ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ИСТОРИЯ ИСКУССТВЕННЫХ ОСВЕЩЕНИЙ

На фальшивой войне — этаком фарисейском путешествии, двоедушной охоте — Т. отчего-то стал чаще вспоминать детство. Из разбитого барака выезжает обшарпанная и скрипящая карета, которая вот-вот должна развалиться на части, но всё ещё на ходу, только, бывает, в сторону тайных врагов отскочит колесо, вслед за осью мира треснет её собственная; его старшие друзья — недалёкие и примитивные представители рода человеческого, едут на дело, грабить, пусть и бельевые корзины, важно не отпускать навык, убивать, когда назреет неизбежность, но внутри шайки, само собой, имеет место забег, кто первый, пытать по заранее обдуманным биссектрисам от стоп вверх; его они с собой не берут, ибо, по их мнению, он ещё не дорос; путём серьёзного анализа собственных эмоций он смиряется, при помощи надежды на тот день, когда войдёт в силу; он жаждет втоптать клумбу перед тем, как бежать навстречу пикету из городовых, откусить ухо в приступе ярости, на пороге которой стараются быть все они, и возвестить о приходе конца, чем развязней, тем лучше, не потому что кровожаден или не здоров рассудком — этим занимаются его друзья, в ту пору наставники и кумиры; и вот они уезжают, натягивают пространство, а он упирается руками в зад и толкает, силясь участвовать хоть как-то; перед глазами до сих пор стоит нижний правый угол задней стенки, с процарапанными гвоздём отметками по количеству задавленных агентов и флоккулами в облупившейся краске. В карете его братьев нет.

Словно ударом мистического молота по стержню контрольных часов державы мира сего, начиная столетие очень дурно, затеяли очередное мефистофельское суаре, танец с неизвестным исходом. По прошествии половины XIX-го века странный и неровный поход в манере «клинч — пинцировка», называемый Второй опиумной войной, обеспечил удобные маршруты для проникновения в Поднебесную. Стена не помогла.

Тяньцзинские договоры, Нанкинский трактат, Айгуньский договор, Пекинская конвенция, договор об Илийском крае и прочие кипы, что только для того и многословны, чтобы удобно было раздвигать при ходьбе. Беспошлинно ввозился опиум, Британия получила Гонконг и Цзюлун, правительство династии Цин выплачивало европейцам непомерные контрибуции. Эдикт Всеобщего изобилия императора Сянь Фэня, которого на самом деле звали И Чжу, предписывающий более вежливое обращение с русскими и американскими послами, нежели с прочими, а именно с английскими и французскими, не говоря уже о немецких, или строгая очерёдность договоров о получении прав и фор, верхов в целовании руки из портшеза, или возникновение «Цзунли гэго тун шан шиву ямынь», по иному Цзунлиямынь, Главного управления иностранных дел в виде коллегии непостоянного состава во главе с президентом в лице сперва принца Гунна, сына правившего с 21-го по 51-й год императора Дао Гуана, затем сменённого своим братом принцем Чунем, отцом правившего с 75-го по 8-й императора Гаунь Сюя и дедом последнего цинского императора Пу И, однако вновь занявшего пост в 1891-м году.

До начала XX-го века события развивались в плотном соотношении передислокаций с кровью. Ею нарезались следы от всегда только что снявшейся с места и ушедшей в степь или к реке группировки. Местные жители постоянно ходили обкуренные, взгляд неадекватный.

В битве у фортов Дагу китайцы разгромили английскую эскадру генерала Хоупа, попытавшегося выдать дюжину фрегатов, корветов и транспортов и столько же канонерок за посольский конвой. Союзные войска Франции и Англии высадились на острова Чжоушань, захватили и превратили в манёвренные базы объекты в бухтах Даляньхуан. Россия активно выступала посредником в переговорах с союзниками в обмен на чёткое установление границы и устроение российских консульств в Цицикаре, Урге и Кашгаре. Все тайлинские великие магистры, или кто они там, перетаскались в Цицикар и Ургу, их не было видно из-за переводчиков, а лица пребывали сплошь под татуировками. В этот же период времени на арене возникла Япония, имевшая собственные претензии. Сразу захватила остров Рюкю, после чего, объединившись с Северо-Американскими штатами, направила военные силы на Тайвань, подле которого из-за Британии ей пришлось только щёлкнуть зубами и откатиться.

На дальнем востоке Российской империи беспрерывно кочевал предвечный суп под лампами, они тогда являлись чем-то вроде перевалочного пункта и узла связи с далёкими центральными регионами, откуда поступали деньги и распоряжения. Приамурье заселили подъесаулы, Приморье — хорунжие, в семидесятых их в совокупности насчитывалось до двадцати тысяч, плюс к ним местное население и китайцы. Российские суда обрастали ракушками в Нагасаки, Симода и Хакодатэ, были организованы регулярные рейсы плашкоутов Добровольного флота. В 1891-м российские власти распространили решение о строительстве Великого Сибирского пути, что весьма согрело душу людям в середине того пространства вплотную к Семиречью с искусственно состаренными останками башен, одноэтажными корпусами с сотами вдоль прибрежной полосы, их архитектура словно отталкивалась не от свойств, а от художественных возможностей глины.

Тем временем, пользуясь крестьянским восстанием в Корее, устроенным националистической сектой Тонхак, японцы совершили переворот в Сеуле, арестовав королеву и сформировав новое правительство. Это привело к Симоносекскому миру, по которому Япония получила долгожданный Тайвань и острова Пэнхуледао, а также Ляодунский полуостров, где была построена новая военно-морская база Порт-Артур. Корея получила контрибуцию в 200 миллионов лян или 400 миллионов рублей серебром.

Из желания иметь большее влияние в Маньчжурии и уже основательно присматриваясь к тайлинам, с самого начала отказывавшимся относить себя к китайцам, к казахам или к монголам, проповедникам собственной религии, настаивавшим на оригинальном происхождении, Россия предложила Китаю заключить союз, фактически направленный против Японии. В это время в правительстве Поднебесной были очень сильны соответствовавшие российским интересам настроения, в основном поддерживаемые вдовствующей императрицей Цы Си, китайское имя Налаши, маньчжурское — Ехе Нара, и наместником Чжилийской провинции Ли Хунчжаном, которого — вот один из спинов — тайно приняли в их секту, разумеется, в «Белый лотос», причем в соответствующем вопросе он придерживался весьма латентных суждений. Вместе с договором шло и дополнительное соглашение на строительство железной дороги, от её полотна позже пойдут ответвления к Жайсану, кроме того, было создано Общество Китайско-Восточной железной дороги, его второй по значимости филиал располагался у них под крылом. Доходы дороги и транзит по ней не подлежали обложению китайскими пошлинами, но из них выплачивался установленный задним числом «налог» тайлинам.

К началу XX-го века их секты в своей уже эфемерной общности были подвержены результирующей амплитуде нескольких государств, как и Китай поделён на сферы влияния Франции (Юньнань, Гуандун, остров Хайнань), Германии (Шаньдун), России (Маньчжурия и северные районы), Японии (Фуцзянь) и Англии (самый богатый район реки Янцзы и притоков).

Сам конгломерат сект метался из стороны в сторону на границе Киргизского края и Китая. Они возникли во мраке средних веков, казалось, уже сразу с планом по покорению мира, по крайней мере, с твёрдой верой в своё предназначение, что предполагало решительные действия однажды, безысходно роковые для их народности. В их холмы на краю света тянулись блага, возможность отстукивать информацию, самую свежесть и яркость, и кричать «барышня, соедините!», ходить в специально отведённые для этого места любоваться на послушные их воле филиалы солнца. Дороги оставались вполне проходимы в любое время года, в том числе и железная.

В кабинетах министерств по всей Европе на политических картах позади кресел, вот уже лет сто выдерживавших никак не меньше двухсот пятидесяти фунтов, появилась обведённая красным клякса, везде немного разная, в масштабах планисфер километров на сорок-пятьдесят. Дипломаты, давно ни с кем не обсуждавшие ситуации, а только проникавшие за занавесы, везде невидимые, задавались вопросом: что-о-о-о? то же дублировалось по вертикали вниз, в окна ставились и убирались фикусы, шторы летали так, что рябило в глазах, за ними, ясное дело, морзянкой вспыхивали лампы, визжали голые девицы и тут же исчезали докладывать выведанное у должностных лиц, тайлины? что, ядрить-переядрить, за тайлины? Один забывает портфель в пассаже, другой немедленно подхватывает и забывает в карете, её взрывают так, что не пострадал никто, только морально двойка, набегают тушить, и случайный зевака скрывается с ним. Там всякий хлам, подлежащий прихотливому распределению по службам, внутренние точат зуб на внешние, контрят, хоть это и не значится в их названии, дьявольский клубок информации, а когда она о жизни других, тут ещё и черти ворожат.

Все секты причудливым образом поклонялись Гуан-Ди и Марсу, имея, однако, как и прочие результаты духовного лидерства (англикане, гугеноты, протестанты, католики, квакеры, пуритане, меннониты, унитаристы, лолларды, гуситы, катары, кальвинисты, лютеране), свои разночтения в толковании того или иного пункта, как, например, через все перипетии Израиля проходит красная прядь войны авраамических ясновидящих с демоноговением. А на берегу озера и вдали от уреза той странной воды, в складках холмов, среди вскрывшихся и никогда не дрейфующих льдин, складчатых дюн с оранжевыми шапками, коричневой безымянной поросли, чаек, кормящихся на мелководье, растущего вверх по склону зелёного леса, постоянно меняющегося изгиба береговой линии, заминированных амулетами песчаных кос, темнеющих от волн и тут же высыхающих на солнце белых камней они пророчили себе, что в голову взбредёт, при удобном отсутствии конкретной воли и от того, и от другого бога. Тайлинами всё в их религии в основном предполагалось, но не было однозначно возвещено нигде. Для них пока лучше всего воспринималась голая обрядность, но главное, что здесь тоже оба бога стояли за процессом. Вроде как требовалось быть благодарными, но как? Доморощенными мессами, всякий раз заходя чуть дальше, всё чаще и чаще отдёргивая руки, пальцы от жертвоприношения, но постоянно его обдумывая?

Однажды основатель «Белого лотоса» выдал давно ожидаемое, что он младший брат Гуан-Ди, в далёком детстве их разлучили шаманы, после чего сразу вспыхнула гражданская война, называемая Озёрной. Немаловажную роль в этом сыграла и ошибка одного из служащих германского посольства, который состоял или имел причастность к их революционной ячейке и от её имени — или кто-то из той ячейки от имени российской дипломатии — попытался воскресить почившего главу одной из сект, каковое деяние соорудило множество трудностей и породило «гнев мировой глины».

Шествие их имело вид не такой уж и сумбурный, но далеко не марш, тут даже больше существенен порыв в голове войска, настолько открытый воздух бил вовсе не умозрительно. У кого знамя, у кого в поводу конь главы секты, у кого контур перемещения поверх отрезанного куска глобуса. Не вполне выходило сорганизоваться именно в пути, мимо этих полузанесённых песком насосных станций, лошадиных черепов, кабин тракторов, бочек из-под нефтепродуктов, связок осветительных патронов на ветвях спирей, провисших силовых линий, когда от одного столба не видно следующего, когда вдали слышится галоп улепётывающего предупредить своих дозорного, синергируется некий боевой дух, но после дела все в одну секунду маргинализуются и не разбредаются только из-за мечты.

«Фронт» под командованием Михаила Константиновича Дитерихса, состоявший из кадровой армии на 70 %, хотя о решении первоочередных задач речи уже не шло, крался по России ещё более осторожно, под насмешливые взгляды откупившихся мусульман. Участвовать в загадочной «операции», «страховать регулярку» хотели многие. Во внутренних дворах штабов от Самарской губернии до Томской горели анкеты, где вместо графы «национальность» шла графа «вероисповедание». Три его старших брата на тот момент пребывали в собственных, относительно заслуженных преисподнях, мать возвратилась в Москву и пропала без вести, отец щекотал нервы, кричал, что только он знает, где её искать, включал блондинку…

— Из ноздри Гуан-Ди в анус Марса ежедневно перетекает множество тайных и явных обществ…

— Да это немцы, сука, немцы, ясно же как Божий день!

— А Бонч-Бруевич тебе не немец?

— Да скорее еврей…

— Как, а разве они сами не есть тайное и явное общество? — Теодор сидел с ногами на деревянной скамье, вытянутые руки, опёртые о колени, нависали над общим столом, смотрел грозно.

— Это тебе не орать зимой с баррикады между Пантеоном и Домом инвалидов, движение нельзя остановить, потому что это не трафик, а религия, — он смерил его взглядом, давая понять, что его так просто не запугать и не переманить на чью-либо сторону. — Секты образовываются внутри того, что само есть секта. Вынырнул с утра из озера, и ты уже в другом мире, большой кулак раскрывается и передвигает каменную наковальню на другую сторону, а то и вообще роняет над водами. В понимании, с чего там всё началось и как развивалось, может сломать ногу и старейший их фанатик в ските на острове. Самым напористым в делах родственных связей и сопутствующих благ теперь у них идёт общество «Бай лянь цзяо».

— Погодь, погодь, погодь, ты тут их терминами не сыпь.

— В тайлинском хитросплетении уставов дивизии, полки и колонны составляются посектно.

— Ну, я смотрю, ты в их реестре волочёшь.

— Приблизительный перевод: «Уничтожения дьяволов», «Большого ножа», «Каменной наковальни», «Спокойного журавля», «Озёрной глади», «Моста под холмом», «Большого кулака», «Морского народа».

— Как видно, они считают морем свою лужу Жайсан, — крикнул кто-то из солдат, другие злобно и надменно захохотали.

Пусть эти дряни, апологеты репрессалий и никто больше, твердят, что она имеет несколько видов, бывает невоенная, мирная или по бракосочетанию, сразу видно, что вторжение не заставало их в момент бурной, сложной, мотающей по всей кабинке дефекации.

Подоплёки этой свистопляски Т. не постигал, хотя участвовал, и по сей день колеблясь, припоминая… но да, надеялись, видимо, на скорое оставление, как будто те не больше чем выслали вперёд отряд ингибиторных призраков, образцовое идеологическое клише, спекуляции в твердыне международного права, вид отношений между зазорным общественным качеством и стереотипом — социальной стигматизацией. И всё же это клаузула, контекст только плотнее облекает возможность, но та уже в прошлом, ныне одни рестрикции, что связаны и с балконами, и с уборными во дворах, слив которых уносился на двадцать вёрст в скальную подошву, и с чистотой мозаики в парадных. Одним словом, пожить теперь вольготно сколько-то не доведётся.

Каждый день надо было смотреть из окна, как раскосый мальчишка весь в татуировках сатанеет на ровном месте, не отвязавшись от привычек похода, и кидается на вывеску аптеки, потом его затягивает в её ограниченное пространство, раны ноют и задействуют мышечную память, так и несёт бетонными опорами под всё, жуткими глиняными нервюрами, которые вместе напоминают вынесенные табернакли и уж конечно аляповаты; изнутри взрывается витрина, и раздирающий сам себя хозяин жизни катится под долгий склон к границе квартала.

Слишком поздно. Он, хоть теперь и распекал про себя всю эту алчную суету, сам в те часы не отличался от прочих, человеческой волны, удалялся от места возникновения, и мысли не имея её оседлать, так же округлял глаза, хватался за чьих-то там жён, фактурных, раньше и не замечал, бегал по коридору дома без прямых углов, то к одному, то к другому, суматошно распределяя по внутренним карманам портмоне, паспортную книжку, вид на жительство, то и дело застывал у окна, становясь сбоку рядом с отвесом шторы; входящие в гетто захватчики, палящие наугад, не видели его, но было раз плюнуть словить шальную пулю через батист с объёмной вышивкой и двухсотлетней пылью. Театр, близкодействие, все высокомотивированы и низкоквалифицированы. Огни, ещё немного и мистические, тайные силы мира отчасти стали явными. У некоторых НО промелькнули лица, словно в иконометре, слишком мало времени, чтобы подумать об этом, увидеть перспективу компенсации параллакса… и никакой спасительной транспортировки. При всём желании нельзя сказать, что свет — уже.

В скудных галереях под городом вскоре началась ситуация, некуда было ступить от домашних методов давления, стульев, шуб, тумб с приклеенными во все стороны света вазами, цветочных горшков на цепях, этажерок на бивнях. В углу раввины на раскладном столе расстелили карту, та свернулась, они прибили её кнопками, с хрустом свернулся и стол, вмазав ребе под бороду ножкой. Приходилось толкаться всё более неприкрыто, по несколько часов стоять в одной позе. По завалам манаток сновали упущенные и не возвращающиеся на окрики дети, они галдели, визжали от страха, дрались, как дрались и взрослые, бранились, плакали, понимая, что всё бесполезно и не обнаружить такое — всех их вместе — невозможно. В совокупности это представляло собой отличные предпосылки для смены владельца какого-либо артефакта, необходимого всем, но, разумеется, утраченного.

Крепость времён заката феодальной раздробленности, коричневые и серые камни, домам триста-четыреста лет, всё переустроено в соответствии даже не с XIX-м столетием, а уже с ХХ-м; громоздкие деревянные ставни, завивающиеся узкие переулки, фосфен и тошнота, дом не заканчивается у мостовой, а как бы является её продолжением, вообще всё гетто — это единый дом, просто один бог тупой стороной сабли продавил переулки, другой, кладя куда ни попадя свой член, промял улицы; или разные дома, выросшие под покрывалом брусчатки, растянув ту формами изнутри, а она оседает, теряет упругость, можно здесь и там видеть группы иорданской молодёжи, бьющие ногами в место выхода зданий, обнимающие углы. Среди всего этого и возникли тайлины, в одинаковой коричневой форме, любят чистоту, не любят лишних разговоров, в отчаянии, со злостью в глазах и с новейшими немецкими маузерами 98.

Зажатый со всех сторон, в ужасающей тесноте, он попытался в пику ей отрешиться, с трудом достал бумажник, действуя руками над головой — из него письмо, глядя снизу вверх, ещё раз перечёл и постарался представить, перенестись сразу в десяток мест, шевелил губами, закрыв глаза, перепроверяя пункты назначения. Это, разумеется, не осталось без внимания агентов, также оказавшихся тогда среди прятавшихся от вторжения евреев.

Ночные дежурства скучны и гнетут похлеще иных видов, оставшихся после сражений, когда зелёный пояс на несколько лет убит — былая целина, которую начинали возделывать заново дюжину раз; каски с копьями и подвязками отдельно от голов, в неестественных впадинах стоит мутная вода, везде одного оттенка, позади что-то несильно взрывается, уцелевшие стога, уже с начинкой, поделённые трупами с обеих сторон траншеи, будто пивной турнир.

В лесу осень. По ночам особенно морозно к утру. Дятлы взлетают над кронами, недолго парят, потом падают камнем и исчезают. К пяти тридцати начинается звон, яснеет, от рассвета долетает только эффект, без процесса, стволы проступают, навевая безысходность, вдаль всё они, стены возникают в зависимости от точки, в которой находится смотрящий. В корнях впадины, а в тех дымка, что в ней оказывается, то сыреет. Под листьями не может лежать хвоя, хоть полоса и смешанная. В балке на последнем издыхании ручей, краснопёрке по глаза. На озерце живут дикие утки. Древесные лягушки взмывают и пропадают в зоне маскировки. Чем ниже, тем шире мир. Появляется роса.

По крайней мере, он признавал их деятельность партизанской, таким образом, придавая всему предприятию официальный статус, радикально отличавший их от разбойников, чей всегда дихотомический имидж (для крестьян и для господ) не утратил силы и к началу XX-го века. Отрядов было три: имени Александра, Наполеона и Цезаря. Возможно у него имелась травма детства, связанная с означенной линией Отечественной войны. Каждый делился на два взвода, диверсионный и разведывательный, и два отдела, оружейный и радио. Никакого радио у них отродясь не было.

Послышался шум со стороны клеток, перед ними непрестанно скользила тень, выявляющаяся на границе круга света от углей и ныряющая обратно. Когда надоедало импровизировать и вообще ломать голову, он просто тыкал их палкой и с вызовом смотрел в глаза, но не оставлял никогда. Сегодня с утра озвучил новую версию, что они человекоподобные китайские обезьяны. Все как один, похоже, несломленные, кусались, царапались длинными ногтями, будто фраппированные видом хуёв барышни. Им объясняли, что это от занявшей в жизни чересчур много места религии. В их учении всё состояло из сект с трудными китайскими подзаголовками, и в каждой свой марафет, дисциплина вплоть до па отряхивания ног перед молитвенной мозаикой, приклеенной к посечённым ковровым дорожкам, а что для русских и яйца выеденного не стоило, им представлялось унизительным изменением системы ценностей, тем, что неслыханно, непристойно и безобразно.

Т. сейчас ни дать ни взять был Матьяш Корвин, желающий выйти уже в Молдавии, или Фердинанд II Католик, посещающий любовницу, или Максимилиан I, ещё и отпихивающий на ходу Дюрера, желая скорее достичь места падения Энсисхеймского тела. Крался по ночному лесу обратно.

Командир, некогда тучный мужчина сорока лет, высокий, красные руки, красная потная шея и суровый взгляд, уроженец Винниц, утром вызвал диверсионный и разведывательный отряды к себе. Он всегда принимал людей в своей землянке. Здесь он орал и посылал на смерть, решая единолично, редко когда ставя вопрос ребром. Снаружи ребята ждали, с какими лицами кто выйдет из энергетического центра их ярма, узла тонких путей, откуда исходили возможности принести пользу, эссенция, таким образом, Родины, ради неё всё это и получалось вытерпеть. Закричит оттуда невидимая жена или начнёт причитать мать, никто не изумится, не пойдёт повидаться, караулить её — уже испытание. Он словно напитывал подземелье диктатом, роком, на которые обрекались пятьдесят процентов его приказов; сам таял на глазах, выходил наружу всё реже.

Их долго везли в поезде, в таких символических купе, где невозможно поднять руки, хотя, может, это неудобство и было надуманно. Чёрт его знает, но, говоря без прикрас, их везли в стиральных машинах. Окна в вагонах закрасили, свет не зажигался. Потом гнали пешком, с мешками на головах, около суток, пока не начали спотыкаться от астении и влетать в спины впередиидущих. Каждый нёс свой инструмент на себе, их раздали после поезда, тщательно проверив, чтобы каждому достался именно его. Непонятно, зачем в лагере музыка, которая — он мог дать ручательство любому — нужна повсюду, но только не в том месте, где они оказались. Мешки сняли, глаза пока привыкали к свету, неяркому, исходящему от высоких электрических ламп, откуда-то из вертикали звёзд.

Трудно сказать, какая часть заключённых смотрела, после, пожив здесь, он задумался, сколько мужиков вообще тогда разбирали перед глазами хоть муаровые круги от трения, на которое иным уже даже не хватало силы рук.

… когда красная ветошь заполоскалась в руке надзирателя, беднягу, охрипшего от крика, пристрелили.

После проделанного воспротивился только один, он играл на тарелках, всегда сурово, как будто в него вселился Гектор Берлиоз. Руки были связаны около локтей, чтобы он мог держать. Манёвра не хватило для передачи в мозг заключённых сигнала к восстанию, хотя некоторым мелодиям это удавалось.

Их отец одной половиной души непременно бы такое одобрил (точно одобрили бы все братья, всякий из разных инициатив (Теодор — чтобы отомстить)), а второй — осудил, само собой поставив себя на его место, но, осознав, что осуждает собственного сына, который как смог спасся от смерти, ударился бы в очередное самобичевание. Это только Теодор плохо знал отца и полагал, что они, старшие братья, знают его так же беззаботно.

Им не полагалось формы, кормёжку давали, кто протянет блин, а рабочая сила, смех женщин за швейными станками в ангаре площадью в квадратный гектар, матерная байка из недр котельной, сплочённый кулак люмпен-пролетариата зачем-то были необходимы. Когда он рассказал отцу о поступлении в Смоленский духовой оркестр, тот схватился за голову и строго-настрого велел никогда никуда с этими людьми не ездить.

Когда они на другой день встретились, нельзя описать, как обрадовался Иерусалим, хотя в оркестре их отношения не отличались особой теплотой, не более чем с другими. Конечно, ведь он, должно быть, думал, что он свистел, пока не опали щёки, а ему, уже конченому трусу, не достало смелости признаться. Это уже так называлось и про себя, стало тяжелее жить на одну каменную доску, ко всему прочему, ко всему прочему и ко всему прочему. Он и не подозревал, что тот так его подставит, да и чем? одним тем, что в стрессовой ситуации презрит человеческие реакции и так заслужит себе место в ряду первых среди равных, у кого страх повреждён из-за хромой химии, и они под дулом не дают совета бросать своё поприще, а говорят: «работайте, братья», а братья отвечают: «работаем, брат», а другие: «беги по радуге».

Несмотря на палки надзирателей, он кинулся его обнимать, с оставшейся половиной зубов, как светились его глаза, а Теомир не смог разжечь свои, умертвлённые до полного изоморфизма одного и второго. Они их растащили, немного поколотили, но он совсем не чувствовал ударов, гораздо сильнее жгли глаза Иерусалима, как будто ему мало было последствий давки в купе двадцать пятого класса.

В бараки входят по трое охранников, двое с винтовками, один с хлыстом. Они ни на мгновение не замирают, отталкиваются от столбов, быстрее сокращая расстояние. Что может быть важнее побудки, запускающей день, на режимном объекте тем более. Тот, который с шелепом, сначала что-то кричит и тут же начинает путь по просеке между двумя рядами слепленных с телами шконок, выписывая направо и налево шамберьером, растущим из задницы. Двое других скачут, как обезьяны, по лесам нар, трясут своим весом, орут, плюются. Эффектная метода. Мужики поджимают колени к груди и отодвигаются к стене, глаза малость расширены, сон снимается как рукой, вспоминают дом, кто пообразованней — импрессионистов. Кнут оплетает ногу одного, разбив кожу, он очень зол, тянет на себя, он и рад пойти поработать, но либо чрезмерно объят ужасом, либо внутри у него только пустота. Барак помимо тусклого света наполнен адским игрищем, отнюдь не теряющим огня с увеличением просмотров. На построении в четыре шеренги все вперемешку, не смотрят друг на друга, отходя. Уныло тянутся от закрытой калитки до забора вдоль всей жилой зоны, командуют поворот направо, и они идут на работы.

По прибытии в расположение, в царство переносных редутов и полузанесённых чернозёмом флешей, кое являлось стоянкой русского похода, освободительного, словно локомотивное депо для железной дороги, их разместили в длинных, утопленных в землю казармах. Трёхъярусные нары, за подушку вещмешок или сапог, шинель вместо одеяла, соломенные матрацы кишели вшами, ночью все просыпались от ударов чужого ссанья в ведро. После отбоя могли свободно ходить только полковые священники. Это было северное крыло операции, которое уже огибало их попытку храбриться и всё исправить.

Тем временем и в Персию был направлен русский контингент, и все участники заварушки в званиях выше полковника неожиданно начали за него переживать.

Им мерещился дылда с цепями из ноздрей, Ксеркс, или летучий отряд в чалмах с саблями наголо. Сухомлинов расхаживал по кабинету, у стены с картиной бил шпорами в упражнении «кругом», устремлялся к окну, за тем раскинулся один из лучших ландшафтных парков в мире, его мерили в гектарах, и сколько нереализованных ям; здесь же крутился и Поливанов, его заместитель и двойник, делал заслон Коковцову, чтоб тот не мозолил глаза патрону, для чего приходилось ловить его настроения и перемещаться как краб, потому на армию и не дают сколько надо; Витте шептался с Харитоновым, вырабатывая позицию, на которую Николай вынужден будет вырулить в конце их пирушки; старик Шванебах целил приковылять к самому, но там прихлебателей уже набралось столько, что одних замаскированных под епископов Святейшего синода шаманов около дюжины, они забивали поле друг друга, но отнюдь не уравновешивали, делалось трудно дышать, и вовсе не потому, что империя, кажется, начала войну на два фронта; ему надо бы хватить кулаком по столу, но их чьими-то стараниями уволокли и расставили вдоль стен, содрав ножками позолоту с розеток; исполнялся котильон, до этого где-то старательно отрепетированный, в Петербурге в домах до чёрта подвалов со снесёнными стенами, только колонны из красного кирпича, из-за которых удобно выскакивать, всё это, похоже, являлось отголосками турниров теней там справа по карте, крымское солнце застило разум, усыпляло, вспенивало под мундирами жар, только в трёх местах имевший выход; перчатки он перекинул через подлокотник малахитового трона.

Дитерихсу в случае удачного завершения операции, заключающегося в максимальном сокрытии её проведения, светила должность начальника отделения в Мобилизационном отделе Главного управления Генерального штаба, поэтому он большую часть времени проводил в Петербурге. Его первый заместитель Вацетис был здесь, но его мало кто видел, он существовал для солдат в виде то и дело повторяемого имени «Иоаким Иоакимович». Тут вообще царили сплошь подполковники, и Александр Иванович Андогский считался настоящим отцом им.

Уже первым вечером, чувствуя какую-то необъяснимую эйфорию, легко миновав посты, взяв с собою винтовку, Т. пошёл сперва вперёд, вглубь «занятых» холмов, а после, когда из виду скрылись огни русского кочевья, — вдоль линии, сразу выстраивая свои отношения с режимом, будто синематограф наоборот, будто за ним наблюдают товарищи, а он крадётся по тёмной галерее внутри необъятной глыбы соли. Поверхность была там, где больше чувствовалась граница, линия, подсвечиваемая багровым. За ней, помимо пустоты, газа, спиралей, всплесков, того, что созвучно определительному местоимению «всё», скрывалась ещё и угнетаемая ими тёмная сила. Она, бедная, уже ни на что не претендовала, затаилась под общими им созвездиями, рукой подать. Посты проходили впритирку, но делали вид, что не замечают друг друга. Вот оно, гипотетическое поле боя, заваленное сеном блюдце, квадрат дёрна и взрытого ландшафта, одинаково необитаемого. Он таким и останется, когда все уйдут, с ошмётками жизни по противоположным рёбрам, у которых период распада под два века, концы потянутся друг к другу, к пикнику в месте соединения, и это будет глаз, око травы, крот выроется на месте зрачка…

Руки оттягивала винтовка, может, в глубине души он и мечтал сразить какого-нибудь одинокого, уже разуверившегося во всём сектанта или набрести на их стоянку. Тогда он отползёт, спрячется за кустами, определит на глаз ключевые точки, побежит пригнувшись, только тень заскользит по неровным скатам холмов, предугадывая выход Луны. С шипением с трёх сторон от бивака взовьётся дымовая завеса, параллелепипед без одной стенки, вскрытая шахта лифта, её ещё долго ничто не сможет снести, даже западный ветер. Они будут подпрыгивать с перекрестья рук, с колоды, с передатчика, с лафета…

«Ты», «вы», в стачках среди рабочих принято вместо обращения бить лопатой по голове и сразу же засовывать ту между зубцов станка, а кругом уже сто пятьдесят тысяч лет не кончается война, оккупация, но склочить с ним с первых минут знакомства он тоже не хотел. Естественно, что у его состояния «себе на уме» было пять, шесть, семь, сколько угодно шлагов, и это не прикладное значение военных уловок, о нет, от такого развитие ушлых подлецов давно ушло далеко вперёд. Одна стратагема на все случаи или разрабатываемая перед всяким предприятием, но также одна, есть не оснащение, без способности к резкому переходу от излучины событий, без жилы юбиляции в неизвестность, без мгновенно восстающего по щелчку мадригала…

Этот человек перед ним был так уверен в себе, что он даже не знал, намечается ли предательство. Что для него превыше? Всё неотчётливо до развязки, он даже не боялся, что пленник его подсидит и прикончит, ведь, возможно, это будет в его интересах.

— …

— Как угодно.

— А разве вам без моего не донесли?

— Простите?

— Нет, я, конечно, не такая важная птица, но привели же меня зачем-то именно к вам? Именно меня нынешнего, ну разве не странно?

— Да я конкретно этих двоих вообще первый раз вижу.

— Кирилл и Степан, если я правильно запомнил.

— Да-да. Кстати…

— Только не говорите, что забыли представиться.

— А что, я разве уже представился?

— Ну и какое имя на этот раз?

— Думал сказать Сильвер Рейн.

— А почему не золотой?

— А я думал, это многое вам объяснит.

— Это не объяснение, а какая-то прелюдия пролога пролога.

— А между тем на кону ответственное стяжание, могущее решить исход всей этой кровавой пляски.

— Вспомнили про кровь? Ха-ха-ха. Любая война кровава, не надо было начинать. Скажите уж лучше ненужная.

— Аналогично.

— Нужна тем, кто её начинает.

— Ну бес его знает, я не конклав Газы, чтоб знать точно.

— Такие подходы, я про решения исходов сейчас… вкупе с доставкой специалиста, само собой, как правило предвещают…

— Снчала узнайте суть, а потом уже приуменьшайте свой возраст сколько угодно, да я вообще готов поверить, что вы сущий младенец в делах передела мира. Кстати, а вы специалист?

Теофраст молча ждал.

— Да. Оно… сейчас я замнусь, вы уж сделайте милость, оцените, — впервые за весь разговор он замялся и, кажется, несколько потерял в уверенности. — Понимаете, главное — как это передать. Если я просто открою вам глоттогонию, вы посмотрите на меня как на идиота, но если начну по порядку, а вы будете знать, что теперь в Иордани такой порядок, приводить имеющиеся у меня факты, вы, возможно, сделаете вид, что поверили, более натурально, а мне ничего другого, кроме вашей задумчивой физиономии и не нужно почти на любом из этапов. Однако поверите ли вы в результате или нет, сути не поменяет. Мы всё равно станем сновать по крепости с лопатами через плечо. Но на вашем месте я бы поверил. Так вы ещё и получите удовольствие, ручаюсь.

— А третьего варианта вы не предусматриваете? — говоря это, он думал совершенно о другом, о шансах в жизни, к собственному стыду, по правде говоря, стоя на своём, закидывая удочку.

— Что тут может быть за третий вариант?

— О, и третий, и четвёртый. Можно оставить себе, не воспользовавшись, можно оставить там, где мы случайно наткнёмся, можно послать его бостонской полиции, чтоб те наконец забастовали как следует.

— Сомневаюсь, а что, подскажите, в Бостоне там что-то намечается?

Разглядывая его ещё какое-то время, безапелляционно и неучтиво, он с большой осторожностью извлёк на свет тубус от подзорной трубы, в котором держал список. Только он протянул руку, как сбоку, на улице, раздался взрыв, невольно отдёрнул. Агент не шелохнулся.

— И им вы хотите подкатить ещё чего похлеще?

— Да это всё блажь, слушайте сюда, — он развернул свиток и стал важно читать. — Люди, коли кто из вас ратные и двоежильные, вы ступайте нуньчу же ко княженецкаму двору, по велик приказ и великое повеление. Кто ослушанье вздумает, того на долонь кладу, другой поверх прижимаю, сделаю того в осяный блин.

— И это кричали со стен?

— Как видите, у нас в руках первое доказательство.

— Ну не знаю, не знаю, я бы на такой оксимель не слетелся.

— А тогда у них было меньше дел, да что там, все бродяги только и ждали подобного объявления, воспитанные в норе под аккомпанемент схожих ситуаций.

Теофраст с ужасом подумал, что он тоже, как и бродяги, с детства ждал такого объявления в соответствующей реалиям форме и, кажется, сейчас получал.

— И кто именно это привёз?

— Я не знаю.

Он поднялся, явив немалый рост и, чуть склонившись, высунул бороду в небольшое окно кабинета, подавая той какие-то странные знаки, словно фальшивой.

— Вообразите себе ларец

— Ларец и есть мечта аншефов, или она всё же внутри?

Он надеялся, что не отпугнул его жадностью и развившейся в одночасье алчностью к этому делу, хотя внешне оставался невозмутим. В их семье такое насаждалось, роды что-то делали с памятью… Дети почти сразу отпускались из лона, ставка на эту прихотливо закрученную цепочку, с годами, вне зависимости от выбора партнёров, делавшуюся только туже, заставляя думать о венце в виде какого-то сверхзамка… антинового; гениальность и порочность, область их применения одна и выражена до того неярко, что вымирание либо отлёт к звёздам тому, кто всегда был изнутри процесса, не казались кардинальным решением. В любом ли случае оставление колыбели? ну а что достойней оттенит корону династии? благоденствие в оной? дудки, тогда не обнародуются приключения в космосе с учётом всего, интерьеры загадочных катакомб, состоящих из кротовых нор. Во всю Евразию терминал для экскурсий вдоль стрелы времени, на кончике Эвереста за всё человечество медитирует йог из шерп, ну и всё, на прочем беснуется природа, цветы распускаются, оленята не пасутся возле убитых матерей, у пингвинов клювы не в мазуте, тоже такая попойка на обочине, и она почти окончена.

Они вышли из леса по поверхностной торфяной залежи, для чего пришлось сделать приличный крюк. Дальше путь лежал сквозь череду оврагов, подёрнутых вереском, потом ещё одна, но уже узкая балка, за которой открылся тот самый безымянный приток Рутавечи.

На берегу они не отказали себе в удовольствии снять сапоги и походить в воде, потом градус странного чувства, расположенного между недовольством друг другом здесь и сейчас, злой памятью о тех или иных несчастьях, случившихся из-за войны, и моральной усталостью, поднялся, и это, по-видимому, уже точно была нервная почва; одно неподдержание чужих глупых поступков могло бы действовать отрезвляюще, и пусть их дружба протекала сейчас фундаментально асимметрично, но когда встречается не только протекция, но провокация, а после неё состязание… Бывало, накатывало нечто, как только выйдешь из леса, словно последние деревья — это защита, а здесь, на воле, не похожей на выбор себя как собственного, имеющего ценность существования, даже в окружении исчезнувших тайлинов, даже на окраине войны, среди разговоров о смерти, жестокости мыслей, падежа скота и бытового насилия как-то всё сбрасывалось в одну массу и одновременно с метафизических плеч.

Они шли через поле, солнце пекло шеи, выбеливая тульи фуражек; позади осталась почти половина намеченного пути от реки в сторону Витебска, когда впереди показался пикник. На толстом цветном покрывале ворковали две барышни в пышных платьях, с кружевными зонтиками, в шляпках, украшенных букетами пожухших мальв и подвязанных широкими лентами у подбородков.

— Ты тоже это видишь?

— Да я сюда и шёл.

Словно она бежит к нему с другого конца поля, а кажется, что зала, глаза в глаза, мимо проносятся поручики в вальсе, почему-то их дамы не заостряют на себе внимания, а она парит к единственному здесь партизану, имеющему реальную власть, уже потекла, настоящая шпионка, панталоны намокли, жаль, нельзя взять его за руку и приставить туда, а то на юбке сделается пятно, уже несколько раз облизнула губы, но не знает, насколько он зорок, хочет надеяться, что весьма, под левой грудью у неё драконье яйцо с трещинами синей краской, на макушке под волосами письмо для великого магистра, аккумулирует в себе желание его члена у неё везде, только так их и можно провести, чтобы что-то получить, нужно что-то дать, уводит в сад под каким-то предлогом, потом в стог, они падают в него спинами, с размаху, целуются, он сразу начинает шёпотом и прерывисто выбалтывать всё, она сосёт и слушает ровно тридцать секунд, потом не отрываясь запечатывает ему губы ладонью, а может, и лоном, ей нужно всё или ничего, а теперь ещё и фейерверк, пусть данный экземпляр уже и спустил ей в гортань, а она проглотила, покатав на языке, чтобы знать своё место…

— Чушь, — ловко поднявшись на ноги, она уже собирала пожитки в корзину.

— Вы что, лесные содомиты? — спросила вторая, перемещаясь на колени, стоя на них, помогая.

С кромки оврага открылся внушительный цирк с крутыми склонами, поросшими сочной пастушьей сумкой, на дне которого мелом было расчерчено в меру причудливое, то есть достаточно причудливое для го и недостаточно для «Собственной книги мальчика», поле. В одном из склонов имелась пещера, похоже, что искусственного происхождения. Когда они ещё пробирались к прорубленным в дёрне зрительным местам, из недр земли на свет вышли двое: пожилой усталого вида мужчина в полосатой пижаме, следом его представительный провожатый с громадной бородой, оба с озабоченными лицами.

— Чёрт подери, какой длинный тоннель.

— Представляли себе побег по-иному?

— Это не побег.

— Но и не похищение. И не командировка.

— Да чёрт с ним, дайте отдышаться. Тут ещё ничего не готово.

Он нашёл взглядом зрителей на трибуне и смотрел на них долго, прищурившись, готовый, казалось, поднести ладонь ко лбу, тем самым показав, что их присутствие для него ясно, приемлемо, не удивляет, возможно, по плану, отсутствие кого бы то ни было по плану, его спутнику план неизвестен, он максимум его часть.

Рыцарь обхватил мяч железными пальцами, подбросил, начал поднимать голову; ударив по нему опускающимся экраном, послал за заменяющие сетку тряпки на сторону соперника…

Другой перед подачей настраивался, бил мячом в газон, прямо в линию, побелка каждый раз вспархивала на вершок и оседала, раз по пятнадцать-двадцать, он готовился в полуприседе, нервничал, в нём уже кипела злость и помимо состязательной, спина давно встала колом так ждать приёма, он подбросил, ударил щитом в правый квадрат, сильно закрутив, рука со снарядом ушла далеко за противоположное плечо, соперник ответил обратным резаным на хавкорт, от лязга уже ничего не слыша, мяч над «сеткой», казалось, просто висел, абсолютно не вращаясь, потом резко сорвался с места, тот форхэндом вбил под заднюю линию, но он почти всегда и был за ней, также форхэндом, но коротковато, удары по восходящему мячу им обоим давались плохо, в последний миг он погасил замах и положил укороченный, он побежал на вселяющейся в такие моменты силе, взрывая шпорами квадраты травы, дотянулся краем щита, отправил под сетку наискось, тот этого ждал, достал, кинул свечу за спину, воспроизводство звука в пустынной земляной чаше приближалось к уровню проваливающегося льда на озере, побежал, в забрало ничего не было видно, мяч приземлился, не ясно, присутствовало ли в их розыгрышах воображение, но вполне возможно, что присутствовало, подпрыгнул спиной к корту и ударил между ног — в линии, с той стороны лязг просто невероятный, но до него уже доходили все звуки, как перешёптывались полуголые женщины на склоне чаши, как где-то вдали трещал дрозд, все движения замедлялись, из смотровой щели соперника на той стороне лилась вода, он поднял мяч после отскока у самой земли, ответил коротко, тот вышел к сетке, со всей силы ударил в противоположный угол, он только выбирался из прошлого пике, не успел, ноль — сорок.

Раннее утро, осенённое несколько раз обведённым красным крестом на всех них. С небес сыпались письма, заключённые, убеждая себя, что узнают почерк родных, скакали за теми, как дети за снежинками, но надзиратели зорко отслеживали такие порывы. Разделившись, кто-то пресекал, взвивая хлыст, кто-то набивал мешки, стегали своих же, не присматриваясь, действуя механически, цепляясь формой за колючую проволоку, косились на тучи. Их не считали даже военнопленными, однако делегаты ожидались. Тайлинам требовалось громкое заявление. Сейчас казалось, что половина здесь и останется, повторив судьбу оркестра. Но пока всё выглядело оптимистично, и кафе с винным погребом обещало стать сферой под корзиной с двумя-тремя измождёнными, попавшими в карточки, которые, когда горелка погаснет, будут ещё долго терять высоту.

Сумевших подняться сегодня разбили на группы и скупо допросили, выявляя профессии. Один из уже помешавшихся сделал шаг вперёд, сказав, что он каменщик, добавил, единственный нюанс, вольный, требовал, чтобы ему притащили мертвеца, которых много, он сам видел, его не поняли, масон — это, что ли, когда работник сам нанимается? Потом их натолкнули в верную сторону, потребовалось пару совещаний, приманиваний в свои шепчущиеся четвёрки, все были заняты, в кутерьме тут же вынесли приговор и исполнили, сфотографировали труп. Они не вполне понимали функцию гуманитарного движения в принципе, но так полагалось… о химическом оружии оставалось только мечтать, а они уже, кажется, выступали против и в его отсутствие. Но без визита, похоже, лагерь не лагерь. Хоть кто-то их рабов перепишет, сами и не знают, как к этому подступиться, комендант думает, что каждую ночь часть сбегает, а новые с воли заменяют их.

Насильно обученный, шлихтовальщик, повар, железнодорожник, всех бросили в топку, что-то из «Капитала». Какие-то мысли явно имелись и у самих организаторов, вот за пеленой из шипов остановился фургон с продуктами, смотреть туда было нежелательно. Если с этого начинается век, то дела плохи, слишком уж смелые идеи получается воплотить.

Перемещения коменданта по лагерю обставлялись как демонстрации, от атаки с воздуха его закрывали щитами с шляпками мебельных гвоздей. Это как же надо любить жизнь? — рассуждали о нём мужики. Их выводы здесь невольно входили в одно русло, им бы не повредило позаимствовать такой эмоции у этого щуплого китайца, перенять, а то бесперспективность всё чаще заставляла задумываться о подступах к той философии между эвтаназией и главным решением в жизни, под забором, как правило, где смысл — заграждение в вертикали, а не, как здесь, везде. На тросах крепились странные конструкции, качались на ветру, в степи они бы давно лежали грудой у места входа. Коричневые фигуры, когда ни глянь, сновали по скобам вверх-вниз, всё время что-то стрясалось, сирена начинала выть и тут же давилась. Исхожена здесь только одна колея из ряда их, маршруты по занимаемой высоте в цепочке, команды превращались в стандартные формулы, выведенные после долгого изучения эмерджентности. Святых вроде бы имелось очень много, о чём говорили все уголки памяти, но над этим местом не пролетал ни один, в то время как у всех имеющих власть в лагере настроение то и дело менялось.

Теомир болтал с Иерусалимом о высотном классе и дасийной нотации, когда их безапелляционно схватили, протащили по лагерю и буквально швырнули между натянутых нитей под навесом, ничего не объяснив, и не только их двоих. Труд, как всегда, был устроен двусмысленно, и всякий мог найти его и запутанным, и простым. Один бил землю киркой, второй выгребал лопатой. Пока ещё не слишком углубившись, они больше работали над общими очертаниями погреба, такая схема всем подходила.

Дежурный унтер отвлёкся от перебранки с денщиком, посмотрел на крадущегося в первых лучах солнца Теодора. Во взгляде его не промелькнуло ни капли скепсиса, чёрного юмора, он ничего такого и не произнёс, не вошёл в его положение, старый деревянный козёл, лишённый самоиронии. Это, как он знал, ещё ничего, а раньше все они были помешаны на неожиданной атаке, нельзя ни разуваться, ни раздеваться, нельзя не быть начеку, нельзя жаловаться на синдром траншейной стопы.

Младший брат начал отбывать срок, к чему, должно быть, всегда был близок в мирное время, но миновал по не зависевшим от него упущениям уголовной полиции, в той среде это называлось виртуозностью. Он вертелся, перенося вес с ноги на ногу, вертелся… не привелось простоять и часа, как задняя стена открылась. Спиною он ввалился куда-то и увидел в довольно ярком свете седую старуху в синем халате поверх однобортного кителя с воротником-стойкой на крючках, американского покроя. Она держала в одной руке длинную деревянную швабру с неправдоподобно широкой перекладиной, загруженной гигантской, собранной в складки ветошью, насквозь мокрой, с неё и сейчас текло, что, по-видимому, вызывало крайнее неудовольствие.

— Пусти-ка, малый.

— Прошу, там в углу, кажется, зёрнышко апельсина, — он поджал ноги.

Впереди возвышался монументальный письменный стол, кажется, переделанный бильярдный, по обеим сторонам которого были прикручены два странных аппарата в зеркальном отражении, с бобинами и загадочными блоками, стопроцентно электрифицированные, а значит, современные и содержащие далеко не одно явление. На столешнице виделись борозды и надстройки, хитрый легковесный монтаж из сильхрома. Между всего этого размещались чертежи с пропущенными кусками, донесения на столь проработанном шифре, что там лежали просто пустые квадраты обёрточной бумаги с пересечениями складок. Он сразу понял, что это и есть сердце операции, так вот оно всё откуда, как выглядит место, где известны все противовесы, где вздор — очевидность, где белые пятна их будущего давно заполнены.

— Там снаружи сейчас день или ночь?

— Не знаю, потерял счёт времени.

Она, кажется, закончила с карцером, но не спешила его возвращать.

— Ты узник?

— По политическим мотивам.

— Ох уж эта большая политика.

Она выжала тряпку, водрузила её на швабру и поставила ту к стене, тяжело проковыляла к столу и присела на походный раскладной стул; расслабила спину, потом отчасти сбросила напряжение сама, похоже, что вытянула ноги, хотя там могли быть и какие-то рычаги.

Он ждал, неотрывно глядя ей в лицо, пытаясь угадать эмоции, намерения, неосознанно двигаясь к просвету эмпатии, которая, отчего-то, представлялась сейчас необходимой. Возможно, так он больше узнает, возможно, она выберет его, когда такой выбор встанет… Это просто не лишне, не лишне, чувствовал он, женщины иногда раскрываются, данная максима не была оформлена у Теодора в чёткое определение, но он, тем не менее, учился ею руководствоваться.

— Точно, вы, насколько я понимаю, кое-что в этом смыслите.

Она посмотрела на него как-то странно, не может быть, но пронзительно, печально, не может быть, но, кажется, она узнала его будущее или глубину морального падения. Он почти смутился, панцирь из цинизма пошёл трещинами, и оттуда заструились наружу и свет, и тьма, увеличилось подозрение, что всё это подстроено, что она сама хотела на него посмотреть, как минимум… а то и пожалует сто рублей, нет, долларов или переведёт служить к себе под крыло.

— Кстати, какой тайный советник, тёмный аналог Фредерикса, нас так снабдил сардинами? — слишком грубо, испугавшись своей реакции, вдруг выдал он.

— Николай Павлович Петров, полагаю.

— Это собирательный образ русского мздоимца?

— Нет, это председатель Второго департамента Государственного совета.

— Так я и думал. Вы из их шайки? Из кружка внепартийного объединения?

— Нет, раньше прибиралась в Академии генерального штаба.

— Пожалуй, предпочту поверить. Там, снаружи, кстати, чего-то похожего и ждут, — он резво поднялся на ноги, голова немного закружилась, и два шага вперед оказались весьма неуверенными.

— Полегче, а то вот тут, например, расстановка постов, вот тут толщина стен с пристройками и дворами, канализация, считай, что её там нет, количество аптек и трамвайных вагонов, — в зависимости от расстояния, разделявшего их, она казалась то старше, то моложе.

Вот оно, информация высвободилась, сменила хозяина, упала в цене. Подумать только, трамвайные вагоны в Иордани, небось, списанные из Петербурга, но потом, безусловно, модернизированные весьма противоестественно. Он оторвал взгляд от макета.

— Что за сумасбродная служба отдаёт эти сведенья вам?

— Приходит по почте.

— А это точно не деза, как весь мир?

— Ты там никого, случайно, не выследил?

— Да много кого. Не станете возражать, если я посмотрю эти схемы, ведь тогда, не маловероятно, я буду наказан ещё больше?

Она, похоже, уже пришла в себя, явление миновало, но всё равно чувствовалось, что дама готова на странные для её положения вещи ради… тут не добавить не убавить, Теодора, целого и беспримесного, идентичного, из семени Готфрида.

— А почему здесь с краю пустое пятно?

— Черта еврейской осёдлости мерцает.

— Слушайте, кстати, а они сейчас в кого верят?

— В частности в Иордани в того, кто в этом даже не нуждается.

— Вы про пантеон этих свальноэпикурейцев? Которые осязаемы верующими как никто?

— Ну, это свойство у них не основополагающее.

— Свойство, это вроде как грех?

— Вроде как порок.

— А ведь они же ещё и отцеубийцы, вот жаба, а сами издевались над патронами правоверных и православных.

— Не тебе судить богов, мальчик. К ним нужна линейка с верстами.

Скорее всего, она имела ввиду, что вне их вялоплещущегося сознания тяжело оказаться, пусть здесь и постреливают, а раньше и покидывали копья, но люди приобретают вещи, пьют напитки, число разновидностей которых превышает количество букв в любом стихотворении Джона Донна, и борются с действительностью, даже если это закрытый гроб или необитаемый остров в окружении кладбища кораблей. А если бы не деятельная натура, пусть и проснувшаяся лишь однажды, то не было бы никаких божьих обязанностей и никаких трудных решений и потопов, и разрушенных башен с разницей в подходе, сверху или снизу начинать, с разницей в тысячи лет, и никакого удваивания объёмов.

— Но тогда бы и они стали никакие не боги, а чёрт знает кто, — задумчиво, проглядывая на свет некий график.

Это довольно странно, по крайней мере, анализируя их разговор теперь, спустя долгое время, и отдавая себе отчёт, что она признала в нём праправнука, а он в ней всего лишь возможность, сбитый с толку этим близким родственником, чьё имя было озвучено впоследствии, никого такого в их роду не имелось, а он помнил всех до прадеда Юсупа, собственно, его матерью, как понятно, она и являлась, он понял, что очень странной ему самому она не показалась. Поначалу, разумеется, да, но не впоследствии.

— Боязнь воскреснуть как главный страх Елисея Новоиорданского постулировался едва ли не всеми, кто погружался в это дело.

— Воскреснуть?

— Не такая уж это причуда, вот вам бы, всему разложившемуся, хотелось бы явиться на бал и узнать, что это венский, а не канун Дня всех святых?

В летописях тех лет и так, и эдак подавался один случай, невнимательный человек мог бы принять его за дюжину разных, но надо знать летописи, как знал их он. В чрезвычайно запутанных выражениях, вроде «бехом алафа ан бискуп на свой лад перетолмачил» или «пороки в мой поруб не имати говорено послуху а он сообедникам», сообщалось, что князь предпочитал не только женщин, но и отроков в исподнем.

Трапезная — задний двор такого летописца. Все принимают его за собаку, нет, волчицу, когда перемещается под столами «П», пролетая, как запущенный однократно слух, где говорится про достойное упоминание. Сидит, как будто его там и нет, уворачивается от сапог, в которые вставлены живые горельефы. Столешницы из дуба слишком тяжелы, чтоб вино хоть закачалось в чашах, только отбивает себе загривок. Слуховые окна — эссенция замка, врезанная в недействующий водопровод — для него цель упражнений. Осколки витража на полу, по своду дует поток, а то нечего писать, что есть — не увлекательно, не скандалы и не интриги. Музыканты дряхлые, дуют в плиты пола под собой, все как один бывшие глашатаи. Старые летописи, пусть и канонические, влекут его, разложены по келье и как бы извиняют всех не попавших в них персонажей, единственно по дате рождения, тем самым искупая ужас и неправильные поступки прошедших лет. Все только и толкуют о выкраденном арапчонке, он нечто меньшее, чем наученный подмечать комичное скоморох, но нечто большее, чем тело для члена Елисея. Идея в том, чтобы одновременно именоваться великими и не быть буферной зоной между Литвой и подвластными Москве землями, это тот баланс, когда всё будет продолжаться в прежнем ключе.

Он скатывается по винтовой лестнице, к её подножью ряса вбита в задницу, под мышкой книга. Там ещё есть пустые страницы, описать, насколько здесь плохое место. Самые тёмные фантазии, доступные властям предержащим по всей России, мрачные побуждения, красота уничтожается особенно садистски, князья к этому отчего-то склонны. Иглы, взаимодополняемые кромки, на пол в россыпи капель крови летят соски, клиторы, губы, дерьмо из не действующих больше без сфинктеров кишечников. Девчонки уже не возвращаются к себе в избы, виночерпии очень скоро перестают писать родным, никто не рисует их лиц на вёдрах и колодцах, сообщение о пропаже вдоль коромысла, где между «помогите» и «люди» самый большой промежуток. Ублиетты под завязку, венчают всё трупы их зодчих, что так мало кубических саженей предусмотрели. Это похоже на слух, который, чтобы произнести, нужно убить семьсот тридцать дней, вот какая должна быть летопись.

В покоях темно, когда мальчик вошёл, он велел ему сесть рядом с собой на ложе, взял его руки в свои, они оказались влажные и липкие. Потянулся с поцелуем, но рот и подбородок как будто обметало слюной. Брезгливо отстранился и вышел наказать стражу за нерадивость. Столпы сообщили о произошедшем в палатах убийстве. Он заметил, что собственные руки в крови. Странные физиономии напротив подсказали — лицо тоже. Он хотел указать на злодея, но оказалось, что убийца уже пойман, а пропал как раз труп.

— Да это, может, в двух шагах отсюда происходило, а мы сидим.

— Ну наконец-то.

— Почему же он тогда не приказал себя сжечь?

— Более того, его похоронили в богатых одеждах, в присобранных за всю жизнь цацках, описание похорон я также читал.

— Ясно, вы не знаете где именно.

— Либо же у нас в руках мыслеречь какого-то близкого ко двору энтузиаста, честного-распречестного, ненавидевшего все досюльные приказы понаехавших екзархов и додумывавшего эти затянувшиеся святки самостоятельно.

— Да, такими были его сын и мать сына, может, из-за них он и боялся. Нет, здесь не то.

— Уже записали фобию в мистификацию?

— А куда мне её записать, себе на лоб?

— Своевременно ознакомить вас кое с чем из этой области.

— Сейчас, только пенсне протру.

Не выходя из ратуши, но следуя запутанными коридорами никак не меньше десяти минут, они наконец достигли комнаты для медитаций, как он назвал её, переделанной из ретирадного, переделанного из эркера. Он пнул третий снизу баллон и отскочил. Дрожь в тех начала нарастать, вдруг они разлетелись строго по определённым лучам, ограниченные пространством, стало видно, что все привязаны к служившему якорем в центре куску выделанной кожи с люверсами для тросов. Судя по всему, послание не должно было провисать, но из-за размеров комнаты немного провисало. С этой стороны оно не представляло интереса, З. поднёс к изнанке зеркала на телескопических палках, одно горизонтально, другое отбило от него в третье, которое он повернул к смотрящему. Для полноты картины требовалось обнести всю площадь отреза, то и дело обтекая сверху канаты. Теофраст попытался сосредоточиться.

За дверью было накурено, о щёки потёрлось несколько сеток с луком, они застыли на пороге, оглядывая залу. Хозяин плевал на стойку и тёр, отводя взгляд, по глиняной посуде медленно распространялись трещины, если в какую-то секунду в столешницу не вбивался нож, то под неё клеился Blibber-Blabber с тайной запиской, кулаки сжимали фуражки, как у протестующих в Париже, где синематограф и все тапёры мира, клавесин в углу и рад бы звучать, но не может без посредства хоть сколько-нибудь прихотливого касания клавиш, там же братья Люмьер и «Красная мельница», и дивные канканщицы с ними под руку, развеваются их волосы, аэростаты тянут транспаранты, где расписывается нечто ускользающее, хитродействующая пропаганда против луддитов, не призывающая к их истреблению либо к окружению себя рычагами и кнопками, хотя люди, вложившиеся в рекламу, склонны взывать к крайностям в затрагиваемых вопросах, возле антенны парижской башни у них место сбора, зависнуть — раз плюнуть, всемирные выставки два раза в год, ночёвка фургонов с разобранными павильонами приходится на Лихтенштейн, и там нельзя покинуть дома через парадные, в этом бы театре такие проблемы, отсюда партизаны через два на третий сбегают через окна, в Вене сконцентрированы лучшие умы человечества, Витгенштейн пасует на Фрейда, потом идёт встречать на вокзал Бога, прокатит его в коляске в огнях столицы, где-нибудь сядут перекусить и потом уедут с певичками, на следующий день созвонятся: нет, ты первый клади, нет, ты первый…

Смущаясь, они прошли на свободные козлы, сели, сделали заказ. Вскоре началась заварушка, Т. выхватил револьвер и направил на шайку каких-то странных матросов, кажется, речных. У них перед глазами сразу пронеслись все съеденные за жизнь сапоги на необитаемых островах, когда первым делом суша переименовывается и исследуется столь быстро, что это провоцирует упадок моральных сил. Чёрт знает какая широта, чтобы ожидать туземцев, да и зачем им сюда; вот, надо искать зачем, теперь надежда прячется в чём-то сугубо замаскированном, перелетает параллельно маршруту моряка. В водорослях йод, в каналах выпаривается соль, если где-то под песком люк в тайник контрабандистов, то это вообще сродни билету на трансатлантику. Скалы на юге загажены бакланами и взрыты колючками, зародившимися где-то глубоко внутри, солнце будет жечь всех одинаково, но он-то к этому не готов. Сидит в тени, переползает спиной к стволу вслед за ней, пить хочется невероятно, как и подавить апатию, осаживать отчаяние на подходах, оно уже там, прибывает вместе с приливом на 360 градусов. На что, интересно, это похоже сверху? На астролябию, на клык кракена, на фата-моргану с «Гото Предистинации». Все архипелаги — это тонущие обломки судна — вид снизу, медленно опускающиеся в воде. Виноват в своей планиде, само собой, не он; тут два варианта, либо Господь проверяет, либо он от него отвернулся.

Если не считать это за план побега, что тогда? Имелись все признаки: наткнулись сами, но по дурости тюремщиков; для успеха должна совпасть пара сотен факторов; подготовка в условиях цейтнота и опасности для жизни; кроме того, они много копали. Когда археологи выложат всё по схеме, установится хоть какой-то паритет, какого это рода каркас, сколько недостаёт рёбер и, главное, можно ли из нескольких собрать одного, со способностями выше обыкновенного, открыть ногой дверь комендатуры, прервать вопросом мантру и не просто хамством, а казуистикой с их спецификой, таскать на спине ребят хоть целый день, перешагивая через заборы, это уже не Бог тогда будет? смотря какой традиции придерживаться, всё в их руках, у него в левой берцовая, в правой россыпь фаланг, наверху необычайно заинтересовались, все были настроены на безвозвратное оставление и тоже разглядели перспективу.

— Доримские ещё, по-видимому?

Раздался лёгкий свист, Т. сунул кость за пояс, прикрыв полой пальто, Иерусалим бросил череп в угол и присыпал землёй, продолжив расширение. Он присоединился, выбросил две лопаты на брюки и ботинки, это оказался комендант собственной персоной, молча наблюдавший за тем, как ведутся работы, вбирая всё и анализируя. Когда тот удалился, когда удалились сопровождающие, Теомир, немного выждав, выглянул из ямы и глазами спросил у дозорного, тот подтвердил. Начал рыть руками в прежнем месте.

Спустя час или около того на дне лежали кое-как составленные останки пятерых, дающие знать, что с определённого момента не всё шло так, как им рассказывали; ладно бы длинные руки и толстые позвоночные столбы, но неправильный прикус и общая несообразность скелета смущала всех. Воссозданная фреска была далеко не идеальна, при жизни им точно принадлежали другие ладьевиды или дистальные фаланги, но заключенные обрели второе дыхание и при виде этого.

— Я забыл почти все слова.

— Оживлять будем?

— Позвольте мне, требую, никаких заявлений сейчас, никаких попыток фундирования, это только всё усугубит.

Иерусалим заделывал землёй ушедшую далеко в сторону стены яму и посмеивался.

— У кого-нибудь есть уголь или зола в кармане, их следует зарисовать.

— Мужики, теперь мы в братстве.

— Можно вместо себя на шконку подложить, и такого хрен добудишься.

— Не думайте только, что мы должны принять решение прямо сейчас.

Послышался тихий свист, наверху все брызнули к оставленным делам, а он в яме мог не выказывать смятённость даже наткнувшись на заплутавшего среди могил Марса…

Пришёл на встречу, и сразу готова первая фраза: «а гостиный двор что, закрыт?» А то как-то не по себе, некрополи наползли друг на друга, или это у него дождь не испаряется с сетчатки? Кресты по колено, неохота возиться со спецификацией размеров, однако так, должно быть, его видно издалека. Но почему именно здесь? на другое он, похоже, сегодня не разродится. Кажется, хламида продралась о шипы, когда он падал камнем сквозь невесомость, они уже как-то и не втягиваются, интересно, если его встретит сторож, он что-нибудь заподозрит? Ой, — неловко оступился и вывернул какой-то смехотворный обелиск, а семья покойного, надо думать, собирала на него деньги, а потом легла рядом, вот за теми оградами, что он ещё не разнёс, поворачиваясь на вой выпи или, может, банши. Интересно, если она ему споёт, в кого войдёт негативно окрашенный нарративный импульс и кто от него откинется назад с ветки? А здесь занятно, занятно, надо только оглядываться при помощи одной шеи, сохраняя гусеницы в покое; нет, кладбище и ночь, ну не странно ли? Видно, этот Николай вообще полон изврата, сейчас ещё прикатит со всей церемониальной помпой, а свой заказ и согласие продать душу, которая ему даром не нужна, прокричит, забравшись на крышу кареты.