил, хотя он бывал и в более густых переделках. Последним, иногда склоняя к покорности, тыча в спину дулом, шёл капо или, может, он был продюсер. Егерь отводил ветви фонарём на шесте, он старался наступать на его тень, не поднимать головы, контролировать взглядом тропу и не сбиваться. Так можно было сэкономить силы. Сектант позади иногда бормотал нечто бессвязное, ругательство перетекало в молитву, та в советы высшим силам, в зависимости от того, принадлежность к какому направлению ему не претила, если он вообще пытался сохранить свой гомеостаз. Даже доживши до ста тринадцати лет, он слышал, как тот то и дело скрёб голову, и всегда это слышал. Он там не славу стяжал, этот застенчивый паренёк, разве только что пошёл на войну, когда мог сесть в обоз на Урал, а вон оно что вышло. Среди отвесных ручьёв, где до краёв летучей рыбы, среди мха и подснежников, ледник потёк по скале, и она теперь скользкая, в горизонтальной впадине опалины по своду, и страшно даже представить, группа с каким оснащением здесь ночевала, прячась в ущельях до того уже нашпигованных дулами и растяжками, он выбивался в люди, кое-что осознав об этом, стоя за елью, пристав плечом в драном кителе к смоле. Мальчишка в нём должен был умереть, так он и умер на рассвете какого-то там дня, не дожидаясь первой мясорубки, что его, отчасти, спасло.
Они подошли вплотную, отчётливо стали видны очертания, окружённые редкими центрами желвачных систем. Свет фонаря усилился и пронзал всё, выявляя на пути толики азота с примесью странной пыли, словно из космоса. Старики, — один в третьем возрасте, другой в четвёртом, он успел побывать за жизнь и варваром, и христианином, на пороге сенильной деменции, а может, притворялся с начала третьего тысячелетия, следуя лишь своему чувству юмора, усыпляя внимание, кроме того, ощущая его к себе… так и просится на язык, что все кругом него почти всегда должны устыдиться, ведь верного и достодолжного шага невозможно совершить, невозможно объять этот исторический столп и его делания, — стали взбираться к порогу. Следом за подобной растратой сил логично последовала гиподинамия, наверное, он задремлет в передней пещеры, и если там пол под наклоном, то он за ним погонится, но такой, как он, никогда не остановится, вряд ли когда.
— Несмотря на относительно малый срок, прошедший с начала этой нашей новой бодрости отказывающихся от такой духовной пищи, подводим очередные итоги. «Спасибо за культуру — сомнительный вклад. А теперь пиздуй на полку, где мифы стоят» натянуто на пантографах более семидесяти трамваев в Орле, Липецке, Тамбове и Белгороде. «Секты — яд, береги ребят» на соответствующем фоне, где девочку удерживают за косу от опрометчивого шага, на мониторах в маршрутных такси самого крупного перевозчика Черноземья. «Хорошо, что меня воспитала мама, а не какой-нибудь там служитель храма!» самолёты ДРАО Ригидус-авиа пишут по воскресеньям в небе над пятью областями ЦФО. «Руки прочь от системы моно, мракобес! Не дадим в обиду научный прогресс!» значится красными буквами на шести прогулочных лайнерах Московского водного пароходства. «Сектантская свора — антисанитарии опора», «В сердце ножик — я безбожник. Бью открыто — арианитов», «Режим церквей — режим цепей», «Вера во многих сразу вредна, вреднее, чем если бы санинспекция была осуществлена», «Думаете, у вас на истину монополия? Не стать вам умнее Вуковара Анатолия», «Изобличено ими предателя имя», «Держать пост так же бессмысленно, как и валюты рост», «Выкиньте сахар из вашей шипучки — разоблачайте сектантские штучки», «Женщина! Откуси наложнику, отсоси безбожнику!», «Если встретил в гастрономе звероящера, благодари сектанта, твою душу ловящего» на листовках, распространяемых в сочетании с бесплатными презервативами, бесплатными патронташами пакетиков с шампунем для волос, бесплатными одноразовыми гостиничными сланцами и бесплатными билетами на фильм «Андрей Рублев», идущий сейчас в дружественной сети кинотеатров в рамках некоей загадочной ретроспективы.
Кто перед ним, дворянин или крестьянин, пока невозможно было понять. Судя по бороде, вроде и не голубых кровей, но осанка, породистый нос и открытый твёрдый взгляд, какого не бывает у крепостных. Теперь досада брала за эту сцену, которую вполне понять и оценить могли бы только скифы. Немного извиняли обстоятельства, хохот французского генерала над укрытой снегом пшеницей…
— N’êtes-Vous pas français?
— Non. Mais Vous… Vous m’avez pris pour un français?
— Dans le noir, même un dragoon ivre endormi sur un affût peut être pris pour Jesus Christ.
— Mais Vous avez raison. Mois, je me trompais aussi comme ça.
— Et de toute façon, que faitez-Vous ici, dans ce fourré?
— Voyez-Vous, je suis tombé sur et… ah! Je dois avouer que j’ai l’honneur de vivre à proximité.
— Vous avez l’honneur de vivre?
— Si vous voulez bien marcher jusqu’à moi, on en parlera. Je vois que vous êtes un militaire.
Определённо не француз, думал он, идя рядом, то и дело оглядываясь на медленно сливавшиеся с деревьями шпангоуты. Он представился графом не то Толстым, не то Толстовым, пробормотал имя чрезвычайно впроброс, он решил именовать его про себя просто граф или просто оригинал. Дорóгой сообщил, что не прохлаждается от безделья или прячется от войны, нет. Иессеев уже понял, что имеет дело с субъектом нехарактерного склада, решил до поры принимать его причуды как должное.
Граф и его пещера развивались с разным периодом дозревания, но с таким расчётом, чтобы оказаться в поре исконного состояния, оно же абсолютное, одновременно. Оба они в каком-то смысле являлись реликвариями, но не так просто расстающимися со своим добром, а там, что ни возьми, материал для диссертаций, паразитировать и ещё раз паразитировать. Он долго не мог понять, к чему его тянет, просто к отшельничеству или в определённое место? Приходилось часами созерцать, начинало мерещиться какое-то чуть менее чёрное отверстие на чуть более чёрном фоне; вроде не оно, там, скорее всего, что-то должно было происходить и до него. Намоленное далёким от литературы, но к ней возвращающим, место с особой обстановкой, первобытной и в то же время оснащённой, в первую очередь стенами, в которых бы у него пошло…
Оказавшись в своём владении, он зажёг свечу в канделябре, потом другую, третью. Здесь имелся самодельный стол, грубо оструганный, заваленный письмами, книгами, рукописями, на первой странице пачки сшитых листов он мельком прочёл — «Первый рейхъ. Драма въ пяти дѣйствiяхъ». Хозяин поставил на тумбу канделябр и учтиво предложил сесть на топчан. Он внимательно рассматривал обстановку, с горечью заключая, что организовано здесь всё куда успешней, чем у него в отряде, подчинено цели заботы о её означающем.
— Êtes-vous allé plus loin?
— Un telle question me fait nerveux. Laissez-moi m’en abstenir.
— S’il Vous plaît.
— C’est un peu embarrassant, je ne vous connais pas beaucoup… — он не знал, куда себя деть и с чего начать, что вообще говорить и на какую область взаимодействия обратить свою инициативу, закреплённую за ним как за хозяином. — Laissez-moi… En un mot, tiens-le, pendant que j›essaye de faire du thé, — граф сделал единственное, что показалось ему логичным с точки зрения оправдания всего этого. Отошёл и незаметно покосился, читает ли.
Порханье егерей обеспечивало отступление правого фланга. В середине действие позабытых ударников Тушина, успевшего запалить Голлабрунн, остановило нототрем. Они тушили пожар, распаляемый ветром, и давали время для отступления. Отход центра через балку свершался без шума и скорым порядком, однако рои, отлетая, не путались командами. Но горю предался левый фланг. Состоявший из подроев Гусарского, Подольского и Павлоградского, он был атакован и обойдён превосходными силами лягушек под начальством герцога де Монтебелло и окончательно расстроен. Тогда Аландский остров послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленного отступления.
Жерков с позёрством, достойным лишь какого-нибудь парада во время мира, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и, всё наддавая ей шпорами, поскакал. Но едва только он отъехал от Аландского острова, как силы изменили ему. Вся бравада испарилась, и нашёл на Жеркова непреодолимый страх перед местом, где могло быть опасно для жизни. Он не мог ехать туда.
Прибыв к роям левого фланга, он не поехал вперёд, где громыхала стрельба, а принялся за отыскивание генерала и начальников там, где их, мужественных людей, не могло быть. Оттого приказание не было передано.
Командование левым флангом принадлежало по всему старшинству командиру того самого архироя, который представлялся в эрцгерцогстве Верхняя Австрия Циклопу и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, по причине чего произошло скверное недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в тот самый час, как на правом фланге давно уже шло дело и гады уже начали наступление, оба начальника, стоя друг против друга, издавали сильнейший писк, имевший цель оскорбления неприятеля. Рои же их, как кавалерийский, так и пехотный, весьма мало были приготовлены к предстоящему им делу. Комары этих роев, от солдатни до генералитета, не ждали схватки и спокойно занимались делами мирными и обиходными: питанием лошадей — в кавалерии, собиранием дров — в пехоте.
— Есть он, однако, старше моего в чине, — пищал немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — представляй его делать, что он хочет. Я свои гусары не могу жертвать. Трубач, отступление!
Но дело встало к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и лягушачьи капоты стрелков герцога де Монтебелло перепрыгивали уже плотину мельницы и строились на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающей нервной походкой подошёл к лошади и, влезши на неё и сделавшись тут чересчур уж прямым и высоким, чинно, выдерживая смелость и под канонадой, поехал к павлоградскому командиру. Роевые командиры съехались с вынужденными учтивыми поклонами и со скрываемой злобою в сердцах.
— Опять-таки, полковник, — заговорил генерал, — не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, — для пущей убедительности повторил и выделил последнее слово он, — занять позицию и приготовиться к атаке.
— А вас прошу, — отвечал немецкий полковник, — не мешивайтся не своё дело. Коли бы вы был кавалерист…
— Я не кавалерист, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
Ночь в то время года в Солькурске и окрестностях стояла почти астрономическая, размывала терминатор, едва ли угадывалось наличие атмосферы. А в плотных шаровых скоплениях, как говорили в новостях, в сферах диаметром 175 световых лет, куда помещалось 150 000 звёзд, она вообще отсутствовала. Брехня. Пропаганда.
— А тебе второй зачем нужен был, для страховки?
— Если честно, время потянуть хотел.
Ветеран обернулся, в последний раз посмотрел на ожидавшего внизу продюсера, его взгляд вдруг замер. Сощурившись, вернулся, склонившись над лежавшим у входа скальным осколком.
— Посвети-ка.
До того уйдя внутрь, он возвратился, приблизил фонарь, доведённый почти до неонового свет керосина выхватил из тьмы медную ручку, торчавшую из середины, он нечто произнёс, они на него не смотрели, спустился к подножию, катионы в нём уже были на исходе, и вскоре могли начаться обмороки, отошёл подальше, почти поравнявшись с электрическим столбом, линия уходила вглубь леса, обвисшая, но жизнеспособная, посмотрел на освещённые лампой очертания — словно Африка и Карибский бассейн, конечно, не идеально, но это время виновато — ничего совершенного, кроме катакомб и госампира, с учётом сколов и наростов, по трём отрезкам и общим размерам, по длительности соединения меди с атмосферной серой, всё совпадало. Он помалкивал, пытаясь разобраться самостоятельно, через несколько мгновений неестественно хмыкнул, не оборачиваясь, пошёл к пещере, всё ещё растерянный, устало посмотрел ему в спину, он никогда не понимал охотников, это ведь теперь уже не добытчики, а нелюди, проклятые изверги, да ну, лучше вообще ни о чём таком не думать, не вспоминать, а если не видел, то не представлять себе глаза животного, пусть ещё не загнанного, а только срывающегося с места, в них уже всё нехорошо и отражается человек, какой он есть, во всей красе фактора.
Если бы его намерения не совпадали с тем, к чему их склоняли, с убогим приключением, которое, возможно, удастся вытянуть в полноценную элегию, освещающую последний путь последнего участника последней мировой войны, дело разрешилось бы значительно раньше. Среди пособников этих событий не было никого, кто мог бы подчиниться давлению под страхом смерти. Его пистолет, таким образом, являлся этаким первичным размещением информации о возможностях, но и уже тогда его номинальный вес и востребованность не совпадали. Как Аристотель считал софизмы «натаскиванием», так и он воспринимал потуги управлять им, даже посредством судьбы егеря, годившегося в сыновья и небезразличного ему, как не более чем намеренную фальсификацию материального мира со всеми его идеальными продуктами, такими как сапоги, шнурки, фляга, расчёска, чёрствый зефир, на которые он рассчитывал.
— Дорогие радиослушатели, перевалили ли мы экватор, спрашиваете вы? Да мы никогда его не перевалим; как вы сами-то думаете, перевалит ли когда-нибудь экватор экватор?; перевалит ли когда-нибудь экватор вулканическая деятельность?; перевалит ли его когда-нибудь обращение к дореформенной орфографии?; удар Апеннинского полуострова по Сицилии?; продолжительность неверного представления о механике мира? Вот и здесь так же. Эпистол у нас в подсумках завались, можем читать хоть до второго пришествия синих макарон или таракана-крестоносца, или кто там сейчас на вершине рейтинга по верующим? Ну вот, скажем.
Тамара, я люблю тебя, и открытый мною континент я назвал «Тамара». Тамара, ты бывала на Тамаре? Думается мне, вряд ли.
Конечно, следовало бы по всем законам мужской чести оставить это признание до нашей личной встречи, но боюсь, не скоро она произойдёт, а я больше не могу ждать и вынужден теперь открыть тебе свою душу. Тамара, я люблю тебя. Как легко пишутся эти слова. Теперь. А первый раз написались с трудом, потому что после Тамары я был несколько не в себе и позабыл, как пользоваться биромом. Но, как мне кажется, готов повторять их множество раз. Люблю, люблю, люблю, люблю… Люблю тебя, и как, дурак этакий, не решался признаться тогда, когда был мир и ничего могущего помешать нашему счастью не приходилось расследовать.
У вас в Ленинграде теперь жуткий холод, а у нас вроде как поздняя осень, хотя уже и февраль. Мог бы смотаться к вам, но подобное явление вызовет страх, такой, знаешь, инверсионный след не только от полёта, но и от дрожи людской. Снег идёт очень робкий, за ночь тает и новый ложится на листву и мятую гусеницами танков траву, а я не могу думать ни о чём другом, кроме как о порученном мне деле.
Я, Тамара, живу здесь хорошо, нас кормят и поят, даже чай даётся с двумя ложками сахара. Но, правда, только на ужин. Утренний пустой, из отжатой заварки. Режим у нас не такой строгий, и Андрюшка Севастьянов ночью даже умудряется сбегать в деревню, под которой мы стоим. Писать об этом можно, потому что цензура наших писем не проверяет, слишком далеко она, эта цензура, и слишком тупа, чтоб разобрать придуманный мною шифр.
Я прошлой ночью тоже покинул расположение, но ты, любимая, не беспокойся. Я верен тебе и душой, и телом, просто охота было свершить справедливость. Успокойся, речь не идёт ни о какой социалистической собственности, просто мне как художнику обрыдло подчиняться распорядку. И знала бы ты, по какому делу меня теперь таскают по военным прокуратурам как свидетеля, который всякий момент может перейти в разряд вдохновителя. После открытия Тамары я отчего-то многих вдохновляю, и против меня сложился стереотип, который может перерасти в суждение, что я вдохновил Гитлера. Да я к этому готов, во мне бурлит новая жизнь, разложусь я не раньше, чем через миллион лет, но выпущу на свет такое, от чего человечеству придётся переезжать совсем уж глобально, и никто, разумеется, сразу не поймёт, что это на пользу. Но я же во сне никогда не ходил, да и тогда щипал себя многократно, что наутро вся столь любимая тобою кожа, из которой мы после моей смерти мечтали сделать обложку для моего романа, который принесёт гармонию во все страны и будет переведён на большее количество языков, нежели теперь балакают, вся в зелени от гематом, но к тому времени, полагаю, затянется. Я никому ничего первее тебя, и прокурорские щёлкают вокруг зубами, но я же люблю не их.
Эта лестница, о которой я писал в прошлый раз, я уверен, у тебя как перед глазами встала. Обитающие по Роне и Соне галльские племена сегусиавов организовали в точке слияния двух этих рек эмпорий, а за тем и оппидум Лугдун, в том родился Эгидий, римский полководец, породивший римского полководца Сиагрия, тот разделил земли между Сеной и Луарой, и вымежевалась Нейстрия, большую её часть получил Пипин Короткий и родил Карла, тот с определённого мига стал считаться великим и основал город Бремен, в нём родился Адольф Людериц, позже создавший германскую колонию в Африке, Отто Бисмарк отправил туда некоего Эрнста Геринга, там он всё переосмыслил, и у него родился сынишка Герман, ненавистный всем авиатор, его самолёты бомбили Лондон, случайно уронили снаряд на Беркли… и в то же время Рено де Шатильон ограбил мусульманский караван, в котором ехала сестра Саладина, что в результате стало причиной Третьего крестового похода, во время него в Палестине основали Тевтонский орден, организация эта, осуществляя свою кипучую деятельность, в числе прочего помогла некоему Витовту во время гражданской войны в княжестве Литовском, впоследствии, сделавшись великим князем, он заключил с Исааком Борецким мирный договор, благодаря чему последний удержал место Новгородского посадника, потом Борецкий помог отравить Дмитрия Шемяку, что привело к воцарению на российском престоле Ивана Третьего, начиная с его правления и далее дьяки, сокращённо от diakonos (служитель), стали приобретать всё больший вес в правительственном аппарате, что и способствовало рождению в семье Сергея Матвеева сына Артамона, Артамон этот потом построил себе дом в Москве, и в нём царь Алексей Михайлович увидел Наталью Нарышкину, они поженились, родился сын Пётр, во время своего царствования учредивший Берг-коллегию, а та учредила город Сим, в этом-то городишке и родился впоследствии Игорь Курчатов, который через много лет создал концепцию мирного атома, откуда и растут ноги намерения англичан строить особую станцию с особой энергией, для чего они пока копили в бочках сардонический шакти, тот расплескался от взрыва геринговой бомбы, а в этот момент там как раз проходил я.
С нашей базы каждый день какой-нибудь конвой уходит за горизонт, прокуроры ходят вокруг меня стаями, но бессильны, ведь я не боюсь пыток и за день могу сделать всю работу трудового лагеря. Так что прорвёмся, Томка, прорвёмся.
Крепко обнимаю тебя и люблю безмерно и сильно, твой Коля.
— Так, уважаемые радиослушатели, я не понял, вы там что, поотключали себе все радиоточки? Отказались от услуг проводного вещания и радуетесь? Вот если бы мне в своё время предложили такую операцию, даже не знаю, да ещё и, допустим, положив нечто на другую чашу весов, даже не знаю… В общем, если бы мне сказали, Вадим, выбирай, или твоя радиоточка, или твоя простреленная почка! Вот о чём я говорю, когда говорю об археологии знания, неискажённости бытия, смешной, но собственной вере, а не зомбировании. Побольше силы воли, дорогие радиослушатели, и поменьше развешивайте свои снабжённые точками входа уши.
— Excusez-moi, qu’est-ce que vous avez, le prince Bagration s’ est appelé l’île Aland?
— Oui… — радостно. — Mais Vous êtes sophistiqués.
— Je suis, pour ainsi dire, de première main… d’ailleurs…
— Excusez-moi, j’ai bien compris, vous voulez dire la guerre de Suède? Êtes-vous un participant?
— Donc disons… comprenez-vous…
А он ухватист, этот граф, подумал Иессеев, в очередной раз пытаясь усмотреть в поведении доказательства того, что он шпион.
Тогда, в восемьсот девятом году, они каждый день выходили из палатки на самом краю Ботнического залива и лупили по льду палкой. Иногда за ночь появлялись следы, которых не было накануне, человеческие, а также каких-то громадных зверей, надо думать, волков, и ходили они вроде как рядом. Багратион не желал ничего замечать, а он думал об этом всё чаще. Испражнялись в лунки, член чёркал по выловленной шуге. Пустоши в сторону Финляндии оставались безлюдны, пологи хлопали на ветру, в треуголках тогда ходили вообще все, и такой человек не мог вызвать подозрения. Вдалеке виднелись острова и шхеры, их и высотами-то сложно было назвать. Вода, как им сказали, на севере текла почти пресная, Кнорринг что-то там на этом основывал, тактику, хотя стоял и не ноябрь, а март. Шведы копошились на той стороне, каждый вечер жгли костры, строили укрепления, тут и без Кнорринга ясно; заря, холод уже, кажется, никогда не отпустит, с Балтийского моря, с простора, дуло пронзительно, чтобы расшевелить военный аппарат, его, казалось, каждый день требовалось откалывать от тверди и переставлять. Дома на сваях, мели с деревьями, одинокие суда вмёрзли, и мачты застыли под углом. Ни за кого уже даже не хотелось мстить, и если бы не следы оборотней, то он уже давно саботировал бы эту кампанию.
— Si je comprends bien, vous écrivez sur la guerre Patriotique?
Он странно на него посмотрел, но ничего не ответил.
— Ayez pitié, mais… — он запнулся, — est-ce vraiment votre Cyclope est… lui-même…
— Oui, c’est Kutuzov lui-même.
— Mais pourqoi décrivez-Vous des régiments comme les essaims? Quels sont les soldats pour vous, des mouches?
— Plutôt des moustiques.
— Des moustiques?
— C’est le torrent nouveau littéraire.
— Comment donc comprendre cela?
— Le surréalisme tel qu’il est.
— C’est-à-dire un réalisme déformé tel qu’il est?
— Mais Vous êtes encore plus calé que moi, ma parole!
— Hmm, en fait, on avait des livres dans notre maison.
— Il lui est difficile de donner des définitions claires, si vous ne recourez pas à une telle stupeur spécifique ou aux manifestes les plus radicaux. Il est nécessaire de s’attacher à l’intégrale verbale pour l’expliquer.
— S’il vous plaît, sinon l’armée russe ne me comprendra pas…
— Ayez pitié, ayez pitié, il ne peut y avoir aucune insulte ici… — он замахал руками. — Je suis un écrivain et je le voie comme ça. Oui, même si je accrocherais notre empereur par ses jambières à l’envers et le connecter dans cette position avec un baiser avec Napoléon, je serais pardonné. Présenter l’excentrique comme une donnée, mais en même temps faire comprendre ce qui pourrait être discuté s’il n’y avait pas un tel virage. Comprenez-Vous?
Иессеев посмотрел на него с неприязнью.
Разрази меня гром, думал он, какой-то Беккет, Ионеско, то ли он ещё под псих-блицкригом, то ли весь поголовно нынешний контингент младше шестидесяти. Насколько он помнил, фашисты в своей пропаганде, той самой вздёрнутой из небытия гипертонии, каждую жертву изображали как последнюю и почти убедили мир, что нет выбора между фашизмом и коммунизмом, это ж надо было так извернуться. Хотя вот америкашкам такое продать сложнее, поди вклинься между сигаретами и моющим средством. Удар всегда, если, конечно, интригу плетут грамотно, наносился по интеллигенции, коя склоняема, мыслит, соображает, что есть график, не помешана на сексе, интересуется миром окрест. Через восемьдесят лет малость сменился курс, но не подход к плохой новости, каковую все желают распространить, сделав ещё внушительнее, в особенности русские, у них же ещё сочувствие до небес, вот, видимо, он весь этот посыл и проворонил, хотя и знал, что давить надо и после войны, ведь однажды это перейдёт в «до», также в соответствии с концепцией.
Стало уже совершенно очевидно, что разбойник, злоупотреблявший антибиотиками и анаболическими стероидами, то и дело направлявший многофункциональное устройство с объективом в их сторону, и сам боится пещеры, но он для себя уже всё решил и держался за это крепко. Он был подл и труслив, распространённый сейчас психотип, дар миру Зигмунда Фрейда, показавшего, что накрутке нет конца, можно толковать самый примитивный вид разума, сколько угодно расширяясь, это также разновидность пропаганды, ещё и сейчас не до конца дошедшей.
На стены здесь превосходно бы легла схема охоты или бегства от грозы, тоже в одну линию, не расширяясь и не делая горлышка. Ему по большей части было безразлично, и это ощущалось как-то странно упоительно, как будто он неуязвим. Ясно, что его конец близок, но надежда ещё осталась, а суперспособность уже проявилась. Ветеран поскрёб грудь через гимнастёрку, поставил лампу на пыльную столешницу.
— Это же секретное задание, это… реальное шоу.
Авигдор с сомнением покачал головой, он слишком хорошо знал подземелья… Неужели же они все, эти раздираемые любопытством литераторы, историки и мальчишки не чувствуют, идя вперёд, что тут прослеживается явная тенденция к предумышлению; дилетанты, не могущие отличить подходящую морфологию от удачной попытки зайти…
Он родился в Иордани в год триумфального выступления сборной Советского союза на Олимпийских играх в Кортина-д’Ампеццо, в семье, отсчитывавшей свою историю от первых шахтёров, строивших город. Один из его предков ввёл в употребление понятие «эоловые гроты». Спекуляции с частной собственностью давно вытеснили их семью из древнего квартала предков, и они жили в добровольном гетто в доме на шесть квартир, который раньше служил приёмной одного из сановников правителя крепости. Освобождение города в 1913-м году изменило многое, распространившийся на время оккупации индемнитет как-то незаметно воцарился надолго, всё вдруг сделалось публичным, даже то, что предполагало обнародование морального падения, словно это трудное время каким-то образом нивелировало носившееся над улицами безнравственное и циничное сверхъестественное существо Елисея. Всех пускали везде, в том числе в подземелья, так он и попал уже в двенадцать лет в подмастерья к трубоукладчику, который прикидывался пейзажистом, а сам занимался тем, что бурил в скалах странные, направленные на некую единую цель ходы, увязывая их весьма прихотливо не с чем-нибудь, а с самим небом. Либертарианская соборность полостей со вскрытой глоткой и небес. Днями напролёт они долбили отверстия для закладки динамита, вечером взрывали и ложились спать в мешки на узких террасах, сначала естественного происхождения, с видом на этот тварный мир, который не так давно в очередной раз отстояли у утраты, потом на глубоких, созданных ими же с таким трудом и уроном для здоровья, но всё равно открытых. Если Европа всегда была мастерской алхимика этого мира, то Иордань — осадком на перегонном кубе, а они — призмой, привлекающей и немного преломляющей свет перед очередным мытьём в проточной воде.
— Время выхода в эфир застало меня за сортировкой писем — пихаю все немецкие в ранец, а остальные расшвыриваю мысками при ходьбе (иногда много курю и расхаживаю по студии и прилегающим помещениям). Много думаю о вас, дорогие радиослушатели, как вы до такого дошли, почему позвали именно меня спасать ситуацию и каким образом именно я могу её спасти? Что ещё могу сделать или что начать делать по-другому, ведь человеческая жизнь отвечает завершённым состояниям далеко не так, как это могло бы быть на иной колее развития и рутины. Так, решено, первое, что нужно, — это изобрести машину времени, отправиться в прошлое и убить Гитлера; второе — отправиться в прошлое и передать самому себе тетради с результатами матчей; третье — добиться закрепления в космополитическом законодательстве понятия «Facade tattoo», они могут быть разные: звезда, месяц, свастика, глаз, крест, подъёмный кран, вагонетка, что-то, пока не заметное, не применимое, но перспективное с точки зрения текстового клише.
Зачитаю, пожалуй, вот это.
2 мая 1945 года.
И снова пишу я вам, мои дорогие. Всё время помню я ваше наставление — оправдать великое доверие своего народа, своей Родины. Палатка у меня сейчас такая (из четырнадцати плащей, а живу я один, угадайте, как так вышло?), что я свободно могу писать чернилами, и начинаю с вопроса: это было? И тут же отвечаю, не задумываясь: это было. Вы, видать, не в осведомлении, а мы уже идём победным маршем по Германии, враг бежит от нас, и скоро быть Победе. Идём через то, что называется «концентрационными зонами», выпишите себе это слово и, если кто-то спросит, было ли это письмо от меня, скажите «было» — подействует лучше контрастного душа.
Последний лагерь освобождали вместе с американцами, которые, в случае чего, под гнётом своей Конституции могут и сдрейфить подтвердить, если встанет вопрос, так уж себя зарекомендовали. Не стану приводить вам названия этого места, они довольно-таки похожи друг на друга, но если потом кто-то захочет проверить, то там ещё написано на стене «Солдат, Дахау не прости и зверю беспощадно мсти».
Я в расстрельной команде, подбиваю и ребят хоть раз попробовать, всегда без тени сожаления открываю огонь по так удобно выстроенным сотрудникам. Многих из них освобождённые заключённые убили голыми руками, а это о чём-то да говорит. Коменданты шлёпают себя сами, пока божьи каратели ещё не ворвались в кабинет. Надеюсь, это было. Вчера свиту СС, женщин, вели участвовать в погребении, я видел их на фоне коричневых стен с белыми открытыми окнами, так вот, лица их мало того, что были антиинтеллектуальны, так ещё и в глазах читался страх. Гора очков, ну трупы само собой, освобождённые выходят из ворот колонной, вот уж кто действительно после смены, на парапете между двух пропускных башен флаги и растяжки с пропагандой на польском «Эспаньолас антифашистас». Чинуши, не нюхавшие соли, стоят там в шляпах и при усах, в бежевых лоснящихся плащах, машут, бедняги внизу и сейчас все в полосатом, с винкелями, которые считывают и пытливо всматриваются им в лица только посвящённые. У четверти ноги отрезаны по колено, идут на колодках, а сзади медленно ползёт танк, весь перед затянут цепями, что ни мгновенье, снимают шапки и машут, их можно понять, да, мои дорогие? Забросали рельсы мисками, простились со знакомыми, лежащими сзади в смёрзшихся штабелях, откуда-то появились попы в хитонах и с портфелями, они уже что-то поют, кого-то соблазняют, неужто считают их окрепшими или дееспособными? а все канавы для трупов вырыты по одному стандарту, страшно сказать, фабрика до мелочей, Стикс с поднимающимися со дна круглыми пилами на шарнирных механизмах.
Молю, уловите некий контраст рутины выше и фейерверка ниже. Один лагерь соседствовал с одноимённым городом. В нём мы собрали, сколько смогли, немцев, оказавшихся, учителей, врачей, библиотекарей, парикмахеров, в основном там, конечно, остались женщины. Громко так спросили, распалённые уже сколько недель, а что ж вы не писали в Красный крест? Пепел из крематориев всё это время стоял над городом облаком, оседал на шляпы, и его никак нельзя было принять за перегоревший в Фау этанол. У меня на глазах негласно и скоропалительно, когда работающий продукт важнее исчерпывающей документации, когда готовность к изменениям важнее следования первоначальному плану, а люди и взаимодействие важнее процессов и инструментов, образовывался орден «Это было». В двух квартирах нашли табакерки и веер из человеческих костей, всех повели смотреть. Женщины сразу стали падать, явив совершенное неприятие размытой индивидуальности конечностей, не понимая, кто это — ни маскулинны, ни феминны, какие-то андрогины рейха. Солдаты толкали таких ближе, да и всех, к кучам тел, и не могу сказать, что не швыряли туда, не тыкали носами в печи, женщины рыдали уже, закрывали глаза, а им открывали насильно. Однако несколько выносили виды лагеря вполне стойко. Одна из них сама, без понуканий, вышла вперёд, двинулась, нагнулась, посмотрела, приблизив к глазам лорнет на золотой ручке, тронула носком ботинка, только собралась смешаться с прочими, как раздался выстрел, и эта тварь, нелепо взмахнув руками, очки закувыркались в воздухе, упала замертво с маслиной в положенном месте, а я бы пристроил ещё дюжину ей в пизду.
— …слоганы: «Где истинный свет, там меня нет» наносится специальной краской через трафарет на бока слонов в дикой природе; «Веди рамс чётко, херня эти чётки» на катамаранах, приписанных к десяти определённым пляжам Филиппинского моря; «Разминку перед Пасхой выполняй с опаской» электронной бегущей строкой на таких сооружениях, как Лувр, Останкинская башня, Ворота Сахары, Дом Пашкова и Бранденбургские ворота. «Создавать в картотеке мыслей мигрень — это вам не нарезаться в Блумов день» предлагается бесплатно набить любым шрифтом и стилем на любой части тела в тату-салонах Берлина, Будапешта, Индианаполиса, штат Индиана, Подгорицы и Москвы. «Вчера на съезде атеистов пришлось заслушать коммунистов, но был и жрец из Сатангаза, чтоб срисовать всех вместе сразу» и «Ставя дизы Носферату, берёшь за яйца Утрату» неделю пускали бегущей строкой среди других новостей на солькурском телеканале «Сейм-4» во время вечерних выпусков. «Я безбожник, а ты говна художник» официально безработные, в основном из катакомбных семей, сложили из самих себя под окнами Дома советов на Красной площади Солькурска; идут репетиции по складыванию данного лозунга в шестнадцати городах России и двадцати пяти городах мира.
— Прошу, выйдем на воздух, — воскликнул граф, — здесь мне неможется.
Иессеев оторвался от рукописи, с удивлением посмотрел на него, но подчинился, ему немоглось уже несколько месяцев, а от прочитанного стало только хуже.
Они вышли в позднее утро, солнце было ещё низко, и тени деревьев с той стороны ложились прямо на них столбами. На лапах образовались снежные навесы, в разветвлениях белые V, зверьё всю ночь сновало в обе стороны перед пещерой. Пустота, пробег молекул газа и кислорода, мгновенное ими насыщение; искры от каждой топографической точки покрова, казалось, что сейчас поднимутся в унисон и поплывут к горизонту, срезая стволы без усилия; в некоторых квадратах обзора чаща выражалась ярче, там тьма сгущалась сразу на месте входа, вне зависимости от рассвета с доступного им угла; сморщенная рябина, как кровь под ангельской скуфьёй, редко где коричневая поросль, будыли, дудки, пустотелы, морковник, полынь, их следы рядом. По ним они возвратились к остову.
— Не находите ли вы в этом чего-то сюрреалистичного? — спросил он, лишь только чтобы что-то сказать.
— В корабле?
— Bon sang, en sa présence même ici. Où avez-vous vu cela, pour que là où vous n’allez pas dans n’importe quel siècle, les bottes étaient dispersés partout? Et ce n’est pas Pétersbourg, ni Cronstadt.
— Фи.
Конюшня в классе лицея, начало семестра, кое-что выигрывается в сцене топота рабочих во время урока французского и их кокетливой болтовни с бывшей гувернанткой, но, но, но… расписание уроков согласовывается с выгоном лошадей, оболтусы рвут листы из ученических тетрадей и собирают в них обронённый в коридорах навоз по повинности, конюх бьёт в морду учителю фехтования, в миги экзаменов они размётывают общество табуном, кроша красно-белую плитку пола, из конторы народного просвещения интересуются, когда можно будет взять на баланс пару крестьянских детей, кругом флигеля Екатерининского дворца протоптан ипподром с приподнятыми виражами, Джакомо Кваренги, ведутист и почётный muratore a vortice, ходит, зажав пальцами нос, без парика вовсе, конь-вожак цокает копытом, когда ему вздумается, и все замирают в бытовых позах, торговец в голландской шляпе подле обоза, Пушкин с бодуна над столом для умывания, пожухшая роза на комоде, Кюхельбекер на срамной вазе с выпученными глазами, Сильверий Броглио предлагает Данзасу сменять мальтийский крест на бутыль портвейна и протягивает его в платке, в окна то и дело просовываются части от карет, родители лицеистов поливают морковь на окнах… в одной версии вокруг приписанной к лицею конюшни начинает вращаться целый мир, а в другой преподаётся набор именно бытовых положений.
— Mais nous sommes avec Vous dans la stupeur, nous sommes perplexes, comme si le soleil avait commencé à attirer la lumière. Donc, avec le navire, c’est maladroit.
Ему бы давно замолчать, дав шанс собеседнику, либо вовсе, его построение угнетало уже даже сам остов, который, в свою очередь, очень менял мысли в этой части леса. Неожиданно Юсуп Маркович вспомнил об оставленных в биваке товарищах, как видно, уже хватившихся его и выславших отряды.
Неизменно следуя правилам, парадигме «так положено», видя весь этот скандал и мысленный обыск, он только рукой махнул и возвратился к начатому, что, как ни посмотри, было хищно, ну или жестоко. Там, снаружи, под сенью леса, при всей незамысловатости ходов продюсер не оставлял им шансов не идти, пробиться, бежать по снегу и хвое, согнувшись в окаменелой пояснице, ловить или пропускать заряд; теперешняя стрельба-то прихотлива, могут шприцем, могут невидимыми чернилами, красным перцем, зелёнкой, фосфорной краской. Что делать, воин принимает удар близкой ему философией так, чтобы только под конец в полной мере осознать свой опыт и подбрасываемые варианты бытия, отталкивающегося исключительно от военных действий. Масштабнее той войны в середине века пока не случалось, потому-то он и был достоин показательного вознесения, а то многие уже стали забывать, не то что верить.
С ножом дело пошло быстрее, он втиснул его между боковой стенкой и заслонкой, стал двигать как рычагом, также спереди, ящик поддался, вскоре он смог поместить в щель пальцы. Попросил придержать стол, чтоб тот не ехал вслед за вектором тяги, потянул, с громким скрипом ящик вышел до половины. Запустил руку по локоть и выудил на свет содержимое — перетянутую чёрной аптекарской резинкой пачку перфокарт, странно, очень давно он обнаружил нечто похожее у себя в почтовом ящике. Спрятал в карман, поставил лампу на то же место, только в правую тумбу. Со вторым справился скорее, крепко задумался. Не может такого быть, но, кажется, это предназначено не им, вряд ли им, никакой связи. Выходит, это не их последнее путешествие в сердце тьмы? При чём тут очередная сектантская дрянь? Боги, а их крикуны какие-нибудь асбургские богоборцы, на хуй, то же самое, всё равно что криптокатары, апокрифисты, эсхатуманы, антитринитарии, квазитринитарии, игумнодогматы, раскольные соборы, троицисты, монсегюры, клюнийские богомудры, асфирийские богумилы, мнофортинские ересисты, преаргенты, фифлопатарены…
— Сегодня немного поговорим про состояние субъекта. И то, и то во множественном числе. Какие они в условиях повального следования высосанным из пальца в порыве вдохновения моделям, в условиях совершенной духовной децентрализации, когда разнять дерущихся детей — это плохо, а присоединиться к ссущему под твой балкон чем-то синим космологическому студиозусу — хорошо? Но ведь право на свободу во всех смыслах, да, и на свободу в выборе верить или не верить, сколь бы кощунственным вам, некоторым из моих дорогих радиослушателей, это ни показалось, не может основываться на столь убогом фундаменте. Так вот, я со всей ответственностью могу заявить, что освобождённых от иллюзий людей в ходе кампании стало больше и становится в арифметической, пока, прогрессии. Отрицающие земных представителей духовных учреждений освобождаются от власти их рабов, словно натуральные числа от власти естественного возникновения. Сосед приходит к соседу и зовёт на мессу в ангар реализуемого на торгах подшипникового завода излить душу среди стальной отработки в вагонетках без колёс, а сосед шлёт соседа куда подальше, в жопу, вот только в чью, тут нельзя промахнуться, чтобы между соседями не вспыхнула вражда именно кровная, когда сосед идёт на соседа в том же смысле, что и гражданин на гражданина; в жопу Гения места ещё куда ни шло, в жопу Всевечного оккультиста также вполне приемлемо, как и в жопу, например, Принца Столаса (очевидно, покрытую перьями) или в жопу Пожирателя Гоэтии (предположительно со стрелкой, направленной в анус), но упаси Бог послать соседа в жопу какого-нибудь Короля сигильных апостолов или Кручинящегося демона-охотника.
Вот так, думайте о личном прогрессе, уважаемые радиослушатели, и не обязательно нестись к отрицанию институтов семимильными шагами, достаточно просто каждый день некоторое время посвящать анализу известных вам фактов, допустим, таких как нескрываемое богатство патронов иных церквей и скрываемая по мере сил бедность основной массы их прихожан.
Ну а мы продолжаем.
3 декабря 1944 года.
Любимая Галочка и дорогие родные, мама и сыночек!
Письма так долго не поступали от меня не потому, что я забыл про вас или наши бытовые дрязги ещё столь свежи в вашем покорном. На то есть иная причина. Строго говоря, я побывал в плену, слившемся для меня в два, физический и умственный. Во втором я боролся с желанием стать фашистом, которое неожиданно меня увлекло. Но папка сбежал и после прохождения всех необходимых процедур — после того, как доказал, что не переметнулся на их сторону и не хотел этого (этого-то я не хотел, но фашистом быть хотел и прекрасным фашистом), не заслан как шпион, — вновь отправлен в свою старую батарею и восстановлен в правах русского человека и солдата.
В плен я попал по халатности, Вася Перестроев удружил, я вам о нём уже писал. Это тот, который был очень невоздержан к питию и антиарийской пропаганде. Бог ему судья. Вся беда и на этот раз случилась из-за водки, а точнее спирта, который наши идиоты, как только из-за него случается драма, немедленно переименовывают в шнапс. Васёк, ещё наш Васёк, сидит, привалившись к корме «Зороастра» в самом сердце Фенносарматии. Чтоб запрокинуть голову в пилотке — отодвигается, совершенно не боится свалиться с пирса и быть раздавленным. Балтика ему мила, она уже под завязку фосгеном, адамситом, ипритом, Вася своими руками перестраивал экосистему и теперь переживает. Он и краном командовал, и швырял бомбы в четыре руки, и кричал в рацию, куда всем плыть. Время сейчас, говорят, тревожное, ну не знаю, не всё ли позади? не отголоски ли это активности? ещё не потерявшие инерцию шары событий и провокации оных, что-то из них деколонизация, что-то раскол мира на два лагеря, что-то исполняющиеся и сами по себе идеи А. Гитлера, например, что Хирохито больше не потомок Аматэрасу.
Но посвятить вас во все подробности я не имею права, потому как были мы в тот момент на задании и о характере его мне не позволяет написать данная присяга и вред, который я могу нанести Третьему рейху — он выставлен там в нелицеприятном свете.
Я и ещё двое, француз, который хотел стать американцем, и американец, который хотел стать красноармейцем, оказались заперты в трюме севшего на мель польского тральщика, а может, мы дрейфовали в туше кита, но лодка всё равно каждый раз нас находила. Сбежать представлялось едва ли возможным, никто не вынашивал плана стать, с учётом разлагающейся на дне начинки, очень мощной боевой, само собой, амфибией. Француз, жуткий упрямец, так и не назвал своего имени, зато сносно говорил по-каковски ни спроси. Он и сводил нас с американцем, оказавшимся славным парнем, переводчиком с древнегреческого. Он сам не имел склонности к разговорам, однако покорно переводил. Лингвистический вампир. В связи с неполучением гражданства он по сию пору был опечален дни напролёт, с не уходящей грустью в глазах. Лет около сорока, и знали мы про него только то, что он француз и что у него где-то там, в меже снятой оккупации, осталась семья. Это знание про его семью, сознаюсь честно, очень сильно помогало мне переживать плен. Я часто ставил себя на его место, а потом возвращался на собственное и понимал, что вы находитесь в относительной безопасности, фашисты вряд ли доберутся до вас, разве что колонну пленных поведут, а уж я, отвечая только за самого себя, как-нибудь выживу и вернусь, а один фашист затеряется и всё. Ещё очень сильно помогали разговоры с американцем. Для записи в Красную армию я посоветовал ему назваться Евгением.
Между тем, когда я пишу это, он уже объяснил, что нас троих собираются обучить в одной из диверсионных школ и забросить обратно, ну те самые инерции. Для того здесь и держат, ждут специалиста по таким делам. Чем-то мы трое приглянулись им. Учтите, меня такой способ поступления в фашисты не устраивал совершенно. В школе я мог узнать много способов, как причинить СССР больший вред, нежели по силам обыкновенному фашисту, а это не входило в мои планы.
Мы называли его Жаном, хотя я предлагал — Человек в железной маске. Он не возражал и отзывался в присущей ему меланхолической манере. Сгусток депрессии, я таких не люблю, но с тайной, таких я люблю.
Нет, всё-таки расскажу, знайте, что встречается самоотверженность и при дилеммах гражданства и его философии. Приобретение, оптация там, депортация ещё, может; другой вопрос, что надо мыслить шире, планировать на шаг дальше, сразу встраиваться в систему, вскакивать на должность, где твоя незаменимость бросится в глаза, превращать установку в ресурс, я вот и немецкого толком не знаю, а уже там настолько, что мне безразлично даже, кто кого победил. Биологическая раса и социальный миф о расе, подумать только, надо же так чутко реагировать на только лишь отзвук из-за завесы, в данном случае семантической, но для меня их до чёрта, я решил для себя бежать евгенических программ, такое предательство, я вообще-то здесь мечусь, родные мои, разрываюсь буквально, вы там готовьтесь, папка уже не тот, что прежде.
Сидим в трюме тральщика «Зигфрид», над нами немецкий офицер уже хрен пойми какой армии, все делают вид, что ничего не кончилось — смешно и грустно. Кормит нас дважды в день и дважды в день открывает крышку, чтоб мы посмотрели на небо и подышали свежим воздухом. Ах, как я хочу оказаться на его месте. Трюм, здесь нам повезло, имеет выходы в несколько помещений, и нужду мы справляем там, однако феторы всё равно добираются.
Предисловие совершенно необходимо, ведь из-за этого свойства — потребности писать и какать, всё и случилось. Как часто приходила лодка с едой, водой и прочим необходимым для нас и Клауса, мы не знали, однако она однажды не привезла ему бигудей, подтираться, что обнаружилось уже после. У француза с собой имелись страницы какой-то рукописи. Хранитель — вот какая у него была мотивация.
Ещё раз. Второй круг. Утром, в час неспокойного моря, он явился с автоматом и потребовал у Жана папку. У него вышла гигиеническая бумага, а от морской воды, которой он пытался ту подменить, на понятном месте возникло раздражение, такое, что он не мог даже нормально сидеть за обеденным столом в капитанской каюте. Жан не отдал, сказавши, что сам подотрётся ею, когда в Каскадных горах перед ним встанет вопрос, чем, рукописью или американским паспортом. Тогда надзиратель забрал его наверх. К своему стыду должен признаться, что фашист в моей душе завидовал и тогда, всё-таки этот натисоциализмус затягивает, меня и эта их ненависть к литературе весьма прельщает. Вниз бедняга был брошен уже мешком с переломанными костями, но творение осталось неприкосновенно.
На другой день он спустился сам, под дулом приковал нас наручниками к вентилям и начал обыск. Я с жадностью перенимал все его движения, как склонялась голова в шлеме с маркировкой Heers, надо думать, он тяжёлый и крепкий, как он ходил и хмурил брови, тупой как глобус, тубус для фильтров к противогазу бил в ляжку, подволакивал обе ноги, куртка М-35 нараспах, анус его и межножье сжигал жар, форменные брюки Steingrau уничтожали желание жить, в идею он уже не верил. Фиаско, надзиратель очень зол, несколько раз ударил Жана и нас с Евгением и убрался.
Весь следующий день он отсутствовал, как и свежий воздух, а от этого чрезвычайно путались мысли. Но мы были рады и тому, что давеча он соизволил снять с нас оковы, что, вообще-то, в очередной раз доказывало его профнепригодность.
Явился на третий, весь не в себе, в необычайной ярости, не думая ни о каких мерах, автомат болтался через плечо, как авоська, даже не направленный в нашу сторону, так и хотел крикнуть ему: прострели всем нам ноги, а потом уже приступай. Но он был одержим лишь одним желанием найти страницы и совместить их со своей поражённой промежностью, проклятый дристун.
Родился, небось, в 15-м году, сразу после «Атаки мертвецов», формировал ход своих мыслей и закладывал решимость в кайзеровской Германии, в Веймарской республике при Эберте уже пошаливал, но так, безыдейно, чуть не смотал в Африку, чуть не вступил в НСДАП, чуть не пошёл в рейхсвер, жал стоя на Баденской химической фабрике, мать уже не чаяла внуков в его двадцать пять, хоть бы не сел, прибился на верфь Lürssen, дядя похлопотал, до войны работал в Лимвердере, там, видимо, осознал всю прелесть приспособленчества, да и понятно уже, что в Берлине обосновались плотно, если воду не мутить с кем посильнее, то вообще навсегда, а они-то саму Германию хотят раскрутить на главенство, приуготовляются, таким можно послужить, словом, дерьмовый немец. Безалаберность его и сгубила, и дискредитировала в его лице весь пучок правых идеологий, но не сбила меня с Моего Пути.
Евгений, оказавшийся очень лихим человеком, едва сраный фашик повернулся спиной, набросился и, ударив его по голове, схватился за автомат, немец не выключился из борьбы, но американец тут же со всем и покончил, сметя в ведро очередную биографийку.
В тральщике мы сидели два месяца. Сейчас же со мною всё хорошо, несу службу в том же месте, где был до плена.
Галчонок, ещё прошу тебя сфотографироваться вместе с Серёжкой и свастикой и прислать мне карточку, а также, по возможности, карточку мамы в форме инструктора гитлерюгенда.
Целую вас всех и очень люблю.
Евгений Пантелеймонов.
— А между тем, уважаемые радиослушатели, кое-куда кое от кого поступили и жалобы, и не только на предмет личности вашего покорного слуги. Мы, оказывается, многих задели своим невинным и монотонным бубнежом, ставящим под сомнение справедливость текущего положения дел. Ну вот, например, некто Аглая С. прислала в соответствующий Комитет девяносто шесть обращений с практически одинаковым текстом: «Иегова Ослушник заповедовал нам бить своих, чтоб чужие боялись, а Флор и Лавр Окольносмотрящие — бить чужих, когда свои все сдохнут от побоев. Так вот, я как неполная жрица Бармалейской церкви на искусственном пару заявляю, что пятьсот шестьдесят ходящих подо мной послушников получат прямой приказ действовать, если радиовещание с полей атеистической кампании и радиовещание в принципе не будет прекращено». Или вот, любопытный образчик угрозы, которая не подлежит уголовному наказанию, потому что первое — для этого она должна вызывать в угрожаемом страх, опасение; второе — угрожающий должен обладать ресурсами для воплощения угрозы в жизнь; черница Примадонна из Клеточного скита в Отдел внешних связей Низкокровавого митрополичьего округа: «Передайте ему и всему коллективу, что, на свет они полетят или на тьму, везде будет ждать одиннадцатый легион ходячих мертвецов с самыми серьёзными намерениями». Или вот, какой-то джентльмен, пожелавший остаться инкогнито, публикует в газете «Реклама» следующие лозунги: «Хочешь остаться в загробной жизни без внимания? Тогда присоединяйся к атеистической кампании». «Хочешь, чтобы некого было в Ад за пивом послать? Тогда продолжай словам Вадима-проклятого кивать». «Хочешь, чтоб твоя кровь пошла в тлен, а не в начинку просвирок? Тогда продолжай слушать бред из невидимых дырок».
По команде ультразвуком русские восстали из земли, размётывая дёрн, побежали на врага, работая пустыми ладонями, не сжатыми, ускоряя все свои движения, с каменными лицами и полнящимися ненавистью глазами. Наблюдающим это французам всё сразу предстало монохромным. Преобладали оттенки сырой земли и замаранных травой синих уланских мундиров. Другой отряд появился из бора слева, приземлился на ноги перед товарищами и усилил волну. С места в карьер, ещё было слышно, как стволы со свистом разгибаются; кубические сажени азотно-кислородной смеси вдруг сделались полны партизан. Справа появился табун, одни вороные, будут топтать всё подряд, а если нет? а если их и не перестрелять, и почему до сих пор никто не стреляет? Оглядывались друг на друга, гренадёры на драгунов, устаёт ли их удивлять Россия? За двадцать шагов партизаны достали пузыри со схваченными бечёвкой горлами, швырнули в них, всё долетело, взорвалось, и стало понятно, что внутри нечто смрадное, по-маленькому напополам с по-большому, кони почуяли вонь и начали отворачивать.
После всего на своде неба, проглядывавшего сквозь лабиринты ветвей, зажигались талые, неверные звёзды. Вечерело, как, бывало, уютно вечерело при домах всех, кто задумался об этом тогда; у каждого имелся свой уголок в душе, куда ничто из теперешней жизни не допускалось. Партизанский бивак разбит в лесу, и это, кажется, уже пик их карьеры. Выйти в поле они не спешили, ожидая вестей о разворачивавшихся на военном поприще делах. В сторону Москвы, на Волоколамск и Звенигород отправили гонцов.
Он не двигался, не желал хоть частью вылезать из нагретого одеяла, коловшего шею, однако знал, что вскоре это произойдёт. Между двух казаков, поднятый в воздух, граф перебирал ногами, глядя на него с мольбой. Уже здесь, в сердце движения, шёл по его следам, интересно, как скоро он пустился в путь и как долго здесь кружил? Он ли ему говорил, что родственник Вадбольского или кого-то из отряда? С определённого часа, не так давно, всё как-то смешалось.
По приходу часовые доложили — неподалёку на северо-востоке замечен крестьянский отряд, шарящийся, самого худшего пошиба. Не одного ли поля ягоды с ними этот? Он начал сильно подозревать обман. С народной моцией у них сейчас вошли в силу серьёзные контры. В тяжкий для отечества час приходилось и на это лавирование отвлекаться. Нет, точно, их разведчик, только с большим мороком в голове, может, поэтому он к ним и прибился?
Крестьяне пытались добывать побольше фуража и убивать побольше кирасиров, это давно о них было выведено, но в последние месяцы кто-то нашептал им мысль о присвоении славы. Прошло совсем ничего, и она уже являлась для этих тёмных людей средоточием внимания на глубоко личных переживаниях со всеми вытекающими. Это же надо, провести тёмный пласт русской орды через психологически обоснованные ужасы, то бишь последствия бездействия, начав подбивать во здравие, но уйдя намного дальше в теории. И вот партизаны из военного блока и шайки народных масс, одинаково жертвующие собой против французов, были теперь не по одну сторону.
— Отставить, — он поднялся. — Qu'est-ce qui vous amène ici? — устало, протягивая руки к костру.
— Je… j’ai vraiment besoin de parler à quelqu’un, et il y a un silence si pressant tout autour, la neige est si oppressante…
Милая Нюка!
Первым делом торжественно сообщаю тебе, что скоро ты станешь женою старшего лейтенанта. Меня спустя сто двадцать четыре месяца после подвига представили к присвоению очередного воинского звания, после которого время течёт ещё медленнее, но всё равно неостановимо. Мы ещё можем их опередить, по той же причине, по какой конвертируемые процессы и приводят к неконвертируемым явлениям.
Вокруг давно кружили почтовые агенты, нарушали симметрию во времени и необратимость уже на уровне движений. Вот тебе когда привезли моё последнее письмо? Я с несколькими товарищами, говорящими растянуто, оказался отрезан от наших, и немцы, прочёсывая местность с овчарками, втягивающими настоящее дольше, чем оно длится, все как одна вымуштрованы на теории хаоса, окружили нас и захватили, вынужден признать, без боя.
Шли месяцы. Мы то тащились мимо домов с голыми стропилами, то сидели под скатом моста, держа ладони на затылке, потом по побережью, где галька забивалась в ботинки, по трамвайным путям, сзади и с боков непреходящая угроза, выходили с поднятыми руками из каменных зданий с выбитыми стёклами, иногда под ними появлялись лошади, лица заклеены лейкопластырями крест-накрест, верхние веки на скрепках, чтоб не заснуть на ходу, железные кресты бьются ниже воротников, часто встречались виселицы, на каждом мертвеце вывески с проникновенными инструкциями, под шапками мы все давно лишились волос. Те, кто наблюдал нас с разных точек, старели быстрее друг друга и нашего следа в пространстве. В германских городах колонну сопровождали женщины, бюргерши, надо думать, а то и тевтонки, лица в морщинах, всегда собранные, видимо, чувствовали скорое крушение, и не мы ли убивали их мужей и сыновей? бывало, шли в тумане по пояс, уже, кажется, что по орбите от вольных городов до Балтийского моря, сплошь ганзейская готика и крошево красного кирпича, каждый недробимый квант времени — для нас лёгкое покалывание, я имею в виду, что все они фиксировались, ежесекундная замена всех частиц соответствующими им античастицами, настилы через реки на связанных бочках из-под нефти, остовы танков с распущенными гусеницами, сваленные на пирсе, уже ржавые ЯкБ-12, рядом полуутопленный одномоторный истребитель в цвет неба, а волны куда темнее, железнодорожные мосты над расщелинами, тонны стали и разволочённых по перемещаемым архивам чертежей, канонерки на отмели с обледенелыми снастями, у фашистов на исподнем курицы пляшут на свастиках, входы в тоннели завешены растянутыми флагами союзников, треугольные валуны на братских могилах, где фамилии мелом, на нас появляются и исчезают армейские одеяла, наша колонна — это барицентр сдающего позиции рейха, статичный, неизменяемый блок, вечное настоящее время, аркообразное строение нёба взрывают верхнечелюстные бугры, экзостозы, появляются и исчезают брекет-системы, чего никто не может заметить, наша точка в созвездии Коленопреклонённого, задымлённые окраинные улицы, расстрелянные фасады с колоннами, на них треугольные порталы, на тех полустёршаяся латынь, на каждом знаке по три отверстия, свастика намалёвана где ни попадя, на боках всего, что в упадке, дыхание наше бело, лёгкие выстужены, во всей наготе, все агитации тела подавлены, это рационально, через брод вереница осевших по дверцы ещё в сороковом году шестьдесят четвёртых ГАЗов, очереди в загадочные землянки, из каждой выведено по семь-восемь труб, настил из трёх досок в грязи, бревно на высоте пояса, и девчушки занимаются балетом, стопы вывернуты, под руководством парня в картузе и с соломинкой в зубах, всё, больше ничего не помню.
Под вечер какого-то дня мы оказались у состава из четырёх теплушек, куда нас засовывали с май по август, а это ещё и не без ритуала, предварительного построения перед вагонами, перепересчёта, острожного даже в существующих условиях развязывания рук и записей цифр мелом на стене вагона: количество заключённых и календарное число посадки. Спали по очереди, еда передавалась через откидывающуюся дверцу в отъезжающей панели, пока она доходила до дальних едоков, то успевала испортиться. Очень страшно, дверь запломбирована проволокой во много оборотов, такую не разорвать, да она скорее истлеет.
На какой-то день снаружи началось дело. Крики, автоматные очереди, вагон распечатали, мы вывалились, но могли лишь недолго ползти. Пули кругом двигались очень медленно, как и тогда в лесу. Я залёг между колёсных пар. Вдруг передо мной начал приземляться подстреленный партизан, я потянул его за портупею. Он прижимал к груди папку, на которой проставили своих орлов все три Германии. Бежал, был ранен, в диаметре ста вёрст взрывались классические измерительные приборы, возрастала энтропия, Колмогоров в Москве делал пассы над региомонтановыми картами. Сперва прибился к партизанам, а потом и к нашим, хотя лиц я не узнаю, в момент встречи темно…
— «Я поел и полежал, ты поел и побежал» — азбукой Морзе оптические приборы для регулирования движения транспорта практически во всех европейских столицах и, сюрприз, в австралийской Канберре. «Рептилоиды не пройдут, пока здравомыслие безбожника тут» — брайлем на перилах большинства подземных переходов пока только Москвы, но готовятся нанести на перила ещё двенадцати городов мира. «Рекомендация полюбить врагов доносится из уст окровавленных снеговиков» — специальной краской, активирующейся от движения основания, нанесено на шлагбаумы практически во всех странах Южной Америки, за исключением Суринама, где с недавних пор шлагбаумы запрещены, но там, в качестве компенсации, разместили на хвостах всех имеющихся в стране вертолётов. «Но из сопла яркий свет доказал, что их там нет» — олимпийская команда по скейтбордингу Новой Зеландии нанесла на свои боевые кленовые. «Понятно для всякого, где дело строится, вредят одинаково: сектант и пропойца» — пароль на англоязычной раскладке от авторов и правообладателей, распространяющих код по копилефту. «Сектант — капиталистический петрушка, а безбожник — в руках самого себя игрушка» — размещено на водолазных костюмах ныряльщиков-ама японских префектур Тиба и Кагосима. «Кровь патриота стекает по штыку, а кровь сектанта дают слизать щенку» — ключевая метка после знака решётки у некоторых сообществ, в том числе двух самых крупных, участвующих в движении за права животных. «Скептик узнал, что проспорил щелбан, а сектант вдруг понял, что он еблан» — зашифровано трёхроторной «Энигмой» и в таком виде разослано в четыреста семнадцать газет по всему миру и напечатано в ста сорока шести из них с призывом к читателям о расшифровке.
Один день, конец августа, светлое время идёт на спад. Под берёзой на высоте стонет раненый герой, уже без признаков принадлежности к Рейнскому союзу, Варшавскому герцогству, Франции или России. У него картечь в желудке, в комке нервов, кожа на лице опалена, голова не покрыта. Действо на дюнах в абсолютной панораме многими верстами ниже, для него уже не более чем автоматическое движение. Досадно, что здесь оказался, а это, как ни крути, рост над самим собой, ведь ещё вчера он был горд и подстёгивал себя всякими патриотическими максимами, не ходил к костру, настраивался под открытым небом, под здешними созвездиями, и их привязывая к земле, но не видя самообольщения, своего вслед за всеобщим. Мимо проскакали уже все, кто можно — Горчаков, Иессеев, Карпов, Мюрат, Неверовский, Раевский, Жюно, Даву, Понятовский, Ней, Беннигсен, Багратион, Тучков, Дельзон, Дессе, Воронцов, Компан… Кунсткамера, на счёт него никто, само собой, даже не охнул, но смотрели сочувственно. Багратион на ходу швырнул флягу с коньяком, он подполз к ней и швырнул тому в спину.
Внизу гремела канонада, облака дыма до того пополнялись, что, кажется, от русских орудий он не рассеивался вовсе. Смутно виделись возникавшие над холмами головы либо в бинтах, либо под прихотливыми и редко когда повторявшимися уборами. Фронтальная атака, прорванный редут, вюртембергская пехота на подступах к флешам. Через лужи переброшены мостки, трупов уже покров, носильщики раненых спотыкаются и проклинают социологов, что были внутри этой операции ещё до её начала.
Форсируют Колочу между двух Смоленских дорог… кто? Ему неведомо. Сделал ли он своё дело? О да, причастившись сразу перед этим иного взгляда на мир и иных возможностей. Например, пришлось забыть имя и никогда не претендовать на другое, а это так заманчиво — выбирать самому после столь безапелляционной вивисекции, иными словами, оправданности.
За русских болеют их сограждане, чья земля попрана, это даёт ощутимое преимущество. Их не ударят сзади коромыслом и не пырнут вилами, если не будут одеваться как французы, не утащит в колодец старинное заклятие сродни песням ундин, выныривающих в смородиновых кустах над берегом, срывающих губами ягоды и исчезающих бесшумно.
Проклятый балаган никак не кончится, хоть его собственная жизнь к нему и привязана сейчас определённым образом. Скорей бы, думает он, скорей бы. Дробь в брюхе только так выглядит, кровавое пятно уже не расползается, и то, и другое — бутафория, алиби, отбивка любопытного взгляда. Пусть августа 26-го дня таковые в рядовой трагедии и маловероятны, но в этом-то и есть ваша ошибка, суки, генералы зассатые, отмеченные участники наполеоновских войн, да вы один большой анекдот об эсхатологии безо всякого только перехода в новое состояние и тем паче качественное.
Иессеев пребывал словно под гипнозом, убитый сочетанием слов, почти не повторявшихся, что, насколько он понимал, как раз для введения в транс было чрезвычайно нехарактерно. Сидел в сугробе под ольхой не в силах подняться, хоть уже и не чувствовал задницы, не чувствуя, однако, и этого. Граф ушёл вглубь стоянки, собирая вокруг себя всё большую массу его людей и проповедуя им нечто иное, не из своего сочинения. Попытался протянуть в ту сторону руку, чтобы кто-то помог подняться, хотел уже хотя бы простонать, но не смог, а его образ в их головах сейчас просто свинчивали, насаживая гроздья иных. Круг единомышленников перековывался в эллипсоид врагов, антипатичных тем только, что не заметят его, когда им можно будет разойтись уже после всего, сейчас.
В открывшейся пещере преобладал кубизм и палитра ренессансных картин на библейские сюжеты из самых мрачных. Подъём по воздуху из чёрных гротов с мертвецами, один страстотерпец тащит другого между скал по колено в водах… Однако здесь же намонтировано и стимпанка. Локти труб с датчиками давления, зубчатые колёса, винты с лопастями, кран-балки на фермах, от них цепи с крюками, противовесы, странная цепляющая гармония, словно распятый на кресте космонавт с опущенным забралом, тем самым обезличенный. На многих деталях пропечатана литера «D». Могло появиться что угодно, и всё пришлось бы к месту — роза из камня, механизм от башенных часов, теннисный корт, Иисус у подножия амфитеатра, стачка с щитом из разводных ключей и пневматических ножниц по металлу, сцена из Шекспира, сцена из Донна, выступающий на спуске атомной подлодки президент, Никола Тесла между двух искрящихся шаров на шестах, танк с вращающейся башней, дуло его — вихрь; совершенная декорация «Боги и механизмы», на фоне которой всё терялось и в то же время каким-то образом оттенялось. Оба дали увиденному разную оценку, но не полярную.
Кого они искали, лежал распятым на алтаре, прикованный железными хомутами. Над ним низко висела гладкая прямоугольная метопа с две дюжины фортепиано, которая легко уничтожила бы и слона, а не то что малодушного сектанта с атрофированным двигательным аппаратом. Цепи были впаяны в углы плиты, и перекрестье их терялось где-то во мраке свода, потом концами, пропущенными через блоки, крепилось к поясу «паладина». Чем больше он отдалялся, тем ближе делался потолок.
— Как думаешь, каково мне к концу жизни узреть торжество справедливости?
— Ну так уж и к концу… хотя, конечно, обстановочка та ещё… напоминает преддверие…
— Сейчас, сейчас, я пока слишком растерян, но… да, точно, открывается какое-то там дыхание.
— Вот и прибереги, когда будем бежать по тоннелю от ищущего ещё и ещё кислорода пламени.
Даже вот так, с перегибами судьбы, когда приходится не жить, а зигзагом ковылять к полуночи всякий день, из их числа, очевидно, быть выгодно. Сектанты с высоким положением все как один патологичны, поскольку забрались куда-то в их штормтрапе, урвали почестей в продвижении вроде как собственного оригинального взгляда, ну хоть практики, а на самом деле запутывания, запутывания и ещё раз запутывания бытия, когда возможна любая трактовка, когда вляпаться в подворотне к своему дуплексу в дерьмо клонированного мамонта и хорошо, и плохо; что их водят — на благо и рецидивистам, и держимордам с урядниками. Индексация эмеритуры в семь раз меньше инфляции — слава тебе Велиар Шуликон Трахоподобный, а могли бы насыпать денег, другими словами, немного расширить отдушину, и тогда, если пропускать такое допущение через гайдлайн пяти спиралей, гроб, а может, аминь всему, вся жизнь под откос; а с соседями уже и теперь никто не здоровается. Вдруг они из-за черты, разбросанных везде чаще, чем уточнения в сторонах света, мерцающей тьмы, которую можно оборачивать себе на беду, хорошо, что не на пользу; а если втёрся в доверие к кому-то из лоббистов с элативом, градусом, ординаром или апогеем, возможно, твоё движение, направленное из вместилища наружу, состоится в искусственном и, главное, из правильных источников свете, как фальшивое Солнце.
По хрен, кому это дойдёт, я здесь уже сто лет, все мои давно умерли, может, правнук-крановщик ещё трудится, ещё в партии, да я представляю, что ему наплели обо мне, ладно, это я сгущаю, но, видать, хоть то, что я сгинул без вести где-то на той стороне союза.
Нижеследующая фрагментарная запись воссияет в полновесном смысле, только если какой-нибудь идиот, как мне предчувствуется моим насосом из латуни, слишком долго продержит её над факелом, выискивая тайные смыслы, в результате чего будет утерян общий и единственный. Возможно, их посетит не такая уж скверная мысль придумать и домыслить за автора все перипетии натаскивания камикадзе и представить полную, но лживую картину, однако, к бабке не ходи, станут раздаваться такого рода концерты, мол, это оскорбит чьи-то чувства, даже если автор не выжил и не соотнёсся с адресатом, выясняя, то ли они получили, что он им предназначил.
Такая влажность, а эти будды пичкают меня железками всё больше, давая понять на своём, мол, я сам виноват, вывёртываюсь в способах, а как иначе, вы, желтопузые, если остаётся всё меньше плоти, телес моих бедных, что родила мать, ну и я, не будь дурак, начинаю уже примериваться к механике.
Я, надо думать, всё ещё в Мабалакате, на Лусоне, хотя редко могу покинуть бункер и вкусить этой адовой жары, здесь внизу также не кущи с падающим в руки манго и ананасами из вентиляции, а наверху ананасы в коллекторах есть. Тот паренёк, то есть хрыч, при котором я состою, хоть и не узкоглазый, но пашет на них и двигает дело, в японском, конечно, духе, что может многое изменить, а я навроде жертвенной модели, раз в два дня меня гоняют в учебный класс и демонстрируют, хотя даже я запомнил уже все тамошние рожи, так что ума не приложу, что этот хренов лектор им вкручивает обо мне. А Жорик всё толмачит и толмачит, то ему не так, это не эдак, его скоро казнят, так мне кажется, сочтя вредителем, америкашки уже давно на Филиппинах, а он что ни день выискивает трактовку слов, хотя Императорскому этому флоту давно уже пора начать ухать по авианосцам, как они хотят, не то будет поздно.
Сперва я выстрелил себе в сердце, когда уже мочи не стало жить в этой субэкваториальной муссонной кастрюле, так эти кулибины, а джапы в этом деле ох как волокут, вспороли меня и вставили тот хитросделанный эжекторец, а когда я, очухавшись после забытья, вспорол себе вены и сцеживал руду, пока не откинулся назад на подушку, вкачали в артерии какое-то масло, всандалив мне ещё несколько длящихся от пят до носа катетеров из латекса, загрузив их также.
Из ознакомительных целей я сживался с новым собой и ничего не делал, сопутствуя по тоннелям Георгию, что тогда, насколько я выведал, был на середине апологии. Да он её уже закончил вчёрную, но всё гнался за нюансами, думая, что только тогда, когда запись Коновалова перейдёт на японский слово в слово, это совсем уж сметёт рассудок лётчиков, и они точно не сделают в последний момент бочку.
Вообще-то здесь сплошь экзотика, если все дни не торчать под землёй, а так, заплыть, скажем, на пароходе. Вулканы есть, горная цепь, речка Кагаян, на которую все филиппинцы на этом острове, надо думать, молятся, что ни день снуют обезьяноеды и гарпии, а также кровавогрудые куриные голуби, поди разберись, кто жутче. Хотя, думаю, я-то всех переплюну.
Голова у меня теперь на телескопической платформе, латунной же, суки, любят всё жёлтое, нижняя челюсть ныне — домкрат. После того, как я вспорол себе брюхо и мне заменили кишки и желудок, надобность питаться по-человечески отпала, чавкать, чтоб всплыть глазами из бункера, мне не хватает коленец, а тут только биться головой о свод можно. Я так мыслю, это они меня таким образом отвлекают от воспоминаний о Халкин-Голе, что-то я там, полагаю, видел такого, чего нельзя раскрывать, хотя, с иной стороны, что ж тогда берегут? Японцы-то затейливые, их хрен поймёшь. Воевать они любят, если найдёт, да только силёнок маловато, вот и тогда мы их победили, пленные, помню, смотрели волком, а потом по сторонам, чем бы вскрыться. Но выводы делают и всегда пробуют новое, молодцы, может, ещё и этим я малость держусь, мыслью о прорыве.
Георгий иногда со мною откровенничает о своей жизни, я-то о своей и не заикаюсь. Он, видимо, думает, что я изначально был автоматом по подобию человека, с которого теперь сходит шкура, так вот, всё там у него было занятно, не без гоньбы властями предержащими, как он их называет, если не брешет. Вроде он там заговорщик, естественно, против царизма, во второй-то половине прошлого, но только слишком хитророждённый у них был путь всех подорвать, а именно изнутри мозг обывателя, словом, как, собственно, микадо и замыслил расправиться с америкашкиным флотом, только удлинив цепочку на звено-другое. Я тогда, само собой, ещё не родился, но план их мне смешон, быть может, я не знаком с реалиями империи после Парижского трактата, да и вообще после отмены рабства, но разить царя «Алисой в волшебной стране» — это, я вам скажу, уровень, как ни посмотри. Он тогда переводил с английского Кэрролла, когда его угораздило своротить на японский, ума не приложу, так, по намёкам только соображаю, что он от гона Третьего отделения куда-то к Владивостоку и дёрнул, ну а там уже понятно. Как он примкнул к вражеской армии, вот вопрос, хотя, если он в этом регионе уже восемьдесят лет, то кто ему враг, тем паче что война-то с США, а мы им здесь не союзники, там, в Европе, надо думать, ещё не всё кончено.
Ладно, там генерал Макартур ворочается на выброшенных волной водорослях по наши души, спит и видит свои триумфы, я их как-то, не знаю как, отодвигаю, дед Гоша и вовсе приближает ему жопу, видимо, япошки, когда брали его переводить защитную речь, были не в осведомлении о старом фиаско этого революционера, да и сейчас нет, так глубоко кто отсюда может копнуть?
Череп себе прострелить я уже не могу, броня, но, как всё это в очередной раз надоест, подумываю шмальнуть через глазницу, может, напротив жерл моих они титан в обеих кристаллических модификациях и не вставили, там же всякие другие взаимосвязи.
Дело наше правое, я всегда недолюбливал Новый свет, так долго открывали свой второй фронт, сукины дети, пусть лучше желтопузые тут у себя спразднуют, а как они на СССР станут скалиться, я себя уж точно кончу, изыщу способ и, может, весь труд Жоры, пока ещё не тиражированный, с собой заберу, тогда они лётчиков херушки уговорят разбиваться. Всё просто, надо только знать систему. Зовут меня всё ещё Михаил Югов.
— За окном разыгралась метель, фонари светят совсем не так, как били они тьму в моё время. Да и тьма больше не является прибежищем того, что играет большую роль в выживании. В студии тихо, только обивка микрофона потрескивает от разрядов статического электричества. Через открытую дверь видны отблески новогодней гирлянды на лакированном паркете коридора. На свисающих со свода колонках пыль и следы пальцев, пробовавших её. В зеркалах с моего ракурса ничто не отражается. Кресло гостя через пульт от моего повёрнуто спинкой. Вязаная шапка, поверх которой я надеваю наушники, прицеплена на кактус, за жизнь которого в настоящее время ведётся борьба. Уборщица — мой компаньон по вечерам — уволилась. Клетчатая рубашка с всегда закатанными рукавами не на мне, не греет. Тихо. В проводах ничего нет, совсем ничего. Снег кончился. Тихо. Мы продолжаем нашу кампанию.
Подполковник был один, прочувствовал эти новые вводные, на которых предстояло строить стратегию, развивать движение и служить Отчизне. Все ушли, вон просека между стволами, теряется в ночи, теперь бивак на её конце, а дорога и близко не закончена. Вид сверху, огненный круг, и тёмная масса отдаляется от него, торя путь в сугробах, в их холмах, точь-в-точь обмороженные французы отступают на запад, но у его молодцов лица не такие синие, хотя сейчас он уже ручаться не может.
Порешить графа теперь его святая обязанность и одновременно светлая грусть, отчасти надежда, отчасти объяснение того, почему ему не сесть под липу и не заснуть вечным сном, при полном параде, отвязав и пустив коня по следу отряда, положившись на волны мороза, его особого универсума в лесу. Гонцы вернутся и найдут его, холодного и с добрым лицом, всё всем простившего.
На суках висели тулупы без рукавов, треуголки, которыми раньше прибивали к макушке пуховые платки, фляги, многие прострелены и с застывшими каплями на кромках отверстий, почти оторвавшимися, обмотки, будто здесь разделывали мумий, скифских, запаянных по особому рецепту, драные гусарские лосины, поляна опущена на уровень ниже наста, прилегающие участки прошиты шагами, на месте палаток купели, костры затухают один за другим, тьма надвигается сломить его, наддать ещё тоски, найти и себе, и ему применение… Он начнёт с его комнаты в пещере, погуляет внутри во славу русского оружия, а там поглядим, только б дождаться рассвета, красного на белом, теней от стволов столь агатовых, что он как будто будет ходить по шкуре гигантской и нездешней зебры, давно переставшей дышать.
Иессеев тяжело прибрёл к скале и увидел дозоры, ребята стояли на разных точках, высоких и низких, сияя кто гербом «Погоня», кто гвардейскими орлами на топорах, кто двуглавым с факелом и молниями, гренадками о трёх огнях, контролируя подступы. На него демонстративно никто не обратил внимания, в проёме сидел сам граф. Он сразу посмотрел с жалостью, о ничтожество, порывисто к нему сбежал, поднял руку, и они опять стали смотреть вдаль.
— Que leur avez-Vous dit?
— Le même chose que Vous, mais Vous m’ecoutez trop inattentivement. Il est temps de regarder la vérité en face, lieutenant-colonel, Vous Vous êtes laissés trop emporter.
Однажды дом его родителей посетили полулегендарные братья Иессеевы, и каждый высказал нечто насчёт младенца, а один, вроде, дал рекомендацию, как его назвать. Они держались благожелательно и вряд ли подразумевали что-то кроме некоего своеобразного благословения. Когда он оказался в отряде норвежских партизан, то впервые подумал, что, кажется, сработало, взрослая жизнь начиналась не совсем уж банально. Прихотливые перемещения, где один из пунктов всегда нора, на собраниях одни бородатые мужики в своём, присваивается и считается казённое тоже, у всякого собственное видение исполнения и свой почерк. Рябой молчун из «Большевика Заполярья» не уходил из-под откоса без колёсной пары, от моста уходил, но страдал. Вообще тесная связь со шпалами и перевозками по тем, сама пространственная структура бытия диктовала им план, в затяжном и узком слабое место прослеживалось практически везде. Викинги почёсывали шапки, родина взывала к их смекалке и индифферентности и более ни к чему. Ходили слухи о пытках, гестапо дышало к ним неровно из своего тупика, но очевидцев не было, а потому не так слабела мотивация.
— Нет, нет, — егерь метнулся к нему, но сектант ударил ему в лицо кулаком, он упал, не имея сил тут же подняться.
Это понятно, ведь сложно представить, когда адепт того, что отделилось от основного и без того сырого направления и теперь противостояло ему, добиваясь ещё большей странности и подлости, мог бы допустить, чтобы конфидент ужаса, которому предназначена жертва, не получил её вовсе. Долго смотрел ему в глаза, потом махнул рукой, вассал разжал пальцы. Он умер молча, стараясь производить поменьше шума, как и жил, словно идущий по следу социалистической собственности барс. Ветеран ощупывал себя, пытаясь понять, как процесс повлиял на мощи, по-видимому, уже прах, который сейчас где? под его ладонями, тёплый и дряхлый? Скоро можно будет посмотреть на конструкцию в своде, не застрять бы в ней, не попасть в поле, которое наполовину держится электричеством, а наполовину религией, к какому, вероятно, он сейчас и влеком. Сунул руки в карманы брюк, во внутренние, затянул ремень на следующую дырку, приборов он уже лишился, прибавился какой-то орден в виде хаотичного наброса стальных нитей, сферы в сферах, объёмный и чем дальше, тем больше накаляющийся. Странно, вручать такое без соответствующей церемонии. Он точно всё ещё одинокий старик, о котором, однако, вспоминает весь мир? Вот прямо чувствовалось, сейчас со всех сторон его обступят парни в меховых парках и патронташах, все молодые, расскажут, что здесь и как, он опять ничего не поймёт, а скорее информация поступит к нему как-то универсально и универсальная же. Авигдор возле «саркофага» делался всё меньше, но панорама не теряла в чёткости, надо бы её запомнить как нечто, к чему будет необходимо возвращаться снова и снова, она пусть и странная, но человеческая. Из его жизни.
Здесь, насколько я понимаю, война ведётся передовым вооружением. Кроме того, раньше пересылаемая блажь проверялась в чёрных кабинетах, а теперь в светлых, но что тогда, что сейчас их читают сильно склонившиеся над столами люди. Я, кстати говоря, один из них, не переодевался даже, только спорол с кителя метеоритный дождь и разрез Млечного пути, материально выраженную замену близких мне предметов в процессе обмена информацией, пришпилив молнии и свастику, только потом сообразив, что таким образом принимаю чью-то сторону. Вот теперь разбираюсь, что за люди мои соратники, из нажитой практики ориентируясь на самое простое — кто на кого напал. Как бы далеко мы ни ушли в техническом прогрессе — здесь из практики я ориентируюсь на ситуацию, кто к кому прилетел, — но в настоящий момент у нас на планете всё то же самое, даже удивительно, не ментальные ли они гении, не гигантский ли квантовый компьютер Земля и вся эта иллюзия лишь для того только, чтобы, как здесь говорят, «подъебать» меня и превратить первый контакт в гротеск, это где соседствуют трагедия, юмор и бессмысленность, подведённая под некие всегда неизвестные основания.
Временны´е отрезки, видные мне, наверное, всё-таки лучше, поглощаются с задержками, шкалы настоящего переходят, смотря где какая ситуация с боями и сколько от каждого конкретного зависит. Была тут парочка битв, всё вообще запутавших, одна на танках, другая на личной стойкости, в обеих праздновали успех, то бишь танцевали на костях, мои противники. Здесь цель конфликта — только победа, не то, что у нас, всё делается для неё, с мыслями о ней, сторонам действительно хочется перетянуть одеяло на себя и чтобы это всё быстрее кончилось. Если в этом не хотят убедить лишь меня и если у них и впрямь такая мотивация, то это малость сбивает с толку, ведь тогда ненависть реальна, каково такое узнать? Нет, думаю, всё-таки это спектакль, и усиленно ищу доказательства.
Иду с дивизиями по слякоти, рядом тарахтят мотоциклы с колясками, у них пулемёты приварены на крышки, не знаю даже, что ещё написать из натуры, поскольку внешне всё точь-в-точь как у нас, сомневаюсь уже, кто к кому первый прилетел, чтобы так содрать пейзажи. В то же время нечто ускользает, подоплёка, что ли. Уровень проработки реплик очень высок, они прямо верят в то, что произносят, ориентация на обстановку на всей планете, а она для моих соратников дурна, они вроде того, что и сами не знают, как до такого докатились. Одни думают, ошибкой было нападать на самую большую территориальную единицу, другие — объявлять войну самой дальней из них, третьи — самой высококультурной, однако это уже категория относительная. Я осторожно поддакиваю, что не надо бы было бомбить Лондон, но это, похоже, звучит смешно. Никто не спрашивает, откуда я, из каких войск или города, странно, для придания этой афере правдоподобия стоило бы арестовать меня и пытать, подвергая сомнению как личность, но ничего подобного, списываю это на уныние из-за отступления по всем фронтам. Скоро будут брать Берлин, мероприятие масштабное для обеих коалиций, о нём все мысли. Не знаю, можно ли решиться выдавать абсолютно устаревшие технологии за нынешнюю фиксированную веху, но здесь так и делают, при том что по сценарию у них не было никаких фатальных для всего универсума конфликтов, царствующий вид не находился на грани вымирания, не рушилась «сеть порталов» и никто в Солнечной системе не застревал там, где его застала эта «жопа» в метафорическом смысле.
Склоняюсь уже к тому, чтобы мотнуть отсюда куда подальше, а потом сразу назад, сыграв на скорости и проверив, что они мне представят через эту пару сотен лет. Возможно, то, что будет в тот момент у нас, чего я знать не буду, но они мне представят, что там так, добивая или, напротив, капитулируя, давая знать, что по-иному здесь не живут. По-иному, чем как? Чем в пику рациональности, применению индукции-дедукции в шагах своей жизни, оглядки на историю, я вообще не представляю, что к такому привело. Марш, который изнутри сводится к монотону, переставил эту, переставил эту, на фоне часовен и флигелей с оторванными украшениями, грузовики в очереди с повозками, кони под коричневыми одеялами отдельно, с их фуражом вооружённая охрана, напрямик через заметённое поле, слышат взрыв вдалеке и сразу поднимают руки, у каждого за плечами гломеробласт грехов, награбленное и необходимое для жизни тянут коровы, проходим такие высокие кресты, деревянные, их скоро здесь не будет, перед ними овалы земли немного чернее прочей поверхности, на санях привязаны бочки, могильники разбомблённых Бантамов и ЗИСов, пейзажи нахватавшего по верхам апокалипсиса. Я, конечно, не лингвистический фантаст, хотя и стараюсь включать и относиться ко всему эфирно. Жду, когда подойдёт уполномоченный с чуть более хитрым взглядом, хотя б не мёртвым, и протянет руку, как здесь принято, щёлкнет пальцами, и этот занавес превосходящих саму реальность голограмм сдёрнет по окружности, схлопнется в Антарктиде, войдёт штора в штору и исчезнет.
Не подписываюсь, иным образом не называюсь, не говорю тёплых слов об адресатах, что я делаю с ними, когда и когда именно я это заканчиваю. В моих подошвах сопла, в скальпе накидывающийся пузырь, по этому меня сразу можно узнать среди здешних трупных покровов, если выйдет так, что этот сеанс связи слишком оригинален и потому последний.
