ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ПОДО ЛЬДОМ ТЕЧЁТ ВОДА

Он стоял у окна — электричество отключили с утра, — держал в руках сочинение Маркса «Капитал», уже, уже, уже слом рассудка, труд не имеет стоимости, ага, как будто за проклятья по адресу этого талмуда его и бросили убедиться в продукте фетвы; чёрт с ним, пускай потом родятся всякие оппоненты иконологии, главное — вспышка образности в голове того паренька, Толи. Именно в силу того, что он был третьим, намеревался оказаться более счастливым, нежели первые двое тёзок Новых замков, для чего стоило просто не высовываться, но следующим роковым консигнатором, проводником перста и кисмета в его жизни стали советские аббревиатуры, начиная от СССР и заканчивая Дорпрофсорж(ем), во многом из-за них и того, что стояло за этими нелепыми сочетаниями, теперь претендовавшими на изображение сути для всех и каждого, он сошёл с поезда в Макленбург-Померании, там, где племена ободритов, арочные мосты, речные острова, на них сплошь удивительные замки и охотничьи угодья, перечёркнутые взлётными полосами под светомаскировкой. Он мог оказаться в организации в какой угодно роли, охваченным, педономом, комендантом или женщиной, помимо него врачей было множество, на самом деле, всего около трёх дюжин, некоторые приезжали и уезжали, не возвращались после отпуска, порхали по развёрнутому промыслу der Endlösung der Judenfrage, византийски ранили, ещё и, видимо, сгорая от любопытства, что по первому времени невероятно его озадачивало, приходилось очень быстро — хотя он в принципе не любил определённые скорости — приспосабливаться и делать вид, что всё идёт своим чередом и он так же, как и прочие, заинтересован познать все аспекты действия сульфаниламидов, для чего легко приемлет введение в живого человека микробов анаэробной гангрены или патогенных стафилококков. В их роду уже был врач его положения, Виатор Замек, всё повторялось.

Лагерь, становая жила — останки мемориального комплекса, пока не выше первого этажа, обветренные стены, испятнанные охрой и лютеином, низкие бойлерные трубы, колючка ещё не натянута, провисла и скрипит, огнеупорный кирпич, фирма, её заря, руины зиккурата, который, казалось, только сейчас перестали разбирать для некоего загадочного бункера на берегу Одера, во многих местах возле озера и наскоро набросанных черт дорог торчали обломки стены, напоминавшие зубы, словно по зигзагу под землю не до конца закопали десяток черепов без верхней челюсти, обломки жёлтые и чёрные, тут и там брошены рельсы, много где не соединённые между собой и ведущие, если ехать по ним, во все страны мира, чтобы оттуда, как на ковчег, свозить заключённых.

Он сидел у окна, стоял в тени вышки, шёл, объясняя себе это сохранением жизни, хотя бы активной формы своей материи, пока был настроен протянуть как можно дольше, всё время приходилось наблюдать бесконечные ряды и массы старух в полосатых робах, постаревших преждевременно и ставших теперь на одно лицо, на то же лицо и их дети, им на ходу всегда что-то сочиняется, голоса рассказчиц визглеют, они меньше ростом и скорее истончаются, сопереживают боли матерей, и на сожаление о себе до поры чувств у них не остаётся, подумывал нарастить себе роговицу, дождливым вечером, не зажигая свет, до смерти хотелось сладкого, но раз, ход мыслей изменился, и вот он уже увлечён новой идеей и вместе с этим одним продлённым спазмом привык, это случилось одновременно и, возможно, спасло его от этих гулявших по всему старому свету карьерных возможностей — из лагеря в операционную, из Aufseherhaus в штрафбат.

Вскоре в него влюбилась некая Гермина, не сказать, чтобы это случилось само по себе, такого добиться пока не представлялось возможным, он был небезобразен, а она имела большие потребности, к тому же без зазрения совести пользовалась его шаткой позицией, превращая её в конструкцию карательного аппарата, вчера стояла в столовой в стороне от вереницы надзирателей и рассказывала напарнице, что в отношении одного врача гестапо инициирована проверка, которая и вправду могла материализоваться в тупике Принца Альбрехта, там у них под сводами, будто в трансепте, бюсты Гитлера и Геринга смотрят на тебя, как только заходишь, возникновение чувства сразу стало понятно, они стояли одни в пустом кабинете, сделала шаг, другой, уже наступила ночь, поздняя осень, темнело рано, коснулась руки… начала помогать капризным шефством, делясь сведениями, заранее, по-видимому, выстраивая их сложно, сводя к странным, по его мнению, советам, шептала в ухо, доводя фразы до лаконичности, задействуя язык больше, чем нужно, не то чтобы она была такая уж некрасивая, однако само её положение и вещи, которая она делала вполне обыденно, отталкивали, пришлось что-то с этим придумать… и вот он результат, у него на столе, среди карандашной стружки, фрагментов пенсне, шила с окровавленным наконечником, ленты с отпечатками пальцев, разрезанной на четыре части полосатой кепки, по виду вообще не понятно, что это.

Женщины взрывают психологические тесты, каждой нужна пуля, иначе никак, риккетсиозы любви, у них венчур и инциденты на каждом шагу, и матрицы боли, взвод таких дан раз и навсегда, его пополнение загадочно, их свидания с ухажёрами историчны, и до, и после войны, лепестки прилипли к гудрону на крыше, в одном стакане две соломинки, а в другом ни одной, расшатанные барные стулья, на плед разлилась шипучка, снизу трава, недельная норма улыбок, приклеенные на фалды букетики полевых цветов, пальцы застыли в стальных струнах, в платках и цветастых юбках с самыми пленительными щиколотками, на которые всегда встаёт, это сейчас они в плену, но однажды всё изменится, хотя их общая память, наполовину полипептидная, наполовину та, что нужно прошептать или увековечить помадой на зеркале, ещё долго будет поджариваться. Она была безупречна в тонких перчатках, с кобурой, черепом на пилотке, помахивала шамберьером и светила надменным взглядом, приметила его ранним утром в декабре 1939-го года, женщины с непривычки никак не могли построиться, как всё дальше и пойдёт — вытянутые в гармонии толпы и одинокие фашисты на ключевых точках, чем дальше, тем больше думавшие: участвуем либо в чём-то охуенном, либо в чём-то противоестественном настолько… однако вот они, эти массы у них в подчинении, свыше, и уже там точно знают нечто сакральное, либо им просто пока везёт, персонал вытянулся поглядеть, так им намекнул поступить Кёгель, ещё не вступивший в должность, но уже знавший, что его назначат, сейчас сновал везде, интересовался, много ли сюда уже согнали интеллигенции, в городах-то та уже почти исчезла, на него возлагались большие надежды, поскольку лагерь оставался пока совершенно не устроен, предстояло многое если не обратить в экзальтированную упоённость, то хоть отвратить от «Убей немца!».

С третьей недели декабря по Передней Померании распространился холод, их фиолетовая пустошь вдруг побелела, но вскоре оттепели раскололи её на «айсберги», избирательно вминавшие сапоги и спины в молескиновых палатках, солнце уже не проводило над ними столько времени, велели раньше закругляться, оры надзирателей делались трескучей, говно в сортирах задубело, и телеграммой им заказали рожоны, в пять утра привезли ещё женщин и сразу в чистом поле посадили на табуреты стричь, она смотрела на него, старавшегося не смотреть вообще, разве что в сторону озера, ожидая, не всплывёт ли из того нечто любопытное, может, какая обронённая авиацией штучка Эренбурга, что-то не имеющее отношение к фашизму, с которым всё породнилось, тогда она его и приметила, и вскоре после дня, когда подразгреблась с этими острожницами, а случилось это под Рождество, всяким из персонала празднуемое по своему подобию, но праздновали все, поскольку Кёгель отбыл в Берлин и потом по всем этим заповедным домам и бункерам, строившимся на плечах, на плечах, на плечах НСДАП, нанесла визит.

Третий день он наблюдал за неким Теодором, сейчас тот курил ещё с двумя возле разделительной зоны, делал вид, что ищет бумагу во внутреннем кармане, в спину уже пару раз влетели какие-то люди, у которых дня не хватало всё переделать, он почему-то понимал, что Т. — родственная душа, такая же жертва республиканского шуцбунда и его иностранных аналогов, оказавшийся здесь не из верности фюреру, тем временем уже бросавшему зигу вместе с духовенством — какой-то мистический вождизм, когда собираются подметать новый Берлин фасцией, бордово-зелёная рука из марширующих схем в шинелях что-то сжимает двумя пальцами, будучи изначально громаднее Сицилии и мыска башмака, да все уже согласны на легитимность политического насилия, только бы не это неудобство: в ком и не чаешь разглядеть синдикалиста, берёт и декларирует опору на широкие слои, не относящиеся к правящим классам, возможно и участие высших этатизмических фаланг, в иное своё настроение проникавшихся гуманизмом и желавших некоторым людям добра, трактуя его себе как вид модернизма, мол, лучшее для них — это подчиняться новому авторитету как авторитету ушедшему, так вот, такие силы могли и подстроить появление в германских концентрационных лагерях, ещё со времён Намибии, людей, пусть и тайно, но старавшихся сделать жизнь отдельных заключённых легче и уж точно не имевших намерений ухудшать обстоятельства никого, кто оказался в их власти, и подменять личный дневник на «Мою борьбу», пока те на работах.

А она не чужда некоторой внутренней утончённости, думал он, стоя между больницей и стерилизатором, ожидая коллегу, — потому что, желай она всего лишь воздаяния похоти, обратилась бы к любому из надзирателей, это не поощрялось руководством, но было понятно, почти всякий из них с радостью выеб бы её, чтоб заняться хоть чем-то приличным, отводя голову назад за волосы, разнося бёдра о мраморный цоколь, всё исключительно молча. Задумчивого, застенчивого и молчаливого Анатолия она решила растормошить, познать, овладеть, для чего явилась как-то вечером в конце года с двумя бутылками водки, припрятанными в полевой сумке, с подведёнными бровями и красными губами, какими и произносила всё то роковое по службе, мантры чисто министерского, выеденного с бумаг заговора, тогда ещё из людей не начали изготовлять портсигары и сумочки, а не то бы прихватила и что-то из них, у него отдельная комната с хорами, маленькая, большую часть занимал полупустой шкаф с книгами и механизмами, которые он то и дело разбирал, подносил друг к другу детали и долго сличал, и лакированный стол без ящиков и с тонкой столешницей, она сразу оценила его ширину, но и хрупкость и, не желая отбить себе затылок о подоконник, обратила внимание на ложе, пусть и узкое, но точно с пропечатанным Adler где-то там на исподи, состоялся очень сухой разговор на лихтенштейнском, поскольку он либо не понимал, либо не желал понимать никакие намёки и хоть сколько-нибудь раскрываться, не говоря уже о поддержании и действий в свою очередь, совместного вечера не вышло, но он тогда заинтриговал её ещё больше и ещё больше распалил, она же пока вызывала у него только досаду, перетекающую в ирритацию. Украдкой наблюдал в окно, как она решительно удаляется, а потом осматривал комнату, не вполне веря, что он здесь.

Как они, пока что, подтянуты, следят за всем зорко, не просто попав под зловещее влияние, но уже умея длить во времени войны задания, фиксируя результат и по ходу его иногда представляя, это бараки, гнутые развязки, газоны в запретной зоне, такие сложные и требующие обсуждения объекты, как das Krematorium, der Bunker, die Krankenstation, das Kommandantenbüru, die Werkhalle и die Gas-kammer, потом пленила конфигурация всех запущенных в эксплуатацию служб, вытягивавших одна другую, эстампы смерти, равномерно проставленные на территориях рейха, однопалубные, двухпалубные и трёхпалубные, вокруг каждого заданные квадраты свободного пространства, из самолёта не видно рельс и автобанов, а беспрестанное полосатое троганье есть обновляемый ливрезон, коему предназначено никогда не собраться, глядя на поры подъёма лагеря, он разбирал психоредукторы и штудировал книги по медицине, в это же время Кёгель обдумывал свою концепцию «Vernichtung durch Arbeit», как-то утром они столкнулись, он не узнал и прошёл мимо, а ему вообще никуда не было нужно, движение в горизонтальной плоскости от Балтики до Украины и до раструба ботфорта не имели, по его мнению, никакого смысла. К концу лета 1940-го лагерь напоминал наплывающие друг на друга и расходящиеся кровавые льдины, на которых ихор никак не убавлял им холодности, ветра гнали ропаки с разных сторон, пролетая над территорией, они вбирали в себя редкие крики ужаса и смертельной усталости, становясь от них ещё гуще и имея больший противовес неповоротливости льда, провоцирующий аварии, чьи жертвы оказывались однобоки, стёрты — их личные вещи в бочках, раз в неделю те опорожняли в подножия холмов, по виду их можно было предположить некий автомат, по образу и подобию, собравшийся ради спасения, можно, но это нескончаемое отстранение, спиной вперёд, потенция развернуться и побежать непредставима, айсберги, кажется, преимущественно ночью, смыкали плоскости и давили тех, кто попадал между, кроша кирпич и впитывая соки, потом выводя по мере необходимости, пополняя мировой фонд искусственно загрязнённой воды. За завтраком, отодвинув омлет и с тоской глядя на изначально холодный кофе, он включился, попытался вникнуть в беседу и неожиданно узнал, что Теодор влюблён в Гермину, похоже, что тем болезненным чувством, без оглядки на разум, зачастую и без надежды на взаимность, он даже не предпринимал попыток просто поговорить с ней, перешагнуть обыкновенную черту периодических приветствий, при этом Анатолий решительно не понимал, что тот мог найти в надзирательнице.

Душной августовской ночью она посетила его, сидела на стуле и покачивала ногой в сапоге, на ней была странная клетчатая юбка, вязаный жилет и блузка с воротником; сказал, что не мастак в таких делах, но, по его мнению, им уже пора, она поняла, что добилась своего, и растягивала момент триумфа, потом занимались любовью, потом она немедленно пожелала, чтобы он, как и положено мужчине, занял главенство в их связи, будет тебе, блядь, связь, думал А., объясняя, что хочет её сфотографировать, что он не чужд сантиментам, потом не особенно просветил на счёт всего случившегося, наскоро сляпал историю, мол, она принесла ему genähte Hose; неправдоподобно, ни о чём таком он никогда не думал её просить, а она и не думала ничего такого предлагать, да он и не рвал никогда свои брюки, перемещаясь везде с невольной осторожностью, потому что, кроме как под ноги, смотреть никуда не мог.

Там, за стеной, СССР начал войну с Финляндией, она ещё с 17-го года засеяла благодатную почву Южной Карелии спящими сепаратистами, именно там и взметнулись первые снежные вихри, на Выборг легла мгла эскимосских свершений сходного рода, из выдолбленной в вечной мерзлоте землянки красноармейцы спешили на партсобрание в обледенелый окоп, на беленькое, восточная часть Балтийского щита была уставлена танками и грузовиками, вмёрзшими, будто во время автошоу, всегда на одной стороне рессор, подступы к ним заваливали одеревенелые останки в маскхалатах под среду, разве что на ком-то ещё радионаушники, пурга — синоним нивации, из вываленных буханок хлеба строили люнеты, полевые кухни после раздачи с места не сдвинуть, «Фоккеры» приземлялись не на колёса, а на ноги, мотки с кошками, огнестрелы от «Суоми», доты из мегалитов на линии Маннергейма и диаграммы из сигнальных ракет, лыжники против танков, пальцы не гнулись держать крючок вплотную к заушине. У них в Передней Померании зима была мягче, но больше зла.

Через четыре дня он нашёл её блевавшей между промышленными бараками и изолятором, дождался, пока разогнётся, посмотрел в грязное лицо и, фальшиво выказывая энтузиазм, пригласил вечером, при этом поглаживая пах на месте разлёта пиджака, поставил точно такой же градиент и такое же количество переменных в скалярном поле, как он про себя это называл, хотя то, что лежало в основе его аркотрона в консервной банке из-под сельди, напоминало скалярное поле только по своему принципу. Она забыла приблизительно двое суток, на сей раз А. установил более точный промежуток, в эти два дня он следил за ней — высовывался из-за барака, по большей части, и перебирал руками по рабице, двигаясь боком и вытягивая шею, ещё больше закручивая внутренние лагерные дела, и после осторожно выяснил, что последнее она помнила. В ночи, при свете керосинки — в модели немецкого производства он сразу разобрался, куда лить и как подкручивать — Анатолий строчил расчёты относительности силы собственного момента ко времени забвения при условии четырёх переменных, и следующая проба, также забытая несколько уже заторможенной надзирательницей — и ей это шло, — что-то подтвердила и скорректировала всё ещё точнее.

К середине 1940-го машинерию малость обкатали — Gas, Arbeit, Sportereignisse, пресытились жертвами, поднаторели в концентрации и начали использовать лагерь для всяких своих литофанических проектов — Аненербе скрывало от Министерства пропаганды, партийная канцелярия скрывала от гестапо, РСХА скрывало от Schutzstaffeln, все вместе — от параноика Геринга; сегодня целый день обсуждалось назначение куратора конкурса двойников Гитлера, в курилках под открытым небом, в операционных, в Zahnarztpraxis, где десять кресел стояли в ряд вдоль окон от пола, вылитый Спецприказ, но там не архетипы данного ряда, а ряд — усовершенствованные реплики, где тёмная аура смещена к венцам изголовий, присевши, до того приплетясь, глядя в пол с квадратной плиткой, с поволокой хлорки, корни не спроста забраны в конус, а тот направлен раструбом в монолит, слит с ним пятидюймовыми анкерами, но и с чем-то, что несравнимо глубже, на чём стоит сама клиника, от чего её усадка длится уже четверть века, трещины в стенах заделываются героином, который, вроде как, отбивает тягу к морфию, но в дёсны его ещё не колют, только изучая путём долгих взглядов в каналы на месте удалённых коренных, пока не затянуло плотью. С крыльца столовой А. смотрел, как конструкторы «Siemens» проводили смотр женщин, те выстроились вдоль колючки, вытянув руки ладонями вверх, из телексов, которые они здесь собирали, он приспособил себе лишь деревянную раму, очень похожую на бюро, до этого перебрав всю начинку и почти всё отставив, сзади схватил за плечи человек со знакомым лицом, имени он не помнил, громким шёпотом поделился сплетней, что у Берлина в лагере новый фаворит — штурмбаннфюрер СС Штайнер, а, это тот, сообразил он позже, в кого влюблена его возлюбленная Светлана. Он выделил себе на наблюдения неделю, после работы сел за остов Т100, отхлебнул коньяку из алюминиевой кружки и записал долго обдумываемую характеристику: исполнительный, черпает в этом внутренние силы и верит в абсолютную правильность такого мировоззрения, составляет в соответствие с ним жизненные девизы, присовокупив суровость нрава и общий внушительный вид своей персоналии, кроме того, силится излучать угрозу, молчалив и иногда грубоват, к тому же не обращает внимания на происходящее вокруг и, по-видимому, окончательно убедил себя, что справа, слева, впереди и позади него ежесекундно не страдают тысячи человеческих существ, а обстановка вроде штабной или министерской, где каждый старается быть выше соседа и обстоятельств, между ними уже установилась связь, как общность денацификации всех их, создавшейся вне зависимости от хода войны, от самой идеи сгонять людей и отыгрываться на них из-за каких-то сомнительных мистических коннотаций, наваждением нашедших на упоённого злодея, спущенных от него по цепочке в геометрической прогрессии, мол, наш рейх точно тысячелетний, с Данцигом или без него; третий запитан от однопартийной системы Вика в великое переселение, потом это преобразуется в храм для обожествления нации, пока же приходится всё раскидывать на пальцах: Священная Римская империя — канувшая в небытие расстановка приоритетов, империя Бисмарка — обезьяна всего этого и Культуркампф, а das dritte Reich — антипод анализа, говённый синтез, где всё бегает посредством экспансии и надменности.

Она втолкнула С. в смотровой кабинет, наугад выхватив из строя, косые мышцы фашистки дали тягу, и вот она в его объятьях, распределённая, косится на Gynäkologenstuhl, на обшарпанные стены и на медицинский шкаф со стеклянными дверцами, где лежат инструменты в стальных суднах. В соответствии с инструкциями её предстояло подвергнуть искусственному ранению, имитирующему пулевое, и ввести в рану частицы дерева, стекла, металла и несколько видов натуральных камней — пидараса Гейдриха не вытянули недавно примерно с таким набором, — после чего наблюдать эффект и на определённом этапе начать применение сульфаниламида. Длительное исследование, рассчитанное на две недели. На краю обтянутой клеёнкой кушетки на коленке он фальсифицировал результаты, косясь на сидевшую в устройстве женщину, почти всегда молчаливую и предпочитавшую смотреть в окно, Гебхардт потом включил его раздутые цифры в свой доклад о действии сульфаниламидов на Третьей конференции по Востоку для врачей-консультантов Берлинской военной академии, направил ему в числе прочих благодарственную телеграмму, копию текста раздали всем, он читал перед сном, думал о возлюбленной, этот листок теперь неразрывно с ней связан, выбросить будет не так просто. Они мало говорили, по большей части старался Анатолий, это было совершенно на него не похоже, и её, кажется, нисколько не поражало, что нацистский врач носится с ней, болтает по-русски и не тиранит тело, она только и задала один-единственный вопрос касательно порядка отправления и получения почты заключёнными, да и то не самого даже порядка, а одной из фраз, содержавшейся в соответствующем предписании, «Es macht keinen Sinn, eine Freilassung im Namen der Lagerverwaltung zu beantragen», спросила, не знает ли он, на чьё имя имеет смысл подавать такие заявления, он счёл, что она бредит или насмехается, но из-за этого чувства до боли искренней жалости, для другого человека бывшей бы вовсе необоснованной, он, должно быть, начал любить её ещё больше.

Ему мнилось, что, если смотреть сверху, лагерь напоминал свёрнутую вдвое Германию, а именно орла в профиль, стерилизатор будет глаз, бараки СС — крыло, а постройки Siemens & Halske AG — хвостовое оперение. В ложбинах за границей территории по утрам стоял туман, между ними и Уккермарком раскинулось поле, посреди которого лицом в землю лежала фигура с белым крестом на спине, не смываемым здешними ливнями, в кабинетах комендатуры всё это обсуждалось титанами, получившими ответственность после визита или спонтанно пришедшей на ум депеши, её было кому надиктовать, потом, несомненно, вертелось в головах так и эдак, вот приезжает начальник Освенцима, вот Гиммлер, вот ждут Красную армию, а ручательство на них, все перлюстраторы сидят в коридоре, их, в случае чего, можно спросить про ситуацию и сколько состоялось выходов за Grenzlinie словами: «люблю», «спаси меня», «здесь плохо кормят». Когда две недели истекли, её ещё три дня продержали в бараке, подобное милосердие системе было не свойственно, скорее всего, по недосмотру, и вновь отправили на работы, даже не выказав удивления, что после всего она способна ходить, в эти дни в нерабочее время он навещал её, принося тайком еду и рассказывая всякую ерунду, поскольку говорить с ним она по-прежнему не желала; он оправдывал это её чудовищным положением, каковым здесь объяснялось всё что угодно, от смерти от обморожения летом до левитации.

Главный и единственный член жюри конкурса Герман Геринг послал вместо себя доверенное лицо, означенное в сопроводительных документах как «meine volle Verkörperung in Allem», ну тут всё ясно, некий Баумбах, офицер люфтваффе, Кёгель смотрел из своей квартиры, как их автомобиль въехал в ворота, остановился подле нового помоста — он ещё подумал, какого чёрта тут делает этот помост — и они долго не выходили, у него за дверью был наготове секретарь, вызвал его, громко выкрикнув имя, сел за стол, тот перед ним, принялся диктовать свой распорядок на несколько дней вперёд, чего никогда не делал. На другой день привезли двойников, в общей сложности они прожили в лагере неделю, в конце которой и состоялся конкурс, на него Кёгель проник инкогнито, в финал вышли двое, Густав В. и ещё один человек, по слухам, отказывавшийся называть своё имя, за что его, и заодно для выяснения оного, не пытали в гестапо и вообще никак не воздействовали, это уже нечто из оккультно-идеологического обеспечения, и, кажется, он был протеже Хильшера.

После этого А. стал приглядываться к Богумиле, а она, тем временем, возможно, покорённая добротой — здесь за неё принималось простое отсутствие внимания, — влюбилась в Теодора. В конце лета 42-го у лагеря сменился комендант, вместо Кёгеля с 1 сентября назначили Фрица Зурена, до того служившего лагерфюрером, тогда, после конкурса и прибытия Зурена, что-то изменилось, это ощущалось сразу по выходу на службу с утра, он пребывал почти на грани того, чтобы признать себя жертвой, что такое зудит у него в голове и в чём необходимо разобраться? локальное изостатическое равновесие под его сапогами, он стал почти невыездным, а значит, более тонко чувствовал, как вулкан преобразуется в атолл, здесь ведь что-то было и до них, а может, они и были, но теперь это стёрлось из памяти, сколько лет уже тела отправляются в печь, имелся какой-то непознанный круговорот, надо лучше наблюдать за озером… точно, возможно, здесь зона субдукции, в последний интергляциал, вероятнее всего, это и началось, какая-нибудь мистическая сшибка коры со стратосферой, и прогоны Миланковича теперь напрямую способствуют Konzentration, нет уж, думал он, плетясь к лазарету, обтекая спешившие навстречу фигуры, любую платформу под данный труд не подогнать, но она, ясно, есть. Он сидел один в курилке позади карцера из красного церковного кирпича, пялился в перекрестье сетки, отстранённо гадая, под напряжением ли она, неожиданно подошла та самая Богумила, как только умудрилась, видимо, думала, что так можно — ходить, где ей заблагорассудится, — а Штайнер будет преследовать её чёрным вороном и отводить дула и хлысты, попросила стереть память Теодору до момента, когда он впервые увидел Гермину, чтобы тот мог заново пройтись по субъективным индикаторам счастья. Он посмотрел на неё, и показалось, что сейчас из-за сетки взметнётся гигантское щупальце или прилетит угловатый германский орёл, гнездящийся только на свастиках, и её вернут в строй до того, как он придёт в себя и сможет что-то пролепетать, у таких строптивых узниц апломб или уничтожался, или рос безоглядно, она, разумеется, понимала, что получит либо прямой отказ, либо вообще отговорки, приготовив некоторые мотивационные слова на сей случай. Теодор в его комнате хлопал глазами, он в ответ тоже начал, думая, не похоже ли это на издевательство, почти сразу фиксируя у себя внутри полное безразличие на сей счёт, поднялся, рассеянно начал снимать с полки книги одну за другой и как будто искал между страниц какую-то ценность, потом вдруг повернулся и признался, что сблизился с ним из-за любви Гермины, Анатолий поскорее выпроводил его, он очень сокрушался, позабыв нечто обретённое в лагере, что придётся обретать заново, но вёл себя послушно.

Штайнер негромко разговаривал со старшей по бараку, выглядело это диковато, он и не смотрел бы, если бы тот минутой ранее, когда он проходил мимо, не попросил его задержаться, был вечер, красное солнце близилось к заходу, в снегу виднелись геохоры чёрной земли, пронизывающий ветер бил в лицо, А. украдкой дотронулся до щеки и ощутил холод, вот он уже близко, взял под руку и повёл от крематория по аллее между бараков в сторону мужского лагеря, сразу начав разговор с просьбы стереть память Богумиле, он молчал, тот продолжал настаивать, сказал, что в случае необходимости сам приведёт её и подержит, ведь, насколько он понимает все эти дела, она этого всё равно не вспомнит, А. только и мог признать, выдавив это вслух, что, судя по всему, он понимает эти дела не так уж плохо, сказал, чтобы завтра приводил и был наготове и что держать не надо, а Теодор, таким образом, пострадал напрасно.

На протяжении более года страсти держались в узде, импульсы души, беспорядочные и излишние, затирались аскетизмом затяжного убийства, башни и псарни королевства из пустотелов и керамической облицовки, везувиновые швы, черепичные скаты, в которые в 45-м уже без изумления войдёт Красная армия, восставали и тянулись вверх, пронзая бараки и просвечивая, как призрак, соединяя рельсы и тени, забираясь под одеяла дрожавших по ночам надзирателей, а им, вопреки пропаганде, было навешано порядком про дела на Ostfront, национал-социализм колебался, может, уже пора выводить средства, в изгнании обороты придётся сбавить, любой гаучо набьёт тебе нацистское ебало за надменный взгляд по адресу его телеги, идеи с приставкой «анти» не могли понравиться этим прекрасным людям, за исключением, разве что, антисептика, если его насыплют в обе пригоршни. Чтоб им не пришлось шариться от Анд до Гран-Чако, от Ла-Платы до устья Параны, Пуль морально уничтожал Функа, тот выносил это молча, — лишь ночами позволяя себе сесть за стол, — и подмахивал римессы.

О действии прибора теперь знали только Иоганн и Светлана. Анатолий — было похоже, что он исподволь устраняет свидетелей — не мог ответить себе, какие теперь отношения между соединённой им, исковерканной войной парой, но Богумила пропала из поля зрения, и он подозревал, что он каким-то образом вывел её из числа заключённых и содержал где-то у себя, либо вообще вывез, сменяя зоны, кидая её в ковре или в тележке с матрасами в дальние углы пустынных вагонов, влекомых мимо начала новой жизни, просыпающейся сразу после того, как воронка остывает, подёргивается мальвином, земля ещё с закрытыми порами, даже не впитывает дождь; смотреть в след составу — становятся на колёса вразнобой, вереница уходит на Берлин вперевалку, на следующей станции всё перецепляется, и хорошо, если кто-то доезжает хоть до товарной под Нюрнбергом, фантом «Норд-экспресса», не влияющие на место поршневые двигатели позволяют совершать такие броски по запретной — уж теперь-то точно, поскольку об этом столько кричалось — земле, она уже очевидна, эта невозможность пребывать на одном месте, подкараулившая как явление всех германцев и ощутительно их соседей — братьев по плодам смешения арийцев с аборигенами, придя в себя и не имея представления о географии её тела ныне, едва открывающимися от кровоподтёков глазами смотрела в щель в стене вагона и видела пространства разбитого «Толлбоями» бетона, а в нём горла штолен с выведенными из строя «Трудолюбивыми Лизхен», задница болела после вчерашней пересадки, но назад она уже не вернётся.

А вот и она, без затянутых рубцами лакун на каком бедре ни возьми, с которой он так и не решил, как быть, явилась с просьбой стереть память Иоганну. После того давнего визита, когда он попросил стереть память Богумиле, А. развил кипучую деятельность, ходил в зону «Siemens» по три раза на дню, пытался найти в себе силы обратиться к кому-то, кто имел власть на месте и подкупить, а потом прозрел, что приобрести магнитофон можно и в Берлине в выходные, стал записывать все беседы, происходившие в комнате, ожидая ту, которую затеет Иоганн, когда у него созреет стоящая область применения. Покончить со знанием Штайнера было заманчиво, и нельзя сказать, что он не думал об этом, но не решался взяться за такое в одиночку, а вместе со Светланой, в которую тот даже не был влюблён, это вообще всё равно что с одной рукой вместо двух, обещал ей подумать, и довольно холодно, хотя сердце трепетало, велел явиться завтра за ответом, эти отсрочки вообще действовали на него как-то успокаивающе, заключённые, которым приспичило, шастали в дом охраны, когда заблагорассудится, атрофируя, надо думать, у себя все процессы, и непонятно, на благо ли столь освоенная Preußische Tugend, эта их вечная опредмеченная потребность, любовь… раз, два, иннервация, импульсы в лимбической системе, изменение мизансцены коммуникации, когда нельзя кричать через проволоку, не выходит пробудить веру в возможность труда без телесных наказаний, говорят, что в газовых камерах появляется всё больше надписей, следов от ногтей, но чувство закручивается, парит, люди открыты всему новому.

Когда она пришла в себя, всё изменилось, пока была в беспамятстве, он, скрепя сердце, не решаясь включить свет и потому долго примериваясь в сгущавшихся сумерках — за окном зажигались прожекторы, редко гавкали овчарки — ударил ей в область затылка, каковое место он в порывах чувств мечтал покрывать поцелуями, сказал, имело место покушение на жизнь коменданта, возможно, оно и сейчас ещё не окончено, по крайней мере, охрана не чувствует, что можно выдохнуть, но директива бегать по лагерю пока снята, ничего такого она не помнила и, как будто, ни в чём таком не могла участвовать, хотя и с удовольствием удавила бы эту мразь Кёгеля, что теперь ей надо давить Зурена и что с момента её выписки из больницы прошло почти два года, она должна была узнать не скоро, не раньше, чем у неё будет минимум возможностей в этом разобраться, он якобы подобрал её позади крематория, лежавшую без сознания, вероятнее всего, не пощадила проносившаяся мимо сила, попутная либо противопоставляемая режиму. Война была проиграна, Appelle давно слушались вполуха, он сфальсифицировал справку, что такая-то такая-то не перенесла эксперимента и теперь уже смёрзлась с прочими в одном из мест, на плане эвакуации для этого не отведённых.

Чистокровные арийцы в этом крыле здания собирались на вечеринку через стенку от них, всякий раз они непременно разыгрывали чинный переход мужчин в сигарную после ужина, оставление дам щебетать о своём, пусть пока потыкают друг друга теми чёрными дилдо, к которым германцам как бы дан намёк стремиться, поймут, от чего всё реже, но всё-таки, воротят нос, то и дело прерываясь для регистрации шума и через него хода раута, он рассказывал ей новости о поиске всех причастных, периодическом и неустанном разоблачении участников и вообще обо всём, об экспериментах, казнях, приездах зондеркоманд, какие теперь пошли винкели, цитировал выписки из лагерного распорядка, упомянул, а потом по её просьбе и описал приезд настоящего рыцаря, которого то ли оживило Аненербе, то ли привёз из прошлого Зиверс, должно быть, повстречавший его у стен Иерусалима, когда, стоя на холме — ноги широко расставлены, плащ с алым подбоем развевается на горячем ветру — с ненавистью смотрел на alte Juden, перечислял, кого отобрали для уничтожения, кого для перевода во внешние лагеря, каковы по внешности новые надзирательницы, не загнулась ли Эмма Циммер, на самом деле, к тому времени обер-надзирательница уже сменилась, не подавилась ли чьим-нибудь хером Тереза Брандл, не удавилась ли на своих грязных трусах Ида Шрайтер и прочее подобное, половина из этого намечалось за торцовой перегородкой.

Она питала к нему какие угодно чувства, но только не любовь, она есть пик и воллюста, и мании, редкая штучка, так что он, сознавая это, не печалился прямо по всем фронтам, зато боялся Божьей кары за сотворённое с Герминой и Теодором, которая будет явлена ему в виде того, что Светлана влюбится в его товарища, однако и тот ей, по всей видимости, оставался безразличен. Он расхаживал по перрону и выискивал глазами Теодора, все вокруг обрядились в шинели, и он тоже, уже близкий к бешенству, возможность уехать отсюда на два дня он сегодня, по теодоровой милости, уже упустил, Светлана, очевидно, тоже настроилась побыть одна, отдохнуть от него, придётся и её разочаровать. Фашисты курили группами, провожали взглядами угрюмых женщин в меховых воротниках, гребень рельс блестел, шпалы засалены, бетон с двух сторон выметен от листьев, именно на нём те люди в особой зоне получали удар первого разочарования, граничившего со страхом самой кромкой, не более того, рёгот охранников позади него пропитался и их горечью, у клумбы стояли синие бочки, на каждой виднелась маркировка в виде черепа в германской фуражке, мальчонка при полном параде войск СС, в форме по мерке, скакал по ним, словно это классики, из одинокого вагона, давно отцепленного, охранники выкатывали деревянные рамы на колёсах, на них висели длинные хрустальные люстры в человеческий рост, катили по четыре человека на каждую, волокли по перрону, стекло дребезжало, как и шарниры, всем говорили, что Сталинград почти покорён, завтра, завтра, Паулюс там всех нагибает, крутит вертикально указательным, и Волга, к которой группа их войск вышла сразу, расступается, а Мамаев курган исторгает засевших на нём русских солдат, и те летят по траектории радуги к ногам der Sieger; он тронул его сзади за плечо, он подскочил, вынырнув из своих мыслей, решил не тянуть и прямо сказал, что у него есть возможность стереть память Гермине (к тому времени он делал это уже восемь раз), после чего, при определённых обстоятельствах, которые должен будет создать сам Теодор, она влюбится в него. Он отказался, выказывая ужас от предложения тем, что пятился спиной по перрону и наткнулся на группу фрицев, все гренадёрского роста, приняли его со смешками, поддержали под локти и затёрли к себе, странно, что он вот так сразу поверил, для него это символизировало разрыв, но не такой уж и болезненный в этой всеобщей атмосфере скорого конца.

Шёл дождь, над головой всё чаще летали цеппелины в процессе поиска, стреляли прожекторами в лужи, а те какую-то часть света перемещали на сапоги, с них во внутренний лагерь сбрасывались Strickleitern, но по ним никто не поднимался и не спускался, однажды А., возвращаясь со службы в глубокой задумчивости, запутался в такой и с ужасом увидел, что вокруг в них же трепыхались ещё какие-то люди, и все они напоминали мух, прилипших к клейкой ленте, это его отрезвило. Вести с фронта приходили неутешительные, и надзиратели обоих полов, как будто желая напоследок отдать и другую автономную силу, плохо разбирая гендер, под эгидой которого происходило совокупление, уже не думали о завтрашнем дне. Он спасался тем, что всё чаще приводил к себе Светлану, оставлял ночевать, она отдалась ему несколько раз — по скверному стечению обстоятельств это бывало как раз в те дни, когда он чувствовал себя разбитым после свиданий с Герминой, она входит, уже без исподнего, сапоги из чёртовой кожи продлены нашивками до середины бёдер, в глазах эготизм; да он и вообще-то не питал особенной страсти к сексу в значении «коитус», — но всё равно не полюбила. Штайнер уже сделался штандартенфюрером, однажды утром он нарисовался в его дверном проёме, до того качал дверь из коридора, будто проверяя петли, прикрученные орлами внутрь, прежде чем войти и втравить его в смертельную опасность, неторопливо изучал комнату, во взгляде ни толики сомнения или расположения, от ужаса Анатолий едва не забыл включить плёнку, вскочил, начал расхаживать, лихорадочно соображая, как это замаскировать, жался спиной к шторам, Ш. сказал, что они будут стирать память Гиммлеру, собирающемуся посетить лагерь, заманчиво, надо бы сесть и перебрать, что ему терять, какой вообще эмоциональный фон, когда близится конец и, более того, когда в его силах этот конец ускорить.

Анатолий влетел в комнату, — руки трясутся, щека горит, — распахнул сундук и стал швырять за себя листы с инструкциями касательно Светланы на все случаи её жизни, за которую он отвечал, график менструаций, список подарков на новый год, незаконченная вышивка, прогрессивная характеристика по декадам, коллаж из страниц её медицинской карточки с красными крестами на проблемных зонах, дневник наблюдения после стирания, наполовину фетиши, наполовину её смертный приговор, усеивать ими пространство — шаг не столько опрометчивый, у него и других оттенков изрядно, от края предательства до края решения задачи сокрытия военных преступлений, вот человек, ещё до конца ничего не решил, но швыряет, а сам просил ему доверять, это всё, однако, его только подстёгивало, разогнулся, принялся плясать на листах, надрывая свои же вердикты, полные страстей, развёрнутые намёки отдать всё, для него gewöhnlicher Faschismus был таков, кадр отъезжает, видно всё общежитие, два этажа, на каждом по пять освещённых жёлтым всплеском окон, раздвинутые шторы, десять сцен в проёмах сквозь редкий снег, кто-то танцует с невидимым партнёром, кто-то висит на медном абажуре под потолком и поднимает ноги к груди, кто-то в спешке пакует вещи, периодически прыгая на крышке чемодана, другой мастурбирует на вид лагеря, стоя на подоконнике, держась левой рукой за карниз, другой штопает форму под настольной лампой, другой ебёт разложенный на письменном столе труп, другой с безразличным лицом крутит ручку направленной в окно кинокамеры, другой держит в обеих руках по вставной челюсти и двигает ими навстречу друг другу, озвучивая, другой заколачивает изнутри входную дверь необрезной доской, в его проёме видна слабая вспышка, ему теперь десять лет, он рассчитал, что точно не успеет вновь изобрести прибор до того, как закончится война.