Хор так и эдак примеривался к новой балладе, не принимая как должное ничто. Они видели в ней потенциал наконец дать им возможность выполнять роль общественного мнения. В итоге получилось под «Гимн Никале» в аранжировке Ференца Листа в аранжировке их дирижёра Дибича-Зольца, но не такой, как стрела Веймарской школы, то есть не ориентированной на оркестровое музицирование, намеренно далёкой от него, всегда в хорошем расположении — расцвет концертного пианизма.

К концу лица солистов исполнены пониманием и счастьем, они как будто хотят заразить этими двумя константами слушателей, прибывающих на концерты из разных концов мира, поскольку гастроли с некоторых пор невозможны. После одного такого, стоя под мокрым снегом, тем самым, из той же партии, что часом ранее парализовал доставку плёнок для торгового дома в образе товарищества на вере под фирмою «А. Ханжонковъ и Ко», созданного с целью производства торговли кинематографическими лентами, волшебными фонарями, туманными картинами, различными машинами и приборами и другими товарами для фабрикации всех этих предметов, случайно и, можно сказать, в эпицентре фабрикации этих предметов, они пристально разглядывали друг друга, лица обоих были исполнены пониманием, но не счастьем. Волны разбегались в первобытном общем море, рельсы сворачивались в кудряшки, экипажи были едины в поимке стези с обозами в — тут ничего нельзя поделать — Гамбург, Стокгольм, Копенгаген, Тебриз, Христианию, Аалезунд, Каракас, Архангельск, Псков, Гавану, Вашингтон, Аграм, Белград, а они стояли под снегом.

— А если в светопреставление, готовящееся теми, кому мы пожимаем запястья при встрече, войдёт принц, настоящий, капризный, аж скулы сводит, голубая кровь…

— Принц — это, конечно, перспектива, это перспектива, кто здесь спорит, но вот нету ли просто аутентичного?

Это не первое недопонимание, по правде сказать, ближе к концу между ними возникла едва ли не стена, может, он даже искал ему замену, может, проверял, может, вообще оказался на излёте, пропитывался безразличием к делу, а если уже и такое не вдохновляло, то он либо появился на свет для иного, и тогда точно существует никому не известная тайна рождения, либо ничего не способен доводить до конца. Всё чаще не являлся на встречи, хотя раньше он находил его, куда ни пойди — у дома Гофмана, на задах кафедрального собора, у статуи Ганса Загана, ну или у ратуши, у закладки Канта, в одном из трамваев, курсирующих по Кнайпхофской Длинной, на быке Медового моста, в Верхнем саду Королевского замка. Тогда он тащился на пирс и сидел, свесив ноги, глядя на Прегель и представляя раскинувшуюся неподалёку Балтику, соотнося свою и её мощь, исходя не только из размера либо веса, но и кто что делает для жизни. Наверняка история её становления — длинный, словно сложенное вместе время боязни темноты всего человечества, список слов, которые произносились на этих берегах и внутри их то и дело изменяющейся черты ещё со времён ледникового озера, не обязательно в хронологическом порядке — была преисполнена импровизации высших сил и стечений обстоятельств похлеще двух расширяющихся в бесконечность треугольников из зенитных дуг, стоящих за любой встречей двух незнакомых людей, и смертельно необходимых всем карт систем проливов и эстуариев. Вот Прегель, один из поставщиков тамошних вод, размыватель соли, какое-то, если вдуматься, мировое поветрие по прекращению деятельности соли, эти солонки в заведениях и приличных домах, этот круговорот с поверхности четырех океанов в атмосферу, пускание крови, низкое качество жизни подавляющего большинства, вынуждающее попотеть… Ну а море это, пожалуй что, не так безгрешно, уж точно похуже него, то есть он в сравнении с ним сущий агнец, особенно после того, как помиловал всю лечебницу разом. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, — такое примерно венчало его рассуждение, — Павел Карагеоргиевич, блядь, Павел, хуев студентик из Оксфорда, ничего в жизни не повидавший, ну давай, вперёд, педик, брандашмыг, вафля.

Оба они были уже не молоды, цилиндры лоснятся от фонарного масла и хорошенько выбиты, сдвинуты на одно сальто назад на случай смертельной опасности. Атласные жилеты, воротники рединготов пристёгнуты на кнопки к узким полям, верхние пуговицы все до единой продеты в петли. Они шли по пустырю, делаясь всё менее различимыми в ранних сумерках. Дождь бил по чёрным макинтошам и вбирающим свет конусам поверх куафюр, тысячекрылым журавлём над ансамблем кабестанов, перекрытий и скользящих меж тех беспечных и озабоченных лиц, в тени ломовых телег, в зонтах, через водоотводные системы, по лопастям мельниц, по частным библиотекам, по афишным тумбам, в которых засели агенты охранки…

— В случае чего, я уже нашёл для него подходящий стул.

— Стул?

— О да, знаете, кого-то, по правилам игры, вводят в помещение, и стул убивает его морально, одинокий стул в середине гигантского пустого атриума.

— Э… атриум я знаю, но…

— Серый пол, обжигающе ледяной, грязные панорамные окна, ясно, что закат, в его лучах стул, предмет, предназначенный для сидения только одного, значит, особенного, значит, его…

— Его? Принадлежащий или относящийся?

— Эта цепочка заключений вряд ли может быть осознана, но вывод неизменен в той же мере, в какой порядочность родственна слову «космос».

— И, вероятно, в какой слово «космос» антонимично солнцестоянию.

— Именно. Это уже далеко не атрибут женской мебели, но мебели адской, видавшей виды. Carnifex спасёт из пожара именно его, возьмёт на необитаемый остров его, он одновременно похищен из лаборатории алхимика и из гробницы Нового царства, вырос из пола специально для жертвы — никак не обойтись, сидеть придётся долго… стать его частью.

— Ладно… Ладно, тогда, как договорились, завтра, кто во сколько сможет, надеюсь, он не придёт.

У себя в очередной мансарде, сколько их он уже сменил, Венанций штудировал драму, написанную кем-то из их семьи. При его жизни — чтиво самое то, к тому же действие, на котором он сейчас застрял, странным образом перекликалось с их операцией…

Торцом к полю лежит внушительных размеров труба, расположенная таким образом, что шесть рядов из сидений по три, устроенные друг за другом, повышаются к отдалению и мимика работает амфитеатром. Пассажиры настороже, избранность распирает их, с одной стороны, любая сущность в произведении искусства им сродни, с другой, чтобы все до единого несли архетип штукаря… Дело будет жарким, заключают они в попытке смутного из смутных анализа. Есть такие, кто пересекался в прошлой жизни, взаимосвязь тоже есть, но запутана. Ничего такого, понятное дело, вы не создадите чувство у зрителя, ну хоть сами знайте, да не расплёскивать, желательно, эмоций, половине они чужды, другой не даны те амплуа. Чтоб кто-то перекрестился, нельзя, чтоб ругнулся в запале, ни боже мой, только по сценарию. Кривая в четырёх мерах брань-божба-разочарование-ярость ведёт се действие.

Слева стоит лестница с образованной на той и у её подножия очередью желающих.

АФ1: Каспар, я настоятельно не рекомендую тебе пускаться в эту экспедицию.

КХ1: Кто это говорит со мной?

ДВ1: Да ты его знаешь, слоняется по дому и над всем трясётся.

АФ1: Называйте это как вам угодно, ваши кассельские всегда были на обочине немецкой жизни.

ХГ1: Однако как думают поднять это в воздух?

НГ1: И будет ли воздух внутри, а не только вокруг.

МАШ1: Внутри-то будет, а вот что окажется снаружи, вам не скажет и фон Гогенгейм.

ФфГ1: Вокруг будет великая пустота.

МАШ1: У вас всё, чего вы не можете понять, великая пустота и великое делание.

Очередь на лестнице и хунта у её подножия то и дело переговариваются.

АЦ1: Откуда вообще на Марсе книги? Какие они?

В пятьдесят восемь лет ему представился шанс прооперировать нечто, одновременно изысканное и покалеченное настолько… батист человеческого материала, мраморное мясо, каликаланский ковёр, существо, сотканное из фимиамов, манны и лишь десяти процентов мицелия.

Он стоял между крайними домами и Голгофой, мучимый жаром не от солнца, что ныне подпекало эту часть планеты с зенита. Рождество, крещение, сретение, искушение, проповеди о делах фантастических и ярких для него сейчас являлись некими res materiales, как минимум, ветрами необычайных окрасов, патологиями дующих параллельно земной поверхности потоков. Они носились и сшибались, а он боялся, что неправильно всё понимает, что делящие червя грачи на снегу, в каком виде они иногда представали, — это его и только его упущение в анализе собственного animi valetudinis. Толстотелы крестов были впаяны в каменные плиты. Всадник с задранной головой смотрел снизу на пятки левого из казнимых. Плач всё не прекращался. Буквы на титло над серединным распятием начали дымиться, и вот там уже не INRI, а МВММ. Пахло уксусом и горячей землёй. Из народа, собравшегося в непосредственной близи, часть были его сектантами. Он выявил их по прихотливым перемещениям вокруг да около и взглядам, которые они бросали друг на друга и на парочку женщин, также не чуждых их разваливавшейся на глазах организации.

До того, как этот дьяволов невротик Лонгин вонзил ему штык под рёбра, он видел перспективу в операции, думал начать с того, что заштопал бы стигматы. Однако теперь, после прободения, после того как даже гвозди и клещи превращены в орудия страстей, он умывает руки, теперь и вправду ему нечего посоветовать ему, кроме как подписаться под издёвками черни: спаси себя самого.

ЛГ1: Как будто речь была не о самом Марсе, а об одном из его спутников.

АЦ1: Если предпочитаете прикидываться стеклорезом — ваше право. Все знают, что у Марса один спутник.

ГфЗ1: К вашему сведенью, не всякий знает, что такое вообще спутник, если подразумевается не человек, идущий рядом с тобой.

АЦ1: Подразумевается небесное тело, идущее рядом с другим небесным телом.

ГфЗ1 (себе под нос): Убей бог, если это не космические бомбы.

Разговор в трубе заглушается, хотя и видно, что тот продолжен. Становится слышна склока на лестнице.

ФБ1 (обращаясь к боку трубы, подразумевается, что там кто-то стоит, однако скрытый): Что за дискр, по какому праву? Я могущественный издатель, и я желаю издать марсианские книги и все книги, которые будут добыты. Я ничего не терплю зря, и в особенности это касается лишений.

ДМ1: Возможно, я ослышался или что-то неверно понял… хоть само по себе это дикость… однако, как мне показалось… что я за оплот деликатности? было чётко сказано, вопрос принятия на борт иных пассажиров согласовывается.

МЦ1: Да, согласовывается, всем так говорят.

ДМ1 (демонстративно заламывая руки и издевательским тоном): Но это же будет вероломство.

МЦ1: Притом наихудшего пошиба, однако же кто взыщет с оных?

Сложно сказать, осталась ли у них надежда после прошлых неудач, либо они уже просто отбывают номер.

РС1: С кого с них, почт?

МЦ1: С устроителей экспедиции.

РС1: Они тоже летят?

МЦ1: Как же у журналистов всё запутано. Теперь моя очередь спрашивать, кто они.

РС1: Бью коротко, чтоб вы не увязли ещё. Устроители.

МЦ1: Ну, если только до определённого этапа, рассматривая в качестве оказии.

РС1: В таком случае, отчего бы не с них. Мне известны многие способы.

фЭ1: Предложил бы взыскать с птицы её клюв, это обойдётся дешевле.

ДМ1: С цеппелина ферменных шпангоутов.

Все ждут пояснения, однако он молчит.

ФБ1: Возможно, вы сумели понять больше…

ДМ1 (перебивая): Возможно.

РС1: Я понял только, что у них высокие покровители.

МЦ1 (усмехаясь): Не вывод, а мешок золота.

ФБ1: И не говорите потом, что Брокгауз бледен и женоподобен.

ДМ1: Всем уже осточертели эти книксены, напрасное интригование и неизвестность.

МЦ1: Из ваших слов я заключаю, что неизвестность не напрасная.

ДМ1: Вы можете делать какие вам угодно ложные заключения.

ФБ1: …и издавать собрание, сколько пожелаем.

ДМ1: Более тем, что эти-то все летят.

ФБ1: Нет, ну Гоголь-то, положим, в своём праве, Гоголь пусть летит. Но на что там, скажите на милость, этот пфальцграф Биркенфельдский?

фЭ1: Пфальцграф втёрся, это несомненно.

ФФ (из заднего ряда):

КХ1: А вот это уже любопытно, герр Фейербах, запишите, а вы продолжайте, прошу вас.

МАШ1: Да зачем? Это же для нас как Библия.

КХ1: Это ещё интересней, так значит, не как Библия это только для меня? Герр Фейербах!

КХ1: Вы будете продолжать или нет? Да какой вы филид после этого! Нет, нам точно нужно было брать с собой гойдела Аморгина, а то из этого придётся всё тянуть по строчке.

МАШ1: Его нет в списках.

ДВ1: Давайте уж то, что касается списков, оставим на моё усмотрение.

Не все понимают, какие могут быть предпосылки к этому, но она-то, плод отмены Нантского эдикта, вдова и информатор, сама оных джаггернаут и доказательная база…

Идёт дождь, она смотрит в окно, как капли бьют в капустные листы, пальцы наощупь и очень быстро заплетают косу младшей дочери. Грустно, видимо, она самую малость не дотянула до перелома в своей духовной жизни, для чего имела всё. Сад сразу за стеклом растекался, делался податлив любой силе, как оживлённый портал начинает пропускать объекты, так и он оставит нанесённые на поверхность следы, даже такие невесомые, как у её Бригитты. Кочаны созревали пентаграммой, как и были посажены, каждое семя с расчётом опущено в равностороннюю лунку, по линейке и рисунку из книги, здесь она не символизировала движение планет; и удобрять, и окучивать плоды можно только снаружи, пестовать звёздчатую форму, не нарушая её границ. Так всё вырастает в четыре раза быстрее. По три урожая за сезон без всяких хрустальных дворцов и систем свинцовых переплётов, только успевай сечь корневища. Всё чаще мерещились карлики с лицами знакомых, это её не вовсе не заботило. Объясняла себе спецификой умственной деятельности, которую она продолжала уже довольно долго, но, когда явился человек из будущего, далёкий от любых фигур из тех, что она знала, речь уже не шла о мутации либо катаклизме её личности.

Павел прохаживался по подземелью, мрачному, как он и предвкушал. В разгаре был салон скульптур, что скрадывали мрак из ниш, где-то в Ковентри. Здесь предъявлялись определённые требования к искусству, а уж как его демонстрировать — и подавно. Формирование их шло частью на пресыщенности, частью на изврате, частью на широком кругозоре. Рабство — наиболее приближённое разночтение, тем более в текущих условиях отказа от него везде. Ну, раз уж выставка должна оставлять память, а это у богатых и развращённых только через эмпирический путь, то отчего бы и не забить подземный ход от замка к гроту с подводной лодкой личного пользования, экипаж которой после каждого похода вырезался, невольниками в масле, угнетёнными тем больше, ведь это они те самые прохожие в сюртуках и шляпах с поверхности, попавшие в трудные ситуации, задолжавшие кредиторам или с голодными детьми на попечении. Размороженный проект живых манекенов, в ярком свете люстр со множеством свечей из сала, масла и шерстяного жира с шерстомоен и суконных фабрик, отсутствие претензий в случае игры с гениталиями, согласие на татуировки на любом месте, чью натуральность, возможно, захотят проверить рашпилем. Безмолвие, отрешённость от человеческого начала, так просто не будет, выставка стремится к совершенству. Вживление серебряных нитей в суставы, зашитый рот, отрезанные веки, гейзер самозабвения и счастья в глазах, помалу мертвеющих. Куратор мог по одному взгляду на любого посетителя определить, какими чувствами он сейчас придавлен.

Цепочка следов доходила до окраины пустыря, где когда-то мочился, качаясь от выпитого, Фридрих Великий.

— Всегда хотел подобного избежать, но не вышло.

— Ничего, стрельнём в миллиарде мест, сразу полегчает.

— В последние дни я всё чаще ловлю себя на мысли, что наш манифест этой фразы не шире.

— Смотрите, вон он идёт.

— Я представлял вас как-то моложе, — недоумённо заявил он, наконец миновав луг.

— Ну и что с того?

— Хм… ну ладно.

— Ты мне тут не ладняй, — себе под нос.

— Вам должны были объяснять воспитатели, — плавно вступил он, — каждый сменившийся заново, с начала начал, что с зарождения чувств на Земле так же на Земле начались и войны.

— Не то что бы это наверняка известно, ибо мне мало известно о самой заре, но сообразить, что война стара так же, как первый разгневанный обслуживанием, окажись он среди нас, я могу.

Серапион вкратце посвятил его в курс дела, в версию, связанную с пантеоном, а не с выработкой витамина под воздействием солнечных лучей.

— А пупок не развяжется? Помнится, на это замахивался Архимед, отговариваясь, что, мол, у него нет рычага. А у вас отыскался?

— Не думаете, что это вы и есть?

— Не могу и вообразить столь раздутого самомнения, разве только…

— Нынче монархия уже не так пробирает… — пристально глядя на него, проговорил Венанций. — Обкладывают… впрочем, ладно.

Он хотел сказать, что обкладывают голосованиями за всё больший пул вопросов и это один из последних заходов, немало отчаянный, через традицию подстраховаться.

В Сербии тогда всё было не как в Европе, более мрачно, достаточно проехать от Негуши до Подгорицы, чтобы это ощутить. Армию там приветствовали сердцем и не стесняясь об этом говорили, но, правда, поверх голов соколов и надежды народа. Дружить с Россией считалось хорошим тоном. Конечно, были и заговоры, и изгнанники, и наследникам не миновать Сен-Сира. Кто свяжется с русскими великими князьями, поедет доживать во Францию, перевалит середину XX-го века, кто менее внушаем, подберётся к восьмидесяти, они и сейчас где-то там. Елены, Милицы, Милены. У каждой своя история про Распутина и общая набережная в Антибе. Там сразу такая инициация, доехать sur Lando jusqu'à la tour, выйти из под той и оглядеться, мол куда это меня? а потом состроить мину удовлетворения, иначе Париж не примет. Свои, уже отбывшие зиму, сразу выдавали трость и карточки лавок, где открывали кредит без банковских подтверждений, там торговали одесситы, ещё более продувные бестии, чем зеленщики из Entrailles. Над открытыми кафе в определённых районах висела мгла из устаревших петербургских новостей, то же ещё и в Ницце, кто его император, каждый теперь решал в соответствии с накопленной бронебойностью чести, но монархистами себя считали все как один. Здесь и в дождь было солнечно, столько труб по кромке tuile, что за всё население на сердце спокойно, а если так и дальше пойдёт, можно будет считать себя его частью и судить изнутри.

— О, был гувернёр по аллегориям?

— По щелчку вот этого среднего и этого вот большого сделается так, что во всех Старых червях и Больших пыссах любопытные обыватели из переписи на некоторое время замрут на месте; перестанут идти, если шли, перестанут бежать, если бежали, перестанут воевать, если…

— Перестанут нагло лгать, если.

— Это должно продолжаться не дольше пала каминной спички, тогда полномочия, то бишь господство, то бишь карт-бланш оттуда рассеются в прах…

— Какой устилает пол водяных и ветряных дробилен.

— Отчего бы им не начаться по истечению?

— Надеемся, ваш зачинатель пригонял к вам за жизнь двух или трёх стариков в звёздных колпаках с блуждающим взглядом, они объяснили… это ещё и доказано многими алхимиками и метеоагностиками… земля являет собою шар и шар, беспрерывно снующий вокруг своей оси и одновременно вокруг некой звезды.

— Кроме нашей грешной вкруг Солнца летают ещё многие тела, так, может, не станем заводить с ними карамболей?

— Что же, по-вашему мнению, случится, если такие мгновения переживутся нациями? — кажется, с насмешливой ноткой, спросил он.

— То, что для меня заветно.

Некоторое время он стоял молча, то спиной к остову, глядя на своё отражение в луже, то переступая вообще по оси.

— Что ж, — наконец проговорил он, — идея малость улеглась, не скажу, что сильно сбоит по отсутствию души, но и счастливый конец мною не усматривается, потому и возьмусь вас курировать и поделиться жизненным опытом.

— Постойте, принц, уточните, ибо не ясно, когда вас кончать.

— Собираюсь убить с вами время и несколько позабавиться персонально…

В. сжал кулаки, странно, что он не привык к скепсису, чувству удара мешком по голове, которое всё слабее, с каждым встреченным на своём пути принципиальным домоседом, защитником микромира, несущего глубоко въевшийся отпечаток его фигуры, классической, словно бюст Адама Смита, словно Адам Смит. Он готов был обрушиться на него, даже ругательствами в отношении балканского вопроса, но удержал Серапион, легко и с достоинством он кивнул принцу, как будто извиняясь, отвёл его в сторону перекинуться словечком без посторонних. И вот они уже лицемерно жмут ему руку и снова обговаривают дело. Небывалый размах ошарашивает их — как в один миг остановить всех праздношатающихся во всех закоулках мира? На первый взгляд никак, но природа ходьбы сама подсказывает способ.

— Матч в лаун-теннис, но небывалого свойства.

— Как это?

— На выбывание, — едко.

— Мы уже из белок в колесе повысили уровень до бронтозавров в чёртовом, в нашем распоряжении и во имя идеи везде работают агенты, наблюдают положение в той или иной области, дают подзаработать газетам…

— Сказать, что с началом разминки над головой ударят взрывы, великолепные…

— Ремарка, обуздатель фрейлин, в очагах вооруженных конфликтов улетят особые.

— И много же подтверждений успели вам прислать на сегодняшний день?

В штабе везде валялись письма про мушкетную войну в Австралии и Новой Зеландии, в Канаде Англия с колониями воевала против Франции с союзными ей индейскими иомутами, Аргентина грызлась с Бразилией из-за Сисплатина, Египетская революция, Пятая коалиции, Боливийская за независимость, Третья англо-ашантинская, вторжение испанцев в Новую Гренаду, война крючков и трески, двух Педро, Первая Корё-киданьская, гражданские в Норвегии, Тайро и Минамото, святого Саввы, притом кое-что новое сообщено и о святости, Парфянский поход Каракаллы, война Когурё и Ямато, восстание краснобровых, епископские, Чайлда, Коньякской лиги и ещё несколько.

Контейнеры с маркировкой в виде опускающихся на гладь лепестков были сложены пирамидой, на их фоне раскинулось русло Прегеля. Веяло холодом, свежестью, пахло водорослями и утилизируемыми технически дефекатами. Проформальный дневной свет под затянутым небом поглощался поверхностью реки. В исходах пирсов, далеко-далеко, виднелись тральщики и баржи, к ним процесс во многих видах, фургоны ползли по краю, сталкивая в море носильщиков с корзинами соли на макушках. На плотности воды это не сказывалось. Между опор сновали плоскодонки, вёсла взбивали пену, кристаллизовавшуюся в среде мрака и избыточности.

После длительных и сложных переговоров из чайханы вышли бригадиры грузчиков — суровые старики в комбинезонах. Они по очереди приближались, измеряли рулетками три стороны контейнера и шли дальше, жуя губами, головы тряслись, может, это было и не отрицание. Карагеоргиевич смотрел враждебно, он мог узнать объём, только немало прошагав мизинцем и большим пальцем по рёбрам. Предпоследний после замера вдруг засвистел, вставив в рот два пальца, из ниоткуда возникло четверо грузчиков, взяли ящик из середины и стали трясти им у уха бригадира, С. выхватил револьвер и выстрелил в воздух, всё сразу приобрело небывалую серьёзность. Что касается Венанция, то его, уже утратившего былой запал (он утрачивал его и заводился по дюжине раз на дню), это даже неким образом возвратило в себя.

Сквозь слёзы от муссона они смотрели, как на корабль с их фейерверками и плакатами шла погрузка солдат. Они бежали строем по двое в ряд по длинном причалу, ранцы подскакивали, и валики в их венцах стучали в мокрую щетину на шее, один за другим исчезая в каплеобразных трюмах. Надавили на капитана, дали взятку, положили руку на маннлихер за ремнём, поймали взгляд-другой, едва не произнеслось указание, куда ему смотреть, наконец дело было улажено.

Павел остался доволен встречей. Его обязанность, наследующая в своей сути обязанности из ранних Упанишад, кажется, начинала приходить в норму, говоря откровенно — восставать из этого извечного несгорающего остатка, отряхиваться, критически озирать саму себя и не выказывать ни малейшего благополучия, но выказывать яркую, словно принцип наименьшего времени Ферма, надежду на сатисфакцию, на оргазм, следующие после того, как её особа воплотит в жизнь свои замыслы.

Через четыре дня он тайно въехал в Сибиу. После Варшавы дорога сильно ухудшилась. Началась предзамковая аллея Балкан. Европа сужалась к границе трёх рек, его пункт назначения находился почти на линии Асеня-Стефана. Хоть до одиннадцати лет он жил в Швейцарии, а потом ещё и учился в Англии, приближение к сей омываемой бездной морей скале, на которую с начала человеческой истории все кому не лень жаждали распространить своё влияние, всегда будоражило его кровь, словно заряженную коронным детонатором, что ещё раз доказывало остроту вещей, связанных с Родиной и родом. В Будапеште он оставил агрегат и пересел на менее приметный в этих местах экипаж, запряжённый двойкой вороных, что отвечало всем моральным и статусным сторонам дела. Два дня от Прегеля до Дуная и ещё два до тайной ставки начальника генерального штаба Румынии.

Сибиу, город крыш, расцвеченных в спектр по обе стороны от красного. Весьма непростое место, кто бы что ни говорил, колыбель культуры трансильванских саксов, самого Семиградья, магии, умеющей усеивать горные пики крепостями, а перевалы — каменными стенами с бойницами, с одной стороны которых всегда вплотную лес. Естественно, Авереску не стал бы торчать там, где ничего нельзя добиться, напротив, он почти всегда оказывался на станциях, поворотах и в проломах, где неприятные возможности оборачивались потенциалом контроля и изменения.

Ключ к назревавшей в Старом свете большой войне, ключ, который открывал, а отнюдь не закрывал прожекты и концепции, направленные на захватнические предприятия. Закрывать всё придётся ему. Кто, если не он? Младочехи, Делаграмматикас, Антанта, Радко-Дмитриев? Четники, террористическая ячейка Благоевграда, прекрасные виды Дуная, Дойранского озера, гарнизон Хиоса? С двумя верными слугами (из четников) он пробирался по Сибиу, словно по заминированным джунглям, с разных сторон заходя на рекогносцировку к неприметному двухэтажному дому у моста Лжецов в Нижнем городе. Не имелось никаких признаков, что он скрывается именно здесь, за всегда закрытыми зелёными ставнями, под лоснившейся после дождя черепичной крышей, словно из немецких сказок, но Павел точно знал, а вечером первого дня наблюдений это подтвердил бывший член Златиборского отряда, в котором разоблачили шпиона как раз в пользу Румынии, вошедший в дом — один из адъютантов узнал его.

Незадолго до рассвета, когда дымка с гор опустилась на рыжие шатры здешней кровли, клубясь в сером свете, он приставил длинную деревянную лестницу к чердачному окну и полез, имея при себе булатный кинжал без гарды в одном голенище, выкидной тычковый шкуросъёмный нож с крюком — во втором, офицерский наган 7,62 мм сзади за ремнём, Webley Mk VI в плечевой кобуре и викингский топорик в петле изнутри кителя. На голове спущенная до шеи чёрная вязаная шапка с пройденными оверлоком вырезами, под ней волосы зачёсаны назад. Лестница скрипела, совершенная импровизация их шайки, собранная из уместных средств на скорую руку. Добравшись до окна, он обернулся, держась одной рукой за рог трапа — низина, ничего особенного не увидел, просто переводил дух. Заглянул в окно, различив что-то, множество всего, ничего такого, не разглядев даже пыли, только предметы; безусловно, память о них угасала, к тому же внутри обыденной архитектуры. Достал алмаз и линейку, потом спрятал, достал шкуродёр и крюком стал подцеплять рейки, державшие стекло.

Пыль внутри всё-таки оказалась, однако многие места без неё заставляли насторожиться. На ветошах, укрывавших странные формы в полутёмной мансарде, она оставалась нетронутой, но не в проходах между ними, довольно прямолинейных тропах, оканчивающихся тупиками, протёртых, разумеется, чтобы скрыть отпечатки подошв. Не успел он хоть сколько-нибудь прилично продвинуться, так, как продвинулся в Сибиу, как продвинулся после Кёнигсберга, как сбоку в голову ему ударила распылённая струя препарата, пахнувшего лавандой или чем-то похожим. Он зажмурился, задержал дыхание, сорвал маску, невольно пригладил волосы и уже тогда занялся глазами — сильно ли им досталось. Но всё было прекрасно. Замедленное действие и неизвестно какое. Не будь его миссия столь неповторима и не тяни её успех за собой такой тяжести для человечества, он бы, пожалуй, вернулся к своим и переждал, но пришлось просто переждать. Сидел на полу, привалившись спиной к деревянной опорной балке, и прислушивался к ощущениям. Вдруг слева появился столб света, потом призма света, выявлявшая очертания чего-то, обозначая источник, внизу, там, где и таился генерал. Всё предстало с совершенно иной стороны, так или иначе, но теперешняя картина дел и подобные ей, иными словами, последние полгода его экзистенции без исключения сводились к тому, что он уж слишком перетанцовывал и дул на воду, дул очень издалека, чёрт побери, да, он осторожничал излишне, перетряхивая свои испуги, потом смехотворные отгадки, как избежать злых качеств, потом биваленты, где его нынешние мысли совпали с мыслями на сей счёт в давний раз, произнеслись теми же словами, где был английский, остался английский, где был сербский, остался сербский, где были апострофы, остались апострофы, потом начинал сначала; он, наследник королей Сербии, апологет Моравского стиля, объект хранения святого Климента — рассудителен похлеще Конфуция, осмотрителен почище кредитора, разборчив, словно Бог-отец, сдержан, точно сводами Опленаца, тактичен больше, чем Теофраст Лесбосийский, больше, чем нужно. Зассал, Павлик, так и скажи.

Возмущение мировой инстанции из люка давно иссякло, а за окном мансарды, напротив, только разгоралось. День шёл обычным чередом, Сибиу летел вперёд среди других тёмных лошадок Европы радениями своих философов и бургомистров. Ощущая лёгкое головокружение и несгибаемую волю, он спустился в дом. В коридоре дежурил румынский офицер, он стоял к нему боком и начал поворачиваться только тогда, когда диверсант полез в кобуру за револьвером.

— This completely unnecessary.

— Oh, really?

— Command me, general can’t be saved.

Сразу пожинаю плоды, подумал он, легко согласившись сам с собой немного «проплыть по течению».

— In that case, where is he? At death’s door?

— Да. Прошу за мной, если желаете самолично…

— Разумеется, но учтите, вы у меня на кратчайшей прямой.

Он легко кивнул, с тонкими усами, в пехотном кивере с широченным кантом, но щуплый, словно из особого отдела, двинулся по коридору стремительным шагом, он за ним. Была по дороге пара настораживающих случаев, но, будучи уверен в своей новой стратегии, Павел решил их игнорировать, если он от чего-то и не освободился ныне с точки зрения страстей, то не от равнодушия точно.

Генерал обнаружился на кухне подле огромного засаленного очага, вряд ли он когда-нибудь потухал с тех времён, как в Сибиу останавливался Сигизмунд Старый. Он сидел в глубоком кресле, уронив голову на грудь, вытянув ноги в сапогах к огню, сколько он ни вглядывался, признаков дыхания не обнаруживалось. Подошёл, поднял за подбородок голову, чтобы убедиться, она оказалась невесомой, и кость словно из сена.

— Deschideţi obloanele, — грозно велел он собравшимся в кухне офицерам.

Вместе с дневным светом, немедленно проникшим в помещение, он почувствовал изменения, неопределённость исчезала, он был в кругу врагов, они обступили его… Ноги генерала стремительно охватывало пламя от головешек с лоснившихся жиром прутов, лица румынских кавалеров скакали перед глазами, ничего позитивного или хотя бы оставляющего надежду в этом не усматривалось. Он попытался выхватить топор, считая его самым уместным в этой потасовке. Белёные стены и потолок кухни вдруг оказались покрыты закопчёнными фресками, апостолы и архангелы, упоминаемые в этой местности чаще, чем стоимость товара, бросили мимолётный взор глазами в обрамлении кровавых слёз на его фиаско и начали исчезать, углы превратились в своды, дверные проёмы с двух сторон — в арки, пепельные вихри в гипсовых вяжущих, тяга в очаге увеличивалась, Авереску пылал, но без особого жара, горелым мясом не пахло.

Дунай безмолвствовал в своём ложе. Синяя вода словно застыла, по крайней мере, на время, пока солнце не прекратит так сверкать. Право, это было уже чересчур. Зелёные холмы с обеих сторон пути продолжались и под гладью поступательного движения, находя друг друга в низшей точке русла, образуя чрезвычайное ребро, стремившееся к устью вольно, претерпевая петли, во тьме донных грунтов, вопреки геометрии рукавов. Это были треугольные разделители, высвечивающие в центре перевёрнутый треугольный разделитель. Маяки на мысах не светили. Останки римских сооружений на склонах представляли собой прекрасные смотровые площадки, но они пустовали. Часто невидимые из-за леса, но лежавшие в основе всего скалы образовывали ворота, которыми, однако, пренебрегли зодчие всех пяти хороших императоров. В мощёную дорогу, повторявшую изгибы реки, врезался колёсный пароход и разметал камни. Жёлтая поросль, воздвигнутая над пустотой, опиравшейся на заполненную Дунаем балку, могла оказаться рожью или просто соломой. Малосущественные в сравнении с рекой городки, о которых и слыхом не слыхивал Геродот, светились ночью по обоим берегам и быстро пропадали из виду. Пресбург, Белград, Линц, Вуковар, Вена, Будапешт. Часто случались и глории, и температуры, но от боли в анальном проходе он мало что видел или тем более запоминал. Белокаменные колокольни на поворотах никогда не стояли отдельно от рукотворных и природных хоров. Всякое мгновенье с захваченных лесом наклонов нечто — брёвна, панцири имаго, дождевая пена, — катилось к воде, но почти никогда в ней не оказывалось. Даже осени приходилось распространять свои антоцианы вот так, от вершины к подножию. Сазаньи фермы укрывались в тени странных водяных ловушек времён Пунических войн. Песчаные пляжи у пьедесталов круч, в которых мел проступал сквозь ядра орешника, были слишком тонки, чтобы отражаться в поверхности. Усиливавшийся в ущельях ветер попадал в центр холщового плаща пугала, росшего из него, и надувал, как парус. Одинокие замки на монолите вверху вряд ли были обитаемы, разве что иные из них сторожили. Речные острова иногда плыли быстрее плота, иногда просто стояли в шахматном порядке.

Их судно в эти минуты, возможно, уже шло в Бомбей, Сеул, Джакарту, Манилу, Сан-Паулу, Дели, Стамбул, Шанхай, Мехико, Дакку, Москву, Токио, Нью-Йорк, Рим, Лагос, Каир, Тегеран, Лиму, Лондон, Пекин, Боготу, Бангкок, Париж, Вену, Вирджинию, к Анадырскому острогу.

Минуты конца. Последние минуты. Чьи-то пальцы лежали на сетке забора. На улицах были вывешены гамаки, на месте задрав головы, стоя на резиновой глади с циклом для миллиардов подошв, в Саванне жираф бежал за бегемотом, эффект юлы, пантеон махал золотыми шлемами… Корабли пожирали навигацию, составы были набиты конвертами, кареты и обозы разлетались в щепки при столкновении: в деревню Любимовку, Солькурской губернии, в село Покровское — Орловской, в Мельбурн, штата Виктория, на мыс Спидвел, в Лиссабон, в Мадрид, в Дублин, на острова Сандвичевы и Карибские, на Оркнейские, на Мадагаскар, в Исландию, Финляндию, на Мальту, на Сицилию, в американские штаты с их бесчисленными Петербургами и Амстердамами, в первоначальные Петербург и Амстердам, много куда ещё.

В Багдад, Кабул, на Суматру, в Тибет, Монголию, Рио-де-Жанейро, Бокас дель Торо, Монтихо, Пуэрто Белло, во Владимир, Владивосток, Токио, Нагасаки, Эстремадуре, в местечко его Мафру, Миньо, Барселону, Казань, Новгород, Царицын, Саратов, Минск, Варшаву, Иваново, что в Гродненской губернии, в Малагу, на Корсику, в Израиль, в Ярославль, в Иордань, в Вильруа, в Прагу, в Ватикан, в Мурманск, в Кашмир, в Киев, в Одессу, в Ростов, в Египет, в Турцию, в Венецию.

Они — к спинам приторочены белые полотнища, символизирующие мир, — вдвоём шли на срочно вызванный в Кёнигсберг осколок Яворской бригады. Штыки дрожали, они их в жизни не держали, марш больше походил на торжественное шествие, ведь по всем признакам их дело не правое, а в Сербии это было важно. Перенос воздушных масс проходил через эту трагедию, то жара, то пронзали иглы, внутри них то же самое, но куда сильнее. Казалось, что мир взбунтовался, что это случилось вне зависимости от их рачения. Голова кружилась, из дёсен и носа шла кровь, из-за ветра они не слышали слов друг друга, не имелось и ясности — пикет против них или здесь учения, или конвой, или затаптываются улики. Как же сильны переживания, отнюдь не скоротечны, сердце в пятках, с той стороны несётся «открывать зде-е-е-сь», а что, они не знают. Будь человек более расположен, взялись бы за руки, но тут слишком много предрассудков, с нерегистрируемой толщиной стен, а то и людей. Чем ближе острие, тем больше бурлили психические процессы. Пот уходил в утоптанную землю, хотели переглянуться, но в той стороне всё расплывалось. Раньше так не казалось, но теперь себя было жалко больше, чем дело. Это, по большей части, и несла в своём эрзац-концепте сила, которая всегда противосущна, её координаты всегда напротив. Солнце светило на Серапиона, и витамин ещё некоторое время вырабатывался, не увеличивая нагрузку на Фабрику.

В этот момент из иллюминатора вылетает брошенный неизвестно кем (однако не из первого ряда, поскольку их руки на виду) скомканный лист бумаги. Его ловит по-звериному проворный Человек из Остерби, но Обервиндер вырывает и немедленно раскрывает, поворачиваясь спиной к стоящим на лестнице, тоже приметившим этот пассаж. Пока читает, прочие обступают его, делаются слышными мнения на сей счёт стоящих в очереди.

ФБ1: О, видели, крутят интригу прямо через наши головы.

фЭ1: Полагаю, пфальцграф даёт сведенья.

ДМ1: А где бы этот пфальцграф мог сталкиваться с кем-то из них?

ФБ1 (язвительно): Да решительно нигде, мы же тут все в первый раз друг друга видим.

МЦ1: Тогда, возможно, ими вертит кто-то ещё.

ДМ1: Быть может, это они вертят кем-то, кого взяли на корабль. Шантажируют мамзельными делами.

РС1: И когда они успели сговориться, почт?

МЦ1: Да в любой миг, нами проживаемый, на полутора тысячах…

РС1: А как вообще наполняли шхуну? я что-то упустил процедуру.

МЦ1: По билетам, такие кирпичи сплошь в гравировках из масонских…

РС1: И на каком основании отказывали?

МЦ1: Потому что билеты фальшивые.

РС1: Так может, у меня не фальшивый, я свой ещё не показывал.

МЦ1: Если подбросите повыше, может, кто и глянет, только не ждите двух выжженных точек в середине.

ФБ1: А где вы, вообще-то, пропадали, отчего не поспели к посадке, как все?

РС1: Да погребение, знаете ли, затянулось.

ФБ1: Ах, погребение.

РС1: Как-то неправильно подобным образом нами манкировать.

КХ1: Скорее бы, уж очень хочется взглянуть на всю междоусобную Европу сразу.

АФ1: Ну успокойся, успокойся, наглядишься ещё.

ГфЗ1: Всегда интересовался, как этот он собирал свой комплект?

ДВ1: Ходил по миру и клянчил.

ГфЗ1: То есть под занавес он везде таскал за собой несколько сундуков с книгами?

ДВ1: Несколько дворцов, у него же харизма была ого-го.

ГфЗ1: Пожалуй что это бы сошло и за чудо света с n-номером.

КХ1: Так он её сразу на Марсе хранил?

ДВ1: Так часто посещать Марс? Это могло сказаться на нём не лучшим образом.

ГфЗ1: Я слышал о нём как о Пожирателе а.е.

КВ1 (себе под нос): Чем же он тогда испражнялся и в какую полость?

МАШ1: Он регулировал выхлоп силой мысли.

КВ1: А мир он сколько раз спасал?

МАШ1: Ещё впереди.

КХ1: Ах, как всё это интересно.

ФфГ1: А там где копать?

В зависимости от того, за кем он шёл, струились и мысли. Покалеченные солдаты медленно волоклись по гентскому тракту. Голландцы вперемешку со шведами, неся свои обиды. На стыке высокого средневековья и возрождения отличить их было тяжело, да и ни к чему. На привалах он держался особняком. Солдаты, на третий день отойдя от боя и разгрома, начали видеть в том, что за ними таскается алхимик и как бы даже гонит их, дурной знак. Начали вспоминать, а где он сел им на хвост, уж не перед самым ли делом и не у англичан ли он на содержании? Дорога была разбита, проносившиеся в обе стороны верховые на них и не смотрели, главное успеть убраться с пути. Он здесь уже ходил, как и везде, за обездоленными женскими орденами, за миграциями погорельцев, за королевскими кортежами, за обозами с провиантом, за гаснувшими и возникавшими в тумане огнями, голубыми и потому по его профилю, за следом кометы, умопомрачительным выстрелом, зацепившим свод modo tangente, проделав в том брешь, через которую простым смертным лучше бы не смотреть, надеясь, что среди пустошей и молодых лесов Фландрии инородное их планете тело будет обрамлено по достоинству. Обнаружение искупит тяготы пути, треть или четверть подобной кочевой жизни. Канет в недра походной лаборатории, где анализ будет происходить без какого-либо его участия. Надолго лучше не останавливаться, существовало много теорий, и все они были правдивы, пока не доказано обратное, и если он точно не представитель тёмных сил, спекулирующих на обрядах в отведённых строго для дозированных посещений местах, то это не значит, что Европа в XVI-м веке не может быть полем для экспериментов извне, из заклинательных башен Московии или облачных платформ Иных, повелителей Зодиака, жалостливых и одёргивающих себя, лишь с вибрирующим и altitudinem alternante краёв блюдцем в арсенале.

АЦ1: Зная, кто отвёз, можно будет сообразить, на каком спутнике или где точно на Марсе.

ФфГ1: Где на Марсе? А вы там по какому ориентиру судите?

АЦ1: Налево от красной пыли.

АЦ1: Мне в своё время попадалось кое-что с Марса, и этот предмет был сообразно припорошен.

ФфГ1 (несколько смущённый, что на сей раз ему не удалось превзойти Цельса): Снимаю шляпу.

МАШ1 (нарочито небрежно): Небось, какая-нибудь штучка от его пикника.

АЦ1: Даже не знаю, разве что он умял всего по чуть-чуть с пира земного.

МАШ1 (принимая его игру): Швейцарский нож, что ли?

АЦ1: Знаете, когда вещь уже не механизм, но ещё не бог.

В этот момент входит Константин Циолковский, таща тяжёлый чемодан, удерживая его двумя руками перед собой.

Если бы он не видел в богах, в первую очередь в их необъяснимых фундаментальных напряжениях, партнёров, таких же архетипичных, как и его вера в колонизацию вне пределов Земли, а они просто не видели его, вряд ли он мог бы считать себя участником охоты за светом и пространством, хотя не исключено, ведь в их семье до него ещё не было Константинов, а это всё равно что за пределами атмосферы их терры ещё не побывало ни одного человека, что он тогда больше сосредоточился бы на передаче мыслей на расстоянии, хотя и эта практика, само собой, хотелось бы верить, страшно сказать как точно и архетипично, как воинственно и пригодно к пику чувств учёного — чёрной стадии, богам не чужда. Сколько физических явлений и вообще каких угодно процессов, хоть схлопывание берегов реки, хоть самоостекление цветочных бутонов осенью, не существует на сегодняшний момент, на момент исследования? Но будут обнаружены, изучены и приписаны этим первооткрывателям-мешкам, материалистам-лишь-на-словах, дожидающимся, технологическим fortunae filiis? Много, но скоро будет мало, но не в политике, политику он, так и быть, оставит дозревать естественным путём, под аккомпанемент лицемерия, под трубный глас купленных на украденные у бедных деньги печатных станков. Кстати говоря, ведь на Земле и без того мало места, тем более для них, это же очевидно, они что, считать не умеют? В начале своего пути в науке он исходил из того, что, если некий пантеон сверхсуществ, отставших от своих инопланетян или сгустков, порождённых сумрачной и яростной верой древних людей, которые вследствие слабого развития цивилизации вынуждены были искать надежду в своей зачаточной духовности, действительно существует с некоторых пор, а что тут думать и сомневаться, если он при помощи астролябии собственного изобретения установил это, расстояние до пожарной каланчи и потом расстояние до астроархитектурного комплекса на орбите Земли, то оставленные ими на каждом шагу следы жизнедеятельности чрезвычайны, нестандартны, как конструкционны, так и биологичны, и, главное, они подскажут, что мы, человечество, ещё можем, но nondum tamen excogitavimus.

Кто здесь первый алхимик XX-го века, я или вы? Я или все эти мешки, — думал он, случалось, с тем детским возмущением, какое присуще людям определённого склада, которые потом всю жизнь не будут признавать никакие авторитеты.

Мальчик бьётся о кофр голыми коленями, бриджи на подтяжках ему велики; на лице написано усилие. Он появляется со стороны хунты, и та сперва видит в нём опасность, как видит опасность во всём, однако вскоре расслабляется. Он проходит сквозь них, не обращая внимания, заходит под лестницу и останавливается у трубы. Кладёт чемодан на землю, раскрывает, ставя крышку на подпорки, начинает доставать части сложного механизма, планку с двумя дюжинами шестерёнок, потайные противовесы, латунные счётчики и прочее. Тут же собирает. Работает основательно, далеко за четверть часа, механизм фундаментален и сложен, как и его возможности. Закончив сбор, он открывает люк в борту и вставляет туда коленце, оно выходит между вторым и третьим рядом. Вскоре раздаётся сильный треск, и первая спайка кресел одним своим концом, ближним к нему, поднимается — Каспар Хаузер припадает к Доротее Виманн, а та, придавленная Каспаром, припадает к Марии Анне Шикльгрубер. В этот момент из трубы снова вылетает скомканный лист, однако на сей раз нет вообще никакой возможности установить, кто его бросил, поскольку видимый разрез почти весь перекрыт по диагонали поднявшимся первым рядом. Послание ловит Обервиндер, но не читает, продолжая взирать на действия Циолковского. В кругу камарильи начинается совещание, пока не слышное.

ДВ1 (приглушённо): Это где откормили сего молочного поросёнка?

АФ1 (тут же): В Нюрнберге все сыты.

МАШ1: В конце концов, это неслыханно, давать ремонт перед самым взлётом.

Он просто хнычет и копошится поверх двух женщин. Между тем на лестнице фон Эрдмансдорф забирается на плечи к Брокгаузу и, когда тут же вылетает новое послание, хватает его и соскакивает.

фЭ1 (разворачивая послание): Это ремонт.

ФБ1: То есть он сообщает им, что это ремонт, а не отбытие. И они там внутри откуда-то знают, что это ремонт, а не отбытие.

Перехват депеши не ускользает от клики, и среди той возобновляется совещание, утаивать которое уже невозможно, ввиду его накала.

ГО1: Пора действовать, я уверен, агент предупреждает нас об отлёте.

МД1: Генрих, блядь, с твоими методами это будет собака на сене. Кто-нибудь умеет убедительно врать?

ГО1: Убедительно?

МД1: Чтоб проняло Менделеева и Цайлера.

ЧиО1: Кто спрятал мою секиру?

Повторяется треск, первый ряд становится на место, отбрасывая сидящих на нём в обратную сторону. Корабль покачивается, он извлекает инструмент, закрывает люк и так же неспешно разбирает его.

МЦ1 (собираясь прыгать): Кажется, взлетает.

ДМ1 (хватая его за шиворот и останавливая): Успокойтесь, это всего лишь периодические колебания.

МЦ1 (вглядываясь в трубу): И вправду.

РС1: Мне кажется, те почты хотят сделать нам ай-яй-яй.

Он озирает очередь, выискивая малодушных, но таковых не оказывается, хотя кто-то и не выдерживает его взгляд.

К подножию лестницы подходит отряд во главе с Человеком из Остерби, который из всех выглядит самым устрашающим, однако командует хунтой Обервиндер.

ГО1: Вы чё, алхимьё вшивое, решили против нас?

ФБ1: Уберите господаря, из него скверный дипломат.

МД1: Когда солидарен, тогда солидарен.

Он даёт знак Человеку из Остерби, тот бьёт Обервиндера по голове, подхватывает тело и кладёт позади них.

МД1: Сомневаюсь, раз вы стоите в очереди, а не сидите внутри. И тогда вы стояли в очереди.

ФБ1: Свежо преданье.

МД1: Тогда, братцы, не обессудьте.

На этих словах на трубу спрыгивают Гуан-Ди и Яровит. Останавливаются на середине и осматриваются. Прочие их не замечают.

ГД8: Разобрались?

Я64: Может ли представленное общество разобраться хоть с чем-то, что дано им на общий откуп?

ГД8 (обращаясь к копающемуся в своём чемодане КЦ1 посредством мыслеречи): Корабль готов?

КЦ1 (посредством мыслеречи): По мне, так готов, однако в полёте может выказать себя по-иному.

ГД8: Так что там всё-таки с местами?

Я64: Сдаётся мне, что вскоре освободится ещё одно.

ГД8: Как именно вскоре?

Никак не согласуя свои действия видимо, они поднимают из-под ног концы каната. Напрягаясь, тянут его вверх, прогибаясь спинами назад и изображая на лицах усилие.

На лестнице начинается схватка, и вид её затуманивается, в то время как они тянут за канаты и фон начинает вращаться, облака в небесах уходят вниз, пока не появляется тёмный космос и серебряные точки звёзд. Оба садятся на трубу, продолжая держать в руках концы каната и то и дело за них потягивая.

ФФ: Их фантазия бескрыла, отношение беспечно,

Кровь течёт и своим телом заполняет рвы гравюр.

Под настилом от начала и уже до бесконечно,

По спиралям протекает реализм с семемой «сюр».

ДВ1: Кажется, я начала кое-что понимать.

МАШ1: Ну наконец-то.

АфГ1: Что вы там ещё понимаете?

ДВ1: Сам принцип. Мы могли бы взять на борт ещё одного пассажира.

ЛГ1: И куда бы мы его посадили?

ФПБ1: Очевидно, себе на голову?

Доротея прыгает на Марию Анну, между ними завязывается борьба, которая переворачивает кресла первого ряда, сидящий с ними Хаузер также попадает в общую свалку. Прочие бросаются туда же, разнимать и восстанавливать на корабле порядок. Выходит ещё большая суета с мишурой и тленом, которая, однако же, постепенно приобретает черты упорядоченности, первый ряд восстанавливается, как и сидящие на нём до схватки, однако теперь их двое. Каспар Хаузер и ещё одна пожилая женщина. Видя её, пассажиры понимают, что Доротея Виманн и Мария Анна Шикльгрубер — один и тот же человек.